Текст книги "Сочинения в двух томах. том 2"
Автор книги: Клод Фаррер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)
– Ну, ну, тихо! – приказал довольно вяло Тома.
Чуточку язвительно Винцент Кердонкюф выразил ему свое восхищение.
– Приятель Тома, тебя здорово любят…
Готовый, наконец, перешагнуть через стол, чтобы последовать за «своим приятелем Винцентом», Тома Трюбле не забыл опоясаться шпагой – шпагой покойного Гильома Морвана, капитана, – и опять-таки точно таким же манером, как это сделал кавалер Готье Даникан в доме старого Мало…
VIII
Тома Трюбле, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тотчас же остановился и повернулся к следовавшему за ним Винценту Кердонкюфу:
– Ну? – спросил он, готовый начать беседу.
Но Винцент Кердонкюф показал рукой на дальний конец улицы.
– Пойдем дальше, – сказал он. – Здесь слишком много ушей, которые могут нас услышать…
И действительно, Большая улица была веселой улицей. Здесь укрывалась вся ночная жизнь Сен-Мало, здесь, когда погасят огни, встречались и сходились для потехи, безобразий, пьянства и потасовок скверные банды добрых приятелей – ужас мирных граждан и главная забота городской стражи. Широкая и почти прямая улица эта была хороша на вид и ничуть не походила на те опасные закоулки, которые встречаются в других городах и правильно именуются «горячими переулками». Но не всяк монах, на ком клобук. И Большая улица Сен-Мало, хоть и казалась с виду честной и порядочной, однако насчитывала от городской стены до ограды Орденского Капитула десятка два дверей, всегда открытых настежь, ночью и днем, для этих добрых приятелей, постоянно готовых опорожнить бутылку, связаться с девками, зайти в игорный притон и, в конце концов, перерезать друг другу горло.
– Пойдем подальше, – предложил Винцент Кердонкюф.
– Пойдем подальше, – согласился Тома Трюбле.
Они прошли всю Большую улицу до ограды Капитула, затем, повернув направо, прошли улицей Ленного Креста, затем улицей Святого Жана до самой стены Трех кладбищ. Винцент хотел идти дальше, по направлению к северной стене, но Тома решил, что ходьбы достаточно.
– Какого черта! – сказал он. – На мой взгляд, тут уже нет ни злонамеренных глаз, ни злонамеренных ушей.
Действительно, место было совсем пустынное. К тому же здесь кончался обитаемый город; поверх низких домов коротенькой улицы Красной Шапки Кердонкюф и Трюбле могли видеть зубцы башни «Кикан-Груань» и слышать грохот морских волн.
– Говори же, если хочешь говорить! – воскликнул Тома уже насмешливо. – Или ты предпочитаешь перелезть через эту стену, чтобы побеседовать подальше от всякой живой души?
Он указал на кладбищенскую стену, которая была значительно ниже стены Капитула.
– Нет! – сурово ответил Винцент Кердонкюф. – Если ты желаешь меня выслушать, нам будет и здесь хорошо.
– Говори, – повторил Тома Трюбле.
Они стояли посреди мостовой, лицом к лицу. Вокруг, в тени черных домов, тесно прижавшихся друг к другу, было совсем темно. Но кладбища были похожи на три сада, и луна, хоть и стояла низко, струила свои лучи между тисами и ивами. От низкой стены не падало тени, так что улица тоже была освещена. Тома и Винцент, пройдя совсем темными улицами, теперь ясно, как днем, различали друг друга.
И тогда Винцент Кердонкюф заговорил.
– Тома, – сказал он без всякого предисловия. – Тома!.. Сестра моя Анна-Мария… что ты с ней сделал… как собираешься с ней поступить?
Голос его, хотя и хриплый и почти дрожащий от волнения, прозвучал все же со страшной силой. Тома, захваченный врасплох и растерявшись, отступил на шаг.
– Твоя сестра? – спросил он, как будто не понимая. – Твоя сестра? А что? И что общего между мной и ею?
Но Кердонкюф резко придвинулся к Трюбле и схватил его за руки крепкой хваткой.
– Молчи, Бога ради! – закричал он со стремительной и буйной силой. – Молчи, если не хочешь врать! Я все знаю: сука мне все сказала… и в тот день я не пожалел ее шкуры! Я и сейчас не понимаю, почему я ее не убил… Впрочем, все равно: теперь дело тебя касается, а не ее. Тома, ты ее взял и взял невинной. Так отвечай же: как ты теперь намерен с ней поступить?
Он не выпускал рук Тома из своих. Тома, впрочем, и не пытался высвободиться.
– Почем я знаю? – произнес он в замешательстве с досадой. – Почем я знаю, в самом деле? Винцент, выслушай теперь ты меня и не сердись, потому что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила? Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я ее взял. Но не силой. Бог ты мой, совсем нет! Клянусь тебе, что, напротив, она была очень податлива. Ты лучше спроси ее, кто из нас за кем первый гонялся. Вот, стало быть, во-первых… Кроме того, я про это дело не болтал. Ни один сосед ничего не знал. Так в чем же беда? Винцент, приятель, подумай о том, что Анна-Мария не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступали; ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе еще надо? Твоя сестра сделана из того же теста, что и другие. Оставь ее в покое и не изводись из-за этого. Это ее касается, а тебя не касается ничуть.
Тома Трюбле, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал все, что надо было сказать, рассмеялся.
Это была длинная речь. Тома Трюбле совсем не был речист, разве когда злился. А сейчас этого не было. Поэтому он принужден был останавливаться, и умолкать, и пыхтеть от сильного смущения. Винцент Кердонкюф, молчавший и суровый, дал ему договорить; он слушал его, но, пожалуй, не слышал, весь погруженный в какую-то мрачную задумчивость. Оба они все еще были сцеплены между собой: руки одного судорожно сжимали руки другого. Но ни Тома, ни Винцент этого как будто не замечали.
Итак, Тома Трюбле, кончив свою речь, засмеялся. Винцент Кердонкюф, неожиданно выйдя из задумчивости, заметил этот смех и в тот же миг стал похож на быка, увидевшего красную тряпку. Такая ярость потрясла его с головы до ног, что он сделал нечто вроде прыжка, споткнулся и чуть не упал. Трясущийся во рту язык не мог произнести ни звука. Он только заикался, до боли сжимая исступленными пальцами руки смеющегося Тома, который сначала опешил, однако же скоро заартачился.
– Эй! – повторил он, повышая голос, – эй, приятель… Пусти, да пусти же меня!.. Черт возьми, пустишь ли ты меня, скотина?
Началась борьба. Тома, конечно, был сильнее. Но взбешенный человек стоит троих. Винцент не сдавался и не выпускал добычи. Не будучи в силах освободиться, Тома резким усилием схватился за рукоять своей шпаги и снова выругался.
– Будь ты проклят, Винцент! Если ты меня не выпустишь, я тебя убью!
Винцент заметил движение его руки. Он дико вскрикнул, выпустил Тома, отскочил назад и выхватил шпагу, – все в мгновение ока. Обнаженная шпага засверкала под луной. Это был длинный и твердый клинок, хорошая боевая шпага, а не парадная игрушка, каких, впрочем, горожане Сен-Мало и не признавали, оставляя эту роскошь на долю дворян и не считая нужным надевать оружие, когда оно им не было нужно. Тома увидел острие на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от себя. Тем не менее он не вынул собственной шпаги из ножен и даже скрестил руки на груди, сделавшись сразу очень спокойным, как всегда перед лицом настоящей опасности. Вытянув руку вперед и согнув колени, Кердонкюф готов был броситься на него. Тома остановил его, засмеявшись снова, но уже по-иному.
– Ну, сударь! – сказал он презрительно. – Твоя сестра порадуется, когда ты меня убьешь!
Кердонкюф отступил на шаг и опустил руку. Все так же презрительно Тома продолжал:
– Если ты хочешь меня зарезать, ладно! Если нет, скажи, чего ты хочешь! Ты меня расспросил, и я тебе ответил. Теперь я тебя спрашиваю, а ты отвечай!
Но Винцент Кердонкюф не в состоянии был сразу заговорить. Он продолжал тяжело дышать и заикаться. Наконец к нему вернулась способность говорить.
– Сестру… – сказал он. – На сестре… женишься ты или нет?
Тома Трюбле по-прежнему стоял скрестив руки на груди.
– И это все? – ответил он холодно. – Это все, что ты желал изречь? Нечего было и огород городить… Женюсь ли я на Анне-Марии, ты хочешь знать? Нет. Я на ней не женюсь. Впрочем, я ей столько же нужен, как и она мне. Между нами кончились всякие глупости. И я тебе уже сказал и снова повторяю: ты, Винцент, в это дело не вмешивайся! Твоя сестра выйдет замуж, за кого пожелает. Она смазливая девчонка, богатая, и, уверен, дурного про нее никто не скажет! Я же ни на ком не женюсь. Такова моя причуда, и это разумно: жениться – не дело для корсара.
Винцент снова поднял руку. Тома снова увидал направленное на него острие шпаги. Но невозмутимо и отчетливо он повторил:
– Нет! Я на ней не женюсь! Нет и нет!
– Берегись, – пробормотал Винцент, дрожа всем телом.
Но Тома начинал терять терпение.
– Берегись-ка сам! – резко ответил он, все еще стараясь сохранить спокойствие. – Берегись, потому что я не люблю угроз. И, клянусь Богом, ты зря мне угрожаешь!..
Почти против воли, Винцент напряг левую ногу и вынес правую вперед, как делают дуэлянты, начиная фехтовать.
Полусогнутая рука его медленно распрямилась, и, так как Тома не отступил, шпага достигла подставленной груди и коснулась камзола.
Тогда они разом вскрикнули. Винцент произнес почти нечленораздельно:
– Женись на ней или умри!
Тома, слишком долго сдерживаемый гнев которого разом прорвался, вскричал, как разрывается граната:
– Убирайся с моей дороги или оставайся тут навсегда!
То, что затем последовало, длилось не дольше минуты.
Винцент сделал выпад, Тома отскочил в сторону, но успел получить царапину в плечо. Шпага Винцента сверкнула красным. Тогда Тома взревел от ярости и, выхватив шпагу из ножен, тем же взмахом отразил рапиру противника, вытянул руку и всадил свой клинок на три фута в правый бок Винценту, который без единого звука повалился наземь, как оглушенный бык.
IX
– Пресвятая Дева Больших Ворот! – вскричал Тома, держа шпагу в руке.
С опущенного к земле острия, капля за каплей, стекала темная кровь. На мостовой лежало, запрокинувшись, тело Винцента Кердонкюф со сложенными накрест руками.
– Пресвятая Дева Больших Ворот! – вторично произнес Тома.
Он машинально вытер окровавленное лезвие. Вложив шпагу в ножны и опустившись на колено, он склонился над своим противником.
– Без сомнения, он умер…
Было похоже на то. Рана была двойная: рапира вошла с правого бока под мышкой и вышла через левое плечо. Кровь текла густым ключом из обеих ран.
– Умер.
Тома, приподнявший покрывшуюся уже мертвенной бледностью голову, выпустил ее из рук. Очевидно, это сотрясение сдвинуло какую-то внутреннюю пружину, потому что посиневшие веки вдруг приоткрылись и в потускневших зрачках слабо затеплилась жизнь. Измученный Тома Трюбле снова склонился к неподвижному еще лицу. Тогда бескровные губы зашевелились, и Винцент Кердонкюф очень тихо заговорил:
– Тома Трюбле, ты меня прикончил. Но я честный человек. Я тебя сам вызвал. Иди же с миром, так как я тебе говорю: ты не повинен в моей смерти.
Он закашлялся, и кровь окрасила его губы; на минуту они стали похожи на губы живого человека. Видя это, Тома заклинал его молчать, так как было ясно, что каждое слово, исходящее из этого кровавого рта, приближает и без того близкую смерть.
Но Винцент все же снова заговорил. Он сказал:
– Тома Трюбле, на сестре моей Анне-Марии ты женишься?
В почти потускневших глазах теплилась жгучая тревога. Тома невольно поднял в удивлении брови. И Винцент ответил на его немой вопрос, с усилием, от которого на окровавленных губах появился черноватый сгусток.
– Да! Я не хотел тебе говорить… И был не прав… отчего теперь и умираю!.. Тома Трюбле, Анна-Мария, сестра моя… она в положении… четыре месяца… и ровно столько прошло со времени твоего отъезда… Тома Трюбле… клянусь Богом, который сейчас будет меня судить… Анна-Мария, сестра моя… Ты один ею владел. Да, кроме тебя, тебя одного… она со всеми хорошо себя держала. Тома Трюбле, женишься ты на ней?
Снова глаза его помутнели. На этот раз Винцент Кердонкюф взаправду умирал. Тома Трюбле почувствовал, как во все тело его проникает большое смятение. Надломленная, растворенная, размягченная воля его не выдержала мольбы этого полутрупа. Последним усилием Винцент Кердонкюф, опираясь обеими руками о мостовую, тянулся к Тома Трюбле, у которого все тело сжимало, как щипцами, от усталости, которой он не мог больше противиться. Тома уступил. Наклонив голову в знак согласия, он произнес:
– Хорошо. Ступай же и ты с миром, Винцент. Потому что, если верно, что у сестры твоей из-за меня ребенок, как ты говоришь, я действительно женюсь на ней, клянусь в том Равелинским Христом и Богородицей Больших Ворот. Иди с миром, Винцент, если ты мне прощаешь от чистого сердца.
– Аминь, – попытался сказать умирающий.
Но ему это не удалось. Второй сгусток крови, больше первого, застрял в горле и душил его. Из обеих ран текло уже меньше крови. Она остановилась, а руки, опиравшиеся о землю, подались, и тело, лишенное поддержки, грузно рухнуло. Легкая дрожь пробежала по его членам. Потом все стало недвижимо.
И Тома, обнажив голову, перекрестился, прежде чем благоговейно начал те немногие молитвы, которые помнил об усопших.
Через час луна, стоявшая теперь высоко, ярко посеребрила все Доброе Море. И Тома Трюбле с городской стены, возвышавшейся над Старой Набережной, искал глазами среди всех этих мачт – целого леса – свой новый фрегат, «Горностай», стоянку которого указал ему Готье Даникан. Он нашел его.
– Так! – сказал он тогда. – С моей стороны, полагаю, было очень умно, что я ударил по рукам с кавалером!
В мощных руках Тома Трюбле бренные останки Винцента Кердонкюфа без особого труда перешли по ту сторону невысокой ограды Трех кладбищ. Теперь, значит, труп был там, где и следует быть трупам. А кусты, в которые Тома его положил, скроют его до поры до времени. Однако же ненадолго. Теперь было не так, как в старину: нынешний магистрат поднимал всякий раз много шума вокруг убитого, хотя бы и честным образом, в открытом бою.
Для Тома Трюбле, оказавшегося, правда, при самозащите, убийцей, это не предвещало ничего хорошего.
Но на темной воде, по которой луна разбросала свое новенькое серебро, четыре мачты «Горностая», перекрещенные десятью реями, покачивались весьма приветливо. И Тома Трюбле, взглянув на них, еще раз улыбнулся.
– Нет, не в воскресенье, – прошептал он, – а завтра же… завтра же, да, с вечерним приливом… если угодно будет моему святому угоднику, я снимусь с якоря!
В это время прозвонил колокол «Хоремма». И час был очень поздний. На песчаном берегу, осушенном отливом, сторожевые псы Сен-Мало ответили колоколу протяжным завыванием. И Тома снова начал креститься, так как ему почудилось, что собаки воют об убитом Винценте Кердонкюфе.
Но собаки, вволю поскулив, замолчали. И Тома Трюбле вздохнул:
– Не повезло парню, упокой его, Господи!
Ибо Тома Трюбле, корсар, не был ни жесток, ни черств сердцем.
Книга вторая КОРСАРЫ
I
Сигнальщик, забравшийся в «воронье гнездо»5050
«Воронье гнездо» – из которого сигнальщик следил за горизонтом, а также за цветом воды, рифами и подводными скалами, – было простой бочкой, открытой сверху, которую крепили как можно выше на фок-мачте.
[Закрыть] над фор-брам-реями, обозрев горизонт, нагнулся к палубе фрегата и закричал, держа руки наподобие рупора.
– Земля! На три румба впереди по левому борту! 5151
На три румба впереди по левому борту означает точку горизонта, находящуюся влево от того места, куда направляется судно, и на 34 градуса в стороне от него. Моряки, для удобства глазомерной оценки, делят окружность (360 градусов) на 32 румба, из которых каждый, следовательно, равняется 11 градусам и 15 минутам.
[Закрыть]
В общем это составляет четверть от полчетверти окружности – четверть от половины прямого угла, – долю, легко определимую на глаз.
Услышав это, баковый, с топором в руке, бросился с бака к грот-люку, через который также со всей силы закричал, так чтобы всем было слышно – от батареи и до нижнего кубрика.
– Земля впереди, по левому борту! Земля!..
После чего все сбежались, и многие матросы взобрались на ванты, чтобы лучше видеть.
Со времени ухода из Сен-Мало прошло ровно два месяца вдали от берегов. А два месяца на переход в полторы тысячи морских миль, отделяющих остров Тортуга от Сен-Мало, срок небольшой. Это доказывало, что «Горностай» очень быстроходный парусник.
Тем более что Тома Трюбле, получивший от своего арматора и от некоторых старых малуанцев, ходивших в этих широтах, хорошие наставления, постарался выбрать лучший путь, который никоим образом не совпадал с кратчайшим. Обогнув Бретонские острова, он двинулся сразу на юг, миновав Испанию, Португалию и по очереди опознал все африканские острова: Мадеру, Канарские и архипелаг Зеленого Мыса. И только тогда, при попутном пассате, переменил он галсы, направил курс фрегата на запад и пересек океан с востока на запад, оставляя далеко к северу ненавистное Саргассово море, и, наконец, на сорок пятые сутки пристал у одного из Наветренных островов. Какого? Это было безразлично. Еще пятнадцать дней «Горностай» подымался, при переменной погоде, вдоль островов Девы, мимо Пуэрто-Рико и, наконец, прошел Сан-Доминго. Но вот наступил шестидесятый день. И показавшаяся земля не могла быть ничем иным, как Тортугой – конечной целью и завершением длинного перехода.
В это время открылась дверь на ахтер-кастеле, и капитан Тома Трюбле с помощником Луи Геноле вышли оттуда. Они прошли вдоль всей палубы и по трапу правого борта поднялись на бак. Там они оба приложили руку к глазам, чтобы как следует рассмотреть показавшуюся землю. Вокруг, насторожившись, ожидала команда. Трюбле и Геноле были из тех начальников, которых подчиненные уважают.
– Это тот самый остров, – произнес Тома через минуту.
– По-моему, да, – подтвердил Луи Геноле. – Совершенно так описал нам его вид старый Керсэн, который провел здесь четыре года.
Представлявшийся же вид оказался очень отдаленной землей на фоне голубого горизонта; и сама она казалась голубой и почти прозрачной. Но несмотря на расстояние, глаза моряков уже различали зубчатые очертания горной цепи, обрывистой с северной стороны и отлого спускающейся к югу.
– В этих водах, – заметил Луи Геноле, – глаз различает так далеко, что это прямо удивительно. Лопнуть мне на этом месте, если у наших берегов самый зоркий марсовый только бы догадался на таком расстоянии, что там земля!
– Известное дело! – подтвердил Тома Трюбле.
После этого он замолчал и молча продолжал смотреть.
«Горностай» шел полный бакштаг, под всеми парусами, кроме брамселей, которые иногда бывает трудно подобрать достаточно быстро, когда плаваешь в широтах, где часты неожиданные шквалы. С таким вооружением «Горностай» шел со скоростью не меньше восьми узлов, тщательно отмеченных по лагу, и Тортуга постепенно поднималась из воды.
Голубоватая земля становилась зеленой, того зеленого цвета, полного оттенков и бархатистости, которого нигде в мире, кроме Антильских островов, не найти. И среди этой редкостной и прекрасной зелени, истинного очарования глаз, можно было теперь разглядеть много разбросанных белых точек. Вся гора была ими усеяна. И это создавало на бархатном фоне лесов и лугов впечатление тончайших кружев, какие носят знатные господа как нарядное украшение поверх своих шелковых кафтанов.
– Ишь ты! – сказал тогда Луи Геноле, показывая пальцем на остров, – Видно, этот поселок – поселок богачей. То, что там виднеется, – это, очевидно, прекрасные дачи и загородные замки, удобно расположенные на вольном воздухе и приятные для жилья.
– Да, – сказал Тома Трюбле. – А сам город находится ниже, совсем у моря. Вот он появляется, и гавань также.
Видно было только полукруглую бухточку, вдавшуюся в берег, и выстроившихся по краю этой бухточки тридцать или сорок безобразных строений, больше похожих на сараи, чем на человеческое жилье. Но слева внушительно глядела прочно построенная батарея, и огонь четырех ее больших бронзовых пушек должен был хорошо перекрещиваться с огнем из высокой башни, видневшейся справа. Так что порту Тортуги нечего было опасаться вражеского нападения; хоть и слишком открытый с моря, он, при такой защите, готов был в любое время его отразить.
– Лучшего нам ничего и не надо, – решил Тома, все осмотрев. – Луи, изготовься к отдаче якоря и, прежде всего, поубавь парусов. Я вернусь в рубку, ты знаешь за чем.
Геноле кивнул.
– Есть, – коротко ответил он.
Они направились к корме. И капитан вернулся в свою кают-компанию, тогда как помощник взошел на ют у гакаборта, откуда удобнее распоряжаться работой и где надлежит быть, чтобы сразу охватить глазом все десять рей на четырех мачтах.
Сидя в своей кают-компании и приподняв тяжелую крышку капитанского сундука с двойным запором, Тома Трюбле искал среди судовых бумаг самую важную, ту, которую он собирался вскоре представить господину д’Ожерону, губернатору. Так как по последним сведениям, полученным кавалером Даниканом из Версаля, все тот же господин д’Ожерон, что и в 1666 или даже в 1664 году, и до сей поры управлял Тортугой и побережьем Сан-Доминго, на службе у короля и у господ из Западной кампании.
– Кажется, эта, – пробормотал наконец Тома.
Он развернул грамоту. Она была написана на пергаменте и с государственной печатью зеленого воска на двух шнурах. Тома, хоть и плохо, но читать умел. Он начал по складам:
«КАПЕРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО
От Людовика Бурбона, а также графа де Вермандуа, адмирала Франции, всем тем, кому сие предъявлено будет.
Как данное нам королем повеление заботиться о защите верных моих подданных и о безопасности морской торговли…»
Потом, пропустив несколько строк:
«… А по сему, дали мы Тома Трюбле, капитану легкого фрегата, именуемого «Горностай», в сто шестьдесят тонн или около того, с такой командой, и столькими орудиями, снарядами, пороховыми и другими боевыми и жизненными припасами, какие для его снабжения понадобятся, власть и полномочия гоняться за пиратами, корсарами и другими бесписьменными людьми, а также за подданными Соединенных Провинций Нидерландов и другими врагами Королевства, их хватать и уводить в плен с их кораблями, оружием и прочим, что у них найдет, в каком бы месте их ни встретил…»
Он остановился, вскинув голову.
– Вот это хорошо!
Снова пропустил целый раздел и прочел дальше.
«…C тем, чтобы упомянутый Тома Трюбле поднимал в бою только свой малуанский флаг, голубой, пересеченный белым крестом, с серебряным шествующим горностаем на червленом поле в вольной части; а равно с тем, чтобы он исполнял сам и людей своих заставлял исполнять морские уставы и регламент его величества лета Господня 1669…»
Сворачиваемый пергамент зашуршал.
– Да, – сказал с довольным видом Тома, – мы по всем правилам корсары.
Луи Геноле, стоя на юте вблизи румпеля, отдавал приказания:
– Нижние паруса крепить! Марсовые наверх!
Его бретонский голос, сухой и в то же время певучий, далеко разносился и ясно был слышен вплоть до верхних брамселей.
– Изготовить якоря!
Вахтенные канониры побежали снять найтовы с якорного каната, тогда как люди наверху носились по пертам под нижними реями.
– Паруса на гитовы! Берегись концов!
На «Горностае» все маневры исполнялись с той скоростью и точностью, которая так восхищает на судах королевского флота.
– Вниз!
Марсовые кубарем слетели по вантам. Нижние паруса были убраны. Командир прошел по палубе до трапа, ведущего на ахтер-кастель, и снял шапку, чтобы доложить:
– Изготовились к отдаче якоря.
На что помощник ответил кивком головы. Его силуэт на юте с правого борта вырисовывался неподвижно и властно. Он был невысок и не очень широк в плечах, а его белые и гладкие щеки и его длинные волосы, совсем черные, походили на щеки и волосы девушки. Но твердый и проницательный взгляд всегда пламенных глаз отнимал всякую нежность у этого молодого лица с чистыми очертаниями.
Несколько позже, в то время, как «Горностай» огибал восточную оконечность Большого Порта, Тома Трюбле присоединился к своему помощнику на юте. И они казались рядом: один – тщедушным ребенком, другой – большим и сильным бойцом. На самом деле один стоил другого, и баковые – все очень послушные, почти робкие – хорошо это знали.
– По-моему, – сказал Трюбле, – здесь будет якорная стоянка. Луи, вели взять глубину.
Один из рулевых вытравил двенадцать сажень лот-линя и закричал:
– Пронесло!
– Не беда, – сказал Трюбле. – Вот недалеко стоит бриг на якоре. Луи, придержись немного.
Сейчас же Геноле привел к ветру.
– Брасопь назади! Полегоньку, под ветер руля!
Фрегат послушно повернул к земле. И лотовый, продолжавший с размаху кидать свой лот, закричал на этот раз:
– Достал дно! Десять сажень по левому борту, десять!
– На якорях, «товсь»! – скомандовал Тома Трюбле и повернулся к помощнику.
– Ступай на бак, я сейчас прикажу отдать якорь, – приказал он ему.
Таков порядок, что помощник должен находиться на носу, когда бросает якорь. Этот момент наступил.
Трюбле, оставшийся один, посмотрел на паруса. Фрегат шел под одними марселями и бизанью, делая уже малый ход. Трюбле решился.
– Взять на гитовы все паруса! – закричал он.
Снова бросились молодцы. По светлой еловой палубе затопали босые ноги.
– «Товсь»! Убирай!
Все три марселя разом сложились, словно три пары крыльев.
– Пошел брасы! Спускайся!
Быстро вытянутые брасы и топенанты заставили реи упасть на свои места под марсами. Тома, довольный, посмотрел на мачты, освобожденные от парусов, и, напрягая голос, чтобы слышнее было канонирам, столпившимся у якорного каната на носу, закричал:
– Хорошо ли изготовились к отдаче якоря? По правому борту! Отдать якорь!
И якорь плюхнулся в воду с шумным всплеском.
Минуту спустя рулевой крикнул Тома Трюбле:
– Капитан! А, капитан! С того вон брига нам вроде как бы вельбот шлют…
II
– На шлюпке!..
Вахтенный, с короткой пикой в руке, встретил положенным возгласом подходивший вельбот. Но с вельбота, длинного четырехвесельного яла, никто не ответил; только один человек встал и в знак мирных намерений помахал шапкой с развевающимися лентами.
Ял уже подошел к борту фрегата. Человек, махавший шапкой, принялся кричать:
– На фрегате!.. Подайте конец!
Хриплый голос звучал чуждо.
Команда, которая оставалась на своих местах, оглянулась на капитана, стоявшего на трапе, ведущем на ют.
Тома наклонил голову, и пока молодцы, скорые в выполнении команды, подавали конец, сам спустился на палубу и пошел встретить ял. Приехавший, ухватившись за конец, карабкался по нему, ловкий, как обезьяна. Тома сердечно, как должно, подошел к нему, едва тот ступил на судно, и протянул ему правую руку, не забывая, впрочем, держаться левой за рукоять одного из пистолетов, заложенных за поясом.
– С прибытием! – крикнул иностранец.
У него тоже за поясом торчало два пистолета: он взял их оба за стволы и протянул Тома Трюбле в знак дружбы и союза. Потом он повторил:
– С прибытием!
После чего началось объяснение.
Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый из-за длинной бороды, которую он красил в ярко-красный цвет на манер некоторых краснокожих, из какого-то дикого и варварского кокетства, был капитаном и владельцем брига, стоявшего близ «Горностая»; этот бриг, довольно жалкий, носил название «Летучий Король» и вооружен был всего лишь восемью маленькими пушками. Слабость уже мало смущала Краснобородого, который привык твердить своей команде, что пятьдесят лет тому назад весьма знаменитый Петр Легран, с четырьмя всего пушками и двадцатью восемью флибустьерами, взял на абордаж вице-президентский галион, на котором было триста девяносто шесть человек и пятьдесят четыре бронзовых орудия. Чем крупнее неприятель, тем крупнее добыча; чем меньше команда, тем больше доля каждого. Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый, уроженец Бристоля и флибустьер, часто изрекал эти истины и еще следующую: что умирают только раз, живут только раз, и что надо быть круглым дураком, чтобы отказаться от хорошей жизни, боясь худого конца.
Довольно высокий и толстый, хотя в обоих отношениях значительно уступая громадному Тома Трюбле, он никому не уступил бы в храбрости, решимости и мужественной гордости. И двадцать сражений, превосходно выдержанных на суше и на море, показали всем американским землям, каков человек был Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый.
Тома Трюбле, который обо всем этом ничего пока не знал, не ошибся, однако же, и оценил флибустьера по достоинству. Чтобы почтить его, отыскали в камбузе самое старое вино и подали его в чистом виде в самых больших кружках. Четверти часа не прошло, как уже оба капитана были лучшими друзьями и хлопали друг друга по ляжкам.
– Алло! – вскричал, наконец, Эдуард Бонни, вперяя в Тома Трюбле острый взгляд своих глаз, которые у него были так же черны, как борода красна.
– Алло! Старый товарищ! Такой парень, как ты, да с такой бородой, не приходит к здешним берегам, чтобы собирать какао, табак или кампешевое дерево, разве только чтобы снять их с испанских судов, идущих из Новой Испании. Или я ошибаюсь? Пропади я пропадом, если ты не такой же корсар, как я флибустьер! А корсар и флибустьер могут столковаться и спеться. Ударим по рукам, матрос, и я тебе расскажу, какую штуку мы с тобой выкинем, как честные Братья побережья.
– Посмотрим! – ответил предусмотрительный Тома Трюбле. – Все это хорошо, мой друг! Но что ты толкуешь про испанцев и про Новую Испанию? Ну да, я корсар, и готов с тобой плавать вместе, но только против одних голландцев, врагов короля Франции, а не против других народов, нейтральных, союзных или дружественных. В доказательство вот тебе мое каперское свидетельство. Я был бы пиратом, если бы ослушался. Прочитай пергамент.
– Алло! – закричал Краснобородый. – Что же ты думаешь, я читать умею? Дудки! Но, наплевать! Голландец, испанец, дурак папист, дурак кальвинист, телячья шерсть, бычий волос, да где тут разница? Ты с ума не сошел, приятель? Что же, ты один, один среди всех здешних французов и англичан, будешь показывать спину шайке кастильских обезьян, которые без милости и пощады жгут наши хижины и вешают наших людей, пока не настанет наша очередь вешать их людей и жечь их жилища?.. Клянусь их окаянной Божьей Матерью! Тома Трюбле, малуанский капитан, или ты с нами, или против нас. Если с нами – давай руку. Против – черт меня подери! – я тут же отправляюсь на свое судно, чтобы драться с тобой сейчас же и насмерть!
Не отвечая, Тома отступил на шаг. Краснобородый, переведя дух, начал снова, уже значительно понизив голос:
– Да что там! Тебя смущает этот кусок ослиной кожи? Матрос, когда ты немного поживешь среди нас, ты перестанешь интересоваться друзьями и врагами твоего простака короля. Тебе хватит собственных врагов и друзей. Но оставим это пока что. Все это можно устроить. Господин д’Ожерон, губернатор – ловкий человек, и я не сомневаюсь, что он быстро достанет тебе другое свидетельство, получше твоего, в котором тебе будет дан приказ гоняться не только за голландцами, но и за испанцами. Если так случится, пойдешь ты со мной?
Тома внимательно осмотрел его с ног до головы и смерил долгим взглядом.
– Да, – сказал он затем своим громким и решительным голосом. – Я охотно войду с тобой в компанию, если получу на то разрешение от господина д’Ожерона, которого я сегодня же хочу посетить. Но что это за комбинацию ты мне предлагаешь, и какое еще свидетельство мне могут дать, кроме этого?
