Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Уильям уставился на него. Бумажные деньги! Кто когда-либо слышал о таком? Он повернулся к окну. С карниза крыши из расщепленного бамбука на него скалился золотой дракон.

– Я выражу протест самому Императору. Когда у нас следующая аудиенция? Нам многое нужно обсудить.

– У нас аудиенция сегодня после полудня.

– Будем надеяться, на этот раз он не будет пьян.

– Будем также надеяться, что на этот раз ты будешь говорить с ним, как подобает говорить с правителем, а не как нищий в твоей церкви, пришедший на исповедь.

– Не тебе учить меня, как вести дела Церкви!

– Я, право, не понимаю, почему Папа выбрал тебя своим посланником. Разве он ничего не говорил тебе о соблюдении приличий, когда говоришь с царевичем чужого королевства?

– Все люди равны перед Богом.

– Мы не перед Богом. Мы перед царем татар. Хороший посол должен уметь кланяться и пресмыкаться. Так почему же Папа послал тебя? Он надеялся от тебя избавиться?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что если бы я перевел все, что ты говорил, нам обоим отрубили бы головы еще в Алеппо и с тех пор еще дюжину раз.

– Меня выбрали за мое рвение и за мою любовь ко Христу, а не за то, что я искусен в словах. Бог направляет меня во всем, что я делаю.

– Или это потому, что никто другой не был достаточно безумен, чтобы на это пойти?

– Как ты смеешь так со мной говорить!

– Да, я думаю, так оно и есть. Тобой можно пожертвовать. И никто другой из близких к Папе не считал, что это правильно. – Он бросил в него остатки императорской бумаги, выходя. – Вот, – сказал он, – купи себе слив.

***

LXXVI

Для их второй встречи они встретились с Императором не в великом Зале для аудиенций, а были проведены через пару крытых ворот в святилище парка за дворцом. Этот двор, как сказал Жоссерану Сартак, был отведен для личных утех Хубилая.

Это был самый прекрасный сад, какой Жоссеран когда-либо видел. Зеленые черепичные павильоны уютно расположились среди рощ ив и бамбука, а солнце рябило, как ртуть, на неподвижной глади большого озера. Рыбы долголетия – как их называли китайцы – лениво плавали в тени горбатых мостов с балюстрадами из резного камня. Павлины смотрели на них с холодным подозрением королей, белые лебеди безмятежно плавали между цветами лотоса или расправляли свои длинные крылья на солнце.

Они прошли по аллее ив. Впереди Жоссеран увидел белую юрту Императора – скорее символ, ибо ее роскошное убранство затмевало все, что Жоссеран видел в степи. Она была возведена на возвышении из утрамбованной земли и окружена мощеными дворами и плакучими ивами. Над деревьями на фоне неба плыли желтое бумажное солнце и сине-оранжевый бумажный змей – игрушки придворных детей.

Пока они ждали, чтобы их впустили, Сартак прошептал Жоссерану, что они должны приблизиться к трону Императора на коленях. Жоссеран передал эти указания монаху, с предсказуемым результатом.

– Я отказываюсь! – прошипел тот. – Я достаточно гнул колени перед этими дикарями! Отныне я преклоняю колени лишь перед Богом!

– Разве мы это не обсуждали? Ты здесь не инквизитор, ты посланник Папы к чужому царю!

– Это кощунство!

– Отдай кесарю кесарево.

Уильям колебался. На его лице отражалась дюжина противоречивых эмоций. Наконец он признал мудрость слов Жоссерана. Когда камергер пришел за ними, он опустился на колени рядом с Жоссераном, и так они снова приблизились к Сыну Неба.

Внутри было тепло. Придворные в своих красных парчовых халатах и странных шлемах были заняты своими шелковыми веерами. Веера были жесткими, круглыми и украшены акварелью и каллиграфией, и порхали, как тысяча ярко раскрашенных бабочек. Жоссеран заметил, что многие из знати также носили маленькие, изящно вырезанные вазочки, в которые они время от времени сплевывали; это для того, чтобы не быть вынужденными плевать на ковры Императора. Татарские музыканты играли за большой ширмой, двухструнные лютни, гонги и барабаны создавали мелодии, режущие слух Жоссерана.

Император, казалось, сегодня был более расположен их принять. По крайней мере, трезв. Он возлежал на троне из золота и слоновой кости. На нем был шлем с ободком из кованого золота и халат из багряного шелка. Ноги его были обуты в короткие кожаные сапоги с загнутыми носами в татарском стиле. На этот раз рядом с ним не было Пагба-ламы в качестве посредника. Его золотые глаза были такими же бдительными и томными, как у кошки.

Жоссерану и Уильяму было велено оставаться на коленях, но один из слуг по крайней мере принес им серебряную чашу, наполненную черным кумысом.

Уильям отказался.

– Ему не нравится наше вино? – спросил Император напрямую у Жоссерана.

– Ему это запрещено нашей верой, – ответил Жоссеран.

– Он не пьет? По моему опыту общения с христианами, это не так. Тебе тоже запрещено?

– Я не священник.

– Значит, тебе нравится наше вино?

– Очень.

– А чаша тебе нравится?

– Она очень хороша, – ответил Жоссеран, гадая, к чему ведет этот допрос.

– Ее называют «Гнев Чингисхана».

Жоссеран осмотрел ее, размышляя, почему она так высоко ценится. Это была большая чаша, покрытая серебром, но очень простая и без украшений.

– Она сделана из черепа вождя, который бросил вызов моему деду, – объяснил Хубилай. – Он захватил его и приказал сварить живьем в котле. Когда тот умер, он отрубил ему голову своим собственным мечом и велел оправить череп в серебро. – Он сделал паузу, чтобы дать своим гостям переварить эту информацию. – В варварских землях у вас есть такие сосуды?

Осознавая скрытую угрозу, Жоссеран заверил его, что нет.

– Что он говорит? – потребовал Уильям.

– Он сообщает мне, что эта чаша сделана из головы одного из врагов его деда.

Уильям перекрестился.

– Дикари!

– А что говорит этот другой? – спросил Хубилай.

Жоссеран замялся, прежде чем ответить.

– Он трепещет в вашем присутствии, – сказал он, – и желает передать теплые пожелания от своего господина.

Император удовлетворенно хмыкнул.

– Скажи ему, я приношу ему благую весть о единой и истинной вере и обещание жизни вечной для него и всех его подданных!

– Уймись, – рявкнул Жоссеран.

– Я посланник самого Папы! Я не умолкну! Ради этого я и проделал этот путь. Ты будешь переводить для меня, пока я читаю этому типу папскую буллу!

Жоссеран повернулся к Императору.

– Мы желаем принести вам слово о христианской вере, которая несет надежду и радость людям повсюedу.

– В нашем царстве уже есть Сияющая Религия.

– Но это не истинная форма нашей веры.

Император мягко улыбнулся.

– Мар Салах, митрополит Шанду, говорит, что это вы – не истинные христиане и что мне не следует вас слушать.

Жоссеран воспринял эту новость без всякого выражения. Уильям с нетерпением ждал его перевода. Жоссеран передал ему слово в слово.

Лицо монаха побагровело.

– Этот дикарь предпочтет слово еретика слову самого Папы?

– Нам бы лучше вести себя с достоинством перед лицом этой провокации, – напомнил ему Жоссеран.

Но Уильям уже достал из-под рясы пергамент. Он сломал металлическую печать. Должно быть, это и была папская булла.

Было ясно, что он намерен ее прочитать, несмотря на все усилия Жоссерана его остановить. «Он разозлит Императора и лишит нас всякого шанса на справедливое слушание, – подумал Жоссеран. – Возможно, он даже лишит нас жизни. Да простит меня Бог, но я не намерен переводить буллу. Уильям слишком назойлив, а Папы здесь нет. Если мы хотим вернуться в Утремер с честью, я буду доверять собственному суждению».

…дабы ты признал Иисуса Христа Сыном Божьим и поклонялся Его имени, исповедуя Его веру…

Уильям уже стоял на ногах и во весь голос читал по-латыни послание Папы, которого не понимал ни Император, ни кто-либо из его придворных. Безумие. Если он продолжит в том же духе, у Императора в коллекции появится еще одна чаша. «Гнев Хубилай-Императора».

…дабы ты прекратил гонения на христиан и после столь многих и тяжких прегрешений умилостивил подобающим покаянием гнев Божественного Величества, который ты, без сомнения, серьезно навлек на себя таким пренебрежением…

– Что он говорит? – захотел узнать Хубилай.

– Боюсь, великий владыка, путешествие его сильно утомило. Быть может, мы продолжим наш разговор наедине и позволим моему спутнику отдохнуть, в чем он так отчаянно нуждается.

По кивку Императора двое воинов из кэшика, личной гвардии, шагнули вперед и взяли Уильяма под руки. Тот тревожно вскрикнул. Не обращая внимания на его сопротивление, они силой выволокли его из шатра. Жоссеран слышал его крики протеста, даже когда его уводили вверх по ивовой аллее.

***

LXXVII

– Скажи мне, варвар, кто твой хан?

– Моего короля зовут Людовик.

– Он послал тебя сюда?

– Нет, милорд. В Утремере я присягаю на верность Великому магистру ордена рыцарей Храма, который служит Папе, главе христианской Церкви.

Хубилай задумался. «Полагаю, ему это должно казаться фантастическим и запутанным устройством».

– Где этот Утремер, о котором ты говоришь?

– Он далеко на западе отсюда, милорд. Его столица – город Акра, недалеко от Алеппо, который осаждает царевич Хулагу.

– Осада окончена. Я много месяцев назад узнал, что Хулагу теперь властелин Алеппо и другого города, именуемого Дамаск.

Жоссеран заглянул в золотые глаза Императора и гадал, что еще он знает. Осаждали ли татары какие-либо замки Утремера? Разбили ли они уже всех сарацин и осадили ли и Акру? Если Хубилай и знал ответы на эти вопросы, он явно не собирался ими делиться.

– Откуда ты, варвар?

– Я франк, великий владыка. Я из места под названием Труа.

– И хорошие ли у вас там пастбища? Много ли вы разводите лошадей?

– Земли там совсем другие, нежели здесь.

– Говорят, лошади, что вы привели с собой, были большие и медленные и не выдержали даже пути до Крыши Мира.

– Мой конь хорошо служил мне во многих походах.

– И все же он пал в пути.

– У меня не было средств его кормить.

– Ваши лошади не могут сами добывать себе корм?

– Нет, великий владыка. Это не в их природе. Они не привыкли к горам и пустыням.

И так продолжалось дальше. Хубилай задавал бесконечные вопросы в том же духе: живут ли франкские короли в таких же прекрасных дворцах, как его? Какое наказание за кражу лошади? Какое наказание за то, чтобы положить нож в огонь – действие, как узнал Жоссеран, считавшееся у татар гнусным. Он хотел знать все, что мог, о христианском мире, но, казалось, пока не был расположен позволить Жоссерану задавать свои собственные вопросы.

Наконец Хубилай обратил свое внимание на дела веры.

– Мар Салах исповедует эту Сияющую Религию, как и ты, по твоим словам. Он говорит, его Бога зовут Иисус. У него также есть тот, кого он называет Отцом. И еще этот Святой Дух. У вас те же боги?

– Есть лишь один Бог. Христос был его сыном на земле.

– Лишь один бог? Мне кажется, тогда, при всем вашем хвастовстве, вы не придаете большого значения религии.

– Напротив. Мы ведем войны за нашу веру. Именно поэтому мы совершили вооруженное паломничество в Утремер. Есть место, которое мы называем Святой землей, где родился Сын Божий. Люди со всего христианского мира пришли, чтобы защитить его.

Император долго изучал его.

– И поэтому вы желаете союза с нами против сарацин. Чтобы завладеть этим местом?

– Именно.

Жоссеран ждал, чувствуя, как сердце молотом колотится в груди. Наконец-то они заговорят о том, ради чего ехали эти шесть долгих месяцев.

Выражение лица Хубилая было непостижимым.

– Я обдумаю твое предложение, – сказал он наконец. – Быть может, ты поживешь здесь, в Шанду, и насладишься гостеприимством моего двора, пока я буду обсуждать такой договор с моими министрами. А пока мне любопытно узнать о вашей вере и чем она отличается от того Иисуса, который у нас уже есть. Я бы также хотел узнать больше об этом Папе, о котором ты говоришь.

– Мой спутник, который является священником и послан самим нашим Папой, будет более чем рад просветить вас.

– Он умеет колдовать?

– Колдовать? – Жоссеран посмотрел на него в недоумении.

– Да, этот шаман, что сопровождает тебя. Он умеет колдовать?

– Боюсь, что нет, владыка.

– Мар Салах утверждает, что этот Иисус мог воскрешать мертвых и превращать воду в вино. Могут ли этот Папа и его священники делать то же самое?

– Наш Спаситель мог это делать, да, – ответил ему Жоссеран. – Но Уильям – всего лишь человек.

Хубилай, Владыка Небес, казалось, был разочарован этим ответом. Он медленно кивнул.

– Какая польза от религии без волшебства?

Шесть месяцев назад он бы даже не понял такого вопроса. Но в тот момент Жоссеран Сарразини, грешник и рыцарь, почувствовал некое сочувствие к затруднению Великого хана.

– Я бы хотел поговорить с вашим шаманом, но у меня много государственных дел, которые уже занимают мое время. Однако, если тебе будет угодно, есть и другой человек, которого может заинтересовать то, что ты скажешь. – Жоссеран ждал, пока Император изучал его своими обманчиво-мягкими карими глазами. – Я это устрою.

Когда Жоссеран вернулся во дворец, у двери Уильяма стояла стража. По словам Сартака, у них был приказ держать «варвара-безумца» в его покоях, пока его бредни не прекратятся.

Жоссеран глубоко вздохнул и осторожно приоткрыл дверь.

Уильям стоял у окна, его лицо было белым от гнева. Долгое время ни один из них не говорил.

– Что означало твое поведение? – наконец сказал он.

– Это твоя вина. Ты подверг нас обоих опасности.

– Я посланник Папы! Ты мой провожатый, а не мой господин!

– Разве я не предупреждал тебя быть осмотрительнее? Разве я не призывал тебя к дипломатии? Почему ты не слушаешь меня?

– Я знаю, зачем тебя сюда послали. Твой Великий магистр, Тома Берар, думает, что он теперь могущественнее Святого Отца. Ты здесь, чтобы заключить тайный договор с татарами, не так ли? Услышь Папа о твоем вероломстве, он бы лишил ваш орден своей защиты, и вы все были бы уничтожены!

– Угрожай мне сколько хочешь. У меня есть долг, который я должен исполнить, и я намерен довести его до конца. Если хочешь, чтобы этот Хубилай тебя выслушал, тебе придется мне доверять.

– Доверять тебе? Я скорее доверюсь змее!

– Как бы то ни было, у меня для тебя есть новость. Хан, к твоему удовольствию, желает, чтобы ты наставил его дочь в христианской вере.

Уильям тяжело опустился на кровать, пораженный.

– Его дочь?

– Да. Так что, независимо от того, что ты думаешь обо мне или о моих методах, я бы сказал, что мы оба сегодня добились некоторого прогресса.

– Слава Богу. – Уильям упал на колени и прошептал короткую благодарственную молитву. Когда он снова встал, он казался несколько утешенным. – Что ж, тамплиер. Пока я доверюсь твоим уловкам. Нам не дано знать тайн Божьих. Возможно, даже такой, как ты, может быть Его орудием.

– Спасибо, – с улыбкой сказал Жоссеран и, кипя от злости, вышел из комнаты.

***

LXXVIII

Из своего окна высоко во дворце Жоссеран смотрел на потемневшие улицы Шанду. Одинокий заунывный звук деревянного барабана, а затем гулкий отзвук гонга – стражники на мосту отбивали ночной час.

«Я проехал дальше, чем сотня купцов проедет за всю жизнь, – думал он, – дальше, чем я когда-либо надеялся или хотел. И я никогда не чувствовал себя таким одиноким».

Он думал о Хутулун. Он представлял, что к этому времени безумие уже оставит его. Но мысль о ней, лежащей мертвой или истекающей кровью в пустыне, постоянно его мучила. «Я должен верить, что она выжила в той стычке, – думал он. – Иначе как я когда-нибудь обрету покой?» Если бы только был способ узнать наверняка.

Что мне делать? Я наконец нахожу мятежный дух, подобный моему собственному, и он мне запретен. Я скорблю, когда думаю, что она мертва; я страдаю, когда говорю себе, что она еще может быть жива. Она оставила меня сломленным, как плакальщик, слабым, как мальчишка.

Неужели она и вправду видела, как мой отец едет в моей тени?

Нутряная боль согнула его пополам. Не думаю, что я когда-нибудь обрету покой, если больше ее не увижу.

***

LXXIX

Уильям был в ярости. Весть о том, что Император желает, чтобы он наставил его дочь в христианской вере, успокоила его на несколько часов, но ровно до тех пор, пока он не узнал, что в городе есть ремесленники-христиане, привезенные в плен из Венгрии и Грузии много лет назад, которым Мар Салах отказывал в причастии.

Причастие было им отказано до тех пор, пока они не согласятся снова креститься в несторианской церкви и не отрекутся от власти Рима. И даже тогда Мар Салах совершал литургию только за плату.

Этот Мар Салах еще более извратил закон Божий, взяв себе трех жен на татарский манер и омрачив свою душу, потребляя каждую ночь огромное количество черного кумыса.

– Этот человек – пятно на репутации клириков повсюду! – крикнул Уильям Жоссерану.

– Напротив, брат Уильям, я бы сказал, он в точности как любой клирик, которого я когда-либо знал.

Уильям кивнул, соглашаясь.

– И все же возмутительно, что такой человек выступает против меня, посланника Папы!

– Он, без сомнения, видит в тебе угрозу своему положению.

– Для священника думать о себе прежде Бога – бессовестно. Мы все слуги Христовы!

– Нам надлежит быть более политичными, Уильям. Этот Мар Салах имеет некоторое влияние при дворе. Если мы хотим вести дела с татарами, нам следует осторожнее говорить о нем.

– Мы здесь, чтобы показать им истинный путь к спасению, а не вести с ними дела! Ты говоришь о них, словно они нам ровня. Эти татары – грубые, крикливые и зловонные!

– Они говорили то же самое о тебе.

– Мне нет дела до их мнений. Мне важна лишь истина! Я хочу, чтобы ты пошел со мной сейчас и обличил этого Мар Салаха, и напомнил ему о его долге перед Богом.

Жоссеран бросил на него гневный взгляд. Он не станет подчиняться приказам этого высокомерного церковника. И все же он не мог отказать ему в своих услугах переводчика.

– Как пожелаешь, – вздохнул он.

***

LXXX

Сияние одинокой масляной лампы отражалось в серебряном кресте на алтаре. Уильям упал на колени, повторяя слова «Отче наш». Жоссеран помедлил, а затем сделал то же самое.

– Что вы здесь делаете? – спросил Мар Салах на тюркском.

Жоссеран поднялся на ноги.

– Вы Мар Салах?

– Да.

– Вы знаете, кто мы?

– Вы – варвары с запада.

– Мы верующие во Христа, как и вы.

Своим длинным, угловатым лицом и ястребиным носом Мар Салах больше походил на грека или левантийского иудея. У него даже была тонзура, как у самого Уильяма. Но зубы у него были плохие, а на черепе виднелись красные, воспаленные пятна от какой-то кожной болезни.

– Что вам нужно?

– Брат Уильям желает поговорить с вами.

Мар Салах смерил их взглядом поверх своего носа.

– Скажи ему, что ему здесь не рады.

– Как я и говорил, он не в восторге от нашего вида, – сказал Жоссеран Уильяму.

– Спроси его, правда ли, что он сказал Императору, будто мы не истинные христиане.

Жоссеран повернулся к Мар Салаху.

– Он знает, что вы сказали о нас Императору.

– Он спросил меня, что я о вас думаю. Я ему сказал.

– Что он говорит? – спросил Уильям.

– Он изворачивается. – Жоссеран снова повернулся к несторианину. – Брат Уильям разгневан, потому что вы отказались причащать грузин и венгров, пока они не крестились в вашей церкви.

– Кто вы такие, чтобы меня допрашивать? Вон!

– Что он теперь говорит? – крикнул Уильям. Если бы только у него был дар к языкам, которым обладал этот безбожный рыцарь!

– Он говорит, у вас нет права его допрашивать.

– Нет права? Когда он развратничает с тремя разными женами? Когда он позорит имя своей церкви, напиваясь до беспамятства каждую ночь, и берет деньги с бедных душ, которых татары держат здесь в заложниках, просто за совершение литургии!

– Он говорит, что вы грешите с тремя женами, – сказал Жоссеран Мар Салаху, – и что вы крадете деньги у христиан за совершение ваших религиозных служб. Что вы скажете в свое оправдание?

– Я не обязан отчитываться перед вами за то, что я здесь делаю! Или перед вашим Папой на западе! Император не станет вас слушать. А теперь вон!

Жоссеран пожал плечами. Ему не хотелось ввязываться в богословский спор между двумя вонючими священниками.

– Он говорит, ему нечего сказать, и нам следует уйти. От нас здесь нет никакой пользы. Давайте сделаем, как он говорит.

– Скажи ему, что он будет гореть в адском огне! Бог узнает его таким, какой он есть, и пошлет на него своих ангелов-мстителей!

Жоссеран молчал.

– Скажи ему!

– Проклинай его по-своему, если хочешь. Нам это не поможет.

Он вылетел из церкви. Даже с улицы он слышал, как два священника все еще оскорбляют друг друга внутри, каждый на своем языке. Они походили на двух мартовских котов в ночном переулке.

***

LXXXI

На следующий день они явились во Дворец Прохлады. Мяо-Янь приняла их, стоя на коленях на шелковом ковре. Она была поразительным созданием с миндалевидными глазами и бронзовой кожей. Ее длинные иссиня-черные волосы были зачесаны назад со лба, уложены в валики и закреплены на макушке в шиньон. Прическу украшали шпильки, гребни из слоновой кости и украшения в виде золотых птиц и серебряных цветов. Брови ее были выщипаны и заменены тонкой, но четко прорисованной линией сурьмы, а ногти окрашены в розовый цвет мазью из толченых листьев бальзамина.

Младшая дочь Хубилая сильно отличалась от женщины, которую ожидал увидеть Жоссеран. Он предвидел крепкое и энергичное создание, подобное Хутулун; однако эта женщина своими манерами и утонченностью больше походила на христианскую принцессу. Если Хутулун была высока для татарки, то Мяо-Янь была миниатюрна; если Хутулун была надменной и вспыльчивой, то дочь Хубилая имела потупленный взор и казалась хрупкой, как фарфоровая кукла.

Одета она была также не для степи, а для двора. На ней был длинный халат из розового шелка с белым атласным воротником у горла, застегнутый слева на маленькие продолговатые пуговицы, продетые в петли из ткани. Рукава были такими длинными, что ее рук не было видно. На талии был широкий пояс с нефритовой пряжкой в форме павлина, а на ногах – крошечные красные атласные туфельки, украшенные золотой вышивкой. Вид у нее был не принцессы, а хорошенького ребенка.

Он вспомнил наставление Тэкудэя: «Наличие девственной плевы – признак женщины, которая мало времени проводила верхом. Значит, она не может быть хорошей наездницей и будет обузой для мужа».

Он гадал, что бы тот подумал об этой татарской царевне.

Они уселись на ковры вокруг стола. Жоссеран оглядел комнату. Окна были закрыты квадратной решеткой и затянуты промасленной бумагой, а на полу лежали ковры из богатой золотой и багряной парчи. На стенах висели акварели со снежными пейзажами. «Они предназначены для создания ощущения прохлады в жаркую погоду, – сказал ему Сартак. – Отсюда и название павильона».

На стенах висели свитки с каллиграфией, ярко-киноварные на белом фоне. На низком, покрытом черным лаком столе стояла статуэтка лошади, сделанная из цельного куска нефрита, и ваза из агата, в которую была поставлена веточка цветущей сливы. Рядом с царевной стояла бамбуковая клетка с огромным зеленым сверчком.

В углу три молодые китаянки в прекрасных платьях играли на крошечных, похожих на арфу инструментах. Их музыка плыла над озером.

– Мне сказали, вас привели сюда, чтобы просветить меня в путях вашей веры, – сказала Мяо-Янь.

– Такова была воля вашего отца, – ответил Жоссеран.

– А ваше желание таково же? – спросила она.

– Я желаю, чтобы все познали единого истинного Бога.

Мяо-Янь улыбнулась. Две служанки принесли им нечто, что она назвала чаем «Белые Облака». Его подали в чашках из тонкого сине-белого фарфора на лакированном подносе.

Пока они потягивали обжигающую жидкость, она задавала ему бесконечные вопросы. Ей было крайне любопытно, и, подобно своему отцу, она хотела знать о Христиании – так она называла Францию, – об Утремере, а также об их путешествии и о том, что они видели. Она жадно слушала рассказы Жоссерана о Крыше Мира и Пещерах тысячи Будд. Уильям без конца донимал его просьбами о переводе, которые тот либо игнорировал, либо отвечал лишь отрывочно.

Наконец Уильям потерял терпение.

– Довольно. Пора поговорить с ней о Христе.

Жоссеран вздохнул.

– Он желает начать ваше наставление.

– Так вы не мой учитель?

Жоссеран покачал головой.

– Я всего лишь воин и очень скромный сеньор.

– У вас не глаза воина. Ваши глаза мягкие. А у него глаза очень жесткие для шамана.

– Хотел бы я быть мягче, чем я есть.

Мяо-Янь указала на Уильяма.

– Ваш спутник не говорит по-людски?

– Я буду его языком и его ушами.

Она издала тихий, дрожащий вздох, словно ветер, шелестящий листвой.

– Прежде чем мы начнем, у меня есть к вам последний вопрос. Вы знаете, почему мой отец послал вас ко мне?

– Он говорит, что желает больше узнать о христианской вере.

– У нас в Шанду уже есть Сияющая Религия.

– Но это не истинная форма нашей веры. Монахи, которые учат ей, – отступники. Они не признают власти Папы, который есть наместник Бога на этой земле.

– И вы думаете обратить моего отца на свой путь?

– Что теперь? – спросил Уильям.

– Подождите минутку, – сказал ему Жоссеран, надеясь ухватиться за эту неожиданную возможность лучше понять характер Хубилая. Он снова повернулся к Мяо-Янь. – Вы думаете, он играет с нами?

– Вы видели наш царский двор. Там есть тангуты, уйгуры, магометане, китайцы и казахи. От каждого он что-то берет, собирая мудрость мира, как белка, что запасает все, что может, перед зимой. Он не купит у вас, но обчистит ваши карманы.

Он не ожидал такой откровенной оценки Повелителя Повелителей от его собственной дочери.

– Монах верит, что мы можем убедить его, что наш путь – единственно верный, – сказал Жоссеран.

Она склонила голову – жест, который мог означать многое.

– Вы так не думаете?

– Я думаю, что мне не следовало так откровенно с вами говорить. Не начать ли нам мое наставление?

Жоссеран напомнил себе о терпении, как он так часто советовал Уильяму. Впереди будет еще много дней.

– Так что она говорит? – спросил его Уильям.

– Ничего существенного. Но благодарю вас за терпение, брат Уильям. Теперь она готова начать свои уроки.

***

LXXXII

Уильям проснулся среди ночи, задыхаясь, словно только что убежал от пожара. Он перевернулся на бок, поджал колени к груди, стараясь стать как можно меньше. Он представлял, что прячется от Бога.

Вины его в этом не было. Церковь предостерегала о демонах, которые приходят к мужчинам и женщинам во сне и насилуют их, пока те находятся в беспомощном состоянии. Он много раз сражался с этой дьяволицей, но теперь она вернулась в новом обличье, с миндалевидными глазами и гибким телом.

Он вскочил с кровати и снял свою монашескую рясу. Он нащупал в темноте прут, который сделал себе тем же утром из вишневых веток.

Он услышал шелест шелка, когда его суккуб спустила с плеч свой багряный парчовый халат. Он увидел, как пульсирует кровь у нее на шее, ее грудь цвета слоновой кости, похожую на слезу. Он провел пальцами по ее длинным иссиня-черным волосам.

Нет.

Он хлестал себя снова и снова, но не мог изгнать ее. Она опустилась на колени у его ног, как кающаяся грешница. Он почувствовал ее мускусный запах и представил, как ее длинные теплые пальцы проникают под его рясу. Она была для него так реальна, что он не чувствовал крови, текущей по его исполосованной спине, лишь ее жар, когда он сжал свою плоть в руке и отдал свой семя дьяволице.

Уильям благословил вино и вознес его.

– Кровь Христова, – прошептал он и поднял глаза к своду почерневшего от ладана потолка. Его белые облачения были изорваны и запятнаны после долгого пути из Утремера, но это все еще были одежды Святой Матери Церкви, и он представлял, как они сияют, словно лучи солнца, на этой черной языческой земле.

Это был трогательный момент для его тайной паствы из венгров и грузин, никто из которых не присутствовал на латинской мессе с тех пор, как их захватили во время похода Субэдэя по Европе двадцать лет назад. Уильям реквизировал для этой мессы собственную церковь Мар Салаха, принес с собой свое Евангелие, миссал и Псалтирь, так небрежно отброшенные Хубилаем.

«Даже во тьме, – думал он, – Бог прольет свой свет. Нет такого уголка на земле, где Он не мог бы нас найти. Я буду его ангелом и посланником».

Внезапно дверь в церковь с грохотом распахнулась, и в проеме появился Мар Салах. За ним стояли его собственные священники в черных рясах. Он пронесся по проходу, его лицо было искажено яростью.

– Как ты смеешь осквернять мою церковь!

Уильям не отступил. Но затем, чтобы показать свое благочестие перед паствой, он упал на колени и начал читать «Верую».

Тут-то они на него и набросились, пиная и избивая, пока изгнанники смотрели, виноватые и испуганные. Священники Мар Салаха потащили его обратно по проходу и вышвырнули в грязь, а его Псалтирь и миссал бросили в слякоть следом.

Тяжелая дверь захлопнулась.

Несколько изумленных горожан уставились на него, спеша мимо на рынок. Уильям медленно поднялся на ноги, морщась от боли в ребрах. «Если мне суждено страдать, как Христос, – подумал он, – то это лишь приближает меня к моей прекрасной награде. Они могут бить и поносить меня, но я никогда не дрогну. Бог со мной, и я не потерплю неудачи».

***

LXXXIII

Местный обычай предписывал мыться по меньшей мере трижды в неделю, и Жоссеран обнаружил, что, как и в Утремере, эта привычка была приятна и телу, и разуму. В его покоях была большая глиняная ванна с маленькой скамейкой, на которой можно было сидеть во время омовения. Чтобы нагреть ее, под ней разводили огонь, используя особые черные камни, которые китайцы добывали в горах. Когда их разжигали, они часами давали сильный жар, прежде чем окончательно рассыпаться в серый пепел.

В другие утра приставленные к нему слуги приносили ему по крайней мере кувшин и чашу с водой для умывания рук и лица.

Уильям, судя по запаху, не пользовался ни одной из этих возможностей.

Жоссеран также обнаружил, что, как и в Утремере, удобнее было по возможности одеваться по-местному. Ему дали широкий халат из золотого шелка. Его рукава доходили почти до кончиков пальцев, а на спине был искусно вышит феникс. Он подпоясывался широким кушаком с пряжкой из рога, привезенного из страны, которую они называли Бенгалия. Ему также дали пару шелковых сандалий на деревянной подошве.

Никто, как он заметил, не ходил босиком или с непокрытой головой, кроме буддийских монахов. Поэтому он стал носить тюрбан из черного шелка, как было принято у знати. Он также вызвал дворцового цирюльника и велел гладко выбрить себе лицо. В отличие от Утремера, где сарацины считали немужественным не носить бороду, большинство мужчин в Шанду были гладко выбриты. У татар и китайцев бороды росли плохо, и те, что он видел, были, как правило, редкими.

Лишь Уильям оставался непреклонным, зловонным, волосатым и хмурым в своей черной доминиканской рясе.

Шанду, что на языке цзиньцев означало «Вторая столица», была летней резиденцией Хубилая; его основной престол, где он проводил долгие зимы, находился в древнем цзиньском городе Даду, «Первой столице», дальше на восток. Шанду был достроен лишь недавно, его строительство курировал сам Хубилай, а место было выбрано по китайским принципам фэн-шуй, счастливому сочетанию ветра и воды.