Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– А как же вы? – прошептал Жоссеран.

– Я? – прошептала она, не совсем понимая его вопрос.

– Какого Великого хана вы считаете узурпатором?

– Мое мнение не имеет значения. Я ни монголка, ни китаянка. Во мне кровь Чингисхана, но ноги китайской принцессы. Я не могу скакать на коне и даже далеко ходить сама. Я больше не Человек. Я – жертва моего отца тем, кого он покорил. – Она остановилась. – Я устала. Вам следует уйти. Надеюсь, мы еще встретимся.

– Не думаю, что такое счастливое событие вероятно. Но я желаю вам мира Божьего.

– И вам того же. И тысячу благословений нашему Отцу-Который-На-Небесах, – сказала она, используя имя, которое она дала Уильяму.

– Моя госпожа, – пробормотал он и поклонился.

И там он ее и оставил, в Саду Освежающего Источника, принцессу с сердцем татарки, телом куклы и крошечными, ужасными, лилейными ножками ребенка.

Они отправились в путь во вторую луну осени, в сопровождении сотни императорских воинов. Сартак вел авангард со Пьяницей и Злюкой. Они взяли дорогу на юг, к кишащим деревням и городам, что простирались вдоль зеленых равнин Катая, а затем к пыльным и скудным тропам Шелкового пути на запад.

***

Часть 6

Поющие пески

Пустыня Такла-Макан

от праздника Успения

Богородицы до праздника Святого Михаила

***

XCIV

Лето было бездождливым, и колючая дымка от веяной половы смешивалась с мелкой лессовой пылью, принесенной с северных степей. Это был мир настолько золотой, что трудно было отличить тропы от рек. Поля были уложены круглыми камнями с речных отмелей, чтобы верхний слой почвы не превращался в пыль и не уносился ветром. Целый пейзаж лежал, медовый и удушливый.

За этой желтой завесой скрывались свидетельства лихорадочного летнего труда крестьян: тщательно ухоженные тутовые сады, где кормились драгоценные шелкопряды; сено, сложенное в ульи с закрученными верхушками; зимнее зерно и овощи, сохнущие на крышах. Кое-где еще несколько крестьян трудились с серпами на своих полях, их жилистые коричневые тела были одеты лишь в набедренные повязки. Мулы, навьюченные плетеными корзинами, доверху набитыми последним урожаем, тащились по осыпающимся тропам на берегах Желтой реки.

Чем дальше они продвигались на запад, тем чаще им встречались признаки военных приготовлений: императорская конница в пластинчатых доспехах; легковооруженные новобранцы, шагавшие на запад с короткими копьями на плечах; эскадроны уйгуров и тангутов под предводительством татарских офицеров в крылатых шлемах.

В памяти Жоссерана вновь всплыло предостережение Мяо-Янь: «Ваше возвращение будет опаснее, чем ваш первый путь сюда». Если начнется война, они могут застрять здесь, в Катае, на долгие годы. И тогда их договор, когда… если… они доберутся до Акры, не будет стоить ровным счетом ничего.

Уильям больше не тревожился ни о настоящих, ни о будущих опасностях. Все его мысли обратились внутрь, к осознанию собственного провала. Он думал, что обрел для Христа царя; вместо этого его самого выставили дураком.

Сто священников! Как собрать такую экспедицию, а если и собрать, можно ли доверять этому Хубилаю? Он мечтал об апостольской миссии масштаба деяний Павла, о приведении всех душ Востока к Богу. Вместо этого он вернется с невнятными бормотаниями и обещаниями.

К нему пришло осознание, что он потерпел неудачу, ибо Господь заглянул в его сердце и счел его недостойным.

Он ехал в молчании, редко перебрасываясь словом с Жоссераном, натянув капюшон на лицо, наедине со своим горем. Он больше не боялся и не надеялся; он был уже другим человеком, не тем, что ехал по этим же дорогам два месяца назад.

Ветром трепало молитвенные флажки; раздавался гулкий удар гонга, охряная стена пылала розовым в лучах заходящего солнца, виднелись ворота из бревен, утыканных тяжелыми гвоздями. Жоссеран последовал за Уильямом во двор ламаистского монастыря и огляделся. Со всех четырех сторон двор обрамляли галереи, вырезанные из древних черных балок. К скрюченным ветвям гранатового дерева были привязаны за носовые веревки два верблюда.

Они прошли по крытой галерее, оживленной яркими фресками алого и зеленого цветов, где скалящиеся дьяволы расчленяли несчастных в языческом аду. Уильям вскрикнул от страха, когда из дверного проема, рыча, поднялся медведь.

– Это всего лишь чучело, – проворчал Жоссеран.

Но это было не обычное чучело. Он увидел, что это шкура и мех медведя, сохраненные в его подобии, хотя на месте глаз зияли темные впадины. Бока его были липкими от ритуально нанесенного масла.

Они нашли другой коридор, пахнущий мускусом и ладаном. В ряд на полу, скрестив ноги, сидели монахи, их бритые головы блестели в свете масляных ламп. Их заунывное пение эхом отдавалось от алых колонн и темных стен.

– Я посрамлен, тамплиер, – сказал Уильям. – Эти люди любят свою веру больше, чем я.

– Никто не любит веру больше тебя, Уильям.

– Посмотри на них. Они не продают свои услуги за деньги. Они не пируют, как епископы, не блудят, как священники, и не плету интриг, как клирики в Риме. У них нет веры, и все же они живут святой жизнью.

– Если у них нет искупления Христова, какой толк во всей их святости? – спросил Жоссеран, повторяя заученную молитву, что занозой сидела в его совести с самого детства.

– Все, что ты говорил мне в этом путешествии о моих собратьях-священниках, – правда. Я знаю, что многие из них продажны и алчны. Наш орден был основан, чтобы искоренить такое поведение и вернуть святость в Церковь. Поэтому я и искал своего призвания среди них. Но я недостоин, тамплиер. Я нечестивец. – Он поднял руки. – Помолись со мной, тамплиер.

Жоссеран помолился с ним, не из благочестия, а потому что в тот миг почувствовал к монаху такую жалость. Он сложил руки и вознес их к Богу, который не обитал в этих безоблачных синих небесах, и вместе они прочли два десятка «Отче наш» за живых и еще десяток за мертвых. Наконец он прочел еще один «Отче наш» за себя – чтобы он нашел какой-нибудь путь назад, к живым, из забвения и небытия.

***

XCV

Ферганская долина

На Крыше Мира короткое лето почти закончилось. Красные маки уже увядали, и пастухи готовились возвращаться в защищенные долины низин, снова оставляя горы волкам, снежным барсам и орлам.

Свадебный пир был в самом разгаре, когда Хутулун въехала в лагерь.

Невеста была моложе ее, широколицая, с бронзовыми щеками, черты ее окаменели, пока вокруг мужчины и женщины рода смеялись, кричали и пили. Ее головной убор из бронзовых монет отражал свет тысячи факелов. Она сидела рядом с мужем в шелковом шатре, а в котлах пузырилась и дымилась баранина, мужчины проливали кумыс на богатые ковры и падали на тела своих товарищей, уже отключившихся на полу.

Пока она была в Каракоруме, Кайду взял себе еще одну жену. Она была дочерью вождя с запада от озера Балхаш, и этот союз еще больше укрепил его власть на западных границах империи кагана. Подобно Хулагу на западе и Бату на севере, ее отец теперь стремился обезопасить себя, когда Мункэ не стало.

Он ссутулился на своем эбеновом троне рядом с новой невестой, суровый и задумчивый посреди всеобщего веселья. Увидев ее, он поднялся и вышел из шатра, его телохранители последовали за ним. Она пошла за ним. У нее в горле стоял ком. Теперь ей предстояло рассказать ему о своем провале.

– Хутулун, – сказал он. – Дочь.

Она опустилась на колени, чтобы получить его благословение в свете факелов воинов.

– Отец.

Прохладный горный ветер хлестнул по шелку шатра.

– Я рад видеть, что ты благополучно вернулась.

– Тысяча добрых пожеланий в этот счастливый день.

– Это всего лишь политика, дочь, ты это понимаешь. Как прошло твое путешествие?

Она замялась.

– Я подвела тебя, мой хан, – сказала она, и слова застряли у нее в горле.

– Подвела, как?

– Я позволила воинам Хубилая устроить засаду на мои арбаны. Мы потеряли шестнадцать человек. Варварских послов похитили. – Вот. Сказано, сделано, без красивых речей.

Он хмыкнул.

– Да, я знаю об этом.

Конечно. Новости дошли до него из Каракорума. У него были свои шпионы при дворе, как и у любого хана, имевшего хоть какое-то влияние и вес.

– Твоей вины в том нет, – сказал он наконец. – Если сунуть руку в осиное гнездо, не стоит удивляться, что тебя ужалят. Мне следовало послать тебя северным путем, вокруг озера Балхаш.

– Я сделала шестнадцать вдов.

– Не ты их сделала. Вдов сделал Хубилай. И скоро он сделает их еще больше. – Он взял ее за плечо и поднял на ноги. – Ты виделась с Ариг-Бугой?

– Я передала ему твою клятву верности. Он хотел знать, пошлешь ли ты войска в поддержку ему против Хубилая.

– И что ты сказала на это?

– Я сказала, что не могу знать помыслов моего отца. Как еще я могла ему ответить?

Он улыбнулся.

– Хороший ответ. Ибо я не могу ему помочь, даже если бы хотел. Я не смею оставлять себя здесь без защиты, не сейчас.

Из шатра доносились крики танцоров и хриплые возгласы пьющих.

Факелы воинов затрещали от порыва ветра.

– У меня тоже есть новости. В Бухаре новый хан. Органу убили, и Алгу захватил ханство.

– Он присягнул на верность Ариг-Буге, – сказал Тэкудэй.

– Пока что да, – ответил Кайду. – Но люди всегда делают то, что им выгоднее в данный момент. Алгу честолюбив. Ему нельзя доверять.

– А что другие ханы?

– Все теперь смотрят на свои земли и на свои династии, и мы должны смотреть на наши. Мункэ был последним из великих каганов. Наша Татария снова не империя, а сборище соперников. – Он протянул правую руку и положил ее ей на голову. – Ты меня не подвела. Напротив, мое сердце радуется, видя, что ты благополучно вернулась. А теперь иди внутрь и наслаждайся свадебным пиром.

Хутулун последовала за ним в большой шатер. Гэрэл, как обычно, валялся без сознания на коврах. Ее возвращение прошло не так плохо, как она боялась; более того, он отмахнулся от ее позора, словно это был пустяк. И все же она не могла наслаждаться весельем. Она понимала, почему ее отец с каменным лицом созерцает свою новую невесту. Это был не брак, а союз в преддверии войны.

***

XCVI

пустыня Такла-Макан, к западу от Тангутского царства

У Нефритовых ворот они обменяли своих лошадей на верблюдов и снова отправились в Такла-Макан. Иссушенная жаром пустота теперь казалась ему почти знакомой. Порой пустыня состояла из твердого, утрамбованного гравия, и верблюды шли хорошо; порой – лишь из мелкого песка с хрупкой коркой, которая проваливалась под верблюжьими копытами, превращая каждый сотрясающий шаг в пытку и для человека, и для зверя.

Лето унесло еще больше жизней. Они видели еще не высохшие кости лошадей и верблюдов, а однажды – скрюченный скелет осла, мумифицированный жарой, все еще частично покрытый кожей и мехом. Призраки озер и рек рябили в безбрежности серого сланца.

«Солнце нас сечет, – думал Жоссеран. – Возможно ли ненавидеть солнце? Одного раза было достаточно. Не думаю, что я вынесу этот переход снова».

***

XCVII

Они навьючили верблюдов перед самым закатом, под безветренным небом. Они снова вышли к великим песчаным дюнам Такла-Макана и начали передвигаться по ночам, чтобы избежать ужасной дневной жары. Когда взошла луна, она сделала пустыню прекрасной, ибо пески, казалось, рябили, как тонкий шелк, расстеленный на плоском столе.

Их караван тронулся в путь, тени верблюдов были чудовищны на волнистых песках. Даже чахлые клочки тамариска принимали ужасные очертания, похожие на тех дьяволов, о которых говорил Уильям, когда они отправлялись в путь.

Приглушенная тишина ночной пустыни нагоняла тоску, и единственными звуками были скрип веревок да мягкое шлепанье верблюжьих копыт по песку. Здесь не было никаких ориентиров, и когда луна скрылась за горизонтом, они пошли на одну-единственную яркую звезду на западе. К тому времени, как на пустом горизонте показалось лиловое пятно рассвета, верблюды кашляли от усталости, и их приходилось тащить за веревки.

Они брели, даже когда солнце поднялось в небо, и останавливались, лишь когда становилось слишком жарко, чтобы продолжать путь. Тогда они падали в тени своих верблюдов и пытались проспать дневной зной, беспокойно ворочаясь на раскаленном ветру. Они просыпались перед самым вечером, с пересохшими глотками и телами, покрытыми нанесенным ветром песком. Времени хватало лишь на горький чай и прогорклое мясо, а затем они снова навьючивали верблюдов и возобновляли свой бесконечный путь.

Первые часы после рассвета были худшим временем. Измученные усталостью, с иссушенными разумом и духом от тягот пути, они часто были вынуждены спешиваться и тащить своих протестующих верблюдов последние мили.

Однажды утром, перед самым рассветом, когда пустыня была еще черной и пронзительно холодной, Жоссеран шел рядом со своим верблюдом, опустив голову навстречу назойливому ветру. Он думал, как и всегда, о Хутулун. Бывали моменты, когда он убеждал себя, что она может появиться из-за горизонта на своей белой татарской кобыле, с пурпурным шелковым шарфом, развевающимся на ветру позади нее.

И он, вздрогнув, поднял голову, ибо в тот самый миг услышал звук всадников, скачущих к ним из-за следующей гряды дюн.

– Что это? – крикнул Уильям из-за его спины.

Они все остановились. Жоссеран вспомнил, как в последний раз слышал этот же грохот у озера-полумесяца.

– Это духи песков, – сказал он Уильяму. – Они хотят заманить нас в пустыню.

– Какие духи песков?

– Мертвецы пустыни.

Уильям перекрестился.

Жоссеран снова прислушался. Грохот исчез, пески снова погрузились в тишину.

Караван продолжил путь. Но время от времени Уильям останавливался, чтобы прислушаться к крикам одиноких духов, и ему казалось, что они зовут его по имени.

Тянулись бесконечные солончаки, знойная дымка рябила над выжженными пустошами, а путь вперед отмечали лишь древние, рассыпающиеся маяки. За ними лежало еще одно огромное пространство дюн.

С седла своего верблюда Уильям не мог разглядеть сквозь желтую мглу даже голову вереницы. Убаюканный усталостью и завыванием ветра, он спрятал лицо в капюшон своей рясы и предался голосам самобичевания, терзавшим его изнутри, и сотрясающей качке верблюда.

Где-то утром ветер стих, и он решился откинуть капюшон, надеясь увидеть хоть какое-то изменение в однообразии их горизонта.

Именно тогда он и обнаружил, что остался один.

Невозможно было узнать, когда оборвалась веревка, – минуты или часы назад. Он с ужасом и недоверием уставился на истрепанный конец веревки, свисавший с недоуздка верблюда. Он искал следы в песке вокруг, но даже те, что оставил его собственный верблюд, быстро заметал летучий ветер. Дюны простирались во все стороны, как ход волн по океану.

Он услышал бормотание, кто-то говорил слишком быстро и слишком громко, неразборчивые слова. Он отчаянно огляделся, думая, что за ним должен быть кто-то, а потом понял, что звуки исходят из его собственного горла.

***

XCVIII

Ферганская долина

Резкий северный ветер гнал по небу облака, похожие на конские хвосты, пока до них не дошла серая грозовая туча, и порыв ледяного дождя не ударил ей в лицо. Пришло время гнать стада обратно в долины.

Овцы рассыпались по высокогорному пастбищу. Их были тысячи, они ковыляли, как гуси, их зады и хвосты разжирели от обильной летней травы.

Сзади подъехал Тэкудэй. Они мало разговаривали с ее возвращения из Каракорума. Он считал, что сопровождать варварских послов должен был он, и теперь радовался ее неудаче.

– Надеюсь, ты не находишь эти бедные долины слишком скучными после изысканных дворов Каракорума. – Когда она не ответила, он продолжил: – Жаль, что тебе не удалось доставить варваров к кагану. Как приказал тебе наш отец.

Она стиснула зубы и промолчала.

– Хотя некоторые говорят, что варвара похитили как нельзя вовремя.

– Кто это говорит? – прошипела она.

Он улыбнулся.

– Моя сестра-жеребец все-таки оказалась кобылой.

Она отвернулась. «Я не доставлю ему такого удовольствия».

– Говорят, он покрыл тебя трижды.

Она развернулась в седле, и внезапно в ее кулаке оказался нож. Он ухмыльнулся ей в ответ, поднял подбородок, обнажая нежную плоть горла. Бесполезный жест, под стать его пустой браваде.

Она почувствовала, как кровь запульсировала в жилах у нее на виске.

– Кто сказал это обо мне? – прошипела она.

Глаза его блеснули, но он ничего не сказал.

Она вложила нож в ножны, понимая, как глупо себя выставила.

– Это ложь, – сказала она. Она вонзила пятки в бока своего коня и ускакала. Но она слышала, как за спиной звенит его торжествующий смех.

***

XCIX

Такла-Макан

Уильям скатился с верблюда и рухнул на колени. Песок был обжигающе горячим.

– Пожалуйста, о Господи… дорогой Господь Иисус, защити меня!.. Спаси меня!

Драгоценная слюна потекла по его подбородку. Он закричал, швыряя пригоршни песка в воздух, едва осознавая, что делает. Именно тогда он услышал глухой грохот копыт и понял, что Бог ответил ему. Он выкрикнул благодарность палящему небу и, спотыкаясь, поднялся на ноги, вскарабкался по оврагу из осыпающегося песка в направлении возвращающегося каравана. Добравшись до мягкого гребня, он выкрикнул имя Жоссерана и кубарем скатился вниз по склону.

Лишь пустота.

И все же он все еще слышал грохот, сразу за следующей дюной. Он побежал вниз по сыпучему песку, катясь и падая, затем на четвереньках вскарабкался на склон следующего гребня. Сердце молотом колотилось о ребра, казалось, вот-вот разорвется.

– Нет!.. Пожалуйста… Милостивый Господь, услышь… раба твоего в час его… Подождите меня! Жоссеран!.. Вся хвала тебе… мой Искупитель… Это Уильям! Подождите!

Он достиг вершины хребта, ожидая увидеть внизу караван, но там была лишь пустота. Он в замешательстве огляделся. Пустыня снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь шепотом ветра. Он вспомнил, что говорил ему Жоссеран о духах песков, и понял, что дьяволы, обитавшие в этой проклятой пустыне, обманули и его.

Змеи песка лизали и шептали у его ног.

Он слепо побежал вниз по гребню, мягкий песок высасывал силы из его ног, и наконец он рухнул, обессиленный. Ему нужно было найти своего верблюда. Своего верблюда с бурдюком воды. Он встал, скуля от судорожной боли в мышцах бедер и икр.

Он, спотыкаясь, ходил кругами, крепко зажмурив глаза от белого слепящего света пустыни. Он искал свои следы, но ветер уже их замел, и он понял, что окончательно заблудился. Он посмотрел на небеса и закричал.

***

C

Наступил миг бронзовых сумерек, прежде чем опустилась ночь. Жоссеран закутался в свой плащ. Они все сидели у скудного костра из аргола. В темноте кашляли верблюды.

– Мы ничего не можем сделать, – сказал Сартак.

«Вот она, моя удача, – подумал Жоссеран. – Монах потерялся. Теперь никто не назовет меня еретиком и кощунником, когда мы вернемся в Акру. У меня договор с татарами, и слава достанется мне одному».

Но он не мог заставить себя бросить этого проклятого священника. Его долгом как рыцаря-тамплиера и как христианина было вернуться и искать его. Был шанс, что он еще жив где-то в этой бескрайней пустыне.

– Мы должны за ним вернуться.

Сартак презрительно фыркнул.

– Когда человека поглощает пустыня, Такла-Макан его никогда не отдает. Это как искать человека в брюхе у медведя. Находишь только кости.

– Мы должны вернуться, – повторил он.

Злюка сплюнул на песок.

– Варвар сошел с ума.

– Человек не выживет и дня без воды в этой пустыне, – сказал Сартак. – Даже опытный путешественник не проживет здесь один. А твой спутник ничего не знает о Такла-Макане. Ручаюсь, к этому времени он уже отошел от своего верблюда.

Жоссеран знал, что тот прав, и, кроме того, он ничего не был должен Уильяму. Это можно было бы даже назвать волей Божьей. Уильям бы так и сделал, будь ситуация обратной.

– Я пойду искать его сегодня ночью, один, если придется. А вы решайте сами. Но окажет ли вам Сын Неба милость, когда узнает, что вы потеряли обоих своих послов?

Злюка снова сплюнул, закричал и выругался на него, пока Сартак не приказал ему замолчать. Пьяница, лишенный утешения в виде крепкого кобыльего молока, начал тихо напевать в тлеющие угли костра, пока над пустыней всходила луна.

Это была татарская погребальная песнь.

Уильям проснулся от света луны. Он подумал о других христианах, таких же, как он, смотрящих на это же небо, в безопасности своих монастырей и приходов в Тулузе, Риме или Аугсбурге. Когда сознание вернулось, ужас его положения ударил его, как физический удар, и он снова начал плакать. Он почувствовал такую тоску по своей жизни, что громко застонал. Утешения рая теперь ничего для него не значили, ровным счетом ничего.

Ветер стих, и огромное море пустыни успокоилось. Именно тогда он увидел остатки башни, резко выделявшиеся в фосфоресцирующем свете луны. Он долго смотрел на нее, ничего не понимая. Затем встал и, спотыкаясь, побрел к ней.

Это было всего несколько камней, возможно, часть крепости, которая когда-то стояла на этом месте много веков назад, прежде чем пески поглотили ее. Он поскреб песок пальцами, вырыл небольшую ямку под прикрытием разрушенной стены для ложа и свернулся в ней. Почему-то здесь он чувствовал себя в большей безопасности, границы камней давали некоторую защиту от ужасающей пустоты вокруг.

Он долго лежал там, дрожа от холода, слушая трепет собственного дыхания. Оно казалось ему хрипом раненого животного. Он пытался уснуть.

Возможно, ему это удалось, ибо когда он снова открыл глаза, луна висела почти прямо над ним, бледная и дрожащая. Она была полной, охотничьей луной, и притягивала его взгляд к сокровищам, лежавшим в песке у его ног, заставляя их сверкать, как стекло.

Он пополз к ним на четвереньках. У него перехватило дыхание.

Рубин, огромный. Он повертел его в пальцах, позволяя лунному свету играть на каждой грани его огранки. Он впился пальцами в песок и нашел еще один, и еще. Через несколько минут рытья его кулаки были полны драгоценностей, а еще больше было лишь наполовину прикрыто песком. Выкуп за короля, погребенный здесь, в Такла-Макане, как и рассказывал им погонщик верблюдов.

Он начал смеяться.

Одно из величайших сокровищ мира, и даровано мертвецу! Он перекатился на спину и завыл на великий свод небес. Это была великая и последняя шутка Бога над ним. Когда его смех иссяк, он лежал, и грудь его вздымалась.

В этом плачевном состоянии он представил себе сотню доминиканских монахов, сопровождающих его обратно через эту пустыню ко двору Императора Хубилая, чтобы проповедовать святую веру и привести бесчисленные миллионы в ее лоно. С этим сокровищем они построят сотню церквей. Должно быть, именно это всегда и предназначал Бог.

Если бы только он смог найти дорогу живым.

***

CI

Ферганская долина

С востока появился всадник, измученный, с почерневшими от холода пальцами. Человека привели к Кайду в его ордо и дали чашу вареной баранины и немного горячего рисового вина. После того как он передал свое послание, хан вышел, суровый, и велел немедленно явиться к нему своему старшему сыну и самой любимой дочери.

Кайду сидел на коврике из шелковых ковров за очагом, его взгляд был устремлен на горы, видневшиеся в проеме юрты. Тэкудэя и Хутулун приветствовала жена из второго ордо Кайду, и они заняли свои подобающие места по обе стороны от железного котла. Принесли теплые чаши с кумысом.

– Я только что узнал, – сказал Кайду, – что Хубилай взял под контроль Шелковый путь от Тангутского царства до Бешбалыка. Мой двоюродный брат, Хадан, присягнул ему на верность, и с его помощью он перерезал путь снабжения Ариг-Буги на юг и восток.

– Весь Синий Монгол восстал против Хубилая, – сказал Тэкудэй. – Это может быть лишь временной неудачей.

Кайду нетерпеливо на него посмотрел.

– У Хубилая теперь слишком много друзей среди уйгуров и тангутов. Всего Синего Монгола может уже не хватить.

Тэкудэй замолчал после этого упрека.

– Империя Чингисхана исчезла, – продолжил Кайду, – как я и предсказывал. У Хулагу и всех остальных ханов теперь свои царства. То, за что сейчас сражаются два брата, – это Катай.

– Значит, гонец был от Хубилая? – спросила Хутулун.

Кайду кивнул.

– Его сердечное желание – чтобы я озарил его взор своим присутствием в Шанду следующим летом.

– Ты поедешь?

Он покачал головой.

– Я не преклоню колено перед Хубилаем.

– Значит, мы будем сражаться? – спросил Тэкудэй. – Мы присоединимся к Ариг-Буге?

– Мы должны подумать, что с нами будет, если Хубилай окажется сильнее, – сказала Хутулун.

– Твоя сестра права, – сказал Кайду, и Тэкудэй бросил на нее гневный взгляд. – До Чингисхана люди жили на этих степях без дворца в Каракоруме и без Хана ханов, чтобы в нем сидеть. Татары жили так с начала времен. Если нам теперь придется вернуться к тем дням, то так мы и сделаем.

– Я принял решение. Мы не будем бунтовать, но и не будем сотрудничать с этими могущественными владыками. Мы оставим караванные пути открытыми, но все, кто желает пересечь Крышу Мира, теперь должны платить дань Кайду. Пусть Хубилай помнит, что по крайней мере в Ферганской долине Кайду – хан ханов!

***

CII

Такла-Макан

Вереница верблюдов и лошадей змеилась по дюнам. Сартак шел впереди, пешком, ведя своего верблюда за веревку. Жоссеран следовал за ним. Перед самым рассветом они остановились на отдых. Никто не говорил, но Жоссеран чувствовал ярость татар. Злюка, предсказуемо, сорвался первым. Он швырнул пустой кожаный бурдюк на песок.

– Мы его не найдем! – крикнул он Сартаку. – Этот варвар безумен!

Сартак посмотрел на Жоссерана.

– Я не могу его бросить, – сказал он.

Сартак посмотрел на Злюку и пожал плечами.

Жоссеран подошел к своему верблюду и потянул за носовую веревку, рывком поднимая его на ноги. Он побрел дальше. Татарам ничего не оставалось, как последовать за ним.

И вот они побрели по дюнам, обратно, тем же путем, каким пришли, в поисках одного-единственного пловца в этом великом океане песка.

Он всегда ожидал, что в момент смерти обретет покой, возможно, даже восторг. Но он никогда не представлял, что умрет без отпущения грехов, один в дикой пустыне. Когда над Такла-Маканом взошло солнце, он свернулся калачиком в своей рясе и зарыдал, как младенец, снова и снова повторяя имя Христа.

Темные ангелы уже собрались. Они роились вокруг него, расправив свои ужасные крылья, их крошечные глазки были яркими и жадными. Уильям поднял голову от песка.

– Нет! – крикнул он.

Призраки подступили ближе, готовые утащить его в ад. Он мог представить себе раскаленные клейма в жаровнях, все орудия пыток, приготовленные для него. Бог не милостив к грешникам. Как сказал Христос, не только деяния, совершенные человеком при жизни, но и вожделения его сердца предают его пред очами Божьими.

Даже за пределами Такла-Макана его ждала вечность страданий.

– Прочь от меня! – крикнул Уильям. – Господи, помилуй!

Грифы отлетели назад, всего на несколько шагов, настороженные, но не отступившие. Это были самые большие стервятники, каких он когда-либо видел, каждый ростом с человеческую грудь и с размахом крыльев, пожалуй, в два рода. Они знали, что падаль – их, но не примутся за работу своими клювами, пока их добыча не затихнет.

– Я спасен во Христе! – снова крикнул Уильям и бросил горсть песка в ближайшую птицу. Затем он рухнул ничком, рыдая.

Жоссеран наблюдал за его безнадежными метаниями с тем же чувством жалости и отвращения, какое он испытывал при травле медведей или на публичной казни. Остальные татары собрались позади него в благоговейной и ужасающей тишине. Они не ожидали найти другого варвара, но, похоже, все равно опоздали. Солнце довело его до безумия.

Он уже собирался прекратить поиски, но сразу после рассвета увидел грифов, кружащих в небе. В конце концов, Уильяма спасла стая стервятников.

– Вы не имеете на меня права! – снова крикнул Уильям. Он воздел руки к небу. – Отче Святый, прости мне грехи мои и вознеси меня на руках ангельских на небеса!

Жоссеран сбежал вниз по песку. Стервятники вытянули свои уродливые шеи при его приближении и один за другим вспорхнули, неохотно уступая свою добычу. Но они еще не взмыли в небо. Они ждали на безопасном расстоянии, все еще надеясь на легкую поживу.

– Уильям!

Священник был полуослеплен солнцем, его лицо покрылось волдырями. К губам и векам прилип песок.

– Уильям!

Монах не узнал его и даже не понял, что за существо перед ним. Он рухнул на песок, все еще бредя. Жоссеран попытался поднять его на ноги, но не смог.

Он почувствовал тяжесть рясы священника.

– Что у тебя там, во имя Господа? – проворчал он.

Монах вцепился пальцами в плащ Жоссерана. Его губы кровоточили, а обожженная кожа свисала с лба тонкими, как бумага, полосками.

– Защити меня, – прохрипел Уильям, – и половина будет твоя.

И с этими словами он потерял сознание.

Уильям был слишком слаб, чтобы продолжать путь. Татары соорудили самодельное укрытие из нескольких шестов и полос брезента и уложили его там, в тени. Жоссеран капал ему в рот воду, пока тот кричал и бредил. Снова поднялся ветер, и они сгрудились вместе в защитном кольце верблюдов, снося, как могли, жалкие удары песка.

К вечеру Уильям перестал кричать на призраков своего бреда и вместо этого погрузился в глубокий сон. Жоссеран принес ему еще воды, и когда он наклонился над ним, глаза Уильяма моргнули и открылись.

– Мне снился сон, – пробормотал он. Его язык так распух, что было трудно разобрать слова. – Я заблудился.

– Это был не сон, – сказал Жоссеран.

– Не сон? Тогда… ты спас… сокровище? – Водянистая кровь сочилась из его покрытых волдырями губ.

– Какое сокровище?

– На него… мы построим церковь… в Шанду. Церковь, прекрасную… как Святой… Гроб Господень… в Иерусалиме.

– Уильям, там не было никакого сокровища.

– Рубины! Разве ты… их не нашел?

– Рубины?

– Там были… – Он поднес руку к глазам, словно все еще ожидал найти драгоценные камни в своей ладони. – Я держал их… в руке.

– Тебе это приснилось. Твой плащ был отягощен камнями. – Жоссеран поднял плащ Уильяма, показал ему прореху в ткани. Он сунул руку внутрь, выгреб горсть пыли и раскрошившегося кирпича из разрушенной башни. – Просто камни, – повторил он.

Уильям уставился на него.

– Ты… ты их украл?

– Уильям, в твоей рясе было спрятано столько камней, что я едва смог поднять тебя на своего верблюда.

Голова Уильяма откинулась на песок, и он закрыл глаза. Если бы в нем была влага, он бы заплакал. Вместо этого он скривился в агонии отчаяния, и кровь с его губ потекла ему в рот вместо слез.

***

CIII

Если горы Кайду были Крышей Мира, то Хараходжа была его темницей, великой впадиной, лежащей далеко ниже уровня моря. Оазис был всего лишь серым скоплением лачуг и пыльных полей. Каким-то образом уйгуры, жившие там, умудрялись выращивать виноградники, инжирные и персиковые сады в этой серой печи пустыни, используя ледниковую воду из кяризов.

Как и другие оазисы Такла-Макана, это была деревня пыльных узких переулков и глинобитных дворов. Но здесь многие жилища были построены под землей, как убежище от кипящего летнего зноя и непрестанных, колючих ветров. Они были покрыты деревянными шестами и соломенными циновками и были невидимы, за исключением их дымоходов, торчащих из твердого серого песка.