Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Хутулун, ведя коня в поводу, невозмутимо шла впереди. Даже в этой сарацинской толпе она выглядела экзотично в своем пурпурном дээле, с длинным шелковым шарфом, туго обмотанным вокруг головы. Лишь длинная коса, спадавшая на плечо, выдавала в ней женщину. Когда она наконец добралась до загонов для скота, то ввязалась в яростный спор с одноглазым торговцем верблюдами.

– Что она делает? – спросил Уильям.

– Она говорит, мы должны обменять наших лошадей на верблюдов. Отсюда мы пересечем великую пустыню, чтобы добраться до Каракорума.

– Теперь пустыня? Как далеко они еще нас поведут?

– Поскольку поворачивать назад уже слишком поздно, возможно, лучше нам этого и не знать.

Жоссеран чувствовал, как на них смотрят со всех углов базара. Он представлял, каким нелепым зрелищем они кажутся в своих самодельных татарских одеждах. Нищий потрогал рукав Уильяма; монах выругался, и тот отпрянул. Один из татар накинулся на калеку и хлестнул его кнутом.

Тем временем Хутулун схватила торговца верблюдами за халат.

– Ты пытаешься нас обокрасть! – прорычала она. – Чтоб у тебя на срамном уде выросли язвы и он сгнил, как мясо на солнце!

– Это хорошая цена, – возразил одноглазый, все еще улыбаясь, как безумец, – можешь спросить кого угодно! Я честный человек!

– Если ты честный человек, то в пустыне растет рис, а мой конь может читать суры из Корана!

И так продолжалось дальше: Хутулун выкрикивала оскорбления, а торговец верблюдами вскидывал руки в ужасе каждый раз, когда Хутулун предлагала ему цену ниже. Если бы Жоссеран не видел подобной торговли тысячу раз в мединах Акры и Тира, он мог бы подумать, что Хутулун и торговец вот-вот сцепятся в драке. Хутулун сплюнула в пыль и потрясла кулаком перед носом торговца, а тот воздевал руки к небу и умолял своего бога заступиться за него, пока его не разорили.

Но в тот день на базаре не было ни насилия, ни разоренных жизней. Вместо этого, час спустя, Хутулун и ее татары покинули Кашгар с вереницей верблюдов вместо лошадей и с ухмыляющимся одноглазым торговцем в качестве проводника.

***

XLIV

Оазис Кашгара простирался на день пути по равнине, через аллеи тополей и поля подсолнухов и зеленой пшеницы. Позади них едва виднелись сквозь знойную дымку рваные пики Крыши Мира. Теперь это был лишь сон.

Ту ночь они провели в унылом караван-сарае, укрепленном постоялом дворе, что служил надежным убежищем от разбойников в одиноких пустынях. У этого были голые глинобитные стены без окон, лишь узкие щели для стрельбы из лука. Единственным входом были зарешеченные ворота из дерева и железа. Животных укрывали в центральном дворе; там же был колодец и мечеть. Рядом располагался просторный зал с высоким сводчатым потолком и утрамбованным земляным полом, где путники ели и спали вместе. Правила караван-сарая были незыблемы, как сказала Хутулун Жоссерану; это было святилище, свободное от всякого насилия. Даже заклятые кровные враги не враждовали, находясь в его стенах.

Они поели баранины с рисом и специями. Мельчайшие песчинки неизбежно попадали в рис и хрустели на зубах. Так будет и впредь, предупредила его Хутулун. Пустыня будет проникать во все.

«Как и Дьявол», – ответил Уильям, когда Жоссеран перевел ему ее слова.

– Если все, что говорится, становится поводом для проповеди, – ответил Жоссеран, – то до конца пути я оставлю тебя глухонемым.

На самом закате у ворот караван-сарая появился всадник. Жоссеран узнал в нем одного из телохранителей Кайду. Он гнал коня с запада, и тот был измучен, его бока покрывала пена. Он прошептал что-то Хутулун, и та, побледнев, отошла в сторону.

Но что бы ни случилось, похоже, никто не собирался рассказывать об этом варвару.

В ту ночь они были единственными путниками и расположились по всему огромному залу. Даже внизу, спустившись с гор, ночь была еще холодной. Жоссеран дрожал под грудой мехов на твердой земле.

Тени, отбрасываемые догорающим огнем, плясали по стенам. Татары были подавлены; они боялись пустыни больше, чем Крыши Мира.

Он смотрел на почерневшие балки крыши и гадал, сколько еще путников прошло через этот огромный свод за века: купцы, идущие на восток в Катай или на запад в Персию, со своими шелками, специями, слоновой костью и римскими монетами. Христиан, подобных ему, должно быть, было очень мало. Он слышал о венецианских торговцах, которые, как говорили, проходили этим путем, но если и проходили, то не возвращались, чтобы рассказать об этом.

– Когда ты мне исповедуешься? – прошептал монах в темноте.

– Боюсь, ты начинаешь утомлять.

– Твоя душа в опасности.

– Позволь мне самому беспокоиться о своей душе.

– Я видел, как ты смотришь на эту ведьму. Разве, вступая в свой орден, ты не давал обет целомудрия?

– Мой обет не был пожизненным. Я обязался служить Храму пять лет в качестве епитимьи. Эти пять лет почти истекли.

Уильям замолчал. Жоссеран подумал, что он уснул.

– Значит, ты не истинный рыцарь Храма?

– Я честно исполнил свое обязательство служить ордену. Когда срок выйдет, я вернусь во Францию. У меня есть поместье и несколько бедных полей, которые за время моего отсутствия, без сомнения, растащили соседи.

– Ты оставил свои владения, чтобы отправиться в Утремер? Какой же грех требовал такой епитимьи? – Когда Жоссеран не ответил, Уильям добавил: – Должно быть, что-то тяжким грузом лежит на твоей совести.

– Служба в ордене дарует мне отпущение земных грехов.

– Ты произносишь слова, но не веришь в них. Я вижу твое сердце насквозь, тамплиер.

– Я перечислю свои грехи своему духовнику в Храме по возвращении.

– Будь уверен, я их тоже перечислю.

– Не сомневаюсь.

– Исправься, если хочешь снова увидеть Францию, – сказал Уильям, а затем перевернулся на другой бок и уснул.

«Исправься, если хочешь снова увидеть Францию».

Он не сомневался, что по возвращении в Утремер добрый монах обвинит его перед Советом во всевозможных кощунствах и неисполнении долга. Он знал этих доминиканцев. Он мог бы голыми руками вытащить этого неблагодарного из самого пекла, но стоило ему на выходе подмигнуть какой-нибудь потаскухе, и тот тут же донес бы на него епископу.

Он попытался представить себе возвращение во Францию. Придется, надо полагать, найти себе жену, поговорить с кем-нибудь из соседей об их дочерях. Он оставил управляющего следить за своими делами и не сомневался, что тот за время его отсутствия обокрал его до нитки, а поля и поместье пришли в упадок. Он представил, как приезжает домой посреди зимы: в кладовой ни куска свежего мяса, на полу грязный камыш, а половина слуг либо спит, либо разбежалась.

Он забыл большинство их имен. Он гадал, вспомнит ли его хоть кто-нибудь из них. Столько воспоминаний ускользало от него. Если бы не Уильям, он сомневался, помнил ли бы он вообще Францию.

***

XLV

Верблюды, которых Хутулун купила на базаре в Кашгаре, отличались от тех животных, что Жоссеран видел в Утремере. Это были косматые бактрианы, двугорбые, в отличие от одногорбых верблюдов, которых магометане использовали в Святой земле. Это были уродливые твари с тонкими ногами и раздвоенными губами, с густыми клочьями шерсти на макушках горбов и вокруг скакательных суставов. С приближением лета они начали линять и с каждым днем выглядели все более облезлыми.

– Это очень хорошие верблюды, – сказал им их проводник. – Лучшие во всем Кашгаре. Видите, как их горбы стоят? Если они висят, значит, верблюды слишком изнурены, слишком голодны. Но я продал вам хороших верблюдов. Я честный человек. Спросите кого угодно.

Как физический образец, одноглазый торговец верблюдами был едва ли лучше своих животных. Левый глаз его был подернут молочной пеленой, что в сочетании с коричневыми, замшелыми зубами придавало ему вид одного из нищих на кашгарских базарах. Подобно своим животным, он, казалось, тоже линял после зимы, ибо борода его росла темными, неровными клочьями; а одно плечо было странно сгорблено, так что у него тоже был своего рода горб. Несмотря на свою неприглядную внешность, он был знатоком верблюдов и, по его словам, знал эту пустыню лучше любого другого человека на свете.

Одноглазый принялся учить Жоссерана и Уильяма ездить на верблюдах.

– Сначала нужно заставить его встать, – сказал он. Он показал им веревку, привязанную к колышку, проткнувшему носовую перегородку верблюда. Он подошел к стаду. Ближайший верблюд начал плеваться и рычать. Не испугавшись, он схватил его за носовую веревку и резко дернул. Верблюд взревел в знак протеста, но неохотно поднялся на ноги, сначала выпрямив свои тонкие задние конечности.

Пока он это делал, Одноглазый поставил левую ногу на длинную шею животного и вскарабкался на вьюк на его спине. Затем, когда верблюд поднялся на передние ноги, его резко отбросило назад.

– А теперь что? – крикнул ему Жоссеран.

– А теперь держись! – крикнул Одноглазый и схватился за вьюк, чтобы удержаться.

Животное рванулось вперед. Одноглазый вытянул ноги прямо перед собой, вдоль его спины. Верблюд качнулся, и Одноглазый проехал на нем вокруг них по широкому кругу. Спешивание было простым, но грубым: он скатился по шее животного, отпустил вьюк и отпрыгнул в сторону.

Он ухмыльнулся им, сверкнув гнилыми зубами.

– Видите, – сказал он Жоссерану на тюркском, – очень просто. Как женщину оседлать. Раз уж решил – действуй твердо, быстро и не робей, если она попытается тебя укусить.

– Что он сказал? – спросил Уильям.

Жоссеран покачал головой.

– Он сказал, что если практиковаться, то все просто, – ответил Жоссеран.

На следующий день они выехали в пустыню. Татары сменили свои тяжелые войлочные куртки и сапоги на хлопковые халаты уйгуров. Теперь они, подражая Хутулун, обмотали головы шелковыми платками, чтобы защитить лица от злого солнца и вихрей песка и пыли.

Это была пустошь не из дюн и мягкого, маслянисто-желтого песка, а бескрайняя равнина серых солончаков и корневых кочек с редкими сухими, колючими пустынными растениями. Они ехали навстречу жаркому ветру; горизонт растворялся в желтой пыльной мгле, а тополя на краю оазиса гнулись и качались, пока их караван вился по дороге к великим пустыням в центре Земли.

***

XLVI

Езда на верблюде была иной пыткой, нежели езда на татарском пони. Бактрианы двигались длинным, раскачивающимся шагом, очень похожим на качку корабля, и первые несколько дней Жоссерана одолевало нечто вроде морской болезни, пока он не научился качаться вперед и назад в ритме движений верблюда.

Его татарские спутники управлялись с верблюдами почти так же искусно, как и с лошадьми. Они могли садиться и спешиваться с такой легкостью, что им даже не приходилось останавливать караван. В один миг Хутулун могла идти рядом со своим верблюдом, а в следующий – резко дернуть за носовую веревку, и, пока животное опускало шею, она уже хваталась за вьюк на его спине и взбиралась в седло. Секрет, казалось, был в том, чтобы потом медленно отпускать носовую веревку, чтобы верблюд не слишком быстро вскидывал голову и не сбрасывал тебя с плеча.

Именно это и произошло с Жоссераном, когда он впервые попытался проделать этот маневр, к великому удовольствию Одноглазого и татар.

Верблюдицу Уильяма Одноглазый звал Лейлой, но монах перекрестил ее в Сатану. По каким-то своим причинам татары дали ему самую злобную тварь из всего каравана. Это было устрашающее животное, с головой, увенчанной жестким клубком шерсти, и передними ногами размером со скамейку. Каждый раз, когда священник пытался сесть на нее, Сатана поворачивала голову, чтобы укусить его за зад, пока тот карабкался на вьюк.

В конце каждого дня вьюки снимали, а караван отпускали на пастбище. Однажды вечером, вместо того чтобы искать корм, Сатана подошла к Уильяму сзади, приблизила пасть к его плечу и взревела ему в ухо. Уильям подпрыгнул, словно его ударили плашмя широким мечом.

Татары отступили назад и заревели от смеха.

Хутулун смеялась вместе с остальными. Это был первый раз, когда она улыбнулась с того вечера в Кашгаре, когда в караван-сарай прибыл гонец от ее отца.

Весть от отца встревожила ее. События в Каракоруме и Шанду развивались быстрее, чем кто-либо ожидал.

Курултай для избрания нового Хана ханов уже собрался в Каракоруме, и брат покойного кагана, Ариг-Буга, уже был избран верховным правителем татар.

Но не все были согласны с этим выбором. Его младший брат, Хубилай, ведший войну с империей Цзинь в далеком Катае, на курултай не явился. Вместо этого он созвал собственный курултай в своей столице, Шанду, и велел своим полководцам избрать каганом его. Было немыслимо, чтобы курултай татар созывался где-либо, кроме как в столице, в Каракоруме. Это означало не что иное, как мятеж, и грозило гражданской войной – первой со времен Чингисхана.

Жены и сыновья покойного Хана ханов, Мункэ, встали на сторону Ариг-Буги. Золотой род, потомки Чингисхана, также присягнули ему на верность, как и брат Ариг-Буги, Бату, из Золотой Орды. Лишь Хулагу заключил союз с Хубилаем.

При такой слабой поддержке Хубилай должен был оказаться в изоляции. Но у него была большая и хорошо снабженная армия и прочная власть в Катае. Он представлял серьезную угрозу для всей татарской империи.

Послание Кайду заканчивалось предостережением: чем ближе они будут подходить к границам Катая, тем большую осторожность ей следует проявлять. Их караван может даже подвергнуться нападению воинов, верных Хубилаю.

Пустыня была не единственной опасностью, что ждала их в первую луну лета.

***

XLVII

В ту ночь они остановились посреди огромной гравийной равнины. Верблюды, стреноженные по передним ногам, щипали редкие хрупкие солончаковые тростники и сухие колючие кусты.

Уильям опустился на колени под почерневшей от ветра ивой, сжимая в кулаке распятие на шее, его губы беззвучно шевелились в молитве. Татары смотрели на него, презирая и боясь это темное существо, вверенное их попечению. Он уже однажды принес им несчастье. Они были убеждены, что он принесет его снова.

Жоссеран сел рядом с монахом и накинул капюшон своей рясы, чтобы защититься от горячего, колючего ветра.

– О чем молишься, брат Уильям?

Уильям закончил свои мольбы и опустил руки.

– О том, чтобы нашими страданиями здесь мы исполнили волю Божью.

– И какова, по-твоему, воля Божья в этом?

– Не нам, бедным созданиям, знать это.

– Но ты знаешь содержание буллы, которую вверил тебе его наместник. А понтифик знает волю Божью, не так ли? – С самого их отъезда из Акры он размышлял о миссии Уильяма. Хотел ли Папа перемирия с татарами, как и тамплиеры?

– Булла секретна. Я прочту ее только татарскому царю, как мне и было велено.

– Он хочет заключить с ними мир?

– Он желает принести им слово Божье.

– Мне кажется, их интересует только добыча. Они желают царств здесь, на земле, а не на небесах.

– Бог откроет их сердца и умы. – Уильям поднялся с колен и громко застонал.

– Что случилось?

– Это просто ломота в костях. Не беспокойся обо мне.

Жоссеран пожал плечами.

– Будь уверен, не буду. Но мой долг – доставить тебя в целости и сохранности обратно в Акру.

– Постараюсь тебя не разочаровать.

– Спасибо.

На самом деле, хоть он и не хотел, чтобы тамплиер это знал, он ужасно страдал. У заднего прохода у него образовались опухоли, похожие на маленькие гроздья винограда, и дерганые движения верблюда превращали каждое мгновение на его спине в агонию. Но если он и страдал, то страдал за своего Спасителя, и каждый шаг по этой ужасной пустыне очищал его душу и приближал к Богу.

Хутулун видела, как Ворон встал и отошел в сторону, чтобы справить нужду. Его верблюд пасся неподалеку; он поднял свою уродливую голову и посмотрел на него. Она почти могла прочесть его мысли в его пустых карих глазах. Он пощипал колючие ветки тамариска, медленно жуя, созерцая своего мучителя в черной рясе с капюшоном, прислушиваясь к шлепкам его мочи о камни гэби. Он подошел ближе, на всю длину своей веревки, пока не оказался почти у его плеча.

А затем изрыгнул полный желудок зеленой слизистой жвачки ему на спину.

Уильям пошатнулся, моча брызнула на его рясу, пока он одной рукой шарил за спиной, пытаясь понять, что произошло. Одноглазый, который тоже видел случившееся, рухнул на землю, беспомощно сотрясаясь от смеха. Уильям пытался стереть грязную слизь с рясы, все еще сжимая в другой руке свой срамной уд. Он увидел, что Хутулун смотрит на него, и, пошатываясь, отошел, его лицо было багровым.

Только Жоссеран не смеялся. Она гадала почему, ведь она знала, что он не питает большой любви к своему спутнику.

– Животное его не очень-то жалует, – сказала она.

– Это очевидно.

– Скажи ему, пусть подождет, пока солнце это высушит, – сказала она, – тогда он сможет это соскрести. Иначе он только сделает хуже.

– Я ему скажу, – ответил Жоссеран.

Уильям визжал так, словно изрыгнутая жвачка была расплавленным свинцом. Если он был типичным представителем всех варварских шаманов, думала она, то им нечему было у них учиться, ни у них, ни у их религии. Однако этот воин, этот… Жосс-ран… был другим. Он показал себя сильным и храбрым, и с тех пор, как он был ранен в горах, она чувствовала с ним некое родство.

Хотя почему это было так, она и понятия не имела.

Они были в землях уйгуров, сказала ему Хутулун.

Здешние люди, сказала она, были вассалами хана в Бухаре, и были ими со времен Чингисхана, которому они покорились, чтобы предотвратить разрушение своих полей и городов. Кочевники-татары облагали народ налогами через местных правителей, которые правили с их соизволения. Была ежегодная дань, тамга, которую платили купцы и ремесленники в городах, и калан, или земельный налог, налагаемый на крестьян. Даже местные кочевники платили налоги частью своих стад. Это называлось копчур. И еще был пятипроцентный сбор со всех купцов, проезжавших через улус. Таким образом татары держали мертвой хваткой прибыльный Шелковый путь.

Для кочевников, как показалось Жоссерану, они весьма твердо усвоили принципы империи.

Неделю спустя они достигли Аксу, уйгурской столицы. Руины древних сторожевых башен поднимались из того, что Жоссеран сначала принял за туман. Но по мере их приближения он увидел, что этот туман на самом деле был пыльной бурей. Древний город лежал чуть дальше, скопление белых зданий, укрывшихся под качающимися тополями, прижавшись к подножию желтых лессовых утесов. Зеленая полоса оазиса тянулась вдоль берегов реки.

Внезапно они оказались на затененных тополями аллеях между зелеными полями, засаженными помидорами и баклажанами. В оросительных каналах сверкала вода. Молодая девушка закрыла лицо при виде этих неверных, а маленькие мальчики, купавшиеся нагишом в ручьях, смотрели на них огромными черничными глазами. Люди в тюбетейках выбегали на улицы, седобородые старики толкались и пихались вместе с остальными, чтобы получше разглядеть этих странных варваров, которых привезли с собой татары.

В ту ночь они остановились не в караван-сарае, а в доме местного даругачи, назначенного татарами правителя. Была трапеза из баранины с рисом и специями, и слуги с подносами фруктов и горшками ароматного зеленого чая, и настоящая кровать с шелковыми покрывалами.

Это было почти как снова ожить.

Но когда на следующее утро Хутулун вскочила на своего верблюда, она крикнула Жоссерану предостережение:

– Надеюсь, ты отдохнул! Отсюда мы вступаем в самую ужасную пустыню в мире. Скоро ты будешь мечтать вернуться на Крышу Мира!

***

XLVIII

Быстрота, с которой ночь опускалась на пустыню, удивила Жоссерана. Словно тебя бросили в темницу без окон и захлопнули за тобой железную дверь.

Иногда поздно вечером они видели вдали одинокий караван-сарай, и Хутулун заставляла их ускорять шаг, чтобы добраться до него до заката и найти укрытие за его желто-серыми стенами. Они измученно растягивались среди тюков и пеньковых веревок, над их кострами шипели котлы, и они были благодарны за укрытие от неумолимого пустынного ветра.

Но в другие ночи им приходилось разбивать лагерь в открытой пустыне, сгрудившись у скудного костра, сложенного из высушенного на солнце верблюжьего помета. Татары называли это арголом, и в этой бесплодной дикой местности это было их единственным источником топлива. По крайней мере, его всегда было в избытке, так как путь, которым они шли, был путем всех караванов; он был отмечен грудами камней через каждые четверть лиги. Одноглазый собирал корзины помета во время их дневного перехода, а когда они останавливались на ночлег, татары собирали еще по несколько пригоршней, пока разжигались костры.

Потом они ели жидкую похлебку из кобыльего творога, ставшую их основной пищей, прежде чем провалиться в черный, измученный сон на твердой земле, свернувшись калачиком в своих овчинах.

И тогда наступала очередь вшей начинать свой пир.

Однажды ночью Жоссеран остался сидеть, сгорбившись, у остывшего костра, еще долго после того, как остальные татары свернулись калачиком и уснули в своих дээлах. Хутулун тоже не уходила; он гадал, не стала ли она искать его общества так же сильно, как он теперь жаждал ее.

Уильям бодрствовал, сколько мог, словно нищий на пиру, но усталость наконец одолела его. Оставшись одни, Жоссеран и Хутулун смотрели, как умирает огонь, слушая рокочущий храп татар. В темноте Одноглазый бормотал что-то демонам, одолевавшим его во сне. Верблюды фыркали и лаяли.

– Расскажи мне о себе, христианин, – тихо сказала Хутулун.

– Что ты хочешь знать?

– Расскажи мне об этом месте, о котором ты говоришь. Об этом Утремере. Ты там родился?

– Нет, я родился недалеко от города Труа, в Бургундии, провинции страны под названием Франция. Я не видел его уже пять лет, а то и больше. С тех пор моим домом стало место под названием Акра, великий город и крепость у моря.

– Каково это – жить в крепости? Тебе не кажется иногда, что ты в тюрьме?

– Я всю жизнь прожил за каменными стенами. Я к этому привык. Это эти бескрайние просторы пугают меня.

– Я бы никогда не смогла жить за стеной. Цивилизованному человеку нужна трава под ногами и оседланный конь.

Он посмотрел на небо. Оно было как кусок черного бархата, усыпанный алмазами. Прекрасное, но оно заставляло его чувствовать себя нагим.

– Однажды, когда я был ребенком, я решил узнать, сколько на небе звезд. Я вылез ночью из замка, лег в поле и начал считать.

– И сколько их?

– Не знаю. Я уснул. Отец нашел меня под большим дубом, почти замерзшего, и ему пришлось нести меня домой. Я очнулся на меховой шкуре у большого камина. С тех пор я больше никогда не хотел так близко знакомиться с ночью. И так холодно мне тоже никогда не было. До Крыши Мира.

Он вспомнил, как руки отца обнимали его, согревая, как его борода щекотала щеку. Это должно было быть приятным воспоминанием, но оно было омрачено печалью, как и многие другие его воспоминания.

«Может, ему следовало оставить меня там, под тем дубом», – подумал Жоссеран.

– Мой отец много раз приносил меня домой, – сказала Хутулун. – Я всегда убегала по ночам. Я хотела летать, касаться звезд кончиками пальцев. – Она протянула руку к ночному небу. – Христианин, у вас есть имена для звезд?

– Вон та – Полярная звезда, – сказал он, указывая на север, – но у нас есть и названия для скоплений звезд. – Он указал над головой. – Например, вон то мы называем Большой Медведицей. Если долго смотреть, можно представить себе очертания медведя.

– Тогда у тебя прекрасное воображение, – сказала она, и он рассмеялся. – Для нас это Семеро Гигантов. Видишь ту звезду, вон там. Это Золотой Гвоздь. Там боги привязывают своих коней.

– Вы верите в нескольких богов?

– Я верю, что их может быть несколько. Кто знает?

– Но есть только один Бог, который сотворил нас и все сущее.

– Откуда ты знаешь, что бог только один? Ты был на Голубом Небе, чтобы убедиться в этом?

– Это моя вера.

– Вера, – повторила она. – У меня есть вера, что мой конь довезет меня до конца пути. Остальное я должна знать сама.

Они немного помолчали.

– У тебя есть дети, христианин? – внезапно спросила она.

– Была. Дочь.

– Что с ней случилось?

– Она умерла.

– А твоя жена?

Он замялся. Сколько он должен рассказать этой женщине о своем прошлом? И даже если расскажет, сколько она сможет понять, если ее обычаи так сильно отличаются?

– Она далеко, во Франции.

– Ты ее любишь?

– Я любил ее тело.

– Давно ты ее не видел?

– Уже много лет. Думаю, она уже и забыла, как я выгляжу.

– Почему ты к ней не вернешься?

– Потому что она, по правде, не моя жена. Она принадлежит другому. Это грех на моей душе.

Хутулун кивнула. Взять жену другого мужчины было преступлением и у татар. Она плотнее закуталась в шарф, защищаясь от холода. Он видел только ее глаза и отблеск огня в них.

– Скажу тебе откровенно, – произнес он. – Я никогда не думал ни об одной женщине как о чем-то большем, чем подушка, нечто мягкое, с чем можно лечь ночью. Я не слишком вольно говорю?

– Нет, конечно. У моего отца много жен, которых он держит для телесных утех. Но любимая жена у него только одна, и теперь, когда он стал старше и кровь его остыла, он проводит с ней большую часть времени. Они много разговаривают.

– Иметь больше одной жены – это неправильно.

– Почему?

– Мужчина должен контролировать свои низменные желания. Они оскорбляют Бога.

– Это то, чему учит тебя твой святой человек?

– Может, я его и не слишком жалую, но я верю, что он понимает волю Божью лучше меня.

– Как человек может понять волю богов? Столько в жизни неопределенного.

– Закон Божий незыблем. А дело людей – его соблюдать.

– Меня с детства учили подчиняться лишь закону Чингисхана, нашего Великого хана, потому что именно это делает нашу империю сильной. А что до богов, мы стараемся прислушиваться к духам Голубого Неба, как можем. Но ни в чем нет уверенности.

– Твой Чингисхан учил тебя, что мужчине правильно иметь столько жен, сколько он пожелает?

– Женщина – это не просто теплое место для твоих желаний, христианин. Это еще и голодный рот, и у нее есть чрево, чтобы растить детей. Не аппетит мужчины ограничивает его желание к женщинам, а его богатство. Чингисхан говорит, что по закону мужчина не может брать жену другого для своего удовольствия; ибо это действительно преступление. Но только потому, что это угрожает миру в роду, а не потому, что это оскорбляет Дух Голубого Неба.

Жоссеран и представить не мог, что будет так откровенно говорить с женщиной о подобных вещах. Но здесь, под холодным сводом звезд и среди одиночества пустыни, он чувствовал себя свободным от уз своего общества и тирании своего Бога. Но ведь Бог был богом всех людей, не так ли, а не только богом франков?

– Скажи мне, – спросила она, – эта исповедь, о которой ты говоришь, то, что вы делаете со своими шаманами. Что вы им рассказываете?

– Мы рассказываем им о наших грехах.

– Ваших грехах?

– О вожделении к женщинам. О блуде.

– Значит, вы должны рассказывать им только о том, что делаете с женщинами?

– Не только. О нашей лжи, о насилии над другими. И о наших нечистых мыслях.

– Ваших мыслях?

– Если мы завидуем. Или если мы слишком горды.

– Значит, вы стыдитесь того, что делает вас человеком, а не богом. – В ее голосе звучало недоумение. – Это мешает вам грешить? Вам становится лучше, когда вы это делаете?

– Иногда. Я все еще живу в страхе вечного наказания.

– У вас бог, который делает вас слабыми, а потом наказывает за вашу слабость. Тебе это не кажется странным?

Он не знал, что ей ответить. Он снова подвел свою веру. Он не мог даже защитить свою религию в споре с татарской женщиной! Вместо этого он сказал:

– Ты говорила, что видела старика, ехавшего со мной в горах.

– Ты мне не веришь.

– Мне трудно в это поверить. И все же мне любопытно.

– Старик там, веришь ты в это или нет. Он там, любопытно тебе или нет.

– Если бы это было правдой, я думаю, я знаю, кто этот человек.

– Я говорю то, что вижу. Мне не нужны твои объяснения. Это не обязательно.

– Ты описываешь моего отца.

– Твой отец мертв? – Когда он кивнул, она сказала: – Почему это для тебя странно, христианин? Наши предки всегда с нами. Мы должны их чтить, иначе они принесут нам несчастье.

– Ты веришь, что дух моего отца последовал бы за мной сюда, чтобы защитить меня?

– Конечно. Зачем еще ему быть там, ехать позади тебя?

– Зачем еще? Чтобы проклясть.

– Если он тебя проклинает, почему он не сбросил тебя с горы, когда ты пошел спасать своего шамана?

Жоссеран не нашел, что ответить. Ему отчаянно хотелось ей верить. И еще сильнее – обнять. Сердце его молотом колотилось о ребра, а внизу живота разливалось маслянистое тепло.

– Я никогда не знал такой женщины, как ты, – пробормотал он. На один безумный миг он представил, как коснется ее губ. И даже понадеялся, что она сама потянется к нему, что они прижмутся друг к другу под этим огромным звездным одеялом, пусть даже их спутники спят всего в нескольких шагах.

Но вместо этого она сказала:

– Я устала. Пойду спать.

Когда она скрылась во тьме, он остался сидеть на земле, сбитый с толку, измученный, не в силах найти покоя. Душа и сердце его были в смятении. Он обхватил голову руками.

– Прости меня, – прошептал он в сложенные ладони.

Над пустыней взошла луна. Он прислушивался, надеясь услышать голос отца.

***

XLIX

Они снова двинулись в путь, на восток. Слева от них тянулись горы, которые татары называли Тянь-Шань, Небесные горы. Ледяные шапки сверкали на фоне иссиня-черного неба, а под ними отроги предгорий были изрезаны крутыми оврагами, отчего походили на лапы притаившегося зверя. День за днем они ехали, наблюдая, как горы меняют свой цвет с движением солнца: от нежно-розовых на заре до медных и стально-серых в полдень и фиолетовых и бордовых в сумерках.

Повсюду на равнине они видели кости – выбеленные скелеты лошадей, верблюдов и ослов, а иногда и ухмыляющийся череп человека.

Они огибали великую пустыню Такла-Макан, сказал Одноглазый. В переводе с уйгурского это означало «войдешь – не выйдешь». Но они не станут приближаться к пасти Такла-Макана, заверил он. Оазисы, словно жемчужное ожерелье на шее царевны, кольцом окружали ее мертвое сердце.

– Если только не случится сильная буря и мы не заблудимся, мы будем держаться подальше.

– И как часто в год случаются такие бури? – спросил его Жоссеран.

– Постоянно, – ответил Одноглазый и разразился своим странным кудахчущим смехом.

Пустыня представляла собой унылую равнину из гравия и плоских камней, которую татары называли гэби. Но когда Жоссеран остановился, чтобы рассмотреть один из этих камней, он обнаружил, что они на самом деле окрашены в яркие цвета – и в красный, и в баклажанный. Но вскоре равнины гэби сменились солончаком из растрескавшейся от жары грязи с хрупкой белой коркой, который, в свою очередь, уступил место пустоши из серого твердого песка. Казалось, он сливается с знойной дымкой, так что между землей и небом больше не было горизонта. Когда горы остались позади, им показалось, что они вообще никуда не едут, а бредут по одной и той же миле снова и снова, день за бесконечным днем.