Текст книги "Сочинения в двух томах. том 2"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
Ироническая и несколько наглая немка считала:
– Пятьдесят, сто, двести… Здесь четыреста иен.
Упрямая англичанка бросила:
– Ва-банк!
– Даете карту?
– Восемь.
Раздался гул голосов: немка еще раз выиграла.
Ничто не чуждо японке более чем игра, конечно, в том смысле этого слова, который относится к баккара. Хотя маркиза Иорисака и прожила четыре года в Париже, но ей не приходилось видеть игру в карты, если не считать молчаливый и важный вист дипломатических гостиных.
– Здесь восемьсот иен, – воскликнула немка, с оттенком вызова.
И так, как ее противница молчала, она прибавила:
– На этот раз вы больше не идете «ва-банк»?
При этом вызове англичанка густо покраснела. Но восемьсот иен – это восемьдесят фунтов стерлингов и эта сумма кругленькая, в особенности для того, кто только что уже проиграл столько же. Очевидно, у англичанки не было больше восьмидесяти фунтов, потому что она обвела присутствующих взглядом, вызывая компаньона.
– Кто хочет идти со мной в половину?
– Вас это позабавит? – спросил князь Альгеро маркизу Иорисака.
– Да, – ответила та наугад.
– Маркиза идет в половину! – объявил князь, кладя на стол свой бумажник.
Все обернулись в сторону вновь пришедшей, которой англичанка улыбнулась с благодарностью и на которую немка кинула враждебный взгляд.
Карты были сдадены.
– Возьмите их, сударыня, – предложила любезно английская дама.
Маркиза Иорисака взяла карты и, не опытная в игре, протянула их своему кавалеру:
– Что надо делать?
Альгеро посмотрел и рассмеялся.
– Надо крикнуть: «девять»! Вы выиграли!
И он выложил карты на стол.
Торжествуя, в свою очередь англичанка придвинула к себе ставку и, отделив от нее четыре билета по сто иен, сказала:
– Это ваша доля, сударыня…
Маркиза Иорисака взяла эти деньги, широко открыв удивленные глаза.
– Четыреста иен?.. – спросила она князя, который уводил ее от столов. – Но если бы я проиграла, то я потеряла бы четыреста иен?
– Да, конечно…
– Но их не было в моем кошельке!
– Не все ли равно? Вы разрешили бы мне одолжить их вам.
Она рассмеялась:
– Да, я позволила бы… да… но…
– Разве мы не друзья?
Они были одни в вестибюле, засаженном пышными цветами. Князь наклонился к ней внезапно.
– Друзья… и даже… несколько больше?
И он прикоснулся губами к маленькому накрашенному ротику…
Маркиза Иорисака нисколько не рассердилась и не отшатнулась. Ей становилось ужасно жарко, и голова ее то была тяжела, как свинец, то легка, как пробка. В этом приступе головокружения, после шампанского, коктейля и баккара, поцелуй уже не казался такой ужасной вещью. К тому же усы итальянца были шелковисты и надушены каким-то незнакомым ароматом, пьянящим, огненным…
Вдруг оркестр заиграл вальс. И крайняя гостиная «Изольды», большая зала, сделанная специально с этой целью, тотчас же наполнилась кружащимися парами.
– Вы должны повальсировать, – потребовал князь Альгеро.
– Но я не умею.
Еще более, чем наша игра, наши танцы непонятны и скандальны для японцев. Япония вовсе не страна, где царит целомудрие; но ни мужчина, ни женщина не согласились бы дойти в бесстыдстве до того, чтобы обниматься на глазах у публики.
Но, охваченная князем, маркиза Иорисака поспешила забыть еще несколько предрассудков и, без сопротивления, отдалась бесстыдному вихрю.
– Как очаровательна! – воскликнула мистрис Хоклей, глядя с порога залы на маркизу Иорисака, танцевавшую до потери дыхания, покрасневшую, с разбившейся прической, захваченную в объятия итальянского князя, как маленький фазан из Ямато, трепещущий в когтях какой-то заморской хищной птицы.
XVIII
Последние лучи солнца, касаясь западных гор под старой деревней Иназа, ударили в лицо Жану-Франсуа Фельзу, проникнув через открытый настежь иллюминатор. Жан-Франсуа Фельз поднялся с кресла, закрыл альбом для набросков и осторожно отомкнул дверь. Звуки оркестра смолкли четверть часа тому назад.
«Быть может, эта вакханалия кончилась», – подумал Фельз.
И он отважился выйти из своей комнаты.
Большинство гостей уже уехали. Только несколько привилегированных, оставленных мистрис Хоклей к обеду, оставались еще, болтая под вишневыми деревьями, невдалеке от газона, служившего эстрадой для гейш. Фельз заметил, приблизившись, парочку, флиртовавшую в стороне от общей группы.
Как раз мистрис Хоклей, отдававшая приказы слугам, возвращалась к своим гостям. Фельз остановил ее на ходу:
– Извиняюсь! У меня, кажется, галлюцинации. Вон там не маркиза Иорисака опирается на сетку?
Мистрис Хоклей подняла свой лорнет.
– Нет, у вас не галлюцинация. Это, действительно, маркиза.
Фельз изобразил крайнее удивление.
– Как? – сказал он. – Так маркиз вернулся из Сасебо?
– Не думаю.
– Ба, так это не он целует руку своей жены?
– Вы смешны! Ужели вы не видите, что это князь Альгеро, которого вы мне сами представили?
Фельз отступил на шаг и скрестил руки:
– Таким образом, – сказал он, – вы, не удовлетворившись тем, что вытащили бедняжку на ваше празднество, что таким образом сильно скомпрометировали ее, вы еще толкнули маркизу Иорисака в объятия этого итальянца, чтобы он воспользовался ею, как какой-нибудь кокеткой Рима, Флоренции или Нью-Йорка?
Мистрис Хоклей, внимательно выслушивавшая его, расхохоталась:
– Как экстравагантно! Я нахожу, что вам решительно вредно оставаться подолгу взаперти в вашей комнате, потому что после этого вы говорите глупости. Сама маркиза выяснила мне, что ей нисколько не затруднительно приехать на garden-party. Она пришла по собственной охоте и по собственной охоте флиртовала. Я нахожу ваше негодование совсем смешным, потому что маркиза культурная женщина, и потому что всякая культурная женщина стала бы флиртовать, как маркиза. Это вполне невинно…
– Вы правы, – прервал ее Фельз. – Но все же, уверены ли вы в том, что маркиза Иорисака – культурная женщина, подобная всякой другой культурной женщине? Подобная вам?
– Почему бы ей не быть такой?
– Почему? Не знаю. Она не такова, это факт. Не будем доискивать, почему. Я говорю вам без пустых споров и бесконечной философии – вы не знаете маркизу Иорисака. И вы страшно ошибаетесь на ее счет. Вы думаете, что она сотворена по вашему образу или по образу этого попугайчика, мисс Вэйн. О, нет! Маркиза Иорисака не носит имени из Вагнера и не пишет своих писем на пишущей машине. Она не надевает рубашку из черного шелка, чтобы обсуждать вопросы физики и математики. У ней нет ручной рыси, и она не говорит только одними вопросами и рефератами. Но она все же то – чем вы ее называете, – культурная женщина, быть может, более культурная, чем вы, но не такая же культурная, нет! Вы обе носите одинаковые одежды. Но под этими одеждами ваши тела и души не похожи друг на друга… Вы улыбаетесь? Вы неправы. Я уверяю, что пропасть, разделяющая маркизу и вас, много шире Тихого океана, разделяющего Нагасаки от Сан-Франциско! Бросьте же попытки достигнуть невозможного сближения. И оставьте в покое эту бедняжку, которой нечего делать с вашими американскими наставлениями.
Он говорил возбужденно. Мистрис Хоклей ответила самым спокойным тоном:
– Я не думаю так. Я думаю, что американка не отличается от японки, если обе они одинакового воспитания и одинакового уровня культуры. Кроме того, д утверждаю, что знаю маркизу Иорисака, потому что я часто виделась с ней и потому, что мы имели интимные и увлекательные беседы. Я утверждаю, кроме того, что бездны между мной и маркизой не существует больше, благодаря пароходам, железным дорогам, телефону и другим сенсационным изобретениям, уменьшившим мир и уничтожившим расстояния между народами. Таким образом, все ваши аргументы опровергнуты… Кроме того, как можете вы лучше меня понимать то, что относится к маркизе Иорисака? Она женщина; вы – мужчина. И все психологи сходятся в том, что женщины и мужчины не могут расшифровать друг друга…
Фельз опять прервал ее:
– Умоляю вас, не будем заниматься психологией! Великие пружины человеческого сердца ни при чем в этом деле. Не будем отклоняться. Дело идет о маркизе Иорисака Митсуко, которая в десяти шагах отсюда позволяет всякие вольности господину, которого не знала два часа тому назад и с которым познакомилась у вас и через вас. А эту маркизу вы узнали, благодаря мне. Благодаря мне, у мужа ее, маркиза Иорисака Садао. Поэтому я чувствую, что на мне лежит некоторая ответственность за неприятности, которые могут возникнуть для названного маркиза, благодаря вышеупомянутым вольностям. А я, несмотря на мои седые волосы, все еще настолько молод, что полагаю, что не слишком почтенно покровительствовать дурному поведению жены, муж которой, доверяющий ей, находится на войне. Вот почему я полагаю, что вам должно так скоро, как позволит учтивость, выставить ваших последних гостей и, в особенности, этого князя Альгеро, с которым я предпочитал бы вовсе не быть знакомым. После чего вы мне поручите отвезти домой маркизу Иорисака, как полагается провожать вечером одинокую женщину, чтобы оградить ее от нежелательных встреч. Вы согласны, не так ли?
– Я не могу согласиться с этим, – сказала мистрис Хоклей.
Она спокойно стала доказывать:
– Ваши предрассудки безрассудны. Конечно, вы ввели меня к маркизе. Поэтому я хотела бы исполнить ваше желание, чтобы проявить мою признательность. Но я только что удержала князя и маркизу, равно как и остальных, кого вы видите там, чтобы заключить вечер обедом на яхте. Я даже обещала князю посадить его за обедом рядом с маркизой. Я должна, следовательно, сдержать слово. Но, чтобы утешить вас, я посажу вас с другой стороны, рядом с маркизой.
– Благодарю. Нет! – сказал Фельз.
Он выпрямился и продолжал резко:
– Нет. Я достаточно знаю вас, чтобы не настаивать дальше. Но если дело обстоит так, я буду обедать в городе.
– О! – сказала она с иронией. – Я, кажется, догадываюсь: вы ревнуете. Это одна из ваших привычек, поэтому я не удивляюсь. Но я спрашиваю вас: ревнуете ли вы маркизу к князю? Или меня к маркизе? Потому что вы уже не раз выказывали эту вашу французскую странность и ссорились со мной из-за моей дружбы к мисс Вэйн.
Фельз побледнел.
– Я думаю, что вы найдете справедливым, если я не отвечу на оскорбительный вопрос. А теперь, прощайте!
Она взглянула на него встревоженным взглядом:
– Прощайте?.. О, вы действительно намерены обедать в городе?
– Я уже сказал вам это.
– Где же вы будете обедать?
– Не все ли равно? Только не здесь. За столом, где под вашим благосклонным председательством не встретятся маркиза Иорисака и князь Альгеро…
Он поклонился и повернулся, чтобы идти. Она колебалась полсекунды. Потом поспешно протянула руку и удержала его за рукав:
– Франсуа, прошу вас! Не дуйтесь!
Очень редко мистрис Хоклей показывала, что небезразлично для американки, даже очень красивой и очень богатой, держать в клетке и показывать посетителям наименее недостойного преемника Тициана и Ван-Дейка – Жана-Франсуа Фельза. Но теперь она не смела этого скрыть. Фельз очень не вовремя заартачился: как раз перед обедом, интерес которого был бы весьма поднят его присутствием.
– Франсуа! Прошу вас! Послушайте меня! Не могу же я по вашему капризу прогнать многочисленное общество, которое я только что упросила остаться… Но я очень жалею, что рассердила вас, хотя и не понимаю, чем… И я обещаю вам сделать все, что захотите, чтобы вы простили меня. О, все, что захотите… завтра… или даже сегодня же…
Она впилась в Фельза настойчивым взглядом, и ее губы сложились в выражение чувственного обещания.
Но ее американский инстинкт, основанный на слишком откровенной хитрости, подвел ее. Фельз был француз, а самый ловкий из лиходателей, Вальполь, еще триста лет тому назад заметил, как осторожно надо действовать, чтобы подкупить французскую совесть.
Фельз, бледный за мгновение до этого, теперь стал краснее, чем небо на западе, и выпрямился надменно:
– Черт дери! – воскликнул он. – Недостает еще, чтобы вы предложили мне чек! Но боюсь, что для такого чека вы недостаточно богаты.
Раздосадованная и смущенная, она молчала. Он продолжал холодным тоном:
– Закончим. Эта сцена слишком затянулась. Я должен извиниться, что расстраиваю компанию. Я вернусь завтра, как только буду уверен, что не застану больше на яхте эту пару, подобранную вами, и подбор которой мне не нравится…
Он пошел. Она, в свою очередь, рассердилась:
– Прекрасно! Ступайте! Но я должна предупредить вас: вы завтра будете не более застрахованы от нежелательной встречи, чем сегодня… Да, очень возможно, что я еще приглашу эту чету, которая не нравится вам, но нравится мне!..
– Ага! – сказал он саркастически. – «Изольда» становится пароходом свиданий? Благодарю вас за предупреждение. Значится вернусь на борт не завтра.
– Поступайте, как вам нравится. Конечно, лучше, если вы разгуляете ваше дурное настроение в каком-нибудь другом месте. Вы свободны, даже если вам угодно не возвращаться вовсе.
Она вызывала его, зная хорошо, что тут она сильна, благодаря его слабости. Действительно, он опустил глаза и понизил тон, когда отвечал:
– Мне угодно будет вернуться, когда я не буду опасаться увидеть то, что вижу сейчас…
Он указал кивком на два силуэта, прислонившихся к перилам слишком близко друг от друга.
– Вы здесь хозяйка. Поступайте, как вам нравится. Я же, с своей стороны, предпочитаю не видеть то, чему не могу воспрепятствовать.
Он ушел стремительно, стараясь не глядеть на нее, гневную и раздосадованную.
Солнце село. На море спускалась темная ночь.
XIX
Сампан, уносивший Фельза, причалил к пристани таможни. Фельз сошел на землю и, бредя наугад, вышел на «Мото-Каго маши» – на неизбежную в Японии улицу туристов и торговцев редкостями.
Одна только узенькая красная полоса виднелась на горизонте, а над ней такая же почти узкая полоса, зеленая, как ожерелье из волшебных изумрудов. А все остальное небо, в ночной синеве, уже сверкало звездами.
Нагасаки начинало жить своей ночной жизнью, шумной, суетливой, освещенной пестрыми разноцветными фонарями. Курумы бежали длинными торопливыми вереницами. Фланировали мусмэ, смеясь и болтая, и тонкие голоса и маленькие деревянные сандалии наполняли всю улицу странным концертом, смесью флейт и кастаньет. Японцы в европейских костюмах и другие, более многочисленные, в национальных кимоно, проходили взад и вперед, подходили друг к другу, кланялись, не тесня и не толкая друг друга, потому что японская толпа бесконечно вежливее нашей. Магазины и базары были переполнены покупателями, обменивавшимися с продавцами бесконечными церемонными приветствиями. Лавки на открытом воздухе выставляли напоказ странную снедь, и продавцы во всю глотку воспевали свои товары. Несколько иностранцев, рассеянных в этой густой толпе, казались затерянными в ней, как лодки посреди моря.
Фельз задумчиво шел тихим шагом. Он уже прошел две трети «Мото-Каго маши» еще не зная, куда ему идти. Но у дверей резчика, торгующего изделиями из черепахи, он вынужден был остановиться: четверо английских моряков… вот еще двое… медленно и важно, один за другим, входили в узкую лавчонку, очевидно, для того, чтобы закупить выставленные там безделушки – сампаны, ручки и чернильницы в виде курум. Фельз оглядел этих людей, крупных, розовых и белокурых, производивших среди японской толпы такое же экзотическое впечатление, которое произвели бы шесть японских матросов на Риджент-стрите.
И Фельз вспомнил, что он только что покинул «Изольду» с целью не возвращаться на нее слишком скоро и что он находился в Нагасаки еще не пообедав.
– Однако, – сказал он вслух, – надо же как-нибудь сорганизовать мое бегство, поужинать и переночевать где-нибудь.
Он поглядел на прилегающие улочки, взбегавшие по первым склонам горы. Там, наверху, находилось предместье Диу Джен-джи и гостеприимный дом с фиолетовыми фонарями, с курильней, обтянутой желтым шелком и пахнущей добрым зельем. Фельз припомнил индусскую пословицу, известную от одного конца Азии до другого: «Кто курит опий, освобождается от голода, страха и сна». Но тотчас же он покачал головой:
– Если я сейчас постучусь в дверь Чеу-Пе-и, я проведу у него всю ночь; а к утру трубки настолько утешат меня, что жизнь покажется мне в розовом свете – и я вернусь в мою клетку, готовый все принять и все одобрить. Нет! Только не это!
Он повернулся и поглядел на кишевшую толпой улицу:
– Поужинать? Переночевать? Очень легко: в гостиницах нет недостатка. Но у меня нет с собой багажа и я не хотел бы посылать на яхту за ночной рубашкой… Мне надо найти какую-нибудь чистенькую деревенскую корчму, с служанками-прачками и кимоно для путешественников… Это легко.
Он мысленно перебирал чайные домики и корчмы, в которых ему приходилось бывать в его предыдущие прогулки. Весь остров Киушу – большой сад, самый красивый, самый цветущий, самый гармоничный на земле. Три пейзажа, сверкающих красками, предстали мысленно взору Фельза: перевал Хими, более цветущий, чем любая швейцарская долина; водопад Куанон, с его черными кедрами и рыжими кленами; и очаровательная терраса Моги, высящаяся как бы над заливом Средиземного моря между двумя холмами Шотландии.
Жан-Франсуа позвал знаком возчика, пробегавшего без пассажира.
Человек-лошадь поспешно подбежал к тротуару.
– Моги! – приказал Фельз.
– Моги? – удивленно переспросил курумайа.
Туристы не имеют обыкновения избирать ночь для загородных прогулок. А поездка в Моги стоит двух таких экскурсий: дорога туда трудная, длиной по меньшей мере в два «ри», то есть более часа самого быстрого бега курумайи.
– Моги! – настойчиво повторил Фельз.
Философ по профессии, курумайя, убедившись в том, что расслышал точно, не возражал больше.
Но когда легкий экипаж двинулся, Фельз вспомнил вдруг, что ему надо написать письмо, а также, почувствовав приступ аппетита, приказал заехать сперва в европейский ресторан.
Он пообедал и написал письмо. Потом, садясь опять в куруму, он повторил свой прежний приказ:
– Моги!
К возчику присоединился другой, как обычно водится при дальних поездках. Ночь была свежа; Фельз завернул ноги одеялом из коричневой шерсти, откинулся на подушки и стал глядеть на звезды. Колясочка, везомая крупной рысью четырех голых, мускулистых и желтых ног, уже оставила за собой черту предместий и катилась по пустынной дороге.
Луна сияла в ночном небе почти в зените, белая, как нефритовый полумесяц в иссиня-черных волосах мусмэ. А вокруг ее плыли жемчужные облака, гонимые ветром, подвижные и меняющиеся. Фельз следил за их изменчивым полетом. Это была волшебная картина, которую рисовал ветер и раскрашивала луна. В звездном пейзаже неба бледные и неясные фигуры двигались медленно и их смутные движения казались таинственными отблесками других существ, отбрасываемых каким-то далеким зеркалом.
Три больших черных птицы, цапли или журавли, пересекли вдруг млечный небосвод, летя от гор востока к горам запада. Но Жан-Франсуа Фельз не видел их.
Жан-Франсуа Фельз закрыл глаза, одержимый странным видением большого облака, раскинувшегося, как полуобнаженная женщина на постели. Два других облака принимали вид двух женщин, сидящих рядом с первой…
XX
Чеу-Пе-и, растянувшийся на трех циновках посреди своей благоухающей курильни, курил шестидесятую трубку, когда слуга в шапочке с алебастровым шариком мандарина шестого класса приподнял занавес двери и, поклонившись по обычаю с прижатыми ко лбу кулаками, попросил господина удостоить принять послание, только что принесенное из центра города.
Чеу-Пе-и поддерживал в левой руке бамбуковый чубук трубки, которую ребенок, стоя на коленях, держал над огнем лампы. Чеу-Пе-и не прерывал своего занятия и не шевельнул рукой. Но, молча, он закрыл глаза в знак согласия.
В ту же минуту занавес двери снова раздвинулась и вошел личный секретарь, очень старый человек в шапочке с коралловым шариком, признаком мандаринского достоинства второго класса. Учтивый, он сделал попытку пасть ниц. Но Чеу-Пе-и знаком воспрепятствовал ему.
Стоя, личный секретарь протянул послание. Это было европейское письмо в запечатанном конверте. Чеу-Пе-и кинул на него только взгляд.
– Открой, – сказал он вежливо, – и разреши мне побеспокоить тебя…
Присутствующие слуги тотчас же удалились. Только мальчик, заведующий трубками, остался, потому что опиум выше законов.
Секретарь, послушный и быстрый, уже доставал из-за пояса стилет и стал вскрывать им конверт.
– Я скромно подчиняюсь… – пробормотал он, – приказу Та-дженна…
И развернул письмо. Его косые глазки прищурились:
– Эти благородные письмена принадлежат языку, на котором говорят фу-ланг-сэ.
Личный секретарь сопровождал некогда в Европу чрезвычайного посла. И французским языком он владел не хуже Чеу-Пе-и. Он начал скрипучим голосом, не привычным к западным звукам:
«Письмо глупого Фенна его старшему брату, очень старому и очень мудрому, Чеу-Пе-и, великому ученому, академику, вице-королю и члену императорского совета.
Младший земно кланяется своему старшему брату. Он спрашивает его с глубочайшим почтением о состоянии его драгоценного здоровья и осмеливается послать ему сие лишенное всякого интереса послание.
Младший дерзает осведомить своего старшего брата о принятом им внезапном, но весьма обдуманном намерении. Написано в книге Лиун-Ю: «Когда империя хорошо управляется, император сам устанавливает церемонии и распоряжается музыкой». Младший с горечью убедился сегодня в том, какое бесчестье жить в общине, где церемонии забыты, музыка не гармонична, а наставления бесполезны. Написано в книге Менг-Тзе: «Если не можешь выполнить своего назначения, то уходи». Младший старался до сих пор, в той общине, в которой жил, избавить целомудренную еще женщину от слишком зловредных примеров и ее супруга от незаслуженного позора. Но усилие это оказалось тщетным. И младший, не имея возможности выполнить своего назначения, решил уйти. В некотором расстоянии от этого города, в пятнадцати ли по исчислению Срединной империи – есть место, именуемое Моги. Младший намерен отправиться туда и прожить там несколько дней. Младший умоляет своего старшего брата, очень старого и очень мудрого, простить его, если в течение этого промежутка он не постучится в благосклонную дверь, над которой висят три фиолетовых фонаря.
Человек слабый, но искренний, действующий в согласии с сердцем своим, иногда добивается высокой милости не считаться созданием, достойным ненависти. В этой надежде младший взялся за свою неумелую кисть и осмелился обратиться к своему старшему брату с неумелыми и лишенными мудрости словами. За что и просит смиренно прощения.
Младший хотел бы сказать еще многое. Но он не смеет, уверенный, что и так уже наскучил своему старшему брату. Итак младший замыкает свое сердце и отказывается выразить все те чувства, которыми полно это сердце».
Личный секретарь закончил чтение.
Чеу-Пе-и докончил трубку, отложил чубук, откинул голову на маленькую кожаную подушку и, подняв к потолку правую руку, отразил на длинных ногтях блики фиолетового света.
– Хо! – проговорил он задумчиво.
Он посмотрел на мальчика, который размягчал на горячем стекле лампы кусочек опия и подумал вслух короткими китайскими фразами:
– Хуэи из Лиу-хиа 2626
Хуэи – древний философ, прославленный своей исключительной терпимостью. Чеу-Пе-и намекает здесь на одно событие из древних китайских летописей: Ванг-Леанг, несмотря на приказ главного воеводы, отказался везти в колеснице неумелого стрелка Хи. За что и удостоился похвалы, как поддержавший достоинство своей профессии, вопреки приказу, не повиноваться которому было опасно.
[Закрыть] не хранил своего достоинства. И возничий Ванг-Леанг не взял его за образец. Должно одобрить Ванг-Леанга. Все же даже люди самого маленького народа знают, что красивые дороги не ведут далеко. Надо мне подумать об этом, подумать налево и подумать направо 2727
Китайская пословица.
[Закрыть].
Мальчик приклеивал к трубке кусочек расплавленного опиума. Чеу-Пе-и опять взял бамбуковый чубук в левую руку и стал курить. Потом, когда последняя частица коричневого зелья испарилась, он произнес:
– Человек, отправляющийся в печальное путешествие, очень часто забывает свое сердце под дверью…
Он остановился и без всякого перехода рассмеялся. Китайские письмена «син» (сердце) и «мен» (дверь), расположенные одно под другим, образуют третье – значение которого – «меланхолия», грусть. Чеу-Пе-и, тонкий ученый, радовался своему мудреному каламбуру. Но, кончив смеяться, он опять стал серьезным:
– Остающийся, – заключил он, – должен братски хранить это оставленное сердце и заботиться о нем.
