Текст книги "Сочинения в двух томах. том 2"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
– Герберт Ферган, – пробормотал Фельз, колеблясь.
– Вы узнали то, что должны были узнать, – прервал Чеу-Пе-и. – Давайте же выкурим теперь, как полагается, трубку из черного бамбука.
И когда они выкурили, он прибавил:
– Пламя в лампе уменьшается…
Служитель поспешно принес жестянку с маслом и зажженный факел. Фельз вспомнил тогда, что написано в «Киу-Ли»3333
Из старинной китайской книги «Мелкие правила большого благоприличия».
[Закрыть]:
«Подымайтесь, когда приносят факелы».
И, исполнив весь церемониал, он откланялся.
XXXII
Дождь прекратился. Исчерпавшись, тучи становились прозрачней. Солнечные стрелы пронизывали их местами. И страна, еще зеленая от свежей воды и уже позлащенная светом, вновь надела свое весеннее облачение.
Жан-Франсуа Фельз шел медленно, вдыхая полными легкими живой аромат земли и насыщая глаза ясным светом дня.
У подножия лестницы Диу Джен-джи он взглянул на часы:
– Уже половина четвертого! Надо скорей спешить на виллу Цапель!
Он поспешил к людным улицам, где можно найти свободную куруму.
«Тяжкая обязанность, тяжкая! – подумал он. – Бедная крошка! Как бы то ни было, мне жаль ее от всей души. И станет ли она оплакивать Герберта Фергана или Иорисака Садао, я от всей души разделю ее горе!»
Он вспомнил «garden-party» на «Изольде», мистрис Хоклей и князя Альгеро…
– Да! – пробормотал он. – Европейский алкоголь быстро ударяет в голову мусмэ, даже если эта мусмэ – маркиза!..
На улице Мегасаки не было курумы. Не было ее и на улице Хиробаба. Фельз вышел на неизбежную Мото-Каго маши. На ней кишела густая толпа, и всякий, кто хоть сколько-нибудь приглядывался к японской толпе, мог сразу сказать, что перед ним – толпа крайне возбужденная. Известие о великой победе, одержанной накануне, только что распространилось в Нагасаки. И уже каждая лавочка, каждое жилище, каждое окно, украшенное поспешно знаменами и лентами. Пьяная от возбуждения, гордости и торжества толпа теряла свое обычное чувство меры и выражала свою радость почти так же, как любая толпа Запада. Слышались крики и пение, шли процессии. Были даже столкновения и чуть ли не драки. Фельз, пытавшийся перейти улицу, чтобы выйти на набережную, чуть было не был опрокинут. Две мусмэ бросились ему под ноги, две мусмэ, бежавшие с громкими криками, с растрепанными волосами.
– Да! – повторил Фельз. – Право же, не имеет большого значения, победит ли новая Япония Россию – новую или старую…
На набережной курумайи все же еще не утратили своей прежней учтивости. И когда Фельз произнес магические слова: «Иорисака кошаку!», то среди всего извозчичьего люда поднялось большое соревнование из-за чести отвезти почтенного чужестранца к благородному маркизу, бывшему даймио.
XXXIII
В будуаре в стиле «Помпадур», между эраровским роялем и зеркалом в золоченой раме ничто не изменилось. В стекла окон радостно проникали солнечные лучи, распространяя праздничное настроение и сверкая драгоценными каменьями на вазах с цветами. Фельз заметил, что эти цветы не были, как прежде, ветки родных вишен, а американские орхидеи…
– Как знать! – подумал он с внезапной горечью. – Американка коснулась этих мест… Быть может, и Герберт Ферган не удостоится здесь слезы! Тем лучше и тем хуже!
Он подошел к окну и стал разглядывать миниатюрный сад с его скалами, водопадами и лесами для лилипутов. Голос, которого он не позабыл, певучий и нежный, легкий, как крик птицы, повторил вдруг сзади него фразу приветствия, которой он был встречен в первый раз в этой самой гостиной, шесть недель тому назад:
– О, дорогой мэтр!.. Как мне неловко, что я заставила вас так долго ждать!
И, как прежде, маленькая лапка слоновой кости протянулась для поцелуя.
Но на этот раз Фельз, прикоснувшись губами к шелковистым пальцам, не ответил ничего на приветствие.
Не обращая внимания на его молчаливость, маркиза Иорисака весело болтала:
– Хэ! Мы думали с мистрис Хоклей, что вам скоро надоест ваша экскурсия! Вы были далеко? Не слишком ли вас вымочил дождь? Привезли ли вы с собой интересные этюды? Завтра же отправлюсь на «Изольду», и вы должны мне все показать!
Она говорила с большей развязностью, чем прежде. На ней было платье стиля Людовика XV из розового расшитого муслина на розовом же чехле. На голове ее красовался капор, подвязанный большим бантом. Она опиралась на зонтик с «falbalas» розовым, как и платье. И в этом одеянии, рассчитанном на рост женщин, которых встречаешь в «Pre Catalan» или «Armenon-ville»3434
Рестораны в Париже.
[Закрыть], она казалась маленькой, маленькой…
Фельз трижды откашлялся и пытался начать:
– Я вернулся…
– Хе! – сказала маркиза Иорисака. – Я так довольна, что вы вернулись!
– Я вернулся… – повторил Фельз.
И он смолк, глядя в упор на молодую женщину.
Она улыбалась. Но, очевидно, глаза Фельза говорили в эту минуту красноречивее, чем его рот. Улыбка сразу исчезла с красивых, накрашенных губ, и на косых узких глазах тревожно забились ресницы:
– Вы вернулись?..
Между завязками капора, под розовым тюлем, лицо, сразу изменившееся, приобрело ярко азиатский характер.
Четыре секунды протекли, медленные, как четыре минуты. Тонкий голосок снова заговорил, но он уже не пел, став странно ровным, монотонным, серым:
– Вы вернулись… чтобы?
С трудом Фельз закончил:
– Чтобы сообщить вам, что вчера… около Тсусимы, произошло большое сражение…
Послышалось шуршание шелка. Пышный зонтик упал и остался лежать на полу.
– Очень большое сражение между японской и. русской эскадрами… Вы еще не знали об этом?
Он остановился, чтобы перевести дыхание. Прислонившись к стене, неподвижная и немая, маркиза Иорисака слушала…
– Нет, вы не могли еще знать… Очень большой бой! И, конечно, очень кровавый, много раненых…
Она не двигалась, не говорила. Она все еще стояла, прислонившись к стене, и глядела в лицо мрачному вестнику.
– Много раненых… Так, среди них, кажется, виконт Хирата…
Она не двинулась.
– И сам маркиз Иорисака…
Ни малейшей дрожи.
– И капитан Герберт Ферган…
Ее ресницы не дрогнули.
– Ранены…
Слова путались и застревали в горле Фельза.
– Ранены… очень тяжело…
Ужасное слово не хотело вырываться наружу. Прошло еще четыре секунды.
– Умерли, – сказал Фельз очень тихо.
Он раскрыл руки, готовый поддержать жертву. Ему приходилось видеть, что женщины падают в обморок в подобных случаях. Но маркиза Иорисака не упала в обморок.
Тогда он немного отодвинулся. Все еще неподвижная, она казалась пригвожденной к стене, распятой. Она была очень бледна и казалась сразу выросшей.
– Умерли, – повторил Фельз, – славной, героической смертью.
И он смолк, не находя больше слов.
Тогда… накрашенные губы зашевелились. На всем застывшем, оледеневшем лице одни только губы сейчас жили вместе с глазами – широко открытыми, похожими на две траурных лампады:
– Поражение?.. Или победа?
– Победа! – сказал Фельз.
И вдруг, не поняв сам почему… будто чем-то сейчас в ней, в этой женщине, завороженный, Жан-Франсуа Фельз заговорил с необычным для себя воодушевлением:
– Решительная победа: погиб весь русский флот. От него остались одни обломки. Не зря герои пролили свою кровь. Япония отныне торжествует!
Краска медленно прилила к бледным щекам. Маленький ротик опять заговорил, тем же серым и спокойным голосом:
– Благодарю! Прощайте!..
И Фельз поклонился и отступил к двери.
На пороге он остановился, чтобы еще раз поклониться…
Маркиза Иорисака не двинулась… Она стояла прямая и застывшая, неузнаваемая, непостижимая – азиатка от головы до пяток, настолько азиатка, что даже как-то не замечалась ее европейская одежда. И стена, обтянутая шелком, служила ей фоном, на котором она казалась теперь большой, большой, большой…
XXXIV
Над храмом O-Сува, в маленьком парке холма Ниши, среди вековых камфарных деревьев, кенов и криптомерий, с которых все еще свешивались глицинии, Жан-Франсуа Фельз пробродил целый час…
Да, именно сюда, после того, как за ним закрылась дверь виллы Цапли, – закрылась, как закрывается дверь склепа, пришел он… Поднялся по восточной аллее до вершины холма… Спустился с него по западному склону… Он останавливался на поворотах дороги, любуясь зелеными ущельями и городом цвета тумана, раскинувшимся у бухты цвета стали… Он заглянул во дворы и сады большого храма… Он прошелся по южной террасе, обсаженной шпалерами вишневых деревьев…
И всюду, как бы в обрамлении этих пейзажей, он видел образ женщины, прислонившейся к стене… Он видел Японию!
Теперь он покинул маленький парк. Очень усталый, он хотел вернуться в город, на борт «Изольды», и отдохнуть, наконец, в своей каюте от этого, слишком долгого путешествия… Но таинственная одержимость заставляла его блуждать, не давая ему выйти на верный путь. Он взял направо, вместо того, чтобы повернуть налево. И он снова вышел к холму Цапель, в сотне шагов от дома скорби.
Он остановился и собирался повернуть назад. Спешный шаг курумайи заставил его поднять голову. Он услышал свое имя:
– Франсуа. Это вы?
Десяток курум приближался бегом, нагруженный светлыми туалетами и жакетами, украшенными орхидеями. Здесь был весь американский Нагасаки с мистрис Хоклей во главе, более прекрасной, чем когда-либо, в розовом муслиновом платье, – почти таком же, какое Фельз видел на маркизе Иорисака.
Курума мистрис Хоклей внезапно остановилась, и все остальные курумы, останавливаясь, почти налетели одна на другую…
– Франсуа! – сказала мистрис Хоклей. – Ужели вы на самом деле вернулись? Я счастлива видеть вас. Поедемте с нами: мы отправляемся все вместе пикником в какую-то рощу, известную князю Альгеро. И мы должны захватить здесь маркизу Иорисака…
– Не выслушаете ли вы меня сперва? – сказал Фельз.
Она вышла из коляски. Он приблизился к ней и, избегая всяких приготовлений, сказал:
– Я только что видел маркизу. И должен предупредить вас: маркиз убит вчера при Тсусиме.
– О!.. – воскликнула мистрис Хоклей.
Она вскрикнула так громко, что вся компания соскочила с курум и, узнав в чем дело, стала выражать на разных языках свое сочувствие:
– Бедная, бедная крошка! Mitsouko darling!.. What a pity!.. О poverina!..
– Я думаю, что надо немедленно отправиться утешить ее, – сказала мистрис Хоклей. – Я отправлюсь и беру с собой князя Альгеро, который особенно дружен с маркизой. Я потом догоню остальных.
Она решительно подошла к двери. Она постучалась. Но в первый раз, «нэ-сан» не отворила двери и не распростерлась ниц перед посетительницей. Мистрис Хоклей снова постучала сильней, уже обоими кулаками, потрясая запертую дверь. Но дверь не открылась.
Раздосадованная, мистрис Хоклей вернулась к курумам и призвала в свидетели все общество:
– Невероятно, чтобы в этом доме никто не слышал и не отвечал. Очевидно, маркизе не доложили. Потому что для нее было бы утешением быть сейчас среди друзей. Я думаю, как бы ей отправить весточку.
– Бесполезно, – сказал Фельз. – Посмотрите!
Дверь, в которую уже никто не стучал, открылась вдруг. И странный кортеж появился из нее…
Слуги, служанки, все одетые по-дорожному, все нагруженные гладко отполированными ящиками, пачками, связками, нервущимися бумажными мешками, этими чемоданами и дорожными корзинами старинной Японии, шли неспешным шагом по дороге, ведущей к вокзалу железной дороги Нагасаки-Моджи, Киото и Токио…
И вдруг, позади слуг и служанок и сопровождаемая другими слугами и служанками, показалась изящная курума, везомая тихо… На подушках виднелась белая фигурка.
Белая фигурка… Женщина в трауре, одетая по старой моде, в грубый холст без шва, как предписывает обычай вдовам. Женщина, удалявшаяся торжественно и неподвижно, прямо держа голову и устремив вперед неподвижный взгляд – маркиза Иорисака.
Она проехала. Она проехала мимо князя Альгеро, не удостоив его ни единым взглядом. Она проехала мимо мистрис Хоклей, не произнеся ни слова. Мимо Жана-Франсуа Фельза…
Она удалялась по тропинке медленно, окруженная своим эскортом.
Жан-Франсуа Фельз остановил последнего служителя и расспросил его по-японски.
– Это маркиза Иорисака Митсуко, – ответил слуга. – Иорисака кошаку Фуджин… Ее муж вчера погиб на войне. Она отправляется в Киото, чтобы жить в буддийском монастыре для дочерей даймио. Она будет удостоена чести всю жизнь носить власяницу и потом умереть со всем почетом.
Роман. Перевод Д. Мазурова.
ПОХОРОННЫЙ МАРШ
Глава первая
17 сентября 1912 года утром колокола старой церкви, видевшей двумястами пятьюдесятью годами раньше обручение короля Людовика XIV с инфантой Марией-Терезой, весело звонили к другой свадьбе, правда, уже не королевской, но все же весьма блестящей. Хорошенькая мадемуазель Изабелла Эннебон, в течение двух сезонов служившая в Беаррице предметом всеобщего поклонения, выходила замуж за Поля де Ла Боалля, секретаря посольства, чемпиона тенниса и стрельбы в цель. Этого уже было вполне достаточно, чтобы взволновать население Сен-Жак де Люзя. Суровое поселение баскских корсаров в то время еще не сделалось модным морским курортом. Там находились только одно скромное казино, гостиница и дюжина дач, по большей части весьма скромных.
Следовательно, свадьба, которая справлялась в Сен-Жак де Люзе, тоже должна была носить скромный характер. Тем не менее, главную улицу городка заполняла толпа рослых и плечистых парней в черных беретах и изящных девиц с профилями, пригодными для камей, не говоря уже о бесчисленных стариках и старухах со смуглыми головами, словно вырезанными из дерева рукою скульптора. Повсюду были слышны жесткие звуки баскского наречия: жители Эскуаллерии не любят говорить на чужих языках и всегда предпочитают обходиться своим собственным.
Новобрачные еще не прибыли. Их только ожидали, и любопытство толпы было явно благожелательным: девушка и ее жених, избравшие для свадебной церемонии Сен-Жак де Люз вместо Биаррица, несомненно, принадлежали к наилучшему обществу. Тамошние – биаррицские – священники, конечно, публика ненадежная! То ли дело Сен-Жак де Люз, где жили только истинные христиане и верные католики. Толпа с нетерпением ждала новобрачных…
Художник Перико Арагуэс, испанец, сорок лет тому назад натурализовавшийся в стране басков, хлопнул по плечу Рамона д’Уртюби, владельца маленькой усадьбы, поэта, охотника и большого любителя игры в мяч…
– Что это, старина?.. И ты уже начал следить за светскими свадьбами?
– Смейся, смейся… – отвечал тот с улыбкой. – Ты прав. Но дело в том, что я знаком с обоими семействами. Они меня попросили сыграть на органе свадебный марш.
– Вот как?.. Получше тебя они никого не нашли?
Они были очень дружны и составляли друг с другом презабавный контраст. Художник Арагуэс, худой и высокий, всегда гладко выбритый, казался гораздо моложе своих шестидесяти лет, несмотря на многочисленные морщины, бороздившие его насмешливое лицо. У дворянина Уртюба, коренастого и невысокого, с густой растительностью по всему лицу от висков до подбородка, уже была сильно заметна проседь в волосах, хотя ему едва лишь перевалило пятьдесят… Испанец, портретист, писавший главным образом женщин, с иронической проницательностью глядел на окружающий мир. Баск, наоборот, был полон какого-то детского воодушевления, которое свойственно людям, привыкшим к простой жизни, к горам и одиночеству. Действительно, Рамон д’Уртюби редко покидал свое тихое убежище на берегу Рюн, в то время как Перико Арагуэс, несмотря на красоту и благоустройство собственной виллы, лучшей во всей округе, неустанно скакал из Биаррица в Мадрид, из Мадрида в Париж, из Парижа в Довилль, из Довилля в Нью-Йорк. Из Нью-Йорка в Канны. Он по-своему очень любил Эскуаллерию, но еще больше он любил жизнь и цивилизацию, то есть – платья, улыбки, любовные уверения и модные страсти…
– Что ты мне сказал, черт возьми! – воскликнул вдруг испанец. – Ты знаком с обоими семействами? – И он показал пальцем на портал церкви, словно новобрачные были уже там…
– Да, – ответил баск совершенно серьезно.
Однако в тоне Арагуэса звучала насмешка, а его большой рот искривился в иронической гримасе:
– Ба. Я всегда думал, что Ла Боалль – сирота.
– Да, да, – сказал баск. – Действительно, со стороны Ла Боалля не с кем и знакомиться, кроме него самого, но со стороны невесты… Я знаю обеих, и мать и дочь. Именно мадам Эннебон и настояла, чтобы я сыграл марш.
– А с папашей Эннебон ты знаком?
– Нет… Разве существует вообще – папаша Эннебон?
– …Полковник французской армии… командует пехотным полком не то в Бретании, не то… в Бомбее.
– И он не приехал на свадьбу своей дочери?
– Как видишь. Я слышал, что он и мамаша Эннебон не особенно хорошо уживаются вместе.
– О, «мамаша Эннебон»…
– Да, да, «мамаша Эннебон» – звучит странно. Она… кажется моложе собственной дочери.
– Да, ее можно принять за сестру, и едва ли за старшую. Во всяком случае на нее приятно смотреть. А для меня это самое главное.
– Если о главном – дочь красивее матери.
– Ах, нет! Да…
Лишь только речь зашла о красоте, баскский дворянин Рамон д’Уртюби сразу заволновался и заупрямился.
– О вкусах не спорят, – спокойно заметил художник. – Смотри – Праэк. И он не мог удержаться от того, чтобы прийти сюда. Даже он… А он, наверное, согласится с тобой, этот Праэк…
Про человека, которого Перико Арагуэс только что назвал по имени, было трудно сказать, что он действительно находится «здесь» – до того он казался задумчивым и рассеянным. Только после двукратного произнесения его имени он повернул голову в сторону Арагуэса.
Это был еще совсем молодой человек, лет тридцати или даже меньше, и притом человек весьма привлекательный. Его нельзя было назвать красивым, но в наружности было нечто более ценное, чем красота.
Он подошел и с полнейшим безразличием спросил:
– С чем я должен согласиться?
– Ни с чем, – решительно ответил Арагуэс. – Мы только толковали с Уртюби, принадлежишь ли ты к числу приглашенных на свадьбу.
– Никто на свадьбу не приглашен. Она будет отпразднована в тесном семейном кругу.
– Ну так что же? Может быть, и ты принадлежишь к этому тесному кругу?
– Отчего ты так думаешь?
Это было сказано так резко, что испанец Арагуэс умолк. Рамону д’Уртюби тоже не хотелось говорить. И все трое стали глядеть на улицу, хотя ничего еще не было видно.
Все в городке знали, что Фред Праэк ухаживал прежде за мадемуазель Эннебон. О, это был вполне невинный флирт, в этом не могло быть никакого сомнения, тем не менее многие – конечно, в очень почтительном тоне, – предсказывали их свадьбу. Молодые люди во всех отношениях так великолепно подходили друг к другу и по возрасту, и по взаимной склонности, и по материальному состоянию… (Фред Праэк был владельцем больших поместий.) И вдруг, совершенно неожиданно, была объявлена помолвка мадемуазель Эннебон с Ла Боаллем.
Поль де Ла Боалль, дипломат и спортсмен, несомненно, был фигурой заметной. Но его меньше знали, чем Праэка, по крайней мере здесь, в Сен-Жак де Люзе.
И лишь Рамон д’Уртюби обо всем этом не знал ровным счетом ничего. Вряд ли он даже расслышал последние фразы, которыми обменялись Арагуэс и Праэк. Мечтательный, как всегда, он совсем забыл о своих приятелях и уже собирался направиться к большой лестнице из камня и железа, которая налево от паперти вела вверх на галереи и клирос для органа. В стране басков принято разъединять в церквах оба пола. Низ принадлежит женщинам. Мужчины присутствуют на богослужениях, стоя на галереях по обеим сторонам. Подниматься наверх надо по наружной лестнице. И вдруг у простодушного Рамона мелькнула мысль, показавшаяся ему настолько очевидной, что он даже не представлял себе возможность какого-нибудь возражения. Обернувшись назад, он сказал с восторгом и глубоким убеждением:
– Послушай-ка, художник, как тебя там звать… Я думаю, что ты должен написать картину… Вряд ли ты найдешь других новобрачных, которые бы так подходили друг к другу, как эти.
Праэк резким движением отвернулся в сторону. Арагуэс же пристально посмотрел на музыканта и на губах его заиграла странная улыбка…
– Которые бы так подходили друг к другу, как эти? – повторил он. – Гм… Ты так думаешь?
Уртюби остановился – совершенно озадаченный…
– Ну да, – сказал он, – конечно! – Он с беспокойством посмотрел на испанца. – А ты не думаешь?
– Может быть, да. А может быть, и нет!.. – загадочно сказал тот по-испански.
– О! – воскликнул Уртюби и – задумался…
Арагуэс продолжал с улыбкой смотреть на него. Ни тот, ни другой не замечали, что Праэк хоть и смотрел в другую сторону, прислушивался внимательно к их разговору.
– Послушай, – проговорил Уртюби, – что ты хочешь этим сказать? Неужели… неужели… О, Боже, я ведь ничего не знаю… Неужели мадемуазель Эннебон выходит замуж по принуждению?.. Или Ла Боалль женится не по доброй воле?
У Праэка, внимающему их разговору, дрогнул подбородок.
– Нет, нет, – неопределенно возразил Арагуэс. – Не это… Я имею в виду совсем другое…
Он заколебался. Потом пожал плечами и сказал:
– Ну, не допытывайся, ступай! Это слишком сложно для тебя, музыкант!
Но тот, искренне взволнованный, не унимался:
– Арагуэс… Что же это такое?.. Ты не хочешь ведь утверждать, что крошка Изабелла, такая милая, такая хорошая… Что она рискует стать несчастной?..
– Что я могу знать? – сказал Арагуэс.
На мгновение с его лица исчезла обычная на нем ирония.
– Ну, иди, иди скорей, – сказал он вдруг, – ступай к своему органу… Вот уж подъехали автомобили с виновниками торжества.
Действительно, толпа задвигалась. Арагуэс и Праэк прижались к стене дома, у которого стояли. Оба они были высоки ростом и потому могли видеть поверх толпы все, что происходит.
Первый автомобиль – очень сильный и бесшумный лимузин – приехал вперед на расстоянии тридцати метров от входа в церковь, второй, тоже лимузин, остановился вплотную за ним. Третий автомобиль, дамский, синего цвета, подъехал к самой паперти. Арагуэс и Праэк только увидели белое платье, кружевную вуаль и слегка растерянное девичье лицо, тотчас же исчезнувшее в тени церковного свода. За невестой следовала очаровательно одетая молодая женщина. Переступив через порог, она повернулась в сторону лимузинов, и Арагуэс с Праэком имели достаточно времени, чтобы полюбоваться парой глаз, похожих на черные бриллианты, и благородным овалом лица андалузского типа. Мадам Эннебон, пропуская вперед свою дочь, остановилась в ожидании остальных – свидетелей, близких, родственников и самого жениха. Поль де Ла Боалль, в жакете аспидного цвета, поцеловал руку своей тещи, которая приветливо улыбнулась ему. Затем все вместе вошли в церковь.
Большая дверь церкви оставалась открытой, и на улице были слышны мощные звуки органа. Рамон д’Уртюби возносил к небесам трепет своей души. Старик Арагуэс, ожидавший услышать «большую мендельсоновскую машину для потрясения мозгов», внимал с удивлением…
Рамон д’Уртюби импровизировал! Страстный любитель старинных баскских напевов, он изучил и понял их в такой полноте и совершенстве, о каких не мог мечтать ни один из ученых, стремившихся уразуметь загадочную душу этого маленького пиренейского народа. Сейчас он был взволнован словами Арагуэса о судьбе молодой и красивой Изабеллы Эннебон и целиком отдался порыву чувства… Невидимый за огромным инструментом, он звуками живописал чудесные видения, порожденные пиренейской землею, ее мрачными, косматыми скалами. К этим странным причудливым гармониям он примешивал старинные напевы Эскуальдюка и – творил новый, неслыханный свадебный марш, потрясавший церковные своды и великолепный деревянный алтарь, перед которым когда-то совершалось обручение внука Генриха IV с правнучкой Филиппа Второго.
Время от времени редкие диссонансы прерывали торжествующий ритм свадебного марша и разрывали сотканную им картину. Орган изливал внезапную тревогу и неожиданную грусть. Тяжелые предчувствия, казалось, бросали зловещий свет на будущее жениха и невесты, которые в это время еще только подходили, держась за руку, к главному алтарю.
Перико Арагуэс, пораженный импровизацией органиста, обратился к Фреду Праэку, все еще стоявшему рядом с ним:
– Послушай, дорогой… А ведь марш-то получился не очень радостный, а?..
– Гм!.. – Праэк уклонился от ответа.
– Он еще совсем ребенок, этот Рамон. Мне не следовало говорить ему то, что я сказал…
– Гм… – повторил Фред Праэк.
Дверь храма прикрылась, но все же можно было явственно слышать торжественный ритм марша. Звуки соединялись вместе и постепенно заглушались. Только эхо поддерживало скрытую тревогу и тоску. Потом снова звуки нарастали и наполняли собой весь храм. Без сомнения, новобрачные уже заняли свои кресла. В этот момент свадебный марш должен воспевать торжествующую любовь, восторги, вечность и победы над жизнью…
Старик Арагуэс жадно прислушивался к музыке, но она не повествовала ни о любви, ни о победах. Напротив, мрачное разочарование и невыразимая тоска по какому-то далекому и навсегда потерянному раю слышались в этих последних аккордах, вдруг оборвавшихся, словно музыкант внезапно бросил клавиши, сам испугавшись своей скорбной импровизации. Арагуэс хлопнул по плечу Праэка, все еще безмолвного и неподвижного:
– Дорогой мой… Это не свадебный марш, это скорее… Праэк! Ты где сейчас находишься? На луне? Вернись на землю! Хочешь ли ты обязательно простоять здесь до конца и дождаться выхода новобрачных?
Праэк сделал безразличный жест.
– Я?! – сказал он. – Мне все равно.
– В таком случае пойдем вместе. Я поведу тебя в сторону Сибуры… Уртюби скоро встретит нас там. Я хочу немножко поговорить с тобой…