Текст книги "Сочинения в двух томах. том 2"

Автор книги: Клод Фаррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Фред Праэк закусил губу и сказал коротко:

– Ни на кого. Я ошибся.

Оба умолкли: через полуоткрытую дверь церкви до них донесся жалобный звук органа, ожившего под пальцами Рамона д’Уртюби.

За первой пронзительной жалобой последовало тяжкое молчание. Потом раздались глухие звуки, напоминающие бой старинных барабанов и удары деревянных копий о кожаные щиты. И вслед за тем – торжественное рыдание: казалось, вся земля оплакивала павших героев. То – в своих «Сумерках» – рыдал Вагнер над бездыханным телом Зигфрида…

Перико Арагуэс одним пальцем тронул Фреда Праэка.

– Да, – сказал он, весь погруженный в величественную музыку, – Уртюби прав… Эта песня «приличествует великим мертвецам».

Фред Праэк наклонил голову.

– Пойдем, – сказал Арагуэс.

Он потащил Праэка на площадь Людовика XIV, опасаясь за своего увечного друга, который мог жестоко пострадать от давки при выходе из церкви.

На углу площади и главной улицы городка они увидели длинную и необыкновенно элегантную машину, ожидавшую кого-то возле тротуара.

Шофер в белой ливрее разговаривал с лакеем, в почти такой же ливрее. Разговор их происходил по-английски, причем носовые звуки выдавали американский диалект.

Уртюби скоро догнал своих друзей, и теперь они сидели втроем на террасе дома Людовика XIV. Им подали андалузский амонтильядо, напоминавший манцанилью. Молча они глядели на площадь и улицу, по которым еще протекала волна возвращающихся из церкви. Жители Сибуры направлялись к своему мосту, чтобы перейти на другой берег Нивели. А жители Сен-Жак де Люз, прежде чем разойтись по домам, стали безмолвно прогуливаться под чинарами, которые уже пестрели желтыми пятнами цветов. Было тепло, хотя небо оставалось еще почти зимним – медно-серебряным. Блестящая и всегда влажная зелень экскуаллерий сверкала бриллиантами в бронзовых лучах солнца.

Как вдруг тот автомобиль, роскошь которого поразила уже многих на площади их скромного городка, тронулся… Медленно обогнув площадь Людовика XIV, он покатил к Сибурскому мосту в сторону испанской границы. В автомобиле сидела та самая женщина в белом платье и полосатом пальто, которую Арагуэс и Праэк заметили раньше при входе в церковь. Рядом с нею сидел ее спутник – застенчивый, скромный и внимательный. Его едва можно было заметить, до такой степени он был заслонен ею.

Фред Праэк, первым узнавший в этой красавице-американке Изабеллу, оказался единственным из них, троих, кто при этом, хотя бы внешне, сохранил спокойствие.

Изабелла де Ла Боалль – или, быть может, теперь уже Изабелла Флеминг, – более красивая, чем прежде, но и более грустная, свесила за окно своего закрытого экипажа обнаженную руку, на которой сверкал огромный бриллиант. Глаза ее еще более чистые и изысканные, чем бриллиант, глядели рассеянно вдаль, – так смотрят, когда ничего перед собой не видят… Однако взгляд ее был полон горькой решимости.

– Вот – женщина!.. – как всегда с чувством и как всегда, забывая предысторию человеческих отношений – хотя бы и историю своего лучшего друга, – возносясь к небесам, воскликнул дворянин-музыкант д’Уртюби. – Женщина, которая несомненно начинает новую жизнь. Она подобно той женщине, похищенной Зевсом Европе, оживотворит все своей красотой там, в Америке!

– Она?.. – Арагуэс покачал головой и крепко сжал локоть Фреда Праэка, своего друга. – Она еще более мертва, чем я… старый пачкун полотен. Но знаешь, что я тебе скажу, милый мой баскский аристократ… – Испанец положил другую свою руку на плечо Уртюби. – Ты сегодня играл этот марш не столько для убитых, сколько для раненых, калечных и увечных, для тех, кто так много страдали и теперь еще продолжают страдать. Наверное, сегодня я сам заговорил также возвышенно, как обычно ты… Спасибо тебе за твое сердце, друг мой, оно сказало о главном!

И для старого художника как бы вновь зазвучал этот марш. Казалось, к небу возносились все чувства любви, принесенные в жертву войне, все прерванные войною великие начинания, энергии, скошенные на полном цвету. Это был плач о том, что могло бы быть… Да, могло бы! Но чего уже никогда не будет.

ПЯТЬ РАССКАЗОВ

МАНОН

Перевод В. Вальдмана

Наконец, когда танец окончился и азартно стремительная цепь фарандолы расплелась у лестницы, ведущей в игорный зал… Моя дама, одна из многих здесь таинственных незнакомок, задыхаясь, сорвала маску.

– Манон!

– Ну, конечно же, я, – проговорила она. – Неужели вы не узнали моего голоса?

Вместо ответа я инстинктивно отступил назад…

Волны «Золотисто-желтого и лилового» маскарада 3535
  В Ницце во время карнавала ежегодно устраивается большой маскарад, на который все посетители обязаны являться в костюмах заранее определенного цвета. Например, на маскараде, предыдущем этому, обязательные цвета были рубиново-алый и голубой.


[Закрыть] бились вокруг нас, сверкая и переливаясь яркими тонами желтого атласа и лилового бархата. Воздух был напоен ароматом опьяняющих духов. Десять тысяч электрических лампочек, увитых гирляндами цветов, создавали иллюзию солнечного света, более яркого, чем настоящий. То здесь, то там мелькала ослепительная белизна обнаженного плеча. То здесь, то там руки без перчатки сверкали искрами своих отполированных ногтей и драгоценных камней. Здесь было царство роскоши! И вдруг мне представилась другая картина, так мало похожая на эту: камера каторжной тюрьмы, жуткие, мрачные стены: сенник на полу; кувшин с водой. Сквозь закрытое решеткой окошечко льется холодный свет и освещает желтое, поблекшее лицо заключенного, печальная слава которого прогремела так далеко. Его имя – Ульрих Вейер… Ульрих Вейер, бывший любовник Манон, человек, ставший вором и убийцей, – из любви к ней…

Контраст между любовником, одетым в тюремную куртку, и его возлюбленной, в бальном наряде, очаровательной, прекрасно вписывающейся даже глазами золотистого цвета в этот почти великосветский «праздник цикломена и лютика»… был мучительно ужасен. Я отступил и молчал…

Манон не покраснела, и я видел, как дрогнули слегка ее брови, и чуть-чуть потемнело прозрачное золото ее глаз.

– А… – произнесла она упавшим голосом. – Вы думаете о нем!

Я наклонил голову.

– Ну, что ж, тогда прощайте! Пожалуйста, не беспокойтесь, провожать меня не надо… Насколько мне известно, я не обвиняемая, и мне не нужен судья, особенно такой судья, как вы!..

Она гордо повернулась ко мне спиной.

Но я опомнился и догнал ее.

– Манон, простите меня… Я не имею ни права, ни охоты судить вас, и я искренно сожалею, что невольно вас оскорбил… Обопритесь на мою руку… Здесь жарко, и вам, наверно, хочется пить…

Она пожала плечами и позволила увести себя.

В баре было почти пусто: оркестр удерживал в зале танцующих. Услужливый бармен сбил для нас два коктейля. Манон, втягивая через соломинку напиток, оперлась головой на свою тонкую руку.

– Я не сержусь на вас, – сказала она вдруг. – Я напрасно обиделась раньше: вы похожи на всех остальных людей и так же несправедливы, как и они. Э, да я к этому уже привыкла…

– Я несправедлив?

– Да, вы несправедливы. Вы считаете меня ответственной за преступление, совершенное Вейером?..

– Ответственной… Это, пожалуй, слишком сильно сказано.

– Простите, вы считаете меня ответственной и полагаете, что я его сообщница. Я эту песенку знаю наизусть. Сколько раз мне пришлось выслушать это обвинение после того, как адвокат в черной и председатель суда в красной тоге публично бросили мне его в лицо в переполненном публикой судебном зале, под злобный смех всей аудитории, которую так легко натравить на беззащитную женщину, на девку!..

Презрительные огоньки загорелись в ее прекрасных, неподвижно смотревших вдаль глазах. Я почувствовал сострадание:

– Манон, все те, кто оскорбляли вас, совершили подлость и низость. Вы, несомненно, были не столько виноваты, сколько несчастливы. Ваш любовник был арестован, ваша жизнь разрушена, а тут еще ужасная слава вокруг вашего имени…

Она с горячностью перебила меня:

– Перестаньте говорить жалкие слова! Мой любовник был арестован? Моя жизнь разрушена?.. Да кто вам сказал, что я по этому поводу пролила хоть единую слезинку? Кто вам сказал, что я любила Ульриха? Может быть, эта катастрофа явилась бы для меня избавлением, если бы бессмысленное осуждение, которым меня преследовали люди, не измучило и не затравило бы меня, не заставило бежать, покинуть город, где я жила, и переменить имя. Между тем ведь я не была виновна! Это ведь он был шулером, вором и убийцей. А его жалели. Его почти оправдывали. Позор, стыд – все было для меня!..

Я в свою очередь пожал плечами:

– Для него же была – каторга, Манон! Умоляю вас, не забывайте этого! Ульрих Вейер обесчестил себя, я с этим согласен, но вы… вы не имеете права бросать в него камнем. Ульрих Вейер любил вас и из-за любви к вам опозорил себя…

– Он любил меня? Он? Да бросьте говорить такие вещи! Он никогда никого не любил, кроме себя самого!

Она в волнении опрокинула свой, наполовину еще полный стакан. Льстивый бармен поспешил приготовить новый коктейль. Манон выпила его залпом.

– Вы ничего не знаете, – говорила она снова. – Вы ничего не поняли.

Она говорила почти шепотом.

– Выслушайте меня. А потом… Ну да, может, вы и потом… останетесь в числе тех честных людей, которые презирают девку после того, как провели с нею ночь…

Я родилась в провинции. Мои родители были обеспеченными людьми. Вас не может интересовать их имя, общественное положение, а также и причина, по которой я покинула их, когда мне едва лишь исполнилось шестнадцать… Я постараюсь рассказывать возможно короче, не останавливаясь на описании начала моей карьеры и моих первых приключений. Я перехожу прямо к делу. Вы познакомились со мной, когда мне было двадцать лет. В то время я была счастлива, как только может быть счастлива такая женщина, какой я была: молоденькая женщина полусвета, достаточно красивая и веселая, чтобы не знать недостатка ни в любовниках, ни в приятельницах, ни даже в друзьях. Я приняла вас первый раз в хорошенькой вилле, где я тогда жила. Там все было просто, но изящно. Я была дочерью буржуа, и вкусы у меня были довольно скромные. Мои любовники платили мне добросовестно, и все их даяния в сумме давали мне возможность жить вполне удовлетворительно. Жизнь, которую я вела, мне нравилась. Я любила веселиться, любила смеяться, ужинать, танцевать и щеголять новыми платьями. Я любила своих любовников. Любила менять их. Свобода казалась мне всегда самым драгоценным благом. Если я бросила своих родителей, то, конечно, не для того, чтобы вдали от них вести такую жизнь, как они!

Однажды вечером я познакомилась с Вейером…

Случилось это на студенческом балу. Я танцевала с ним. Я понравилась ему, и он сказал мне об этом. Он не был мне неприятен. Он был довольно красив, глаза у него были большие, а руки маленькие. В общем, он казался элегантным и корректным. Я никогда не требовала большего. Он попросил разрешения проводить меня. У меня не было других знакомых на этом вечере… Я согласилась.

Мы провели вместе очень приятную ночь. Почему бы мне в этом не признаться?

На другой день он был влюблен, а я влюблена не была. Он отказался уйти. Мне было немного досадно, но что же я могла поделать? Не могла же я выгнать его. Он умолял меня на коленях. Я дала себя уломать. Он остался.

Он оставался неделю, месяц, два месяца. Я начинала его ненавидеть. Он следовал за мною всюду, как тень. Он стерег меня. Он точно водил меня на веревочке. Он сопровождал меня к модистке и к портнихе. Он торчал около меня, когда я одевалась, когда я выходила, когда я гуляла, когда я гримировалась, когда я купалась, когда я спала. За все время нашей связи у меня никогда не было ни одного дня, который я могла бы провести в одиночестве, ни одного часа, когда я чувствовала бы себя свободной. Конец балам, ужинам, конец веселым вечеринкам, интригующим выдумкам и затеям, конец новым увлеченьям, конец всему новому – всему тому, что я любила, что меня влекло и заставило покинуть родительский дом! Я вела жизнь дамы из общества. Ульрих был мужем, тюремщиком. Я чувствовала себя так, как запертая в клетку.

Я уже не говорю о ревности, скандалах и сценах…

«– Ты меня больше не любишь! Ты меня обманываешь! Я тебя убью!..»

Любить? Да я никогда и не любила! Обманывать его? Я охотно сделала бы это, но как? Быть убитой я вовсе не хотела и боялась этого. Через два месяца я ему сказала, что больше так не могу. Я ему с места в карьер объявила, что мне такая жизнь надоела, и я твердо решила порвать с ним.

– Почему?

– Потому!

– Ты бросаешь меня ради другого?

– Пожалуй…

– Кто? Клянусь тебе, что я его убью!

Убить? У него только это слово и было на языке. Не могла же я назвать ему имя первого встречного, чтобы он пошел и укокошил его.

Я завела другую песенку:

– Я не бросаю тебя ради другого, но мне нужны деньги!

Отчасти это было правдой. Он заставил меня закрыть двери для всех, а та жизнь, которую я вела, требовала не меньше тридцати или сорока луидоров в месяц… О, вы видите, в то время я была очень скромна!

– Тебе нужны деньги? Хорошо, я дам их тебе.

И он стал давать мне деньги.

Я не этого ожидала. Я надеялась, что он не даст мне денег и уйдет. Меня охватила злоба.

– Ах, так ты, значит, богат? Ну, ладно, голубчик, ты будешь платить, ты будешь дорого платить! Ты крадешь мою свободу, мою радость, мой покой? Хорошо! Я украду твое состояние!

И я стала требовательной. Сначала я еще стеснялась. Честное слово, дорогой мой! По природе своей я была деликатна и бескорыстна. Многие продажные женщины таковы, многие… Гораздо больше таких, чем вы думаете! Но от этого можно себя отучить. И я отучила. Мне стали нужны драгоценности, кружева, соболя. Он не торговался. Наоборот. Он толкал меня на все большие траты. Скоро я поняла его расчет. Эта новая для меня роскошь должна была крепко приковать меня к моему ярму. Ясно! Тридцать луидоров в месяц я всегда могла найти, а вот триста луидоров – это уже другое дело! Если Вейер уйдет, что будет со мной? Как сразу найти, чем платить за квартиру, прислуге, поставщикам? И речи больше не было о моей маленькой вилле, – мы жили в особняке!

Тогда меня охватила настоящая глубокая ненависть к этому человеку, сумевшему навязывать мне свое общество и медленно, обдуманно, постыдно обратившему меня в рабство. От всей души я желала ему разорения и смерти. И все-таки, клянусь вам своей жизнью, я ни разу не покушалась причинить ему зло. И каждый раз, как я ставила ему ультиматум «плати или убирайся», я всегда в глубине души надеялась, что он платить не станет и уйдет от меня. И я заранее радовалась при мысли о долгах, затруднениях, неприятностях, которые тогда обрушатся на меня! Я радовалась даже судебному приставу и полиции, этой ужасной полиции, которая публичной женщине кажется более жесткой, чем каторга для каторжников, – я и ее готова была вынести… Да, я радовалась этому! Все, все, что угодно, лишь бы быть свободной! Но я не добилась свободы! Он платил, он продолжал платить до конца…

В конце концов я уже перестала бороться. К чему? Мое бессилие угнетало меня. Ульрих Вейер связал меня по рукам и ногам, я не видела возможности освободиться от него. Женщина не может освободиться от цепей, налагаемых мужчиной. Я принадлежала ему, и он не отпускал меня. Я принадлежала ему, – и этого с него было довольно. Он мог, когда хотел, ласкать меня, обнимать. Хотела ли я этого или нет, но он всегда добивался того, чего желал, – удовлетворения своей страсти. Именно только своей страсти. Я не сопротивлялась. Женщине так трудно противиться мужской силе. Для этого нужно мужество, которого у нас нет. Я уступала, как уступают другие. И в этой гнусной борьбе я утратила последние остатки стыдливости, достоинства, чести и гордости. Ничто не способно так принизить, как необходимость терпеть поцелуй, который вам противен. А я… я терпела эти поцелуи в течение двух лет!

Но в тот момент, когда я серьезно стала подумывать о самоубийстве, разразилась катастрофа… Благословенная катастрофа! В один прекрасный вечер, в первый раз с тех пор, как началось то, что он называл «нашей любовью», Ульрих Вейер не вернулся домой. Его арестовали. И я узнала правду, о которой никогда даже и не подозревала. Чтобы покрывать наши расходы, несчастный сначала стал играть и плутовать в игре, затем красть и, наконец, убил, когда его накрыли при краже. Его судили и приговорили к каторге. Я ненавидела его еще тогда, когда считала его честным человеком, – согласитесь, что не стану же я его оплакивать, зная, что он бандит!

Но общественное мнение заставило меня вспомнить об обязательности лицемерия. Я давала показания перед судом присяжных и не сочла при этом нужным разразиться рыданиями, как не сочла нужным надеть традиционный вдовий наряд. Следовательно, я была бессердечной и бездушной тварью, да еще преступницей, больше виновной, чем сам Вейер. Ну как же… Да, он украл, он убил, но – для кого? Для меня! Ради моих туалетов, моих бриллиантов, для того, чтобы дать мне роскошь. Ну, конечно, для меня! Все кричали об этом.

Глупцы! Глупцы вы все! Вейер крал и убивал ради себя! Ради одного себя! Ради того, чтобы удовлетворить свой чудовищный эгоизм, свой деспотизм, свою похоть! Ради того, чтобы наслаждаться роскошью, которой он меня окружил, и мною, одетой в богатые наряды рабыней!

Никто этого не понял. Меня проклинали, осыпали оскорблениями, травили и гнали. Мне пришлось бежать и вдали начать строить свою жизнь сначала…

Мне все равно. Наверно где-нибудь существует высшая справедливость, раз я снова свободна, весела, окружена поклонниками, как прежде, и даже стала изящнее, «элегантнее», может быть, благодаря роскоши, которой окружал меня Вейер… Наверно, существует справедливость, раз даже вы, несколько минут тому назад оскорбивший меня, сейчас целуете мои руки…

ЯПОНСКАЯ КУКЛА

Генриетте Роджерс

Перевод Г. Павлова

Она бесшумно отворила дверь прихожей и проникла в библиотеку, как мышка. Он писал. Он не видел ее и не слышал. Теперь он был в плену у нее. Он почувствовал на своих веках надушенные пальцы и на затылке сладкий укус поцелуя. Перо, выпавшее из рук, оставило на белой бумаге большое черное пятно.

Спросила она, не сомневаясь в его ответе.

– Кто это?

Он закинул руки назад и в свою очередь овладел ее головой – ее своенравной золотистой головкой.

– А!.. Это маленькая фея, которая приникает в замочную скважину… Это добрая дама – благотворительница, приносящая милостыню бедняку, которого она избрала. Это кровожадная вакханка: она выдавливает глаза своему несчастному любовнику и оставляет синяки на его шее…

Он высвободился, схватил ее в объятия, овладел ее губами.

– Это моя возлюбленная любимая, любимая, любимая…

Она сняла шляпку, бросила ее на письменный стол и прежде всего поспешила к зеркалу, чтобы наскоро поправить волосы.

– О, кокетка! Ты очень красива, могу тебя заверить… Иди сюда. Иди, сядем на диван…

Она подошла… И они нежно обнялись, соединив руки и сплетая пальцы. Крепко прижав голову к теплой груди, в которой чувствовалось биение сердца, она оставалась неподвижной, свернувшись подле него.

Диван занимал всю глубину библиотеки, и драпировки уединяли его, отдаляли, образуя как бы отдельную комнату, как бы альков, темный и мягкий, душистый и сладострастный. С потолка свешивались лампы из мечети, разливавшие аромат мирра. На стенах маски далекой Азии смеялись своим вечным смехом.

Объятия любовников становились все более крепкими. Уста, жаждущие друг друга, сливали свои короткие вздохи. Белокурая головка мало-помалу запрокинулась назад, гибкая талия согнулась, и тело покорно уступило жадным рукам. Она медленно опустилась навзничь, среди мягких подушек. И руки их, все еще сплетенные, случайно наткнулись на предмет, забытый на этих подушках: на маленькую японскую куклу, куклу из фарфора и ткани.

– Ах! – воскликнула молодая женщина.

Ее пальцы коснулись маленького холодного лица. Ей стало страшно. Она нервно выпрямилась, схватила куклу и рассмеялась.

– Какая забавная рожица! Это похоже на тебя: купить такого уродца!

Но он протестовал.

– Это не уродец. Это молодая гейша, которая приехала в гости во Францию. Молодая гейша, весьма почтенная особа. Я ей был представлен третьего дня, в одном очень приличном салоне, на улице Канон… Она созналась мне, что сильно скучает в нашей стране, слишком экзотической для нее. Я ей предложил приют у меня. Она согласилась не без некоторого жеманства. И я ее привез, после того как оставил в руках одной старой дамы в залог три франка семьдесят пять сантимов, для выкупа паспорта, вероятно. И таким образом мадемуазель Митсуко – ее имя Митсуко – Митсуко Сан! – гримасничает теперь на моих коврах.

– Ты баловник!

Она смеялась, показывая прекрасные зубы. В ее проворных, озорных руках японская кукла прыгала, кувыркалась…

– Перестань! Оставь ее в покое. Это не потаскушка из Мулен Руж. Ее надо уважать. Это гейша. Она не прыгает, как коза или блоха. Она танцует гармонично, серьезно, священнодействует, как жрица… Она жрица и есть… Посмотри на ее прекрасные длинные руки, посмотри на ее печальные и насмешливые глаза… Прошлую ночь мне было скучно. Она меня искусно развлекала своими затейливыми гримасами и своей двусмысленной улыбкой. И мы беседовали в молчании, в то время как я выкурил четыре пачки турецких папирос. Она рассказывала мне самые философские и самые редкостные истории, и в благодарность я спел ей три песенки…

Она смеялась больше.

– Мне ты никогда не пел песенок…

– Разумеется, нет. Это – для гейш. Тебя обнимают… вот так… тебя ласкают… вот так…

– Оставь.

Она оттолкнула его рукой, которая вдруг задрожала. И она оперлась локтем на подушку и щекою на сжатый кулак.

– Послушай: хочешь сделать мне удовольствие?.. Большое, большое удовольствие? Спой и мне тоже песенку.

– Нет.

– Спой, я тебя прошу… Одну только маленькую песенку!.. Ты видишь, я нетребовательна. Песенку, какую ты захочешь… Но спой! Как ты пел для куклы…

– Нет. Я тебе сказал: «это – для гейш»… И потом, кроме шуток, ты хорошо знаешь, что я не пою никогда… Разве что, когда я один, совсем один…

– Или когда ты с гейшей?

– С гейшей, да.

Теперь смеялся он. Но в больших карих глазах, отливавших золотом, под тонкими бровями, уже нахмуренными, его мужская веселость не находила отклика.

– Ты злой. Ты меня не любишь.

– Сумасшедшая!

– Молчи! Оставь меня. Я не хочу, чтоб ты ко мне прикасался. Нет, ты меня не любишь. Ты меня хочешь, больше ничего.

Ты меня хочешь, потому что мое тело хорошо пахнет и потому что у меня нежная кожа… Потому что я хорошо умею целоваться… Да, я для тебя только красивый зверек, годный для того, чтобы его ласкать, чтобы обладать им… И ты меня не любишь. Ты любишь ее, эту дрянь! Ты ее любишь, ты ей поешь песенки, ты ей рассказываешь сказки, ты ей говоришь все, чего не говоришь мне, и ты слушаешь ее, ты ею восхищаешься… Ты ее любишь, да! Ты ее любишь, несмотря на ее противные узкие глаза и ее противный черный парик.

Хищные пальцы яростно терзали странную соперницу. Клочок вырванных волос отлетел.

– Ты сумасшедшая! Не рви же эту куклу, пожалуйста.

– Ты видишь, ты видишь, ты любишь ее… Ну, хорошо! Подожди немного…

– Перестанешь ли ты, наконец?..

Он поймал на лету два кулачка и вырвал бедную гейшу из жестоких когтей.

– Ай! Ты мне сделал больно! Невежа!

Он ее держал за руки, он боролся с нею, и он оказался сильнее. Вне себя она разжала руки, выронила куклу и хотела ударом каблука размозжить ее голову. Более проворный, он нагнулся, оттолкнул маленькую ногу, спас жертву на краю гибели и быстро, на вытянутой руке, вынес ее за пределы досягаемости.

– О! О! О! Дай… Дай!.. Дай сию минуту!

Она прыгала перед ним, стараясь поймать его руку, вне себя от злости, что была слишком маленькой. Он не уступил.

– Ни за что.

Она топала ногами.

– Дай, или я тебя исцарапаю!

– Царапай.

– Дай, или я уйду.

– Уходи!

Слово упало между ними, как холодный душ. Они стояли лицом к лицу, с поднятыми кулаками, оба готовые к борьбе. Они замолчали, они опустили руки.

Она продолжала смотреть прямо в глаза ему взглядом, в котором мольба мало-помалу сменила гнев. Но он не выпустил японской куклы, торжествующей победу…

Тогда, медленно, побежденная женщина отступила. Диван, которого не попирали более гибкие тела, выглядел таким унылым. Шляпа с большими цветами печально легла на волосы цвета солнечного сияния. Длинные шпильки два раза укололи голову, потому что злополучные лапки дрожали…

– Сумасшедшая! Чего ради…

Он сделал к ней шаг. Он протянул руку, чтоб ее удержать.

Стоя на пороге, она окинула взглядом куклу, которую он продолжал держать в руке.

– Дашь ты мне?..

Но он упорствовал в своей гордости, в своем решении рассудительного мужчины, который не уступает.

– Нет!

Платье прошуршало, дверь стукнула. И с покинутым любовником осталось только маленькое личико из фарфора, продолжавшее улыбаться своей неизменной улыбкой, насмешливой и печальной.