Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Оставь верблюда оседланным, – сказала она Жоссерану. – Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Его верблюдица взревела от такой несправедливости, когда Жоссеран снова заставил ее подняться. Он последовал за Хутулун на север, через пустыню.

Они ехали по узкому ущелью, следуя по высохшему руслу ручья. Красные утесы вздымались на сотни футов по обе стороны от них. Мягкое «сук-сук» Хутулун, которым она понукала своего верблюда, эхом отдавалось от скальных стен. Жара была невыносимой.

Затем Жоссеран поднял голову, и то, что он увидел, заставило его затаить дыхание. Скала была испещрена пещерами, и у входа в каждую из них из цельной породы были высечены идолы. Они были похожи на идолов Боркана, которых он видел в Куче, и некоторые были высотой в три человеческих роста. Изящные каменные одеяния, выветренные веками, развевались в безветренной тишине каньона.

– Святой кровью всех святых, – пробормотал он.

Хутулун остановила своего верблюда.

– Разве не чудо?

– Это то, что ты хотела мне показать?

– Есть и еще кое-что, – сказала она. Она спрыгнула и стреножила передние ноги своего верблюда. Жоссеран сделал то же самое.

– Что это за место?

– Это долина тысячи Будд. Однажды сюда пришел монах по имени Ло Цунь, и было ему видение бесчисленных Будд, возносящихся к небу в облаке славы. Он провел остаток своей жизни, воплощая это видение в реальность.

– Один человек не мог сделать всех этих идолов.

– В дальнем конце долины раньше был монастырь. Монахи, жившие там, посвятили свои жизни созданию этих статуй.

– Но как они их туда поднимали? Пути наверх нет.

– Путь есть, но он крутой. Пойдем.

Жоссеран последовал за ней, когда она начала карабкаться по скалам. Он чувствовал себя медведем, ковыляющим за газелью. Хутулун не останавливалась, чтобы перевести дух. Он не мог ее догнать.

Она ждала его на уступе высоко на скале. Легкий налет пота на ее лбу был единственным внешним признаком ее усилий. Он рухнул на колени, задыхаясь. Придя в себя, он поднял на нее глаза и увидел на ее губах медленную, насмешливую улыбку.

«Всеми святыми, – подумал он. – Ее матерью, должно быть, была горная коза».

Он огляделся. Головокружительная панорама: красные утесы ущелья, белые пики Небесных гор далеко позади, пробивающиеся сквозь знойную дымку полудня.

Вокруг и над ним были статуи идолопоклонников, одни вырезаны из дерева, другие из камня. Некоторые лежали, подперев головы руками, как гурии в бане. Они были гораздо больше, чем он представлял, глядя на них снизу, из долины. Он прикинул, что некоторые из них были, пожалуй, длиной в дюжину шагов.

Когда он вернется в Акру, никто не поверит, что он видел такое.

Он, спотыкаясь, поднялся на ноги.

– Сюда, – сказала она и повела его в устье пещеры.

Внутри горы царила благословенная прохлада, и каждый звук был усилен. Он вдохнул вековую сырость.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он увидел, что от входа ведет множество туннелей, испещривших скалу, как соты. Некоторые вели в сводчатые помещения, едва вмещавшие одного человека, другие были размером с церковь, высеченные квадратом из скалы с усеченными и сводчатыми крышами.

Напротив входа находилась прямоугольная платформа, на которой стояла гигантская терракотовая статуя этого Боркана, сидевшего с поднятой правой рукой, освещенная шевроном света из входа. Мочки его ушей были неестественно длинными, почти до плеч, а его тяжело опущенные веки были скромно прикрыты, как у девицы. На нем было одеяние, похожее на тогу, и он был искусно расписан охрами и аквамаринами.

Его последователи были расставлены в нишах в скале вокруг него – терракотовые статуи в человеческий рост, и в темноте они были так реалистичны, что Жоссеран чуть было не схватился за меч.

– Они всего лишь из глины, – пробормотала Хутулун и повела его в одну из меньших пещер, ведущих из главного зала.

Там было еще темнее, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы разглядеть фигуры на потолках и стенах. Он ахнул. Вся стена была заполнена росписями, в основном этого Боркана и его последователей с их сатирскими улыбками. Но было и множество других фигур: его почитатели и ангелы, а также портреты царей и цариц в пышных дворцах, воины в бою, крестьяне на своих полях, адские музыканты с лютнями и флейтами. Все это было искусно написано темперой по штукатурке – фантастический подземный мир горных пейзажей и укрепленных замков, небеса, похожие на мраморную бумагу, кишащие громовыми демонами, чудовищами и нагими гуриями, – все выполнено тончайшей кистью в черных, кремовых и нефритовых тонах.

– Это… ад, – прошептал он.

– Ты не понимаешь.

– Монахи Боркана упиваются такими вещами?

– Картины не для услады, а чтобы показать тщетность мира, – сказала она. – Настоящее имя Боркана – Сиддхартха. Он родился великим царевичем, но однажды отказался от своей легкой жизни, чтобы стать монахом. Он учил, что все преходяще, что счастье и молодость не могут длиться вечно, что вся жизнь – страдание, и мы заперты в бесконечном круге рождений и перерождений. Если у тебя хорошая жизнь, твоя следующая жизнь будет лучше. Если ты делаешь плохие вещи, в следующий раз ты вернешься нищим или, может быть, вьючным животным. Но только отказавшись от всех желаний, можно вырваться из бесконечного колеса и достичь небес.

– Отказаться от желаний?

– Все страдания – результат нашего желания удовольствия или власти. Смотри. – Она провела пальцем по стене. – Это Мара, бог иллюзий. Он нападает на Боркана с пылающими камнями и бурями, искушает его золотом, коронами и красивыми женщинами. Но Боркан знает, что все это – призраки, и он не уступит своей божественности.

– Значит, Боркан не бог?

– Он – человек, который нашел путь к источнику Бога. Он понимает Дух Голубого Неба.

Жоссеран покачал головой.

– Я не знаю, что и думать, – сказал он и повернулся к ней. – Зачем ты привела меня сюда?

– Не знаю. Я и сама была здесь лишь однажды, еще девочкой, когда ехала с отцом в Каракорум. Он показал мне это место. Я вспомнила о нем по дороге и почему-то подумала… что ты поймешь.

– Но ты не веришь в этого идола… этого Боркана?

– Есть много религий, и в каждой – своя правда. Нет, я не последовательница Боркана. Но разве здесь не прекрасно?

Она думает, что я пойму. Значит, она, как и он, чувствовала между ними какую-то связь, непонятную симпатию. Я – рыцарь-христианин, тамплиер; она – дикарка, татарка, не знающая ни кротости, ни скромности христианки. И все же, да, она права, мы каким-то образом понимаем друг друга.

– Сюда, – прошептала она.

В следующей пещере изображения плясали и сплетались. Жоссеран едва не отшатнулся. Стены были покрыты темперной росписью соитий мужчины и женщины. Возбужденная мужская плоть была выписана с изящной точностью; его соития с девой были радостны и акробатичны. Солнечный свет, пробиваясь сквозь узкие проходы, отбрасывал на фриз золотистое сияние, оживляя мерцающим светом теневое любовное действо идолов.

– Что не так? – прошептала она.

– Дьявольская работа!

– Художник лишь изобразил то, что было похоже на твои недавние встречи с той женщиной и ее двумя дочерьми.

– Это грех.

– Ты говоришь мне, что это грех, и все же две ночи назад ты без особых колебаний отдался тем женщинам. Видно, я совсем не понимаю, что значит быть христианином.

Он не видел ее лица в полумраке пещеры, но услышал упрек в ее голосе.

– Уильям говорит, что плотская любовь – орудие Дьявола. То, что я сделал, – неправильно.

– То, что ты сделал, – естественно. Это было бы неправильно, только если бы муж той женщины не знал, что ты делаешь. – Она снова повернулась к фризу. – Посмотри на эту картину. Видишь? Бог, что так бесстыдно пользуется орудием Дьявола, – это Шива, бог личной судьбы. У каждого из нас есть судьба, говорит Боркан, но у нас есть и выбор. – Она легко провела пальцем по поверхности темперы. – Разве ты не думал о нас, соединенных так, как Шива соединен со своей женой? Разве ты не думал иногда, что это твоя судьба? И моя?

Голос его прервался.

– Ты знаешь, что думал.

– И все же я не отдана тебе в жены и никогда не буду. Разве это для тебя тоже не грех, христианин?

– Зачем ты меня дразнишь?

Она подошла ближе к росписи, где владыка, которого она назвала Шивой, покрывал свою жену, как кобылу.

– Эта жажда. Она лишает нас покоя, но мы не можем от нее избавиться. Ты и твой шаман говорите, что знаете путь лучше нас, татар, и все же вы безумствуете от своей природы, как человек, заблудившийся в пустыне, мучается от жажды.

Он не мог этого отрицать.

Она положила руку ему на плечо.

– Нам пора.

Он разозлился. Женщины должны быть скромными, их нужно защищать, оберегать. Эта дикая леди не была ничем из этого. Так почему же его так тянуло к ней? Сначала она заставила его усомниться в своей вере, теперь она заставляла его сомневаться даже в собственном сердце. И все же, по правде, она лишь давала голос каждому сомнению, каждой мятежной мысли, которые у него когда-либо были и которые он никогда не осмеливался высказать. Она была подобна зову сирены, обращенному к той части его души, которую он прятал всю свою жизнь. Его захлестнули кощунственные мысли, еретические идеи и отчаянная тоска по чему-то недостижимому.

– Нам пора, – повторила она.

Он не двигался. Руки его висели по швам.

– Христианин?

– Я покинул Акру, чтобы доставить монаха к вашему царевичу Хулагу. Я думал, что вернусь за стены в течение месяца. Я ничего из этого не хотел.

– Начиная любой путь, мы не можем знать, куда он нас приведет. На пути возникают препятствия и заставляют нас сворачивать на другие тропы. Таков порядок вещей. Пойдем. Нам пора. Скоро стемнеет.

Он последовал за ней из пещеры. Снаружи солнце было медным шаром, и долина тонула в тени. Призрачная луна висела в небе изысканного цвета. Он протянул к ней руку, чувствуя, что она достаточно близко, чтобы дотронуться.

Он пошел за Хутулун по тропе, оставив идолов нести свою одинокую стражу на горе еще одну ночь.

***

LVI

Одноглазый указал на север.

– Пылающие горы, – сказал он.

Цепь красных холмов тянулась к горизонту, насколько хватало глаз. Бесчисленные реки прорезали в их склонах овраги, создавая на красной глине узоры, похожие на языки пламени. В послеполуденной дымке горы и впрямь казались стеной огня.

И все же худшая часть пустыни была еще впереди.

Жоссеран шел в тени своего верблюда, предпочитая это постоянной тряске на жестком деревянном седле и пытке солнцем. Он слышал, как позади него тяжело дышит Уильям.

– Приятный денек для прогулки, брат Уильям.

– Я в агонии.

– Состояние, высоко ценимое перед Богом. Однажды тебя канонизируют. Тогда все это покажется пустяком.

– Не насмехайся надо мной, тамплиер.

Жоссерану стало его почти жаль. Лицо монаха покрылось волдырями от солнца, борода спуталась, а плоть сошла с лица – жара, усталость и благочестие взяли свою ужасную дань.

– Я не хотел насмехаться.

– Боюсь, я ошибся, доверив тебе свою жизнь.

– Ты все еще жив, не так ли? Не забывай, кто спас тебя в тех проклятых горах. Хотя я так и не услышал за это ни слова благодарности.

– На то была воля Божья, чтобы я выжил. Возможно, Он хочет сделать меня орудием твоего спасения. Хотя я вижу, ты сопротивляешься этому на каждом шагу. Ты нарушил свое слово. Ты сказал, что исповедуешься мне прошлой ночью.

– Мои грехи подождут.

– Куда ты ходил с татарской ведьмой?

– Она хотела показать мне пещерные росписи, которые эти последователи Боркана оставили в одной пещере.

– Ты блудил с ней, я знаю! Держись от нее подальше, тамплиер! Женщина – врата Дьявола, путь нечестия, жало змеи.

– Тогда зачем Господь создал Еву, церковник?

– Она была помещена на землю, чтобы сохранить наш род и заботиться о наших детях и домах. Она также была создана как искусительница, чтобы испытать нашу святость. Все зло приходит в мир через Женщину.

– Ты так думаешь, брат Уильям? Потому что мне кажется, что оно приходит к нам через мужчин. Я не видел, чтобы женщины резали детей и насиловали других женщин, но я видел, как это делают мужчины. Даже мужчины с крестами, нашитыми на их сюрко.

– Если эти женщины и дети, о которых ты говоришь, были сарацинами, то ты должен знать, что Папа дал особое дозволение тем, кто избавляет мир от неверных. Это называется малецид – убийство творящих зло. Следовательно, это не грех. Но мы говорим не о грехе насилия. Мы говорим о грехе похоти.

– Похоть не кажется таким уж ужасным грехом, когда видишь людей с выпущенными кишками. Разве в Библии не сказано: «Не убий»?

– Ты хочешь спорить со мной о богословии, тамплиер? Говорю тебе, человек не всегда может быть кротким. Разве Господь не изгнал менял из Храма? Избавлять мир от греха – не грех.

– Я узнаю грех, когда вижу его. Я знаю, что когда человек режет другого и продает его детей в рабство, то это грех, будь его жертвы франками или сарацинами. И как может младенец быть злым? На то была воля Божья, что он родился у магометанки, не так ли? А как насчет христианского рыцаря, который отрубает голову этому младенцу, изнасиловав его мать и вспоров ей живот? Он после этого прямиком в рай? В этом и есть справедливость и истина Божья?

Жоссеран резко дернул за носовую веревку верблюда и вскарабкался ему на шею. Он взобрался наверх и уселся на жесткое деревянное седло, предпочитая муки солнца и тряску верблюжьей спины мнениям благочестивых.

***

LVII

Равнина теперь была чисто охряной, с мягкими покатыми дюнами из мелкого песка, который забивался в уши и глаза и оставлял на одежде и коже тонкую, блестящую пленку. Огромная пустыня разверзлась перед ними, и их поглотила душераздирающая тишина.

Закат залил дюны черными озерами тени. Верблюды, ревя и огрызаясь, опустились на колени в песок, пока Одноглазый снимал с них вьюки. Веревки натерли под грудью животных раны, и те сочились гноем, а в некоторых уже кишели личинки. «Неудивительно, что они такие злые», – подумал Жоссеран.

Жоссеран и Уильям отправились собирать аргол для костров. Жоссеран услышал стон и, обернувшись, увидел, как Уильям с отвращением смотрит на свои руки. Аргол, который он нашел, не был высушен на солнце. На самом деле он был очень даже свежим.

Один из татар, заметив его ошибку, рассмеялся. Остальные присоединились.

Уильям вытер экскременты с рук о пообтрепавшуюся шкуру Сатаны. Верблюд взревел, протестуя против такого грубого обращения, и попытался его укусить. Уильям зашагал прочь. Но места для достойного отступления не было, ни дерева, ни скалы, чтобы укрыться, и поэтому он просто продолжал идти.

– Верни его, – сказала Хутулун Жоссерану. – Скоро ночь. Он заблудится в пустыне.

Жоссеран пошел за ним. Но инстинкт самосохранения у Уильяма оказался развит лучше, чем она предполагала. Он остановился, все еще в пределах видимости от верблюдов. Он стоял на коленях, склонив голову.

– Бог слишком многого от меня требует, – сказал он, когда Жоссеран подошел.

– Это всего лишь немного переваренной жвачки, брат Уильям.

– Дело не в грязи на моих руках. Спину словно на дыбе растянули, низ живота горит огнем, каждая кость в теле ноет. Как ты это выносишь?

– Я рыцарь и солдат. От меня этого ждут.

– Ты меня стыдишь, – пробормотал он.

– К тому же, – добавил Жоссеран, – прошлой ночью у меня была женщина. Это полезно для духа.

Это было именно то лекарство, которое было нужно Уильяму.

– Да простит тебя Господь, – прохрипел он и вскочил на ноги. – У тебя нет стыда, тамплиер! Ты блудишь и кощунствуешь, и ты ответишь за свои еретические мнения, когда мы вернемся в Акру! – Он пронесся мимо Жоссерана с безумным блеском в глазах. – Ладно, язычники! – крикнул он, топая обратно к каравану. – Я приду и соберу для вас еще дерьма! – Он махал руками над головой, как сумасшедший. – Мы все зароемся в дерьме!

Это был всего лишь унылый городок из самана и плетня, но для всех, кто провел последние несколько недель в приграничных землях Такла-Макана, он был раем на земле. Загоны хана были полны; верблюды отдыхали, лежа на животах, поджав под себя передние ноги, и с презрением взирая со своих длинных носов на своих человеческих мучителей, пока те снимали вьюки. Было там и несколько ослов, и с дюжину лошадей – часть большого магометанского каравана, направлявшегося на запад с грузом шелка и чая из Катая.

Убедившись, что их собственные верблюды как следует устроены на ночь, Хутулун направилась от загонов к брезентовым навесам деревенского базара, следуя за ароматами специй и жареного мяса.

Жосс-ран окликнул ее и подбежал. На мгновение она заколебалась. Она знала, что остальные шепчутся о том, как много времени она проводит с ним. В конце концов, она была царевной и шаманкой, и им не нравилось ее игривое и дружелюбное отношение к этому варвару.

В пещере Жосс-ран признался, что хочет обладать ею, и ее не оставило равнодушным его желание. Но мысль о нем как о муже была настолько фантастической, что удивительно было уже то, что она вообще допускала ее, даже в своем воображении. Этот человек был так отчужден от своей собственной природы и так раздираем в своей душе, что ей казалось невозможным, что он когда-либо обретет покой. Как могла женщина полюбить такого мужчину, даже если бы это было дозволено?

Когда он подошел ближе, она увидела, что он что-то держит под плащом.

– Ты хотела увидеть одну из наших книг, – сказал он.

– Твою святую книгу? Она у тебя с собой?

Он достал из-под плаща Псалтирь. У нее был толстый черный переплет из тисненой кожи с золотыми письменами. Он раскрыл ее перед ней.

– Она написана на языке, который называется латынь. Эти стихи – песни во славу Божью.

Она видела подобные сокровища и раньше; у ее отца было несколько иллюминированных Коранов магометан. Это была редкая драгоценность, ибо в степи их осталось немного. Говорили, что Чингисхан, зажегши ими костер у стен Бухары, превратил ночь в день.

Псалтирь была покрыта дорожной пылью, но в остальном не повреждена. Она наугад открыла ее и провела пальцем по страницам. Некоторые буквы были подсвечены киноварью и королевской лазурью, каллиграфия была очень точной, похожей на куфическое письмо на мечетях в Самарканде, но без его плавной текучести. Там были прекрасные картины, чудесно исполненные, которые напомнили ей пещерные росписи в пустыне, хотя в этих изображениях не было той же энергии или радости.

– Ты отдашь это Великому хану? – спросила она.

– Уильям надеется открыть ему тайны нашей веры.

– Он даже тебе их открыть не может.

Она пролистала страницы священной книги, которую он ей дал, а затем вернула ее.

– Спасибо. Теперь мы оба показали друг другу свои пещеры.

– Я бы показал тебе гораздо больше, если бы мог. В моих землях есть много такого, чему бы ты подивилась.

– Я дивлюсь степям, горам и рекам. Ко всему остальному я лишь любопытна.

– И все же… – начал он, но не смог закончить. Их разговор прервал шум из верблюжьих загонов. Уильям повалил Одноглазого на землю и схватил его за горло. Одноглазый, шаря в поисках ножа, осыпал его проклятиями на тюркском. Жоссеран поспешил к ним.

– Уильям? Что случилось?

– Этот вор украл мою Псалтирь!

– Никто ее не крал, – сказал Жоссеран. Он поднял книгу псалмов.

Уильям в замешательстве уставился на него. Он скатился с погонщика верблюдов, который поднялся на ноги, отряхнул свой халат и для верности плюнул Уильяму в лицо, прежде чем зашагать прочь.

Уильям посмотрел через плечо Жоссерана на Хутулун.

– Ты позволил ведьме ее осквернить?

– Она ее не оскверняла. Она хотела лучше понять тайны нашей веры. Кто знает? Может, ты обретешь в ней новообращенную.

Уильям выхватил книгу из его рук.

– Я скорее окрещу Дьявола! – Он погрозил ему костлявым пальцем. – Ты зашел слишком далеко! – Уильям бросил на Хутулун взгляд, полный чистой ненависти, и зашагал прочь.

Одноглазый проводил его взглядом.

– Чтоб у тебя в ушах выросли чирьи размером с арбуз, – крикнул он ему вслед, – и чтоб твой стебель превратился в курицу и клевал твои яйца по зернышку за раз!

Жоссеран повернулся к Хутулун.

– Кажется, я его сильно обидел. Он думает, ты осквернила его святую книгу.

– Не Псалтирь его оскорбляет, – ответила она. – Твой шаман очень боится женщин. Я вижу его слабость, и он это знает.

– Он не боится женщин. Он их просто презирает. – Он улыбнулся. – Это разные вещи.

– Ты и вправду так думаешь? – сказала она, грустно улыбнулась и отвернулась.

«О, но ты ошибаешься, – подумала Хутулун, уходя. – Твой святой человек боится меня, как и всех женщин». Она почувствовала трещину в душе священника в ту первую ночь в юрте Тэкудэя, и хотя она не видела, как это произойдет, она знала, что однажды его слабость расколется по этой трещине и сломает его.

***

LVIII

Озеро образовывало идеальный полумесяц между дюнами, гладкая черная вода была окружена осокой и тростником. Жирная желтая луна висела над руинами храма на берегу. Жоссеран различил слабый огонек масляной лампы, почувствовал запах ладана, курившегося в горшках у алтаря.

Хутулун стояла у кромки озера, ветер развевал шелковый шарф у ее лица.

– Слышишь, Жосс-ран?

Он склонил голову, прислушиваясь.

Это был звук всадников, грохот конских копыт по песку. Его рука инстинктивно легла на меч.

– Не тревожься. Это всего лишь Поющие пески.

– Они повсюду вокруг нас! – крикнул он.

– Там ничего нет. Лишь призраки. Духи пустыни.

Он вложил меч в ножны, снова прислушался. Она была права. Звук исчез.

– Поющие пески? – повторил он.

– Некоторые говорят, это просто звук ветра, гуляющего по песку. Но уйгуры верят, что здесь есть города, давно погребенные под наступающей пустыней. Они говорят, что звуки, которые ты слышишь, – это души мертвых, взывающие из-под дюн.

Он содрогнулся и прижал руку к кресту на шее.

– Духи одиноки, – сказала Хутулун. – Они ищут новые души, чтобы те присоединились к ним.

– Присоединились?

– Они охотятся на караваны, что пересекают пустыню. Путник отстает от своего отряда, слышит стук копыт и бросается через дюны в их сторону, пытаясь догнать. Но чем быстрее он спешит, тем дальше кажутся звуки, заманивая его все глубже в дикую пустошь. К тому времени, как он понимает, что это всего лишь духи песков, он уже безнадежно заблудился, и пустыня забирает его.

Ветер рябью пробежал по поверхности воды.

Жоссеран снова услышал его – на этот раз барабанный бой был так близко, что ему показалось, будто на гребне ближайшей дюны вот-вот появится войско. Но затем звук внезапно растворился в ветре.

– За это путешествие я видел и слышал такое, во что никто никогда не поверит, когда я вернусь.

– Впереди еще много чудес, Жосс-ран.

– Нам еще далеко ехать?

– Теперь уже недолго. Не успеет взойти полная луна, как ты узришь лик Хана ханов.

– Это все время, что осталось?

– Разве это путешествие для тебя недостаточно долгое? Горы были недостаточно высоки, эта пустыня слишком мала?

Он не ответил ей.

– В Кумуле мы обменяем верблюдов на лошадей и поедем на север, к Каракоруму. Ты присягнешь на верность Великому хану, а затем вернешься в Христианию.

– Я здесь не для того, чтобы присягать на верность вашему хану.

– Нет, но ты присягнешь.

Поющие пески вернулись, на этот раз звук был очень похож на голоса, высокие, как григорианское пение в церкви. Он мог понять, как человека может потянуть за ним.

– Разве ты не жаждешь вернуться к своим? – спросила она.

– Часть меня не хочет, чтобы это путешествие заканчивалось.

– Все путешествия заканчиваются. Лишь ветер и воды никогда не меняются. – Она вздохнула. – Говорят, песок сюда каждый день надувает ветер, но озеро никогда не наполняется и никогда не меняет своей формы. Ты мечтаешь о своей победе над сарацинами; в Каракоруме другие люди мечтают стать Ханом ханов. Но дни идут, ветер дует, люди умирают, империи рушатся. А озеро все здесь, такое же, каким было всегда, как пустыня, степи, горы. Ветер скользит по его поверхности, и песок шепчет. И все люди забыты.

– Значит, мы глупцы, если не ловим каждый дарованный нам миг.

Она стояла у кромки озера, силуэт ее вырисовывался на фоне луны. «Сколько тебе лет? – гадал он. – Восемнадцать зим, двадцать? В тебе дерзость марсельской шлюхи, высокомерие королевы и ум философа. Я никогда не знал такой женщины, как ты. Интересно, каково твое тело и какие страсти ты приберегла для своего мужа? Интересно, смогу ли я потерять себя в тебе, сможешь ли ты стать тем сердцем, где все мои страсти наконец обретут покой?»

– Почему ты так на меня смотришь? – внезапно сказала она.

– Я думал о том, как ты прекрасна.

По правде, он не мог разглядеть ее в темноте. Ее красота хранилась в его памяти: ее экзотические миндалевидные глаза; выбившаяся на ветру прядь иссиня-черных волос; ее кожа, обожженная ветром до бронзы.

– Ты ухаживаешь за мной?

– Если бы мог.

– Потому что считаешь меня красивой? Но что красота дает женщине? Она меняет свою свободу на юрту мужа и выводок детей. Жеребец покрывает свою кобылу и удовлетворен. Он по-прежнему свободен. А прекрасная кобыла оказывается в плену у своего потомства. Я не понимаю, почему та прелесть, что ты видишь во мне, – такой уж чудесный дар.

– Если женщине не суждено быть женой, зачем Бог дал ей молоко?

Хутулун подошла ближе. На один безумный миг он подумал, что эта экзотическая тварь вот-вот его поцелует.

– Если бы только у меня был мой кнут, – прошептала она.

– И что бы ты с ним сделала? Избила бы меня? Или испытала бы для своего мужа?

– Ты бы упал в пыль после трех ударов, – сказала она и, повернувшись на каблуках, оставила его наедине с манящим зовом песков.

***

LIX

Дни, недели; бесформенные, бесконечные, однообразие путешествия нарушалось лишь почти незаметными изменениями поверхности пустыни и капризами погоды. Одно утро начиналось теплым и синим, но к полудню небо затягивалось свинцовыми тучами, и ветры превращали горизонт в непроницаемую желтую дымку. Буря длилась час. К вечеру небо прояснилось, и пустыня снова превратилась в печь.

На следующее утро они проснулись с инеем на бородах.

Плоские камни гэби сменились песком, который тек, как волны в большом море, и менял форму на ветру прямо у них на глазах. Дюны простирались, насколько хватало глаз, некоторые – высотой со стены Антиохии.

Не было ни птиц, ни ящериц, ни кустарников. Путь вперед теперь отмечали лишь редкие комья крошащегося аргола да кости давно умерших животных, выбеленные под неумолимым солнцем.

Они провели две недели в этой воющей пустыне, которую Одноглазый называл Кладовой Ветров. Она хлестала их день за днем, пейзаж постоянно смещался и менялся. Когда они разбивали лагерь на ночь, Одноглазый привязывал стрелу к длинной палке и втыкал ее в песок, чтобы указать направление на следующее утро. Затем они сбивались в кучу под холодными звездами, слушая шелест песка, а по утрам, просыпаясь, обнаруживали, что все вокруг совершенно изменилось, и если бы не хитрости их погонщика, они бы безнадежно заблудились.

Однажды они наткнулись на руины большого города. Жоссеран шел рядом со своим верблюдом, Одноглазый – впереди, во главе вереницы, Хутулун – позади.

Когда они достигли гребня еще одной большой дюны, погонщик остановился как вкопанный. Внизу лежал лес, вернее, то, что от него осталось: скрюченные пальцы окаменевших стволов тянулись из земли, как пальцы полузасыпанного трупа. За ними из песка выступали крыши древнего города. В некоторых местах Жоссеран мог различить очертания улиц и переулков, в других – лишь бесформенные груды щебня.

– Что это за место? – спросил Жоссеран.

– Я не знаю его названия, – ответил Одноглазый, понизив голос до шепота, – возможно, это Золотой город из легенды.

– Какой золотой город?

– Есть история о великом царе, который построил свою столицу здесь, в Кладовой Ветров. Город обладал сказочными богатствами, ибо это место тогда не было пустыней, здесь был оазис, даже больше, чем Гаочан или Аксу. Слухи о богатствах этого владыки разнеслись далеко, и из степей пришло племя, чтобы напасть на него. Осадив город, вождь племени послал гонца к царю, сказав, что если тот даст ему десять сундуков золота, он уйдет с миром. Но старый царь отказался. Каждый день вождь посылал гонца к стенам со своим предложением, но царь всегда отсылал его с дерзкими словами. После долгой осады город пал, и царя взяли в плен и привели к вождю. Тот снова сделал то же предложение: десять сундуков золота, и он сохранит царю жизнь и оставит город и всех людей в покое. Но царь по-прежнему отказывался. Видишь ли, царь любил сокровища больше собственной жизни.

– Что с ним случилось?

– Вождь сказал ему, что если он так любит свое золото, то пусть оно будет с ним всегда, даже в смерти. И он приказал казнить его, влив ему в уши и глаза расплавленное золото.

Жоссеран содрогнулся.

– А его город?

– Воины вождя разграбили его, но не нашли золота, которое, как они верили, было там спрятано. Поэтому, прежде чем вернуться на север, они отравили все колодцы. Без пресной воды люди умерли, урожай засох, город разрушился и был забыт. Но легенда гласит, что золото все еще здесь, где-то спрятано под песком.

– Похоже на байку, что менестрели рассказывают у костра.

– Возможно, ты и прав, – ответил Одноглазый и пожал плечами.

Жоссеран смотрел, как ветер поднимает с дюн легкие струйки песка и с шепотом проносит их сквозь рушащиеся стены. Он вспомнил, что сказала Хутулун в ту ночь у озера-полумесяца: дни идут, ветер дует, люди умирают, империи рушатся. Чем когда-то был этот город и как он пришел в упадок, они уже никогда не узнают.

Ветер снова завыл, хлестнув им в лицо колючим песком. Жоссеран снова услышал странный гул песков, похожий на топот копыт невидимой армии.

«А что, если на нас нагрянут какие-нибудь налетчики? – подумал Жоссеран. – Мы и опомниться не успеем, как будет уже слишком поздно».

В ту ночь Хутулун во сне посетил Дух вечного Голубого Неба.

Ей приснилось, что она заточена в стенах огромного дворца, и из своего окна она видит, как в степи на ветру колышется трава, похожая на озерную рябь. Она побежала искать своего коня, но дверей не было, а окно было за решеткой из железных прутьев.

Она взбежала по винтовой каменной лестнице на башню и протянула руки к лугам, таким близким и таким далеким. Если бы только она умела летать. Единственный выход – улететь. Она проснулась, в страхе выкрикивая имя отца.

После этого сна она пролежала без сна до самого утра. Мысли ее неизбежно возвращались к христианину и его вонючему ворону, к их рассказам о дворцах, церквях и крепостях.

Уильям тоже не мог уснуть. Чем ближе они подходили к Каракоруму, тем легче становился его путь. Теперь он понимал, что Бог испытывал его, и знал, что он оказался достоин. Татары были его судьбой. Папское послание было лишь способом, которым Бог вывел его за пределы известного мира.