Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Тэкудэй вскочил на ноги, с подбородка свисала нитка слюны. Он схватил Уильяма за плечи, швырнул его через всю юрту и выпнул за полог.

Он повернулся к Жоссерану.

– Вон! Наружу!

Жоссеран изумленно уставился на него.

– Вы навлекли на всех нас гнев богов! – крикнул Тэкудэй.

– Это просто гроза, – крикнул Жоссеран, перекрывая шум дождя.

– Наружу! – Тэкудэй потащил его ко входу и вытолкал в размытую дождем грязь.

Уильям смотрел на катящиеся черные тучи, его волосы слиплись от дождя.

– Что с ними не так?

Жоссеран покачал головой. Он подхватил Уильяма под руку и потащил его прочь, обратно в их юрту. Они сгрудились у маленького костра, все еще промокшие до нитки, от их мокрых тулупов шел пар. Как понять таких людей? Бич половины мира, завоеватели Багдада, Москвы, Киева и Бухары, и вот они, зарывшись под одеяла, боятся грома, как дети.

Странный народ, и впрямь.

***

XXX

Было одно, что продолжало его беспокоить, грызло его каждый день, то, что он должен был знать. «Какое это может иметь значение?» – думал он. Но ему нужен был ответ.

Это было утром, примерно через неделю после грозы; небо было льдисто-голубым, солнце отражалось от снегов на Крыше Мира. Он ехал с Тэкудэем по холму над лагерем. Тэкудэй нес аркан на конце длинного шеста, которым он ловил лошадей для их предстоящего путешествия через горы. Требовалось немало сноровки и силы, чтобы поймать животных таким способом, ибо им позволяли бегать почти на воле по степи, пока они не понадобятся, и они отчаянно сопротивлялись поимке. По всей долине другие всадники занимались тем же, их улюлюканье и грохот копыт эхом отдавались от склонов.

Жоссеран глубоко вздохнул, зная, что это его шанс узнать правду, какой бы неприятной она ни была.

– Тэкудэй, скажи мне кое-что. Когда ты решаешь взять жену – она должна быть…? – Он запнулся в поисках нужного слова на татарском, но понял, что не знает его.

Тэкудэй нахмурился.

– Должна быть – что?

Жоссеран указал на свой пах.

– Что, если у нее не пойдет немного крови. В брачную ночь?

– Ты спрашиваешь, должна ли у жены быть целой ее девственная плева? – сказал Тэкудэй.

– Да, именно это я и имею в виду.

– Конечно, нет. Это было бы слишком постыдно. Разве ты взял бы такую женщину в жены?

– В моей стране такое качество высоко ценится.

– Может, поэтому вы и не можете победить сарацин!

Жоссерану захотелось сбросить его с лошади. Всего лишь мальчишка, а уже насмехается!

– Я слышал, – продолжал настаивать Жоссеран, – что ваши женщины теряют девственность со своими лошадьми.

Тэкудэй натянул поводья и обернулся в седле. Он казался сбитым с толку.

– А как еще они должны ее терять?

– И тебя это не беспокоит?

– Наличие девственной плевы – признак женщины, которая мало времени проводила верхом. Значит, она не может быть хорошей наездницей и будет обузой для мужа.

Жоссеран уставился на него.

– Они теряют девственность, скача в седле. – Он произнес это медленно, и до него начало доходить.

– Да, – сказал Тэкудэй, – конечно. – Он с недоумением смотрел на этого варвара, которому нужно было объяснять простые вещи по три-четыре раза, прежде чем он их поймет. А Джучи говорил, что у него острый ум и живой разум!

– Они теряют девственность, скача в седле, – повторил Жоссеран во второй раз, а затем улыбнулся. – Хорошо. Поехали дальше.

Затем, без всякой видимой для своего спутника причины, он откинул голову назад и начал смеяться.

***

XXXI

Сначала он ее не узнал. На ней был красно-пурпурный халат и свободная шапка с длинным отворотом, спускавшимся на шею. Грубая черная челка закрывала лоб. В правой руке она держала бубен, а в левой – тряпичный цеп. Она вошла в большой шатер спиной вперед, бормоча длинное, низкое заклинание. Она прошаркала в центр огромного шатра, между двумя кострами, и упала на колени.

Она протянула руку назад, и одна из женщин подала ей курительную трубку. Она глубоко затянулась.

– Гашиш, – пробормотал Жоссеран себе под нос. Он знал о гашише по Утремеру, где некоторые секты сарацин – хашишины, ассасины – использовали этот наркотик, чтобы успокоить нервы перед заданием.

Сделав несколько глубоких затяжек, Хутулун поочередно подошла к каждому углу юрты, падая на колени и окропляя землю кобыльим молоком из небольшого кувшина в дар духам. Затем она вернулась в центр шатра и выплеснула еще немного кумыса в огонь – духам очага. Наконец она вышла наружу и совершила еще одно подношение Духу Голубого Неба.

Вернувшись, она рухнула на землю, и тело ее забилось в дрожи. Глаза ее закатились.

– В нее вселился Дьявол, – прошипел Уильям. – Я же говорил. Она ведьма.

Как и всякий добрый христианин, Жоссеран боялся козней Дьявола, ибо Церковь много раз предостерегала его о могуществе Вельзевула. Он почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

В юрте было темно и тяжело от благовоний, что они сыпали в огонь, и от сладкого, приторного запаха гашиша. Жоссеран оглядел собравшихся татар; их лица были так же бледны и напуганы, как и его собственное. Даже Кайду, сидевший во главе у огня, дрожал.

Повисла долгая тишина.

Наконец она шевельнулась и медленно поднялась на ноги. Она подошла к огню и достала почерневшую баранью голень. Она внимательно осмотрела ее, изучая обугленную кость в поисках трещин и расщелин.

– Она призывает Зверя, – прошептал Уильям.

– Шарлатанство. Не более.

Уильям упал на колени, сжимая серебряный крест на груди. Он выставил его перед собой и начал громко нараспев читать молитву изгнания бесов.

– Уберите его отсюда, – прорычал Кайду, и двое его воинов подхватили Уильяма под руки и выволокли наружу.

Все в юрте снова обратили свои взоры на Хутулун.

– Каков суд духов? – спросил ее Кайду.

– Духи говорят, что время для путешествия благоприятное, – сказала она.

Кайду повернулся к Жоссерану.

– Слышишь, варвар? Завтра вы отправляетесь в Каракорум!

Жоссеран едва расслышал его. Он все еще смотрел на Хутулун, которая снова рухнула на землю. Все ее тело содрогалось, словно она была одержима.

«Святые угодники, – подумал он. – Я возжелал ведьму!»

Ее шарф хлестал на ветру, словно знамя. Хутулун неподвижно сидела в седле, а вокруг нее – отряд из двадцати всадников, которые должны были сопровождать их в пути через Крышу Мира. Кайду и Тэкудэй тоже были здесь, чтобы проводить их.

– Кто нас поведет? – спросил Жоссеран.

Кайду кивнул в сторону своей дочери.

– Хутулун позаботится, чтобы вы благополучно добрались до Центра Мира.

Жоссеран почувствовал, как пони Уильяма ткнулся в бок его коню.

– Нас поведет ведьма? – прошипел тот.

– Похоже на то.

– Тогда мы обречены. Потребуй, чтобы нам дали другого проводника.

– Мы не в том положении, чтобы что-то требовать.

– Сделай это! – рявкнул Уильям.

Жоссеран круто развернулся к нему.

– Слушай, святоша, я преклоняю колено лишь перед Великим магистром в Акре и ни перед кем другим. Так что не смей мне приказывать!

Уильям схватился за серебряный крест на груди и поднес его к лицу. Он начал читать «Отче наш».

– Что он делает? – спросил Кайду.

– Это молитва о благополучном пути, – солгал Жоссеран.

– У нас свой способ обеспечить благополучный путь, – сказал Кайду и кивнул Хутулун.

Она спешилась и подала знак одной из женщин в толпе у лошадей. Та шагнула вперед, неся деревянное ведро с кобыльим молоком. Хутулун окунула в ведро деревянный ковш, опустилась на колени и окропила землю молоком в дар духам. Затем она поочередно подошла к каждому из всадников и окропила молоком затылок, стремена, а затем и круп их скакунов.

– Еще колдовство, – пробормотал Уильям.

Они выехали из лагеря, направляясь на север. Солнце было холодной медной монетой, уже взошедшей над Крышей Мира; воздух был ледяным, обжигающим легкие. Хутулун повела их направо, в счастливую сторону, а затем они направились на восток, к солнцу. Отсюда, как знал Жоссеран, они вступали в мир, где бывали немногие, даже из торговцев-магометан. Они уходили за грань тьмы, и страх свинцом осел у него в животе.

***

XXXII

Они неслись по равнине вскачь. Он уже почти забыл, как страдал в пути из Алеппо. Через несколько часов Жоссерану показалось, что позвоночник пробил ему макушку. Он посмотрел на Уильяма и увидел, что добрый монах страдает куда больше. Татарские седла были очень узкими, с задранными вверх передней и задней луками, и сделаны из ярко раскрашенного дерева. Они были красивы на вид, но езда на них походила на езду на камне.

Хутулун скакала впереди. Ее собственное седло было покрыто богатым красным бархатом, а передняя лука усыпана драгоценными камнями. На уровне бедер были серебряные заклепки. Он гадал, как она может ездить в таком приспособлении. Должно быть, это сущая мука. Или, может, шелк ее бедер был тверд, как кожа. «Что ж, – угрюмо подумал он, – это одна из тех тайн, ответа на которую я никогда не узнаю».

Они ехали в тени заснеженных гор, через долины, где пробивались почки на тополях и кипарисах, по полям, еще не зазеленевшим после долгой зимы. Здесь люди не жили в юртах; это были казахи и узбеки, обитавшие в квадратных домах с плоскими крышами. Дома были сложены из камня, щели в стенах законопачены соломой, а крыши сделаны из веток, травы и высушенной глины.

Возвышавшиеся впереди серо-белые бастионы казались непреодолимым препятствием: неужели через эти стены из камня и льда и впрямь есть путь?

После двух дней бешеной скачки они углубились в предгорья, через леса грецкого ореха и можжевельника, на высокогорные пастбища, усеянные черными юртами-ульями киргизских пастухов. Некоторые из них уже перегнали свои стада на высокогорные пастбища.

Овцы, пасшиеся на склонах, не походили на овец Прованса. У них были огромные, закрученные рога, некоторые длиной со взрослого человека. Внешне они больше напоминали коз, вот только хвосты у них были странные, жирные, похожие на сковородки из шерсти. Жоссеран видел грозных быков с густой шерстью и массивными рогами, которых татары называли яками.

Они увидели тонкую струйку дыма, поднимавшуюся сквозь сосны, и остановились у одинокой юрты. Снаружи на бамбуковых циновках сушился козий сыр. Они стреножили лошадей, и Хутулун откинула полог шатра, словно он был ее собственным. Они все сели внутри, и пастух-киргиз с женой принесли им козьего молока и немного вяленой баранины. Затем так же внезапно Хутулун подняла их на ноги, и, пробормотав несколько слов благодарности, они снова сели на коней и поехали дальше.

Христианский святой человек рухнул без сил. Он лежал на спине на траве, бормоча свои заклинания в отросшую бороду. Варвар опустился рядом с ним на колени, пытаясь влить ему в рот кумыс из своей седельной сумки. Более неподходящих спутников она никогда не видела.

– Что с ним? – резко спросила она.

– Он измучен.

– Мы едем всего неделю.

– Он не привык к этому.

– Плохо твой Папа выбирает послов.

– Он выбрал его, я полагаю, за его благочестие, а не за умение держаться в седле.

– Это очевидно. – Она нетерпеливо поежилась в седле. Отец, конечно, оказал ей честь, назначив провожатой этих послов, но, по правде говоря, от этой чести она бы отказалась. Она боялась этого огненного человека и его ворона. В своих снах она летала в будущее и видела там мрачные письмена их судьбы.

– Мы должны ехать дальше.

– Мы ехали все утро, – возразил Жоссеран.

– Если мы будем так останавливаться, то никогда не доберемся. Этот твой шаман – слабак.

Уильям с трудом сел.

– Мы должны ехать сейчас? – В его голосе была скорее покорность, чем протест.

Жоссеран кивнул.

– Похоже, времени на отдых нет.

– Тогда Бог даст нам силы сделать то, что мы должны. – Он схватил Жоссерана за руку и, спотыкаясь, поднялся на ноги. Их пони были привязаны к ближайшему фисташковому дереву. Лошадь Уильяма переступила с ноги на ногу, все еще с подозрением относясь к странному запаху этого чужеземца; и когда она почувствовала шлепок руки Уильяма по своему крупу, она в ужасе встала на дыбы и так сильно дернула повод, что он лопнул. Она поскакала прочь, впечатав Уильяма в землю.

Хутулун предостерегающе крикнула и пустилась в погоню через луг. Не проскакав и тридцати родов, она настигла испуганного коня, и Жоссеран увидел, как она ловко перегнулась с седла, чтобы схватить его за недоуздок и осадить.

Когда она вернулась, Уильям все еще сидел на земле, бледный от потрясения и держась за плечо. Остальные татары стояли вокруг и смеялись. Они сочли это прекрасной шуткой.

Хутулун почувствовала лишь раздражение. Сейчас они смеются, но потом он может выкинуть что-нибудь не столь забавное.

– С ним все в порядке?

– Кости целы, – сказал Жоссеран.

– Ему повезло. Пожалуйста, напомни ему еще раз, что садиться на коня нужно только с левой стороны, как я ему и велела. Лошадь будет стоять смирно, если подходить к ней со стороны посадки.

– Думаю, теперь он это лучше запомнит.

– Надеюсь. Он не умеет ездить, не говорит по-людски, и силы в нем не больше, чем в ребенке. Однажды он навлечет на нас беду, варвар!

– Он святой человек, а не рыцарь! – ответил Жоссеран, неожиданно для себя бросившись на защиту монаха. – И не называй меня варваром! Мое имя – Жоссеран!

Так, значит, она наконец-то вывела его из себя. Прекрасно. Она почувствовала, как у нее поднялось настроение.

– Жосс-ран Варвар, – сказала она со смехом и развернула коня.

Уильям уселся в седло.

– Не смей мне тут умирать, святоша, – процедил Жоссеран сквозь зубы. – Ты под моей защитой.

– Бог направляет и защищает меня каждый день. Не бойся за меня.

– Я не за тебя боюсь. Я просто не люблю не выполнять свой долг.

– Как и я свой, тамплиер.

Жоссеран с усталостью наблюдал, как монах пришпоривает коня. «Сидит в седле, как тесто на сковороде, – подумал он. – Сердце его принадлежит Папе, но задница уж точно – Зверю».

***

XXXIII

Первую ночь они спали в юрте пастуха-казаха. Хотя была уже весна, ночи стояли лютые, и Жоссеран с Уильямом кутались в гору мехов, пока татары спали на коврах, укрывшись лишь своими войлочными халатами. Рукава их курток можно было развернуть так, что они закрывали кончики пальцев, и так они спасали руки от мороза даже в самую холодную ночь.

Это был самый самодостаточный народ, какой он когда-либо знал: будучи завоевателями половины мира, они все еще оставались кочевниками. Все необходимое для выживания они везли с собой: рыболовный крючок с леской; две кожаные фляги, одну для воды, другую для кумыса; меховую шапку и овчинный тулуп; и напильник для заточки стрел. Двое всадников из отряда Хутулун везли также небольшой шелковый шатер и тонкую шкуру животного, служившую подстилкой на случай, если им понадобится самим устраивать ночлег.

Они поднимались по изумрудным пастбищам долин, пробираясь между валунами и осыпями по тропе, что змеилась между бурными потоками и утесами. Однажды они даже обогнули водопад, что пенился по сине-серой поверхности горы.

Весной реки вздулись до мутных потоков цвета крови, и татары использовали свои седельные сумки, сделанные из коровьих желудков, как поплавки, чтобы переправляться через бурные ручьи. Иногда им приходилось пересекать одну и ту же реку по нескольку раз, пока она вилась по долинам.

Жоссеран смотрел на замерзшие пустоши вокруг. Лишь кое-где из-под развеянного ветром снега начинали проступать участки скал и лишайника.

– И это вы называете своей весной? – спросил он Хутулун.

– Ты даже представить себе не можешь зиму на Крыше Мира. Мы должны спешить каждый день, если хотим добраться до Каракорума вовремя, чтобы вы успели вернуться. Снег сжимает эти перевалы, как кулак, и когда его пальцы смыкаются, оттуда уже ничто не выходит.

Старик положил правую руку на левое плечо и пробормотал:

– Рахамеш.

Хозяйка дома сложила обе руки перед собой и поклонилась. Как и ее муж, она была одета в стеганую темно-бордовую тунику поверх мешковатых штанов и кожаных сапог с загнутыми носами. На голове у нее был шелковый платок, спадавший на плечо.

Ее муж был манапом, главой крошечной деревни, которую они обнаружили в этой затерянной долине. Он жестом пригласил их в свой дом. Мебели не было, только земляные насыпи, покрытые богато узорчатыми коврами алого и синего цветов. На полу и стенах висели толстые войлочные ковры.

Вошли две молодые девушки с чашами кислого молока и толстыми лепешками пресного хлеба. Татары отламывали куски хлеба, макали их в кислое молоко и начали есть. Хутулун указала Жоссерану и Уильяму, что им следует делать то же самое.

Уильям съел лишь немного хлеба. Сгорбившись у огня, дрожа, он представлял собой жалкое зрелище. Нос его был красный и мокрый от холода, как у собаки. Когда принесли главное блюдо, еще дымящееся, манап, возможно, из жалости к нему, положил в его чашу огромный кусок вареной баранины и сверху бросил клецку размером с большой апельсин.

Он жестом велел ему есть.

Остальные татары не стали дожидаться приглашения. Они достали свои ножи и принялись рвать мясо. Жоссеран сделал то же самое. Уильям же просто сидел и смотрел в свою чашу.

– Твой святой человек должен есть, иначе он оскорбит манапа, – сказала Хутулун.

«Как мне объяснить ей про Великий пост?» – подумал Жоссеран. Он с жадностью впился зубами в свой кусок баранины. Как этот несносный священник мог выносить столько лишений без еды?

– Сейчас святое время, – сказал Жоссеран. – Как Рамадан. Ему дозволен лишь хлеб и немного воды.

Хутулун покачала головой.

– Мне все равно, если он умрет, но это нечестно и несправедливо, что мы совершаем этот долгий путь в горы лишь для того, чтобы похоронить его в долине на той стороне.

– Ничто из того, что я скажу, его не остановит. Он меня не слушает.

Она изучала Жоссерана поверх края своей чаши, отпивая теплое козье молоко.

– Мы почитаем наших шаманов. А ты обращаешься с ним с презрением.

– Я поклялся защищать его. Мне не обязательно его любить.

– Это очевидно.

Уильям оторвался от своего унылого созерцания огня.

– Что ты говоришь этой ведьме?

– Ей любопытно, почему ты не ешь.

– Тебе не следует с ней говорить. Ты подвергаешь опасности свою душу.

– Может, она и ведьма, как ты говоришь, но наши жизни все еще в ее руках. Было бы невежливо не разговаривать с ней, ты так не думаешь?

– Наши жизни в руках Господа.

– Сомневаюсь, что даже Он знает дорогу через эти горы, – пробормотал Жоссеран, но Уильям его не услышал.

Хутулун наблюдала за этим разговором, склонив голову набок.

– Ты его веры?

Жоссеран коснулся креста на своей шее и подумал о своем друге Симоне.

– Я уповаю на Иисуса Христа.

– А на него ты тоже уповаешь? – Она указала на Уильяма.

Жоссеран не ответил.

– В Каракоруме есть последователи этого Иисуса, – сказала она.

Он изумленно уставился на нее. Так что же, это правда – слухи, что доходили до Акры о христианах среди татар?

– При дворе Великого хана знают о Господе Иисусе?

– Хану ханов известны все религии. Только варвары знают лишь одного Бога.

Жоссеран пропустил мимо ушей этот намеренный укол.

– И многие знают о нашем Господе?

– Когда прибудешь в Центр Мира, сам увидишь.

Жоссеран гадал, насколько можно верить этой дикой царевне. Она просто дразнит его, или в ее словах есть доля правды?

– Мой отец говорит, твой святой человек не умеет колдовать, – сказала Хутулун.

Жоссеран покачал головой.

– Тогда какая от него польза как от шамана?

– Ему не нужно колдовать. Он помазан как орудие Божье на земле. Если бы я захотел, я мог бы рассказать ему свои грехи, и он принес бы мне прощение от Бога.

– Прощение за что?

– За то, что я сделал не так.

– Ошибки, ты имеешь в виду. Тебе нужен твой Бог, чтобы он сказал тебе, что ошибаться – это нормально?

– Он также толкует для нас волю Божью.

Хутулун, казалось, удивилась этому.

– Понять волю богов – простое дело. Они на стороне тех, кто побеждает.

Это была неопровержимая логика, подумал он. Даже Папа говорил, что именно Бог дарует им победы, а в их поражениях виноваты их грехи. Может, они и не так уж сильно отличаются.

– Ты шаманка своего народа, – сказал он. – Так ты умеешь колдовать?

– Иногда я вижу знамения будущего. Это дар, которым владеют немногие. Среди нашего народа мне в этом нет равных.

– Поэтому тебя и выбрали вести нас через эти горы?

– Нет. Мой отец приказал это, потому что я хороший предводитель и искусна в обращении с лошадьми.

– Почему он не выбрал Тэкудэя?

– Ты не доверяешь мне, потому что я женщина? – Когда он замешкался с ответом, она сказала: – Вести вас – не моя прихоть. Мне приказали. С чего бы мне жаждать общества варваров?

Казалось, он ее обидел. Она отвернулась от него, чтобы поговорить со своими спутниками; пошли грубые шутки, нелестные сравнения Уильяма с его конем.

Когда еду унесли, манап достал флейту, сделанную из полой крыльевой кости орла. Он заиграл. К нему присоединился другой мужчина, играя на чем-то похожем на лютню; это был прекрасный инструмент, выпуклый резонатор был вырезан из палисандра и инкрустирован слоновой костью. Хутулун хлопала в ладоши, смеясь и подпевая, и свет костра бросал тень на ее профиль.

Глядя на нее, Жоссеран не в первый раз задавался вопросом, каково это – лечь с татарской женщиной. Он точно знал, что она не будет к нему равнодушна, как шлюхи в Генуе и Венеции. Он гадал, зачем терзает себя такими мыслями. В конце концов, этому никогда не бывать.

В ту ночь Жоссеран и Уильям спали вместе с татарами в юрте манапа, укутавшись в одеяла, ногами к огню. Знание того, что Хутулун свернулась калачиком всего в нескольких шагах от него, отравляло его отдых, и, как бы он ни устал, уснуть ему было трудно. Совесть и страсти вели в нем войну.

Он взывал к своей чести. «Но честь моя уже обагрена кровью и запятнана похотью, – думал он. – От нее ничего не осталось! И теперь я хочу оскверниться еще больше, найти способ слечь с татарской дикаркой?»

По Уставу ордена Храма я присягнул на послушание и целомудрие; и мне вверена священная миссия, которая может спасти Святую землю от сарацин. А я думаю лишь о том, как затащить в постель татарку?

Ты почти за гранью спасения, Жоссеран Сарразини. А может, быть за гранью спасения – значит быть и за гранью проклятия. Господь Бог преследовал тебя последние пять лет, а здесь, в степи, я больше не чувствую его горячего дыхания на своей шее. Если бы не этот священник, я, быть может, наконец-то освободился бы от Него.

***

XXXIV

Облака низвергались с высоких вершин, клубясь и бурля, как дым, и земля под ногами превратилась в осыпь. Мир выцвел, лишился всех красок.

Изредка, в разрывах облаков, на мгновение появлялись белые бастионы, чтобы тут же снова исчезнуть. Орлы наблюдали за ними со скал или парили на ледяных ветрах, что неслись через перевалы.

Копыта их пони скользили по сыпучей осыпи, камни катились вниз на сотни футов, и они даже не слышали их падения. Лошади хрипели и боролись за каждый вздох, и, едва достигнув гребня хребта, им приходилось спешиваться и вести животных вниз, в долину на той стороне, пока те скользили и оступались.

Они поднимались все выше и выше.

Однажды вечером они достигли высокого перевала, и на мгновение облака разошлись. Жоссеран оглянулся и увидел далеко позади одинокие плоскогорья казахских пастухов. Затем серые облака и мягкий снег снова сомкнулись вокруг них, словно занавес, оставив их наедине со звоном конских копыт о камень, голосом Уильяма, выкрикивающего свои молитвы в гулкие горные перевалы, и далеким воем волка. У тропы в снегу истлевали кости давно умершей лошади.

Крыша Мира все так же нависала над ними, холодная и грозная.

Когда они поднялись выше границы лесов, привязывать поводья лошадей стало негде. Вместо этого Хутулун показала Жоссерану и Уильяму, как обвязывать поводья вокруг передних ног лошади, стреноживая ее, а затем продемонстрировала специальный быстроразвязываемый узел, который использовали татары. Лошади, казалось, привыкли к такому обращению. Жоссеран ни разу не видел, чтобы татарский конь протестовал, когда трогали его ноги.

Жоссерана удивляли отношения между татарами и их лошадьми. Хотя они все без исключения были лучшими наездниками, каких он когда-либо видел, они не создавали никакой связи со своими скакунами, как это делали христианские или сарацинские рыцари. Они не обращались с упрямой лошадью жестоко, но и не выказывали особой привязанности к хорошей. Они не разговаривали с ними, не гладили их и никак не подбадривали. В конце дня пути они просто быстро скребли своего скакуна деревянным скребком, чтобы содрать засохший пот, а затем лошадей тут же стреноживали и отпускали на волю искать себе пропитание, ибо татары не добывали корм для своих пони даже в снегах.

Сам Жоссеран без конца беспокоился о Кисмет. Он не думал, что она долго протянет здесь, наверху.

Теперь они были в высокогорных долинах, куда не решались заходить даже выносливые таджики или киргизы. Последние несколько ночей они ютились под самодельными брезентовыми навесами. Они складывали седельные сумки в низкие валы, чтобы защититься от наступающего ветра и снега. Сегодня, когда солнце опустилось за Крышу Мира, Кисмет стояла несчастная и дрожащая. Она голодала, жалкое подобие лошади, ее кости проступали под кожей. Она подергивалась в последних лучах солнца, пока тени утесов подкрадывались к ней, и жалобно ржала, когда Жоссеран гладил ее тощую шею.

Он прошептал ей на ухо несколько слов утешения, зная, что, если они скоро не спустятся с этих гор, он ее потеряет.

– Недалеко, моя храбрая Кисмет. Ты должна крепиться. Скоро будут сочные травы, и солнце снова согреет твои бока. Будь храброй.

– Что ты делаешь?

Он обернулся. Это была Хутулун.

– Она страдает.

– Она – лошадь.

– Кисмет со мной уже пять лет. Она у меня с тех пор, как я впервые прибыл в Утремер.

– Кисмет?

– Это имя, которое я ей дал, – сказал он, поглаживая морду лошади. – Это магометанское имя. Оно означает «судьба».

– Ее имя?

– Да, ее имя.

Хутулун посмотрела на него так, как смотрят на слабоумного, ковыряющегося в собственных нечистотах.

– Вы не даете своим лошадям имен? – спросил он.

– Разве вы даете имена облакам?

– Лошадь – это другое.

– Лошадь – это лошадь. Ты и со своими овцами и быками разговариваешь?

Она, возможно, насмехалась над ним, но в то же время пыталась понять. Она была единственной из татар, кто проявлял к нему искреннее любопытство. Хотя он и выучил их язык и теперь мог легко с ними общаться, они не задавали ему вопросов о нем самом или о его стране, как это делала Хутулун. Они принимали его присутствие с грубой пассивностью.

– Вы презираете своих святых людей, но любите своих лошадей. Ваш народ трудно понять. – Она повернулась и посмотрела назад, на их лагерь: полосы брезента хлестали на горном ветру, их жалкое укрытие на ночь. Она наблюдала, как Уильям борется со своей седельной сумкой, наклонившись против ветра, покачиваясь, идет к шатру.

– Что в той сумке такого драгоценного для него?

– Это дар для вашего Великого хана.

– Золото?

– Нет, не золото. – Он узнал, что монах привез с собой иллюминированную Библию и Псалтирь, а также необходимые регалии своего сана: миссал, стихарь и серебряное кадило. Он охранял их, словно это были величайшие сокровища на земле; особенно Библию, ибо никому за пределами церкви не дозволялось иметь в своем распоряжении ни Ветхий, ни Новый Завет. У самого Жоссерана были лишь бревиарий и часослов.

– Почему он их так охраняет? Если бы мы собирались убить вас за ваши безделушки, мы бы сделали это с большим комфортом еще луну назад.

– Я не знаю, – сказал Жоссеран. – Единственная ценная вещь, что у него есть, – это серебряное кадило.

Она задумчиво кивнула.

– Сомневаюсь, что это сильно впечатлит нашего нового хана. После курултая у него будут горы серебра и золота.

– Уильям надеется впечатлить вашего хана нашей верой.

– Без волшебства? – В ее голосе слышалось недоверие. Она обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, пошатнувшись, падает на лед. – Он и подметальщиков не впечатлит. Это если он вообще доберется до Каракорума, чего я себе представить не могу.

– Ты его недооцениваешь. Он наслаждается своими страданиями так же, как ты – кобыльим молоком. Это его только подстегивает. Он доберется.

– Могу я взглянуть на эту Библию? – внезапно спросила она.

– Об этом нужно просить брата Уильяма.

– И он откажет. Но не откажет, если попросишь ты.

– Я? Он считает меня дьяволом. Мне он ее не даст. Он очень дорожит ею.

– Скажи ему, что это его шанс впечатлить татарскую царевну своей верой.

Жоссеран задумался, какой вес будет иметь этот довод, если Уильям считает ее не татарской царевной, а татарской ведьмой.

– Я сделаю, что смогу.

Он беззастенчиво смотрел на нее. Большая часть ее красоты, или той красоты, что он себе вообразил, была скрыта под мехами. Или нет? Ему было любопытно ее тело, но именно глаза приковывали его взгляд. Когда он смотрел на нее, ему казалось, что он может заглянуть ей в душу.

– Ты и вправду видишь будущее? – спросил он.

– Я вижу многое, иногда настоящее, иногда то, что еще грядет. Я этого не желаю. У меня нет власти над этим даром.

«Дар! – подумал Жоссеран. – Во Франции священники не назвали бы это даром. Они бы вздернули тебя на дыбу, а потом сожгли!»

Внезапно спустилась тьма, оставив их наедине с унылым воем ветра.

– Уже поздно. Я должна проверить стражу. Оставлю тебя заканчивать беседу с твоим конем. Может, позже поделишься с нами его мыслями.

И она, рассмеявшись, ушла.

***

XXXV

Лето на Крышу Мира приходило всего на несколько недель, и так рано весной здесь еще ничего не росло. Был лишь беспокойный, пронизанный снежной горечью ветер, что стонал и роптал час за часом, терзая нервы.

Порой они тащили своих лошадей через сугробы навстречу ураганному ветру, следуя по цепи узких хребтов, что змеились все выше и выше, к отвесному скальному гребню. Воздух здесь был разрежен, и Уильям, казалось, вот-вот рухнет. Лицо его подернулось синевой, а дыхание со свистом вырывалось из груди.

Ветер был неустанным, безжалостным врагом. Жоссеран понял, что из-за него не может ни говорить, ни даже думать. Он молотил их невидимыми кулаками, пытаясь отбросить назад, ярясь на них день за днем.

Однажды днем облака на мгновение рассеялись, и по ту сторону долины они увидели шрамы осыпей и земли цвета печени, вырезанные в сине-белых массивах ледников. Охряная река, извиваясь, словно вена, между селями из сланца и льда, спускалась к лоскутному одеялу тенистых зеленых долин, лежавших, пожалуй, в целой лиге под ними.

Словно смотришь на землю с небес.

Хутулун обернулась в седле, ее шарф хлестал на ветру.

– Видишь, – крикнула она. – Крыша Мира!

Жоссеран никогда не чувствовал себя таким ничтожным. «Вот оно, величие Божье, – подумал он, – Его ширь и мощь. Вот она, первозданная вера».

Здесь, наверху, я далек от того человека, которым себя считал. Каждый день я чувствую, как с меня сдирают еще один кусок, и я становлюсь чужим самому себе. Не связанный больше ни Уставом, ни властью Церкви, я предаюсь таким диким и кощунственным мыслям. Это дикая свобода, которую даровало мне это путешествие.