Текст книги "Сочинения в двух томах. том 2"

Автор книги: Клод Фаррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

Оба они курили очень долго.

Над туманом опиума, все густеющим, девять фиолетовых фонарей сверкали теперь, как звезды в ноябрьскую ночь. И шипенье коричневых капелек, испаряющихся над лампой, еще более подчеркивало абсолютную тишину.

Холод, предшествующий заре, уже пал на поля, когда пропел далекий петух.

И Фельз тогда стал мечтать вслух:

– Поистине, весь реальный мир замкнут в этих стенах желтого шелка. Вне их лишь немного обмана. И я не верю больше в существование белой яхты с медными трубами, где живет женщина, сделавшая меня своей игрушкой.

VII

– Мисс Вэйн, звонили ли вы, чтобы подавали завтрак?

– Нет…

– О, какая лентяйка!..

И мистрис Хоклей протянула руку к электрическому звонку.

Столовая яхты была громадна и отличалась такой грубой, лезущей в глаза роскошью, что сразу чувствовалось, что здесь было намерение поразить, ослепить и подавить. Можно было вообразить себя где угодно, только не на борту судна. Обилие карнизов, кариатид, живописи, скульптуры и позолоты вызывали в памяти какую-нибудь королевскую или императорскую оперу, или же салоны рулетки в Монте-Карло. Мистрис Хоклей, собственница «Изольды», обладала восьмидесятью миллионами и желала, чтобы никто не усомнился в этом.

Метрдотель в одежде адмирала внес на золоченом подносе «early breakfast»1818
  Ранний завтрак.


[Закрыть] по-американски: имбирное варенье, бисквиты, поджаренный хлеб и крепкий чай.

– Почему только две чашки?

– Сударыня, господин Иорисака еще не вернулся на борт…

– Это вас не касается. Три чашки немедленно!

Мистрис Хоклей приказывала совершенно небрежным и спокойным голосом. Но чувствовалось, что гора ее восьмидесяти миллионов высоко возносит ее над лакейским человечеством.

Она все же удостоила передать сахар и сливки молодой девушке, которую она называла мисс Вэйн и которая официально была всего только ее чтицей.

Теперь они завтракали, сидя друг против друга. Они пили много чая, ели много ломтиков поджаренного хлеба и мазали имбирным вареньем по доброй дюжине соленых бисквитов. Этот англо-саксонский аппетит забавно противоречил тонкому изяществу мистрис Хоклей и в особенности почти эфирному очарованию мисс Вэйн. Мисс Вэйн была, поистине, лилией, чудесно белая и тонкая. Изгибистая лилия, на длинном гибком и хрупком стебле. Стройные ноги, узкие бедра, грациозная талия образовывали стебель, на котором подымалось нагое тело плеч и бюста, как едва распустившаяся чашечка цветка. Мисс Вэйн носила странную одежду, наполовину бальное платье и наполовину рубашку, очень открытую и пышную, зеленый, водянистый шелк, который выгодно выделял глаза цвета водорослей и золотисто-рыжие волосы.

Мистрис Хоклей не была таким цветком-зверем, она была женщиной, еще точнее – эталоном современной женщины… Глядя на нее, не хотелось сравнивать ее ни с чем, кроме того, чем она была на самом деле: американкой тридцати лет, удивительно безукоризненно красивой. Эта красота без порока была первым и самым ослепительным из трех ореолов мистрис Хоклей, вторым – было ее колоссальное состояние, а третьим – ее шумные авантюры, из которых наиболее нашумевшими были ее развод и самоубийство ее бывшего мужа. Но стоило только увидеть мистрис Хоклей и тотчас же забывалось, что она богата, что она поработила, после десяти других известных и знаменитых людей, самого, быть может, благородного из художников нашего века. Забывалось все в восторге перед телом и лицом, каждая линия которого достигала совершенства. Мистрис Хоклей была крупная блондинка, очень стройная, хотя и мускулистая. Ее глаза были черны, кожа золотистая и ослепительная. Но более всего замечательна она была общей гармонией целого, не поддающегося никакому анализу. Она была прекрасна вся, целиком. Фельз, чтобы написать ее, чтобы фиксировать на холсте это мощное очарование, исходившее одновременно от чела, уст, фигуры, бедер, – должен был сделать портрет всего этого и даже ее платья.

Мисс Вэйн, покончив с тринадцатым бисквитом, смазанным имбирным вареньем, откинулась в своем кресле-качалке.

– Уже поздно, – пробормотала она беспечно.

Мистрис Хоклей взглянула на часы на своем браслете:

– Да, четверть десятого…

– Мэтр не торопится…

Мистрис Хоклей ничего не ответила, но позвонила несколько нервной рукой. Лакей раздвинул занавес пурпурного бархата.

– Приведите Ромео.

– О, – воскликнула мисс Вэйн. – Как можете вы беспрестанно прикасаться к этому отвратительному существу.

Раздвинувшаяся портьера пропустила серого зверя на кривых ногах, с острой мордой и пушистым хвостом – рысь. Мистрис Хоклей, конечно, не могла удовольствоваться собакой или кошкой, вульгарными домашними животными.

– Человек! – позвала мистрис Хоклей.

В это мгновение бархатная портьера раздвинулась опять, чтобы на этот раз пропустить человека… и даже мужчину… и даже Жана-Франсуа Фельза.

– Добрый день! – сказал он.

Он подошел к мистрис Хоклей и наклонился, чтобы поцеловать ее руку. Но эта рука ласкала жесткую шерсть рыси, и Жан-Франсуа Фельз, склонивши голову, с согбенной спиной, должен был ждать, когда кончат ласкать рысь.

Фельз сел и залпом выпил чашку остывшего чая.

– Вы забыли время, дорогой! – заметила мистрис Хоклей.

– Да, – ответил он. – И прошу вас извинить меня. Но вы ведь знали, где я, и я думал, что вы не беспокоитесь и не рассердитесь…

Она разглядывала его внимательно.

– Вы действительно курили опиум?

– Да. Всю ночь.

– Это совсем не заметно… Неправда ли, мисс Вэйн?

Мисс Вэйн согласилась молчаливым кивком. Мистрис Хоклей продолжала изучать лицо Фельза, как естествоиспытатель изучает какой-нибудь зоологический феномен.

– Впрочем, нет! Немного это заметно… По зрачку, который более блестящ и неподвижен… и по цвету лица, цвет его более бледен… я сказала бы – трупный.

– Благодарю…

– Почему «благодарю»? Надеюсь, что это вас не сердит? Я ведь только констатирую любопытное явление… Я хотела бы понять, почему ваш цвет лица таков… Ведь опиум не имеет никакого влияния на кровообращение, не так ли? Он действует исключительно на нервную систему и парализует рефлексы… Тогда я не понимаю… Можете ли вы мне объяснить?..

– Нет, – сказал Фельз.

– Вы даже не догадываетесь о причине?

– Даже не догадываюсь.

– Но вам любопытно было бы знать ее?

– Ни капельки.

– Как необычайно! Вы удивительно – француз! Французам не доставляет никакого удовольствия отдавать себе отчет в окружающем… Скажите мне, какого рода наслаждение, получаемое от курения опиума?

Фельз, раздосадованный, встал:

– Я совершенно не могу вам объяснить это, – сказал он.

– Почему?

– Потому что это наслаждение, говоря вашим словом, не может быть доступным американке. А вы – удивительно американка!

– Да, я такова. Но почему вы внезапно пришли к этому выводу?

– Благодаря вашим вопросам. Вы совершенная противоположность француженке. Вам доставляет слишком много удовольствия отдавать себе отчет… нет, пытаться отдать себе отчет в окружающем.

– Разве это не естественный инстинкт существа, обладающего даром мышления?

– Нет, это скорее мания существа, не обладающего даром чувства.

Мистрис Хоклей не рассердилась. Ее слегка нахмуренные брови говорили об усиленном процессе мышления. Мисс Вэйн, все еще откинувшаяся в кресле-качалке, разразилась дерзким смехом.

– Что с вами? – спросила мистрис Хоклей, обращаясь к своей чтице.

Мисс Вэйн ответила:

– Право же смешно, что вам, такой чуткой и раздражительной, бросают упрек в бесчувственности… – И, ответив, продолжала смеяться…

– Прошу вас! – сказала ей мистрис Хоклей. – Не прерывайте подобными шутками серьезный разговор!

Она снова обратилась к Фельзу:

– Скажите, пожалуйста, дорогой мой!.. Ваш китаец, этот мандарин, с которым вы когда-то подружились и которого вы вновь встретили здесь… он совершенный дикарь? Я хочу сказать – примитивный и отсталый?

Фельз наклонил голову вперед и устремил свой взгляд в глаза мистрис Хоклей:

– Совершенно, – подтвердил он. – Поверьте, что нет ни одной общей идеи у вас и у этого китайца.

– Так ли? Но ведь он, кажется, путешествовал?

– Совершенно верно.

– Он путешествовал! А теперь он в Японии, в стране, которая как раз теперь сбрасывает с себя свое старинное варварство… Возможно ли, что этот китаец в такой мере отстал, как вы утверждаете? Так чужд цивилизации. Например, здесь, в Нагасаки, в его доме, неужели нет телефона?

– Телефона нет.

– Непонятно! Ужели вы находите приятность в обществе такого человека?

– Вы видите, что у него я забыл о времени.

– Да…

Она снова задумалась, слегка нахмурив брови.

– Французы, – заявила мисс Вэйн самоуверенно, – отстали от современного прогресса, поэтому они забываются с себе подобными…

– Да, – согласилась мистрис Хоклей, удовлетворенная этим объяснением. – Они отстали, и они относятся даже с презрением к прогрессу. Вы правы, Эльза.

Она поднялась и, подойдя к мисс Вэйн, потрясла обе ее руки с одушевлением. Фельз, отвернувшись, прислонился лбом к стеклу иллюминатора.

Лакей, которого мистрис Хоклей позвала минуту назад, знал, для чего его позвали: он внес два букета орхидей, хозяйка взяла их и занялась их размещением в больших бронзовых вазах, украшавших камин…

– Японские? – спросила мисс Вэйн.

– Нет, это все еще запас из Фриско. Лед их превосходно сохранил.

Фельз поднял оброненный цветок и стал расправлять его лепестки.

– Никакого аромата, – сказал он.

Он вдруг припомнил холм Цаплей.

– В эту пору все вишневые деревья Нагасаки в цвету. Вы не предпочли бы прекрасные ветки, розовые и живые, этим орхидеям, имеющим вид искусственных?

Мистрис Хоклей сказала:

– Поистине, удивительно, что у вас, такого изящного художника, такие простонародные понятия о красоте.

Жан-Франсуа Фельз открыл было рот, чтобы сказать что-то об истинной красоте, но мистрис Хоклей подняла в это мгновение к вазам руки, нагруженные ветками орхидей…

Длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкий торс, круглые плечи, поддерживающие сильную и тонкую шею, под тяжелой массой золотых волос, поднятые кверху руки – все тело этой женщины было таким великолепием и такой гармонией, что Жан-Франсуа Фельз не возразил ничего.

Между тем мистрис Хоклей закончила установку орхидей.

– Дорогой мой, – сказала она внезапно, – но ведь вы нам ничего не сказали об этой японской маркизе, портрет которой вы пишите. Как вы ее называете? Я забыла уже.

– Иорисака.

– Да!.. Она действительно маркиза?

– На самом деле.

– Старинного рода?

– Иорисака были некогда даймиосами племени Шошу, на острове Гондо. И думаю, что они не заключали неравных браков.

– Даймиосы… Это сюзеренные владыки? Наподобие европейских.

– Да.

– Сюзеренные владыки! Это, право же, занятно. Во всяком случае, я думаю, что раз вам нравится писать портрет этой японской маркизы, то она совершенная дикарка, как ваш китайский мандарин?

Фельз улыбался.

– Не совсем.

– О, так у ней есть телефон?

– Не знаю, но готов держать пари, что есть.

Мисс Вэйн вставила:

– У многих японцев есть телефон.

– Да, – ответила мистрис Хоклей. – Но я удивляюсь, что мэтр согласился писать портрет японки, у которой есть телефон.

Она рассмеялась, потом прибавила серьезно:

– Так правда, что маркиза Иорисака – современное существо?

– Да, довольно современное.

– Она не приняла вас сидя на корточках на циновке, в маленькой комнате без окошек, между четырех бумажных ширм?

– Нет, она приняла меня, сидя в кресле, посреди салона в стиле Людовика XV, между роялью и зеркалом в золоченой раме.

– О!

– Да. Я, кроме того, имею полное основание думать, что маркиза Иорисака шьет у того же портного, что и вы.

– Вы смеетесь?

– Ничуть.

– Маркиза Иорисака не была одета в «кимоно» и в «оби»?

– На ней был очень изящный «tea-gown».

– Я удивлена. А что вам говорила маркиза Иорисака?

– Совершенно то же самое, что вы говорите, принимая иностранца.

– Она говорит по-французски?

– Так же хорошо, как вы.

– Но она, поистине, привлекательная женщина, а, Франсуа?..

– Жан-Франсуа, прошу вас…

– Нет, никогда! Вот опять ваши простонародные вкусы! Просто Франсуа – куда благороднее. Я говорю: Франсуа, дорогой мой, я прошу вас познакомить меня с маркизой Иорисака.

Фельз, улыбавшийся, незаметно вздрогнул.

– О! – сказал он изменившимся голосом, – ужели, Бетси, недостаточно попугайчиков в вашей клетке?

Его голова презрительным кивком указала на мисс Вэйн. Мисс Вэйн не моргнула глазом.

Но мистрис Хоклей расхохоталась:

– Попугайчики! О, это, действительно, забавно. Какая ревность! Ужели вы настолько смешны, что не терпите около меня даже женщин.

Она совершенно прямо глядела на него своими великолепными ясными глазами; и зубы ее сверкали в ее полуоткрытом рту. Ее веселость напоминала аппетит прекрасного хищного зверя.

Его охватил внезапный порыв гнева, и он сделал шаг в ее сторону. Она презрительно склонила голову набок и с вызовом в глазах стала гладить волосы мисс Вэйн.

Он остановился и побледнел. В свою очередь, она медленно приблизилась к нему на шаг. Правая рука ее покоилась на голове девушки. И внезапно она протянула левую неподвижному мужчине.

Он колебался. Но она перестала смеяться. Какая-то жестокость сковала ее черты. Она быстрым движением языка, жестким и чувственным, облизнула губы.

Он еще больше побледнел и, смиренно склонившись, поцеловал протянутую ему руку.

VIII

«Изольда» стояла на якоре носом к югу. В иллюминатор своей каюты, находившейся на левой стороне яхты, Фельз видел весь Нагасаки, от большого храма Бронзового Коня, на холме O-Сува, до дымных фабрик, которые растянулись на окраине города у бухты.

Было утро. Прошел дождь. Серое небо еще цеплялось обрывками туч за вершины холмов. Разноцветная зелень сосен, кедров, камфорных деревьев и кленов казалась более свежей под этим плащом из влажной ваты. Розовый снег на вишневых деревьях светился нежнее. И на горизонте, на фоне низких облаков, кладбища, возвышающиеся над городом, отчетливее рисовались надгробными плитами, омытыми дождевой водой. Только крыши домов, все такие же коричневые и голубые, неясно смешивались, без теней и бликов, вдоль побережья. Недоставало солнца их мутным черепицам.

– У пейзажистов, – подумал Фельз, – в общем, те же радости, что и у нас. Удовольствие писать эту влажную весну подобно удовольствию писать лицо шестнадцатилетней девушки, которая накануне выплакала свое первое любовное горе…

Он отошел от иллюминатора и сел за рисовальный стол. Несколько эскизов лежали на нем. Он перелистал их.

– Ба! – пробормотал он.

Он отбросил эскизы.

– Когда-то у меня был талант. У меня осталось его еще немного, очень немного…

Он окинул взглядом стены, отделанные редкими породами дерева. Каюта была роскошно и умно устроена, так что на небольшом пространстве было собрано все для утонченного комфорта.

– Тюрьма, – сказал Фельз.

Не поднимаясь, он повернул глаза к иллюминатору.

«Вот я в экзотическом и красивом городе, посреди народа, который борется за независимость… Срединной империи… У народа которого он в свое время перенял так много!.. И что он теперь улучшает даже в экзальтации сражений.

Случай дал мне возможность увидеть вблизи аристократию этого народа и наблюдать волнующее зрелище борьбы между его старыми инстинктами и его новым воспитанием. Другой случай дал мне встретить вновь Чеу-Пе-и, философа, показывающего мне волшебный фонарь Азии. И эта тройная удача, которая в былое время опьянила бы меня, сегодня не радует меня вовсе…»

Он склонил голову.

«Ничто не радует меня, потому что глаза мои видят все время, между внешним миром и мной, образ женщины, которым я одержим», – он оперся лбом на руку.

«Образ женщины глупой, педантичной и порочной, но прекрасной, сумевшей с ловкостью то отдавать мне свои уста, то отымать их. Так что я бедный дурак, совсем погиб».

Он встал и развернул «Nagasaki Press», которую только что принес ему лакей. Газета живущих в городе белых иностранцев печатала все важнейшее из нагасакской прессы, опережая ее в сообщениях других стран. И он прочел телеграммы агентства Рейтер:

Токио, 22 апреля 1905.

«…Подтверждают, что мимо Сингапура прошло сорок четыре русских корабля. Ими командует вице-адмирал Рождественский 1919
  Число преувеличено. К тому же, вместе с военными кораблями «прошли» суда, везущие уголь.


[Закрыть]. Эскадра контр-адмирала Небогатова еще не обнаружена. По слухам, Рождественский направился к французскому побережью Индо-Китая.

Намерения адмирала Того содержатся в тайне».

Смятая газета упала. Фельз опять облокотился на иллюминатор.

Ветер резко изменил направление, как часто бывает в бухте Нагасаки в дождливые утра. Теперь «Изольда» стояла носом к северу. Фельз видел западное побережье бухты, противоположное городу. С этой стороны совсем нет домов. Зеленая одежда гор спускается здесь небрежно к самому морю. И эти горы, более зубчатые, более странные, более японские, чем горы другого берега, с большим сходством вызывают в памяти те пейзажи, которые старинные мастера-фантасты писали на рисовой бумаге «макемоно».

Но на этом, западном, берегу ущелье проходит между двумя холмами, черное и мрачное ущелье, откуда день и ночь подымается густой дым кузниц и доносится грохот молотов и наковален: здесь арсенал. Здесь Нагасаки производит свою долю в кораблестроении и фабрикации орудий войны, работая на новую Японию.

Фельз взглянул на цветущие горы и на арсенал у их подножия. И подумал с грустью:

«И все же жалко. В те времена, когда не существовало арсеналов, я написал бы маркизу Иорисака Митсуко в тройном платье из китайского крепа, вышитом серебряными гербами и опоясанном пурпурным поясом…»

IX

Держа палитру на большом пальце, Жан-Франсуа Фельз отступил на два шага. На коричневом фоне холста портрет рисовался сильно и нежно. И, несмотря на высокую европейскую прическу, лицо с косыми глазами и узким ртом улыбалось улыбкой Дальнего Востока, таинственной и тревожащей:

– О, дорогой мэтр, как это хорошо! Как можете вы так быстро и как бы играя создавать такие прекрасные вещи?

Маркиза Иорисака восторженно сложила свои маленькие ручки из слоновой кости.

Фельз сделал презрительную гримасу.

– Такие прекрасные! О, вы снисходительны, сударыня.

– Разве вы не удовлетворены?

– Нет.

Он сравнивал модель и изображение.

– Вы куда более красивы, чем я изобразил вас. Это… Боже мой! Конечно, это не совсем плохо… Когда маркиз Иорисака выйдет в море и вечером запрется в своей каюте, лицом к лицу с портретом, он узнает, хотя и в некрасивом отражении, любимые черты… Но я думал о лучшей передаче реального.

– Вас трудно удовлетворить!.. Во всяком случае, вы еще не закончили. Вы можете еще довершить…

– В жизни мне не приходилось заканчивать эскиз, не испортив его.

– Поверьте же мне, дорогой мэтр, этот эскиз превосходен!

– Нет…

Он положил палитру и, опершись подбородком на руку, смотрел с особенным вниманием – упорным, ожесточенным… если можно сказать, на молодую женщину, стоявшую перед ним.

Это был пятый сеанс. Между художником и моделью зарождались дружеские отношения. Не то, чтобы обычную учтивую болтовню сменили настоящие беседы, требующие особого доверия и откровенности. Но маркиза Иорисака привыкала обращаться с Жаном-Франсуа Фельзом скорее как с другом, чем как с чужестранцем.

Вдруг Фельз быстрым жестом вновь взялся за кисть.

– Сударыня, – сказал он внезапно, – мне очень хочется обратиться к вам с крайне нескромной просьбой. Но, если вы не разрешите мне, я никогда не посмею.

Она смотрела на него удивленно:

– С крайне… нескромной?

– Я все же осмеливаюсь… Но извините меня заранее. Послушайте: чтобы закончить этот этюд, мне нужно еще четыре или пять дней… Когда я закончу его, не согласитесь ли вы предоставить мне еще несколько сеансов? Я хотел бы попытаться сделать для себя другой этюд… Да… другой этюд с вас, но который не был бы, в точном смысле этого слова, портретом… Это вот – портрет. Я постарался представить в нем вас, женщину очень современную, очень западную, столько же парижанку, сколько японку… Но мною владеет одна мечта, мне кажется, что если бы вы родились на полвека раньше, то у вас было бы то же лицо и та же улыбка… И эту улыбку и это лицо, унаследованные вами от вашей матери и ваших предков, принадлежат Японии, незыблемой Японии, мне упорно хочется запечатлеть еще раз в другой обстановке. Ведь есть же у вас, в каком-нибудь старом сундуке вашей сокровищницы, старинные платья, прекрасные платья с широкими рукавами, благородные одежды, расшитые гербами вашего рода? Наденьте самую драгоценную из них, и я буду думать, что передо мной не маркиза 1905 года, а жена даймиоса времен до Великих Перемен.

Он устремил на нее тревожный взгляд. Казалось, что она очень озадачена, и сперва она могла только смеяться, смеяться по-японски, как смеялась она всегда, если бывала застигнута врасплох и не успевала приготовить свой европейский голос:

– О, дорогой мэтр! Какая необычайная идея! Право же…

Она колебалась:

– Право же, мой муж и я были бы слишком счастливы… быть вам приятными. Мы поищем… Старинную одежду… Я не думаю, что… Но, все же, мы сможем, пожалуй…

Он не стал настаивать тотчас же:

– Да, ваш муж, я думал о нем… Не буду ли я иметь удовольствие увидеть его сегодня?

– Нет. Он гуляет в обществе нашего друга, капитана Фергана. Они часто гуляют вместе… А сегодня они не вернутся к чаю…

– Я прочел еще вчера в «Nagasaki Press…»

Он остановился. «Nagasaki Press» в добавление к сообщению о русском флоте, все еще стоящем на якоре на анамитском побережье, объявляла о безотлагательном отбытии адмирала Того на юг. Быть может, маркиза Иорисака не знала об этом. И удобно ли было сообщать так внезапно молодой женщине о том, что ее мужу предстоит отправляться на войну?

Но совершенно спокойно маркиза Иорисака докончила прерванную им фразу:

– В «Nagasaki Press»? Ах, да! Знаю! О предстоящем выходе в море наших броненосцев? Я тоже прочла. Быть может, это произойдет и не немедленно, но, во всяком случае, это должно случиться в ближайшем будущем.

Она улыбалась с совершеннейшим спокойствием. Фельз, удивленный, спросил:

– Разве маркиз не будет на борту своего броненосца при его выходе в море?

Она широко раскрыла свои узкие глаза:

– Как же! Все офицеры будут на борту.

Он спросил еще:

– Думаете ли вы, что не дойдет до боя?

Она совершенно спокойным жестом поправила прическу кончиками пальцев:

– Мы надеемся, что будет сражение, большое сражение…

Фельз писал теперь короткими мазками, быстрыми и точными:

– Вы будете очень одиноки, сударыня, после отъезда вашего мужа…

– О, это не в первый раз, что он покидает меня так… И столько японских женщин находятся теперь в таком же положении!..

– Вернетесь ли вы в Токио?

– Нет, потому что мне хочется быть поближе к Сасебо, пока не кончится война.

– Но в Нагасаки у вас, кажется, нет друзей, никого, кто мог бы вас хоть сколько-нибудь спасти от одиночества?

– Никого. Мы видимся только с вами и с Гербертом Ферганом. А он вместе с моим мужем…

Фельз ответил прежде, чем возразил.

– Но я не уеду. И все же я не позволю себе, несмотря на мои седые волосы, докучать вам своими визитами, когда вашего мужа не будет здесь. Если я не ошибаюсь, обычаи, безусловно, не допускают этого…

– Нет, это не воспрещено, безусловно. Но вполне понятно, что японка в таком положении обязана отчасти к монастырской жизни… Во время войны с Китаем одна из принцесс крови… за то, что слишком часто показывалась в свете с женой одного иностранного посланника, была по приказу императора лишена звания.

– Лишена звания?

– Да.

– Но нынче нравы менее строги?

– Несколько менее.

Наступило молчание. Фельз продолжал работать, быть может, несколько рассеянный. Маркиза Иорисака, сидя неподвижно, позировала.

Но через несколько минут она подняла руки и ударила в ладони. Тотчас за дверями раздалось ответное «Хэй!» японских служанок.

– Вы выпьете чаю, не правда ли, дорогой мэтр? – И сказала еще с улыбкой:

«О ча ва мотэ ките кудасай!»

Говоря по-японски, она изменила голос на легкое сопрано.

– Я выпью чаю, – сказал Фельз. – Но должен вам признаться, сударыня, что ваш английский чай, крепкий, горький и с сахаром, нравится мне куда меньше, чем те чашечки ароматной воды, которые я пью во всех деревенских чайных, куда захожу утолить жажду во время прогулок.

– О, что вы говорите?..

Ее брови поднялись от удивления и любопытства.

– Правда, вы любите чай по-японски?

– Очень.

– Но ведь на вашей яхте вы его не пьете! Ваша хозяйка, мистрис Хоклей, должно быть, предпочитает чай своей родины?

– Да. Но у нее свои вкусы, а у меня свои.

Маркиза Иорисака подперла щеку маленьким кулачком:

– Нравится ли ей в Нагасаки?

– Безусловно! Мистрис Хоклей большая туристка, а Киушу представляет так много возможностей для прогулок.

– Значит, вы не собираетесь совершить еще путешествие? Куда отправитесь вы, покинув Японию?

– На Яву, должно быть… Ведь мистрис Хоклей собирается совершить кругосветное плавание…

– Я знаю… Это совершенно необыкновенная женщина: такая смелая, такая решительная… такая удивительно красивая…

Фельз улыбнулся меланхолично:

– Знаете ли вы, что она горит желанием познакомиться с вами?

Он произнес эту фразу с колебанием. Последние слова он пробормотал, как бы сожалея о том, что сказал. Но маркиза Иорисака расслышала:

– О, я сама была бы в восторге. Ведь мой муж и я, мы хотели ее пригласить, но боялись быть докучливыми…

Дверь скользнула в своих пазах, и вошли две служанки, неся английский поднос, вдвое более длинный, чем их руки.

– Пожалуйста, дорогой мэтр, возьмите все-таки чашку черного чая! Раз мистрис Хоклей пожалует сюда, мы должны приучиться к ее любимому напитку.

Маркиза Иорисака с видом совершеннейшей парижанки протянула ему в одной руке сахарницу, в другой сливочник. Конечно, в словах ее не было никакой иронии и никакой задней мысли.