Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Именно Пагба-лама возглавил инквизицию, и Жоссеран наслаждался бы затруднительным положением Уильяма, если бы для дела тамплиеров не было жизненно важно произвести здесь хорошее впечатление. И, при всех его сомнениях, христианство все еще было религией его сердца.

Сначала Пагба-лама спросил Уильяма о Десяти заповедях Божьих.

– Но наш Император не следует заповедям вашего Бога, и он попрал все другие народы. Не означает ли это, что только он один благословен, а ваш и все другие боги – ниже?

Уильям не смутился таким доводом.

– Скажи ему, что достоинство человека измеряется не тем, что он имеет в этом мире. Сам Христос сказал нам, что земля будет унаследована кроткими.

– Мой опыт говорит об обратном, – прорычал Император, услышав ответ Уильяма, и некоторые из его генералов, с любопытством слушавшие этот диспут, громко рассмеялись.

– Как может человек познать волю богов, если не по тому, заслуживают ли его дела их благосклонности или неудовольствия? – сказал Хубилай, теперь уже вступая в спор.

– Скажи ему, что это вопрос веры, – ответил Уильям, услышав это.

– Нет, человек определяется не тем, во что он верит, – сказал Пагба-лама, – а тем, что он делает. Тысяча лет мудрости заключена в нашей книге «Бао». Она позволяет каждому человеку подсчитать заслуги и проступки своей жизни.

– Но если человек может заслужить проступок своими действиями, – прервал его один из идолопоклонников, на мгновение отвлекая внимание от Уильяма, – то, несомненно, путь к безмятежности лежит через бездействие. Таков путь Дао.

И так продолжалось дальше.

Жоссеран был ошеломлен присутствием на таком диспуте. Он никогда не сталкивался с таким разнообразием мыслей, и пока вокруг него бушевали споры, и он, затаив дыхание, передавал каждое слово Уильяму, он понял, насколько схожи были доводы магометан с их собственными. Действительно, они тоже говорили о пророках и незыблемости единого Бога и его законов. Из всех присутствовавших в тот день религиозных деятелей, ему казалось, что магометане, их злейшие враги в Утремере, были их ближайшими союзниками.

Несториане, в свою очередь, набросились на Уильяма с той же яростью, что и тангуты.

Теперь уже собственный шаман Хубилая заявил, что слова не важны, а о правоте веры можно судить лишь по действенности ее волшебства. Император прервал его, заметив, что если это так, то у Папы, должно быть, очень могущественное колдовство – ведь посмотрите, что Бог Уильяма сотворил с Мар Салахом.

Услышав это, Уильям попытался развить успех, заявив, что со дня сотворения мира Бог желал лишь одного: чтобы все народы земли признали его и воздали ему должную хвалу и послушание. И что гнев свой он обрушит лишь на тех, кто его отвергнет. Как и на Мар Салаха.

Следующим заговорил старый монах в шафрановой рясе.

– Он говорит, что мир – это иллюзия, – перевел Жоссеран. – Он говорит, что жизнь всегда будет нас разочаровывать, и что рождение, старость, болезни и страдания неизбежны.

– Скажи ему, что именно поэтому Христос пришел спасти нас! – почти выкрикнул Уильям, его щеки пылали от волнения. – Что если мы будем сносить наши страдания по-христиански, мы сможем обрести рай!

Жоссеран передал эту мысль монаху, который, отвечая, пристально смотрел в лицо Уильяму.

– Даже крестьянин в поле сносит страдания, – сказал он. – Чтение священных текстов, воздержание от мяса, поклонение Будде, подаяние милостыни – все это приносит заслуги для следующей жизни. Но для освобождения от страданий требуется личное откровение о пустоте мира.

– Как мир может быть пуст? – крикнул Уильям. – Он был сотворен Богом! Грешен лишь человек!

Монах нахмурился.

– Он спрашивает, что вы имеете в виду под грехом, – сказал Жоссеран.

– Похоть. Блуд. Слабость плоти.

Услышав это, монах пробормотал ответ, который Жоссеран, казалось, передавать не хотел.

– Что он сказал? – потребовал Уильям.

– Он сказал… он сказал, что вы правы, опасаясь подобной слабости.

– Что он имел в виду?

– Не знаю, брат Уильям. Дальше он объяснять не стал.

– Праведник ничего не боится! – крикнул на него Уильям. – Те, кто соблюдают закон Божий, будут вознаграждены на небесах!

Хубилай поднял руку, призывая к тишине. Затем он начал долгий и тихий разговор с Пагба-ламой.

Пока это происходило, Уильям повернулся к Жоссерану.

– Ты неточно перевел все, что я сказал! – прошипел он.

– Поскольку вы не говорите на их языке, откуда вам знать, что я сказал?

– Это очевидно по их взглядам и выражениям лиц. Если бы ты говорил истинные слова Божьи, они бы уже были убеждены. Если мы сегодня потерпим неудачу, это будет твоя вина, и я предам тебя суду Высокого двора по возвращении в Акру.

– Я перевел все, что вы сказали, добросовестно и без предубеждения!

– Мне ясно, что это не так!

Совещание между Императором и его советником резко оборвалось, и Пагба-лама повернулся к собранию.

– Сын Неба выслушал все ваши доводы и считает, что каждый из вас говорил красноречиво и убедительно. Он обдумает все, что видел и слышал. Теперь он желает, чтобы все оставили его в покое. Кроме варвара. – Он указал на Жоссерана.

– Я тоже останусь, – сказал Уильям, пока остальные выходили из зала. – Я не могу оставить тебя здесь без наставления.

Пагба-лама бросил на него гневный взгляд.

– Скажи ему, что он должен уйти сейчас же.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

– Боюсь, если вы не уйдете сию минуту, они выволокут вас из зала, как и в прошлый раз. Это производит не лучшее впечатление.

Уильям колебался, его глаза покраснели от изнеможения, рвения и ярости, затем неохотно поклонился Сыну Неба и покинул зал.

Когда они остались одни в огромном павильоне, Хубилай-хан, Сын Неба, долго смотрел на Жоссерана Сарразини.

– Мы глубоко обдумали то, что видели и слышали здесь сегодня, – сказал он наконец.

Жоссеран ждал. Судьба всей их экспедиции зависела от этого самого момента.

– Надеюсь, вы остались довольны нашими доводами, великий владыка.

– Мы были очень впечатлены всем, что услышали сегодня, и благодарим вас за то, что вы проделали долгий и опасный путь к нашему двору. Это было весьма поучительно. Что же касается веры, вот слова моего сердца…

***

LXXXVIII

Уильям ждал на коленях на каменных плитах, повторяя слова «Отче наш». Увидев Жоссерана, он вскочил на ноги.

– Что он сказал? – спросил он, его голос был хриплым от напряжения и волнения.

– Он говорит, что все обдумал и хотел бы, чтобы мы знали: из всех религий, что он слышал… ему больше всех по душе наша.

Уильям едва мог поверить своим ушам. Он снова рухнул на колени, выкрикивая хвалу Богу. Все испытания и невзгоды стоили того. Он сделал то, о чем просил его Бог, и привел царя татар в лоно веры.

Жоссеран не присоединился к его благодарениям. Он оставил его там, все еще на коленях, и направился обратно в свои покои. Он чувствовал, что их торжество преждевременно. Даже после стольких месяцев, проведенных в пути по дорогам Средней Азии и Катая, обращение Сына Неба, Повелителя Повелителей, Хана ханов всех татар, теперь казалось ему…

…слишком простым.

***

LXXXIX

На следующее утро они снова явились в покои Мяо-Янь. Уильям был с ввалившимися от усталости глазами. Он был слишком взбудоражен, чтобы спать, и провел всю ночь, повторяя молитвы благодарения и мольбы. Жоссеран тоже не спал. Он чувствовал себя разрываемым на части. Они, казалось, достигли невообразимого триумфа, и все же доводы, которые он слышал во время диспута, бросили тень на его душу.

Такие кощунства никогда не могли быть произнесены вслух в христианском мире; такой открытый спор был невозможен. Мнения и философии, которые он услышал, поколебали его веру глубже, чем когда-либо. Мог ли человек действительно познать волю Божью? Перед лицом стольких других теорий и мнений, как мог любой человек быть уверен, что он наткнулся на абсолютную истину?

Мяо-Янь ждала их, сидя на шелковом коврике. Она склонила голову, когда они вошли. Они ответили на ее приветствие и сели, скрестив ноги. Одна из ее служанок принесла чаши со сливовым чаем и поставила их на черный лакированный столик между ними.

– Скажи ей, сегодня я научу ее тому, как мы исповедуемся, – сказал Уильям.

Жоссеран передал это, глядя в лицо юной девушки и гадая, что творится за ее черными глазами.

– Для меня честь узнать об этой исповеди, – сказала ему Мяо-Янь. – Но сначала я должна поздравить вас. Я слышала о вашем триумфальном часе в павильоне Императора.

– Ваш отец, казалось, был нами весьма доволен, – сказал Жоссеран.

Странная улыбка.

– Он был всеми весьма доволен.

– Но он заверил меня, что наша вера ему понравилась больше всех.

Мяо-Янь все так же улыбалась.

– Он сказал вам это?

– Да.

Она повернулась и мечтательно посмотрела в затянутые ширмой окна на озеро. Жоссеран услышал шорох ивового веника во дворе.

– Вы не понимаете моего отца, – сказала она наконец.

– Чего же мы не понимаем?

– Что она говорит? – захотел узнать Уильям. – Неужели ты всегда будешь так меня мучить, тамплиер?

– Я не уверен в ее словах.

– Не пытайся наставлять ее сам, – предостерег Уильям. – Я не позволю, чтобы она заразилась твоими ересями.

– Хорошо, я скажу вам, что она говорит, – ответил он. – Она ставит под сомнение нашу вчерашнюю победу перед Императором.

– Но ты слышал вердикт из его собственных уст!

– Она намекает, что то, что говорит Император, – не то, что он думает. Не в первый раз царь лукавит ради своих целей.

Мяо-Янь отвернулась от окна.

– Все считают себя победителями в том споре. Разве вы не знали?

Жоссеран вздохнул.

– Вы же не верили всерьез, что он так отдалится от своих союзников при дворе? Диспут был лишь уловкой, чтобы настроить вас всех друг против друга. Мой отец – всё для всех; я говорила вам это. В этом – суть его силы.

– Но он сказал, что нашел больше всего смысла в нашей вере.

– Когда он с тангутами, он следует путям Будды; для магометан он – оплот Веры. Для Мар Салаха он был защитником вашего Иисуса. Он делает и говорит то, что требует политика.

– Скажи мне, что она говорит! – почти выкрикнул Уильям.

Мяо-Янь не поднимала глаз, пока Жоссеран переводил ему ее слова. Лицо Уильяма стало пепельным, и эйфория, не покидавшая его все утро, полностью испарилась.

– Она плетет интриги, – сказал он. – Я ей не верю.

– То, что Хубилай играет с нами из политических соображений, кажется мне более правдоподобным, чем его внезапное обращение.

– Я не верю в это! – сказал Уильям, но Жоссеран видел, что ужасная правда уже овладела им.

– Возможно, ты и прав. Это лишь ее мнение.

– Но ты ей веришь?

Жоссеран не ответил.

Уильям вскочил на ноги. Руки его дрожали.

– Я посланник самого Папы! – крикнул он. – Он не может так со мной играть!

И он зашагал прочь.

Когда он ушел, Жоссеран снова повернулся к Мяо-Янь.

– Боюсь, сегодня наставления не будет, – сказал он.

– Тысяча извинений. Но лучше, чтобы вы понимали игру, которую ведет мой отец, даже если вы не знаете всех правил.

– Да, моя госпожа, – сказал он и гадал, знал ли Император, что она им это рассказывает, или же Мяо-Янь сама решила открыть им правду.

«Итак, – подумал он, – наш вчерашний великий триумф был чисто воображаемым. Вести дела с этими татарами – все равно что пытаться поймать дым в кулак».

Он посмотрел в оленьи глаза царевны и гадал, что еще он узнает от этого странного создания. Желает ли она быть нам союзницей или просто хочет помучить нас нашей же глупостью?

Прогулочная барка плыла по озеру бархатной красоты, глянцево-черному, как уголь, и испещренному светом фонарей от пагод на берегу. Ночь была прохладной и благоухала жасмином. Из каюты своей барки Мяо-Янь видела весь город; лакированная черепица дворцов и храмов сверкала под ущербной луной.

Она лежала на спине на шелковых коврах, нагая, если не считать пары маленьких шелковых туфелек на ногах. Тело ее было цвета алебастра, благоухающее от ароматических масел после ванны.

Служанка стояла на коленях у ее изголовья. Большим пальцем правой руки она надавливала на точку «ста встреч», снимая напряжение в ее теле. Затем, обоими большими пальцами, она сосредоточила свое внимание на «чертоге отпечатка» между бровями, прежде чем перейти к высшей точке «ян» на мягком виске, где она чувствовала нежную пульсацию.

Ее искусные большие пальцы затем перешли к «пруду ветра», у нижнего края затылочной кости, потом она ущипнула кожу на затылке, разминая ее вниз к обеим точкам «цзянь цзин» в толстых мышцах плечевого колодца.

Потолок каюты был расписан акварелью с цветами и горными пейзажами, призрачным миром облаков и ив. Мяо-Янь почувствовала, что плывет среди них.

Кончиками больших пальцев массажистка прошлась по ее гладким рукам, концентрируя давление на «внутреннем проходе», над мягкой складкой запястья, и на «вратах духа» под локтевой костью, сильно надавливая на «соединение долин»; нажим-отпускание, нажим-отпускание, так что царевна громко застонала, чувствуя, как нарастает давление между ее глазами, а затем внезапно и чудесно исчезает.

Она перешла к ногам, избегая «тройного пересечения инь», ибо хорошая массажистка не станет возбуждать плотские желания девы.

Мяо-Янь томно перевернулась на живот. Массажистка костяшкой согнутого среднего пальца прошлась по «прыгающему кругу», сильно надавливая на шелковую впадину под правой и левой ягодицами, услышала, как девушка ахнула и от внезапной боли прикусила плоть своей руки.

Она закончила несколькими надавливаниями обеими ладонями вдоль плавно изгибающегося позвоночника, используя мускулистые подушечки у основания кистей. Глаза Мяо-Янь теперь были закрыты, тело расслаблено, губы приоткрыты.

Массажистка встала, ее работа была окончена. Она окинула тело девушки критическим взглядом старшей женщины. Она завидовала ее упругим мышцам и благоухающей коже. Она была бы идеальной жемчужиной для какого-нибудь китайского царевича, подумала она.

И самое главное, у нее были чудесные тайны туфельки.

Уильям лежал во тьме третьего часа, слушая насмешливые звуки города: крик магометанина, созывающего язычников в свою мечеть, и гулкий бой гонгов идолопоклонников, когда они выходили на темные улицы. Он был окружен неверными, агнец среди псов ада. Он чувствовал бремя своего поручения, этого великого завета, что Бог заключил с ним, – принести его святое слово сюда, на край света.

Глаза его жаждали сна, но мышцы и нервы были напряжены, как тетива лука.

Он закрыл глаза, вспоминая сладкие пудры и ароматные чаи своей новой ученицы, снова услышал плеск воды озера вокруг ее павильона, странную музыку катайских лютней. Шелест шелка был зловещим и пронзительным, как гром.

Он встал с кровати и опустился на колени на пол, пытаясь сосредоточить свое сердце на молитве. Руки его начали дрожать.

Он сорвал рясу с плеч, так что она повисла у него на поясе, и нащупал в темноте прут. Он нашел его в тайнике, под кроватью. Он с великим энтузиазмом принялся хлестать себя по спине, ибо на кону был величайший триумф его веры, если только у него хватит сил.

Или он, по-своему, снова заставит страдать своего Господа?

***

XC

Охотничьи угодья находились к западу и северу от города, примыкая к городским стенам, – огромный райский сад лугов, лесов и ручьев, населенный дикими оленями, косулями и ланями. Были там и табуны белых кобыл, чье молоко было исключительной собственностью Императора. Парк был обнесен земляной стеной, что змеилась на шестнадцать миль по равнине, и окружен глубоким рвом. Единственный вход был через сам дворец.

Жоссеран видел парк из павильона Мяо-Янь и не думал, что когда-либо там окажется. Но однажды, к его великому удивлению, его пригласили на охоту с самим великим Хубилаем.

Хауда была установлена на спинах двух серых слонов. Она была роскошно убрана: стены и крыша задрапированы шкурами леопарда, а внутри – богатые ткани из шелковой парчи и меха. «Не так бы поехал на охоту Кайду», – подумал Жоссеран, и на мгновение он увидел этого великого вождя глазами истинных татар, таких как Хутулун, и понял их горечь.

Хауда скрипела в такт раскачивающейся походке огромного слона, когда они двинулись по тенистым дорожкам. За ними следовала вереница всадников, его кэшик в легких доспехах, некоторые с луками, другие с соколами на руках в перчатках. У ведущего офицера на крупе коня сидел леопард.

Сам Император был в золотом шлеме и белых стеганых доспехах. На его руке покоился кречет, и он гладил его по голове, словно котенка.

«Интересно, что ему от меня нужно?» – подумал Жоссеран.

– Мне сказали, – произнес Хубилай, – что ты пришел сюда через Крышу Мира.

– Да, милорд.

– Значит, ты, без сомнения, какое-то время был гостем моего владыки Кайду. Говорил ли он обо мне?

Жоссеран почувствовал укол тревоги. К чему это?

– Он много говорил об Ариг-Буге, – осторожно ответил он. Он вцепился в борта хауды, непривычный к качающемуся движению. Словно на корабле во время шторма.

– И, без сомнения, приписывал ему великие достоинства, которыми тот не обладает. Что ты думаешь о моем владыке Кайду?

– Он обошелся со мной по-доброму.

– Осторожный ответ. Но ты знаешь, почему я задаю тебе эти вопросы. Не все татары считают Хубилая своим господином. – Он не стал дожидаться ответа. – Ты знаешь это, ибо видел наш спор своими глазами. Но знай и вот что: я – господин и монголов, и Срединного царства, и тех, кто бросит мне вызов, я сотру в порошок. Хулагу в улусе на западе признает меня и повинуется моим желаниям.

«Значит, мы все еще можем заключить наш союз», – подумал Жоссеран. – «Или это еще одна из его игр?» Всадники Хубилая выпустили кречетов, и те с криком ринулись на журавлей в озерах.

– Есть те, кто считает, что мы должны всю жизнь прожить, как наши деды, – в степях, воруя коней и сжигая города. Но Кайду и мой брат Ариг-Буга живут во времени, которое ушло. Неужели мы будем жить, как жил Чингисхан, – каждую зиму завоевывать мир, лишь для того чтобы летом снова отступать, чтобы пасти наших коней и овец? Если мы хотим удержать то, что завоевали, мы должны изменить наши старые обычаи. Мир можно завоевать верхом на коне, но управлять им с седла невозможно.

– Монгол-татарин – лучший воин в мире, но нам есть чему поучиться у китайцев в искусстве правления. Кайду и Ариг-Буга этого не понимают. Нужен мудрец, чтобы объединить мир Катая и народ Голубого Неба.

Из того, как говорил Хубилай, Жоссерану было ясно, кого он считал этим мудрецом.

Их слон поднял хобот к небесам и затрубил, когда кабан выскочил на их путь из подлеска и с треском скрылся в зарослях. Хауда тошнотворно качнулась. Хубилай подал знак всаднику, у которого на крупе коня сидел охотничий леопард. Офицер спустил зверя с цепи, и тот тут же ринулся за кабаном, его голова качалась, а гибкий позвоночник вытягивался с каждым шагом. Кабан визжал, извивался и метался, пытаясь спастись, но леопард настиг его.

– Я решил согласиться на этот союз, о котором ты просишь. Когда наши армии одержат победу, мы позволим вам сохранить ваши царства вдоль побережья вместе с этим городом Иерусалимом, о котором ты говоришь. Взамен твой Папа должен прислать мне сотню своих самых ученых советников, чтобы помочь мне в управлении моим царством.

Жоссеран был ошеломлен этим внезапным предложением. Но затем он понял: Хубилай хочет как можно скорее освободить Хулагу от боев на западе, чтобы тот мог поддержать его собственные притязания на ханство. Но сотня советников? Что Император надеялся получить от сотни священников? Один был уже достаточным бременем.

– Брат Уильям просит, чтобы ему позволили крестить вас в нашу святую веру, – отважился Жоссеран.

Хубилай изучал его, его глаза были холодны.

– Этого я тебе не обещал.

– Вы оказали нам великую милость своим мнением, что наша вера вам нравится больше любой другой, – сказал Жоссеран, отбросив теперь осторожность. Он решил сам проверить обвинение Мяо-Янь в двуличии ее отца.

– Мы, монголы, верим, как и вы, что есть лишь один Бог, которым мы живем и которым умираем. Но как Бог дал разные пальцы руке, так он дал и разные пути людям. Это Император принимает. Ты должен понять, что Сын Неба не волен выбирать свою веру, как другие. Я действительно сказал тебе, что восхищаюсь вашей верой больше всех прочих, но ты ошибся, если подумал, что я могу после этого принять ее обряды и обычаи. Довольствуйся тем, что имеешь, варвар. Это то, за чем ты сюда пришел.

Леопарда отозвал его дрессировщик, а кречетов выпустили, чтобы те насладились своей трапезой. Глядя, как птицы рвут плоть кабана, Жоссеран почувствовал странную подавленность. Он выполнил задачу, которую поставил перед ним орден, несмотря на вмешательство монаха; но теперь, когда все было сделано, он испытывал лишь то же унылое чувство стыда, которое всегда охватывало его после битвы.

Он обманул священника, он использовал дочь Императора для шпионажа, и его, в свою очередь, обманули. Он гадал, принесет ли хоть какое-то благо все это маневрирование. Все, что он знал сейчас, – это то, что великое приключение почти закончилось.

***

XCI

Мяо-Янь сидела у затянутого ширмой окна павильона, известного как Дворец Отраженной Луны. Он был построен таким образом, чтобы можно было в полной мере насладиться видом восхода луны над горами. Сегодня кровавая луна низко висела над бамбуковыми рощами и отражалась в неподвижных водах черного озера.

Это было редкое и захватывающее зрелище, но сегодня оно совсем ее не радовало.

На ее туалетном столике из коробки из красного лакированного дерева высыпались косметика и драгоценности. Рядом лежало зеркало из полированной бронзы. Она взяла его и уставилась на свое отражение в свете расписных шелковых фонарей, свисавших с потолка.

Лицо, смотревшее на нее в ответ, было лицом китайской принцессы: волосы уложены на китайский манер, лицо напудрено и накрашено по-китайски. Но в сердце своем она была татаркой, одной из Синих Монголов Чингисхана, и она жаждала скакать верхом.

Она смотрела через озеро, на химеру луны в воде. По спине у нее пробежала дрожь, возможно, какое-то предчувствие более мрачного будущего. Внезапно, в ярости, она отмахнулась и швырнула зеркало прочь. Мгновение спустя она услышала, как оно упало в озеро.

И снова наступила ночная тишина, нарушаемая лишь стрекотом сверчков.

***

XCII

Их в последний раз ввели пред очи Сына Неба, в то время как его придворные, полководцы, шаманы и тангуты в шафрановых одеждах смотрели на них. Это была церемония, и на этот раз между ними не было бы неформальных бесед, как в хауде. На этот раз Император будет говорить только через Пагба-ламу.

– Варвары с Запада обратились к Сыну Неба с прошением о милости и защите, – объявил Пагба-лама.

Жоссеран мрачно усмехнулся и гадал, что бы сказал Уильям, услышав такую характеристику их договора.

– Император желает, чтобы было известно: если варвары желают жить с нами в мире, мы будем вместе сражаться с сарацинами до их границ и оставим им остальную землю на западе, пока нам не будет угодно ее у них отнять. Взамен варвары пришлют сто своих шаманов к нашему двору здесь, в Шанду, чтобы служить нам.

Придворный шагнул вперед и вручил Жоссерану пергамент с уйгурской вязью, скрепленный царской печатью.

– Это письмо для вашего царя, Папы, подтверждающее суть договора, – сказал Пагба-лама.

Другой придворный вручил Жоссерану золотую табличку, которую он назвал пайцзой, похожую на ту, что он видел на ямских гонцах. Это была плоская золотая пластина с выгравированными соколами и леопардами и оттиском печати Императора.

– Повесь это на шею и не снимай. Эта табличка ставит тебя под защиту Императора. С ней ты получишь сопровождение и помощь по всему миру, от Срединного царства до самого края земли, который находится под властью Сына Неба.

Жоссеран взял золотую табличку. Он прочел на уйгурском, так похожем на классический арабский: «Силою Вечного Неба! Да будет свято имя Хана ханов! Тот, кто не окажет ему почтения, будет предан смерти и должен умереть!»

Были и другие дары: рулон тончайшего шелка, акварель, свиток китайской каллиграфии, черным по красному. Ему также вручили татарский лук.

– Император дает знать, что это его печать на договоре между нами, – объявил Пагба-лама. – Это должно напомнить варварскому Папе, который является царем христиан в западных землях, что если он когда-либо нарушит свое слово и выступит против нас, такие луки могут достать далеко и бить сильно.

– Что они говорят? – спросил его Уильям.

«Сказать ли ему, что это ратификация тайного договора между орденом Храма и татарами? – подумал Жоссеран. – Что Хулагу теперь обязан сражаться с франками против сарацин? Ему не нужно знать таких подробностей».

– Это дружественное письмо Святому Отцу от Императора. Он выражает свое расположение и просит прислать сто священников, чтобы начать дело обращения.

– Сто священников? Это поистине благая весть. Мы, доминиканцы, будем в авангарде такого служения. А Император также смиряется перед Богом?

– Не думаю, брат Уильям.

Уильям, казалось, был на грани слез.

– Почему нет? Ты должен умолять его передумать! Скажи ему, что если он боится за свою смертную душу, он должен принять Господа Иисуса Христа!

– Он сказал все, что хотел сказать по этому поводу.

Уильям издал долгий, содрогающийся вздох.

– Значит, я потерпел неудачу. Женщина была права. Он непреклонен.

– Он попросил сто священников. Несомненно, это дает нам повод для надежды.

– Если царь не примет нашу святую веру, какая в этом польза?

– Как бы то ни было, мы сделали все, что могли. Приглашение для ста священников – немалое достижение. – Жоссеран попятился к двери, ни разу не повернувшись спиной к Императору, как того требовал обычай. Как только они вышли, Уильям рухнул на колени и снова принялся молиться о божественном вмешательстве.

«Клянусь священными крайней плоти всех святых! Этот человек сотрет себе колени!»

Жоссеран зашагал прочь, оставив его.

***

XCIII

– Это место зовется Садом Освежающего Источника, – сказала ему Мяо-Янь.

Ручей журчал, впадая в небольшой пруд, где в темных водах медленно двигались золотые рыбы-долгожители. Древние корявые сосны склонялись над тропинкой; в гроте, высеченном в скале водопада, курился ладан. Лощины были напоены ароматом жасмина и орхидей.

Мяо-Янь крутила над плечом зонтик из зеленого шелка, защищаясь от жаркого послеполуденного солнца.

– Значит, вы покидаете Шанду, – сказала она.

– Мы наперегонки с зимой спешим к Крыше Мира.

– Значит, больше не будет ни молитв, ни историй об Иисусе?

– Нет, моя госпожа. И больше никаких «Отче наш».

– Я буду скучать по вам, христианин. Но я не буду скучать по запаху вашего спутника. Как вы это выносите? Даже утки уплывают на другой берег озера, когда он сюда приходит.

До этого Жоссеран встречался с ней только сидя в ее павильоне или на ее прогулочной барке. Он впервые видел, как она ходит, и его поразила ее странная, ковыляющая походка. Причина этого была очевидна. Под длинным платьем он мельком увидел пару невероятно крошечных ножек в шелковых туфельках. Они были так малы, что было удивительно, как она вообще может передвигаться.

Она заметила направление его взгляда.

– Вам нравятся мои ножки?

– Природа соблаговолила сделать их такими маленькими?

– Это сделала не природа.

Он выглядел озадаченным.

– Мои ноги забинтовали, когда я была маленькой девочкой. Так приказал мой отец. Он думает однажды выдать меня замуж за китайского царевича и желает, чтобы я воплощала все, что китайцы находят прекрасным.

– Ваши ноги забинтованы? Это вас беспокоит?

Она одарила его улыбкой бесконечной боли.

– Как я могу на это ответить? – Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх. – Мне было четыре года, когда моя мать впервые туго обмотала бинтами мои пальцы, подгибая их под ступню. Затем она положила большие камни на подъем, чтобы раздробить кости.

– Святая кровь Господня, – выдохнул Жоссеран.

– Это делают не один раз. Нога, конечно, пытается зажить. Поэтому пальцы приходится дробить снова и снова. Я не могу снять повязки. Даже сейчас.

– Это немыслимо, – наконец выдавил он.

– Напротив, я слышала, как мужчины говорят, что это очень красиво. Китайцы называют их «лилейные ножки». Для них такие прелести – воплощение женственности. Возможно, они также считают красивым видеть прокаженного или однорукого. – Она покраснела и опустила лицо. – Я снова слишком откровенна с вами. Это из-за той части меня, что все еще татарка. – Она с тоской посмотрела в черную воду. – Мою бабушку и прабабушку считали очень великими женщинами. Обе правили как регентши рода, пока мужчины ждали курултая. Я никогда не буду править нигде. От девушки с лилейными ножками пользы не больше, чем от калеки.

– Я никогда не мог бы представить вас иной, кроме как прекрасной и мудрой, – сказал он ей.

Она кивнула в ответ на комплимент, но не улыбнулась.

– Моя мать была наложницей из ордо Тарахан, третьей жены моего отца. Возможно, если бы я родилась от Чаби, он бы обращался со мной иначе.

Они долго стояли, слушая журчание воды. Жоссеран не мог избавиться от образа юной девушки, постоянно терзаемой невыносимой болью ради моды, по прихоти ее отца.

– Вы, должно быть, жаждете вернуться домой, – сказала она наконец.

– Я жажду привезти весть о нашем договоре с Императором.

– И все же в вашем лице великая печаль. Вы не хотите уезжать.

– Это путешествие открыло мне глаза на необъятность земли. Я видел то, о чем другие люди лишь мечтают. Теперь я боюсь, что когда вернусь в свой мир, его границы, даже его верования, будут для меня слишком узки.

– Вы боитесь, что вам забинтуют ноги.

– Да. Да, полагаю, именно это я и имею в виду.

– Это все, что вас печалит?

Как он мог объяснить ей про Хутулун? Он знал, что когда вернется в Акру, мечта о ней исчезнет вместе с его воспоминаниями о Шанду и великой, мерцающей пустыне «Войдешь-не-выйдешь». Сердце его болело. Но что еще он мог сделать, кроме как заставить себя забыть?

– Вы знаете, что ваше возвращение будет опаснее, чем ваш первый путь сюда? – спросила она.

– Как это возможно?

– Разве мой отец, Император, не говорил вам, что между ним и его братом в Каракоруме идет гражданская война?

Жоссеран покачал головой. Хубилай не доверял ему такой информации, хотя он и подозревал об этом. Несколько дней назад он видел, как из города вышло огромное войско, направлявшееся на запад.

– Ариг-Буга также называет себя Ханом ханов, и его поддерживает Золотой род, потомки Чингисхана.

– Ваш отец, значит, узурпатор?

– Узурпатор? – Она улыбнулась. – Позвольте мне сказать вам вот что. Большинство воинов моего отца – рекруты, китайцы, уйгуры, тангуты или бирманцы, но они обучены монгольской тактике монгольскими полководцами. Пехота вооружена короткими колющими копьями, не для использования против людей, а чтобы сбивать лошадей. Когда-то огромная численность наших врагов ничего не значила перед лицом татарской конницы, но теперь, благодаря моему отцу, китайские и уйгурские солдаты, которых они когда-то так легко побеждали, стали более чем достойными противниками. Хубилай потерял свой дом и свою легитимность, но взамен он обрел империю. Так что теперь узурпатор – Ариг-Буга. Потому что так же верно, как то, что солнце взойдет и зайдет, он не победит моего отца на поле боя, а именно власть делает Хана ханов, а не легитимность.