Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.3 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 79 страниц)

Снимок порыжел от времени. Он был наклеен на картон. Внизу вязью выдавлены фамилия и адрес фотографа. Маша была в темном платье с высоким стоячим воротником, в наколке с красным крестом.

Я знал ее.

Не только потому, что видел двадцать лет назад в этом альбоме, а может, и слышал уже о ее судьбе. Нет, я ее видел вчера на базаре. Значит, она не погибла… Чепуха какая-то. Я даже зажмурился, чтобы отогнать наваждение. Женщина на фотографии не улыбалась. Она смотрела серьезно – люди на старых фотографиях всегда серьезны, выдержка камер тех лет была велика, и улыбка не удерживалась на лице. Они собирались к фотографу в Вологде все вместе. Начинался семнадцатый год. Маша опоздала. Прибежала, когда фотограф уже складывал пластинки. А доктор Тихонов, немолодой, некрасивый, умный, золотые руки, уговорил сестру милосердия Марию сфотографироваться отдельно. Для него. Один снимок взял с собой. Другой оставил дома. И ничего не осталось от этих людей. Лишь маленький клочок их жизни, те драгоценные, крепкие, казалось бы, вечные узы, которые связывали их когда-то, живут еще в памяти тети Алены. И теперь в моей памяти. И почему-то в этих местах через много лет должна была вновь родиться Маша.

– Если хочешь поподробнее прочесть про дядю Семена, возьми книжку, я тебе достану. В Вологде вышла. «Выдающиеся люди нашего края». Там есть о дяде Семене. Несколько строк, конечно, но есть. Автор меня разыскал, он специально приходил…

Маша смотрела на меня серьезно, и белая наколка закрывала лоб, словно платок вчерашней незнакомки.

Тетя Алена долго укладывалась за стенкой, вздыхала, бормотала что-то, шуршала страницами книги. Далеко брехали собаки, и время от времени наш Шарик врывался в собачью беседу и тявкал под окном. По улице пронесся мотоцикл без глушителя, и не успел грохот мотора заглохнуть вдали, как мотоциклист развернулся и снова пронесся мимо, наверное, чтобы порадовать меня замечательной работой мотора. «Василий, – раздался за палисадником женский голос, – если не достанешь ребенку бадминтон, то я вообще не представляю, на что ты годен». Я посмотрел на часы. Без двадцати час. Самое время поговорить о бадминтоне.

…Листва яблони под окном была черной, но черной неодинаково – это создавало видимость объема, и дальние листья пропускали толику серого небесного сияния. На темно-сером летнем северном небе все никак не могли разгореться звезды, и, вздрагивая, листья сбрасывали их с шелкового полога. Но одна из звезд сумела пронзить лучом листву и, разгораясь, спустилась по этой дорожке к самому окну. Мягкое сияние проникло в комнату. Надо было бы встать, поглядеть, что происходит, но тело отказалось сделать хоть какое-то усилие. Кровать начала медленно раскачиваться, как бывает во сне, но я знал, что не сплю и даже слышу, как Василий длинно и скучно оправдывается, сваливая вину на кого-то, кто обещал, но обманул. Женщина с рынка вошла в комнату, причем умудрилась при этом не колыхнуть занавеской, не скрипнуть дверью. Она была странно одета

– светлый длинный мешок, кое-где заштопанный, с прорезями для головы и рук, доставал до колен.

Ноги были босы и грязны. Женщина приложила к губам палец и кивнула в сторону перегородки. Она не хотела будить тетю Алену. Женщину звали Луш. Это было странное имя, даже неблагозвучное, но его легко было шептать: оно показалось мне пушистым.

…Мне не хотелось входить вслед за Луш в отверстие пещеры, потому что в темноте скрывалось нечто страшное, опасное – даже более опасное и страшное для Луш, чем для меня, потому что оно могло оставить там Луш навсегда. Луш протянула длинную тонкую руку и крепко обхватила мою твердыми пальцами. Нам надо было спешить, а не думать о страшном.

Я потерял Луш в переходе, освещенном тусклыми факелами, которые горели там так давно, что потолок на два пальца был покрыт черной копотью. Но я не мог войти в зал, где было слишком светло, потому что тогда я не выполнил бы обещанного…

– Ты чего не спишь? – спросила тетя Алена из-за перегородки. – Туши свет.

Я был благодарен тете Алене за то, что она вывела меня из пещеры. Но тревога за Луш осталась, и, отвечая тете Алене: «Сейчас тушу», я уже понимал, что мне пригрезился приход женщины, хотя я был уверен, что, если бы тетя Алена мне не помешала, я бы нашел Луш и постарался вывести ее из пещеры, откуда никто еще не выходил.

Ночью я несколько раз снова оказывался в подземелье и снова и снова шел тем же коридором, останавливаясь перед освещенным залом и кляня себя за то, что не могу переступить круг света. Луш я больше не видел.

Я проснулся рано, разбитый и переполненный все тем же иррациональным, так не вяжущимся с действительностью беспокойством за эту женщину.

– Как спал? – Тетя Алена вошла в комнату и стала поливать герань на подоконнике. – Хорошие сны видел?

Для нее смотрение снов – занятие, сходное с походом в кино. Я же сны вижу редко. И сразу забываю. Я вскочил с диванчика, и он взвыл всеми своими пружинами.

– Пойдешь за грибами?

– Нет, поброжу по городу.

– Только яиц больше не покупай, – засмеялась тетя Алена. – Ты еще вчерашние не доел.

Через час я был на рынке. Я прошел мимо крынок с молоком и ряженкой, мимо банок с коричневым тягучим медом, подносов с крыжовником и кислой красной смородиной. Вчерашней женщины не было, да и не должно было быть.

На следующее утро – не пропадать же добру – тетя Алена сварила мне еще два яйца, в мешочке. Через полчаса после завтрака, на пляже, за городским парком, я почувствовал жужжание в голове и увидел, как в небе среди облаков плывет остров, но смотрю я на него не снизу, как положено, а сверху. На плохо убранное поле, на стоящие вокруг хижины, обнесенные высоким покосившимся тыном. Луш выбежала из хижины к сухому дереву, на котором висел человек, и стала мне махать, чтобы я скорее к ней спускался. Но я не мог спуститься, потому что я был внизу, на пляже, а остров летел среди облаков. Рядом со мной мальчишки играли в волейбол полосатым детским мячом, а у ларька с лимонадом и мороженым кто-то уверял продавщицу, что обязательно принесет бутылку обратно. Я смотрел сверху на удаляющийся остров, и фигурка Луш стала совсем маленькой; она выбежала в поле, а те, кто гнались за ней, уже готовы были выпрыгнуть из-за тына. Потом я заснул и проспал, наверное, часа два, потому что, когда очнулся, солнце поднялось к зениту, обожженная спина саднила, киоск закрылся, волейболисты переплыли на другой берег и там играли детским полосатым мячом в футбол.

По роду своей деятельности я пытаюсь связывать причины и следствия. Придя домой, я вынул из шкафа на кухне оставшиеся пять яиц, переложил их в пустую коробку из-под туфель и перенес к себе за перегородку. Тети Алены не было дома. Я поставил коробку на шкаф, чтобы до нес не добрался кот. Я думал отвезти яйца в Москву, показать одному биологу.

Но моя идея лопнула на следующий же день. Я проснулся от грохота. Кот свалился со шкафа вместе с коробкой. По полу, сверкая под косым лучом утреннего солнца, разлилось месиво из скорлупы, белков и желтков. Кот, ничуть не обескураженный падением, крался к диванчику. Я свесил голову и увидел, что туда же, с намерением скрыться в темной щели, ковыляет пушистый, очень розовый птенец побольше цыпленка, с длинным тонким клювом и ярко-оранжевыми голенастыми ногами.

– Стой! – крикнул я коту. Но опоздал.

В двух сантиметрах от протянутой руки кот схватил цыпленка и извернулся, чтобы не попасть мне в плен. На подоконнике он задержался, нагло сверкнул на меня дикими зелеными глазами и исчез. Пока я выпутывался из простынь и бежал к окну, кота и след простыл.

Я стоял, тупо глядя на разбитые яйца, на лежащую на боку коробку из-под туфель. Вернее всего, кот услыхал, как птенец выбирается на свет, заинтересовался и умудрился взобраться на шкаф.

– Что там случилось? – спросила тетя Алена из-за перегородки. – С кем воюешь?

– Твой кот все погубил.

В необычного цыпленка тетя не поверила. Сказала, что мне померещилось со сна. А про разбитые яйца добавила:

– Не надо было из кухни выносить. Целее были бы.

Мне не приходилось видеть ярко-розовых цыплят, которые выводятся из яиц, внушающих грезы наяву. Притом существовала прекрасная незнакомка, присутствие которой придавало сюжету загадочность.

Я решил самым тщательным образом обыскать палисадник, столь прискорбно уменьшившийся со времени моих детских приездов сюда. Тогда он казался мне обширным, дремучим, впору заблудиться. А всего-то умещались в нем, да и то в тесноте, два куста сирени, корявая яблоня, дарившая тете Алене кислые дички на повидло, да жасмин вдоль штакетника. Зато ближе к дому, там, куда попадал солнечный свет, пышно разрослись цветы и травы – флоксы, золотые шары, лилии и всякие другие полу одичавшие жители бывших клумб или грядок, порой случайные пришельцы с соседних садов и огородов – из травы и полыни поднимались курчавые шапки моркови, зонтики укропа и даже одинокий цветущий картофельный куст. На его листе я и нашел клочок розового пуха.

Принеся пух домой, я заклеил его в почтовый конверт. Если науке известны такие птицы, розового пуха должно хватить.

– На базар? – спросила проницательная тетя Алена.

– Погулять собрался, – сказал я.

Ту женщину я увидел только на пятый день. Я ходил на рынок, как на службу. Проходил его три, четыре, пять раз за день. Примелькался торговкам и сам знал их в лицо. На пятый день я увидел ее и сразу узнал, хотя она была без платка и лицо ее, обрамленное тяжелыми светлыми волосами, странным образом изменилось, помягчело. С реки дул свежий ветерок, она накинула на плечи черный с розами платок, и концы волос шевелились, взлетали над черным полем. Глаза ее были зелеными, брови высоко проведены по выпуклому лбу. У нее были полные, но не яркие губы и тяжеловатый для такого лица подбородок.

Она не сразу заметила меня – была занята с покупателями. На этот раз перед ней лежала груда больших красных яблок, и у прилавка стояла небольшая очередь.

Я уже привык приходить на рынок и не заставать ее. Поэтому ее появление здесь показалось сначала продолжением грез, в которых ее зовут Луш.

Мне некуда было спешить; чтобы успокоиться, я отошел в тень и следил за тем, как она продает яблоки. Как устанавливает на весы гири и иногда подносит их к глазам, будто она близорука или непривычна к гирям. Как всегда, добавляет лишнее яблоко, чтобы миска весов с плодами перевешивала. Как прячет деньги в потертый кожаный плоский кошелек и оттуда же достает сдачу, тщательно ее пересчитывая.

Когда гора яблок на прилавке уменьшилась, я встал в очередь. Передо мной было три человека. Она все еще меня не замечала.

– Здравствуйте. Мне килограмм, пожалуйста, – сказал я, когда подошла моя очередь. Женщина не подняла глаз.

– Мало берешь, – встряла старушка, отходившая от прилавка с полной сумкой. – Больше бери, жена спасибо скажет.

– Нет у меня жены.

Женщина подняла глаза. Она наконец согласилась меня признать.

– Вы меня помните? – спросил я.

– Почему же не помнить? Помню.

Она быстро кинула на весы три яблока, которые потянули на полтора кило.

– Рубль, – сказала она.

– Большое спасибо. Здесь больше килограмма.

Я не спеша копался в карманах, отыскивая деньги.

– А яиц сегодня нет?

– Яиц нет, – ответила женщина. – Яйца случайно были. Я их вообще не продаю.

– А вы далеко живете?

– Молодой человек, – сказал мужчина в парусиновой фуражке и слишком теплом, не по погоде, просторном костюме. – Закончили дело, можете не любезничать. У меня обеденный перерыв кончается.

– Я далеко живу, – объяснила женщина.

Мужчина оттеснил меня локтем.

– Три килограмма, попрошу покрупнее. Можно подумать, что вы не заинтересованы продать свой товар.

– Вы еще долго здесь будете? – спросил я.

– Я сейчас заверну, – предложила женщина. – А то нести неудобно.

– Сначала попрошу меня обслужить, – вмешался мужчина в фуражке.

– Обслужите его, – согласился я. – У меня обеденный перерыв только начинается.

Когда мужчина ушел, женщина взяла у меня яблоки, положила их на прилавок и принялась сворачивать газетный кулек.

– А яблоки тоже особенные? – спросил я.

– Почему же особенные?

– Яйца оказались не куриными.

– Да что вы… если вам не понравилось, я деньги верну.

Она потянулась за кожаным кошельком.

– Я не обижаюсь. Просто интересно, что за птица…

– Вы покупаете? – спросили сзади. – Или так стоите?

Я отошел. Яблоки кончились. Я встал в тени, достал из кулька одно из яблок, вытер его носовым платком и откусил. Женщине видны были мои действия, и, когда я вертел яблоко в руке, разглядывая, я встретил ее взгляд. Я тут же улыбнулся, стараясь убедить ее улыбкой в своей полной безопасности, она улыбнулась в ответ, но улыбка получилась робкой, жалкой, и я понял, что лучше уйти, пожалеть ее. Но уйти я не смог. И дело было не только в любопытстве: я боялся, что не увижу ее снова.

Женщина не торопилась, движения ее потеряли сноровку и стали замедленными и неловкими, словно она оттягивала тот момент, когда отойдет последний покупатель и вернусь я.

Яблоко было сочным и сладким. Такие у нас не растут, а если и появятся в саду какого-нибудь любителя-селекционера, то не раньше августа. Мне показалось, что яблоко пахнет ананасом. Я добрался до середины и вытащил из огрызка косточку. Косточка была одна. Длинная, острая, граненая. Никакое это не яблоко.

Я видел, как женщина высыпала из корзины последние яблоки, сложила деньги в кошелек, закрыла его. И тогда, сделав несколько шагов к ней, я произнес негромко:

– Луш.

Женщина вздрогнула, выронила кошелек на прилавок. Она хотела подобрать его, но рука не дотянулась, замерла в воздухе, словно женщина сжалась, замерла в ожидании удара, когда все, что было до этого, теряет всякий смысл перед физической болью.

– Простите, – сказал я, – простите. Я не хотел вас испугать…

– Меня зовут Мария Павловна. – Голос был сонный, глухой, слова заученные, как будто она давно ждала этого момента и в страхе перед его неминуемостью репетировала ответ. – Меня зовут Мария Павловна.

– Именно так. – Второй голос пришел сзади, тихий и злой. – Мария Павловна. И вас это не касается.

Небольшого роста пожилой человек с обветренным темным лицом, в выгоревшей потертой фуражке лесника отодвинул меня и накрыл ладонями пальцы Марии Павловны.

– Тише, Маша, тише. Люди глядят. – Он смотрел на меня с таким холодным бешенством в белесых глазах, что у меня мелькнуло: не будь вокруг людей, он мог бы и ударить.

– Извините, – смутился я. – Я не думал…

– Он пришел за мной? – спросила Маша, выпрямляясь, но не выпуская руки лесника.

– Ну что ты, что ты… Молодой человек обознался. Сейчас домой поедем.

– Я уйду, – сказал я.

– Иди.

Я не успел отойти далеко. Лесник догнал меня.

– Как ты ее назвал? – спросил он.

– Луш. Это случайно вышло.

– Случайно, говоришь?

– Приснилось.

Я говорил ему чистую правду, и я не знал своей вины перед этими людьми, по вина была, и она заставляла меня послушно отвечать на вопросы лесника.

– Имя приснилось?

– Я видел Марию Павловну раньше. Несколько дней назад.

– Где?

– Здесь, на рынке.

Лесник, разговаривая со мной, поглядывал в сторону прилавка, где женщина неловко связывала пустые корзины, складывала на весы гири, собирала бумагу.

– И что дальше?

– Я был здесь несколько дней назад. И купил десяток яиц.

– Сергей Иванович, – окликнула женщина, – весы сдать надо.

– Сейчас помогу.

Кто он ей? Он старше вдвое, если не втрое. Но не отец. Отца по имени-отчеству в этих краях не называют.

Лесник не хотел меня отпускать.

– Держи. – Он протянул мне чашку весов, уставленную кеглями гирь. Сам взял весы. Мария Павловна несла сзади пустые корзины. Она шла так, чтобы между нами был лесник.

– Маша, ты яйцами торговала? – спросил лесник.

Она не ответила.

– Я ж тебе не велел брать. Не велел, спрашиваю?

– Я бритву хотела купить. С пружинкой. Вам же нужно?

– Дура, – сказал лесник.

Мы остановились у конторы рынка.

– Заходи, – велел он мне.

– Я тоже, – сказала Маша.

– Подождешь. Ничего с тобой здесь не случится. Люди вокруг.

Но Маша пошла с нами и, пока мы сдавали весы и гири сонной дежурной, молча стояла у стены, оклеенной санитарными плакатами о вреде мух и бруцеллезе.

– Я вам деньги отдам, – сказала Маша леснику, когда мы вышли, и протянула кошелек.

– Оставь себе, – проворчал Сергей Иванович.

Мы остановились в тени за служебным павильоном. Лесник посмотрел на меня, приглашая продолжить рассказ.

– Яйца были необычными, – продолжал я. – Крупнее куриных и цвет другой… Потом я увидел сон. Точнее, я грезил наяву. И в этом сне была Мария Павловна. Там ее звали Луш.

– Да, – сказал лесник.

Он был расстроен. Ненависть ко мне, столь очевидная в первый момент, исчезла. Я был помехой, но не опасной.

– Мотоцикл у ворот стоит, – показал лесник Маше. – Поедем? Или ты в магазин собралась?

– Я в аптеку хотела. Но лучше в следующий раз.

– Как хочешь. – Лесник посмотрел на меня. – А вы здесь что, в отпуске?

– Он стал официально вежлив.

– Да.

– То-то я вас раньше не встречал. Прощайте.

– До свидания.

Они ушли. Маша чуть сзади. Она сутулилась, может, стеснялась своего высокого роста. На ней были хорошие, дорогие туфли, правда, без каблуков.

Я не сдержался. Понял, что никогда больше их не увижу, и догнал их у ворот.

– Погодите, – попросил я.

Лесник обернулся, потом махнул Маше, чтобы шла вперед, к мотоциклу.

– Сергей Иванович, скажите только, что за птица? Я ведь цыпленка видел.

Маша молча привязывала пустые корзины к багажнику.

– Цыпленка?

– Ну да. Розовый, голенастый, с длинным клювом.

– Бог его знает. Может, урод вылупился. От этого… от радиации… Вообще-то яйца обыкновенные.

Лесник уже не казался ни сильным, ни решительным. Он как-то ссохся, постарел и даже стал невзрачным.

– И яблоки обыкновенные?

– К чему нам людей травить?

– Такие здесь не растут.

– Обыкновенные яблоки, хорошие. Просто сорт такой.

Сергей Иванович пошел к мотоциклу. Маша уже ждала его в коляске.

Из ворот рынка вышел человек, похожий на арбуз. И нес он в руке сетку, в которой лежало два арбуза. Арбузы были ранние, южные, привез их молодой южанин, задумчивый и рассеянный, как великий математик из журнального раздела «Однажды…». Продавал он эти арбузы на вес золота, и потому брали их неохотно, хотя арбузов хотелось всем.

– Сергей! – возопил арбузный толстяк. – Сколько лет!

Лесник поморщился, увидев знакомого.

– Как жизнь, как охота? – Толстяк поставил сетку на землю, и она тут же попыталась укатиться. Толстяк погнался за ней. – Все к вам собираемся, по дела, дела…

Я пошел прочь. Сзади раздался грохот мотора. Видно, лесник не стал вступать в беседу. Мотоцикл обогнал меня. Маша обернулась, придерживая волосы. Я поднял руку, прощаясь с ней.

Когда мотоцикл скрылся за поворотом, я остановился. Арбузный человек переходил улицу. Я настиг его у входа в магазин.

– Простите, – сказал я. – Вы, я вижу, тоже охотник.

– Здравствуйте, рад, очень рад. – Арбузный человек опустил сетку на асфальт, и я помог ему поймать арбузы, когда они покатились прочь. Мы придерживали беспокойную сетку ногами.

– Охота – моя страсть, – сообщил толстяк. – А не охотился уже два года. Можете поверить? Вы у нас проездом?

– В отпуске. Вы, я слышал, собираетесь…

– К Сергею? Обязательно его навещу! Тишь, природа, ни души на много километров. Чудесный человек, настоящий русский характер, вы меня понимаете? Только пьет. Ох, как пьет! Но это тоже черта характера, вы меня понимаете? Одиночество, он да собака…

– Разве он был не с женой?

– Неужели? Я и не заметил. Наверное, подвозил кого-то. А как он знает лес, повадки зверей и птиц, даже ботанические названия растений – не поверите! Вы не спешите? Я тоже. Значит, так, купим чего-нибудь и ко мне, пообедаем. Надеюсь, не откажете…

До деревни Селище по шоссе я ехал на автобусе. Оттуда попутным грузовиком до Лесновки, а дальше пешком по проселочной дороге, заросшей между колеями травой и даже тонкими кустиками. Дорогой пользовались редко. Она поднималась на поросшие соснами бугры, почти лишенные подлеска, и крепкие боровики, вылезающие из сухой хвои, были видны издалека. Потом дорога ныряла в болотце, в колеях темнела вода, по сторонам стояла слишком зеленая трава и на кочках синели черничины. Стоило остановиться, как остервенелые комары впивались в щиколотки и в шею. На открытых местах догоняли слепни – они вились, пугали, но не кусали.

Охотник я никакой. Я выпросил у тети Алены ружье ее покойного мужа, отыскал патроны и пустой рюкзак, в который сложил какие-то консервы, одеяло и зубную щетку. Но маскарад не был предназначен для лесника, скорее, он должен был обмануть тетю Алену, которой я сказал, что договорился об охоте со старым знакомым, случайно встреченным на улице.

Трудно было бы вразумительно объяснить – и ей, и кому угодно, себе самому, наконец, – почему я пристал к арбузному толстяку Виктору Донатовичу, добрейшему ленивому чревоугоднику, живущему мечтами об охотах, о путешествиях, которые приятнее предвкушать, чем совершать; пришел к нему в гости, обедал, был любезен с такой же ленивой и добродушной его супругой, скучал, но получил-таки координаты лесника. Чем объяснить мой поступок? Неожиданной влюбленностью? Тайной – грезы, цыплята, яблоки, страх женщины, которой знакомо странное имя Луш, гнев лесника? Просто собственным любопытством человека, который не умеет отдыхать и оттого придумывает себе занятия, создающие видимость деятельности? Или недоговоренностью? Привычкой раскладывать все по полочкам? Или, наконец, бегством от собственных проблем, требующих решения, и желанием отложить это решение за видимостью более неотложных дел? Ни одна из этих причин не была оправданием или даже объяснением моей выходки, а вместе они неодолимо толкали бросить все и уйти на поиски принцессы, Кащея, живой воды и черт знает чего. В оправдание могу сказать, что шел все-таки с тяжелым сердцем, потому что был гостем нежданным и, главное, нежеланным. Не нужен я был этим людям, неприятен. И будь я лучше или хотя бы сильнее, то постарался бы забыть обо всем, так как сам отношу назойливость к самым отвратительным свойствам человеческой натуры.

…Дом лесника стоял на берегу маленького озера, в том месте, где лес отступил от воды. К дому примыкали сарай и небольшой огород, окруженный невысокими кольями, по-южному заплетенными лозой. Дом был стар, поседел – от серебряной дранки на крыше до почти белых наличников. Но стоял он крепко, как те боровики, что встречались на пути. У берега, привязанная цепью, покачивалась лодка. Порывами пролетавший над водой ветер колыхал осоку. Вечер наступал теплый, комариный. Собиравшийся дождь пропитал воздух нетяжелой, пахнущей грибами и влажной листвой сыростью.

Я остановился на краю леса. Маша была в огороде. Она полола, но как раз в тот момент, когда я увидел ее, распрямилась и поглядела на озеро. Она была одна – Сергей Иванович, наверное, в лесу. Я понял, что могу стоять так до темноты, но не подойду к ней – ведь даже на рынке, в толпе, мои неосторожные слова едва не заставили ее заплакать. И, конечно, не пошел к дому. Постоял еще минут пятнадцать, заслонившись толстым стволом сосны. Маша, кончив полоть, взяла с земли тяпку, занесла в сарай. Скрип сарайной двери был так четок, словно я был совсем рядом. Выйдя из сарая, она посмотрела в мою сторону, но меня не увидела. Потом ушла в дом. Начал накрапывать дождь. Он был мелок, тих и дотошен – ясно, что кончится нескоро. Я повернулся и пошел обратно, к Селищу. Я ведь никакой охотник и тем более никуда не годный сыщик.

Лес был другой. Он сжался, потерял глубину и краски, он уныло и покорно переживал вечернюю непогоду. Над дорогой дождь моросил мелко и часто, но на листьях вода собиралась в крупные, тяжелые капли, которые, срываясь вниз, гулко щелкали по лужам в колеях. Я выйду на шоссе в полной темноте, и неизвестно еще, отыщу ли попутку. И поделом.

Впереди затарахтел мотоцикл. Я не успел сообразить, кто это, и отступить с дороги, как Сергей Иванович, сбросив ногу на землю, резко затормозил.

– Ну, здравствуй, – сказал он, откидывая с фуражки капюшон плащ-палатки. Будто и не удивился. – Куда идешь?

– Я к вам ходил, – ответил я.

– Ко мне в другую сторону.

– Знаю. Я дошел до опушки, увидел дом, Марию Павловну. И пошел обратно.

Крепкие кисти лесника лежали на руле. Фуражка была низко надвинута на лоб.

– И чего же обратно повернул?

– Стыдно стало.

– Не понял.

– Я узнал ваш адрес, взял ружье, решил к вам приехать, поохотиться.

– Так охотиться ехал или как?

– Поговорить.

– Раздумал?

– Когда увидел Марию Павловну одну – раздумал.

Лесник вынул из внутреннего кармана тужурки гнутый жестяной портсигар, перетянутый резинкой, достал оттуда папиросу. Потом подумал, протянул портсигар мне. Мы закурили, прикрывая от дождя яркий в сумерках огонек спички. Лесник поглядел на дорогу впереди, потом обернулся. В лесу стоял комариный нервный звон, листва приобрела цвет воды в затененном пруду.

– Садись. Ко мне поедешь. – Лесник откинул брезент с коляски мотоцикла.

– Я бы тебя до Селища подкинул, да не люблю Машу одну вечером оставлять.

– Ничего, – сказал я. – Дойду. Сам виноват.

Лесник усмехнулся. Усмешка показалась мне недоброй.

– Садись.

Коляска высоко подпрыгивала на буграх и проваливалась в колеи. Лесник молчал, сжимая зубами мундштук погасшей папиросы.

Маша услышала треск мотоцикла и вышла встречать к воротам. Лесник сказал:

– Принимай гостя.

– Здравствуйте, – кивнул я, вылезая из коляски. Ружье мне мешало.

– Добрый вечер. – Маша смотрела на Сергея Ивановича.

– Сказал: принимай гостя. Покажи, где умыться – человек с дороги. На стол накрой. – Он говорил сухо и подбирал будничные слова, словно хотел сказать, что я ничем не выделяюсь из числа случайных путников, если такие попадаются в этих местах. – В лесу встретил охотника, подвез. Куда человеку в такую темень до Селища добираться?

– Он не охотник, – возразила Маша. – Зачем он приехал?

– Ну, пусть не охотник, – согласился лесник. – Я мотоцикл в сарай закачу, а то дождь ночью разойдется.

– Я вас не стесню, – сказал я Маше. – Завтра с утра уеду.

– Так и будет, – подтвердил лесник.

Маша убежала в дом.

– Не обращай внимания, – сказал лесник, запирая сарай на щеколду. – Она диковатая. Но добрая. Пошли руки мыть.

В доме засветилось окно.

– У меня водка есть, – вспомнил я. – В рюкзаке.

– Это Донатыч подсказал?

– Он, – сознался я.

– А я второй год не пью. И потребности не чувствую.

– Извините.

– А чего извиняться? В гости ехал. Ты не думай, я за компанию могу. Маша возражать не будет. Как тебя величать прикажешь?

– Николаем.

Рукомойник был в сенях. Возле него на полочке уже стояла зажженная керосиновая лампа.

– Электричества у нас нету, – пояснил лесник. – Обещали от Лесновки протянуть. В сенокос бригада жить будет. Может, в будущем году при свете заживем.

– Ничего, – сказал я. – И так хорошо.

В комнате был накрыт стол: наверное, лесник возвращался домой в одно и то же время. Шипел самовар, в начищенных боках которого отражались огни двух старых, еще с тех времен, когда их старались делать красивыми, керосиновых ламп. Дымилась картошка, стояла сметана в банке, огурцы. Было уютно и мирно, и уют этого дома подчеркивал дождь. Дождь, стучавший в окно и стекавший по стеклу ветвистыми ручейками.

– Я эти стулья из города привез, – похвастался лесник. – Мягкие.

– Хорошо у вас.

– Маше спасибо. Даже обои наклеил. Если бы Донатыч или кто из старых охотников сюда нагрянул, не поверили бы. Да я теперь их не приглашаю.

На этажерке между окнами стоял транзисторный приемник. За приоткрытой занавеской виднелась кровать с аккуратно взбитыми, пирамидой, подушками. К стене, под портретом Гагарина, была прибита полка с книгами.

– Водку достать? – спросил я.

– Давай.

– Сергей Иванович, – услышала нас Маша.

– Не беспокойся. Ты же меня знаешь. Как твой рыбник, удался?

– Попробуйте.

Может, я в самом деле приехал сюда в гости? Просто в гости.

От сковороды с пышным рыбником поднимался душистый пар. Оказывается, я страшно проголодался за день. Маша поставила на стол два граненых стакана. Потом села сама, подперла подбородок кулаками.

– За встречу, – предложил я. – Чтобы мы стали друзьями.

Этого говорить не стоило. Это напомнило всем и мне тоже, почему я здесь.

– Не спеши, – возразил лесник. – Мы еще и не знакомы.

Он отхлебнул из стакана, как воду, и отставил стакан подальше.

– Отвык, – сказал он. – Ты пей, не стесняйся.

– Вообще-то я тоже не пью.

– Ну вот, два пьяницы собрались. – Лесник засмеялся. У него были крепкие, ровные зубы, и лицо стало добрым. Там, в городе, он казался старше, суше, грубее.

Маша тоже улыбнулась. И мне досталась доля ее улыбки.

Мы ели не спеша, рыбник был волшебный. Мы говорили о погоде, о дороге, как будто послушно соблюдали табу.

Только за чаем Сергей Иванович спросил:

– Ты сам откуда будешь?

– Из Москвы. В отпуске я здесь, у тетки.

– Потому и любопытный? Или специальность такая?

Я вдруг подумал, что в Москве, в институте, такие же, как я, разумные и даже увлеченные своим делом люди включили кофейник, который тщательно прячут от сурового пожарника, завидуют мне, загорающему в отпуске, рассуждают о той охоте, на которую должны выйти через две недели, – на охоту за зверем по имени СЭП, что означает – свободная энергия поверхности. Зверь этот могуч, обитает он везде, особенно на границах разных сред. И эта его известная всем, но далеко еще не учтенная и не используемая сила заставляет сворачиваться в шарики капли росы и рождает радугу. Но мало кто знает, что СЭП присуща всем материальным телам и громадна: запас поверхностной энергии мирового океана равен 64 миллиардам киловатт-часов. Вот на какого зверя мы охотимся, не всегда, правда, удачно. И выслеживаем его не для того, чтобы убить, а чтобы измерить и придумать, как заставить его работать на нас.

– Я в НИИ работаю, – сказал я леснику.

А вот работаю ли?.. Скандал был в принципе никому не нужен, но назревал он давно. Ланда сказал, что в Хорог ехать придется мне. Видите ли, все сорвется, больше некому. А два месяца назад, когда я добился согласия Андреева на полгода для настоящего дела, для думанья, он этого не знал? В конце концов, можно гоняться за журавлями в небе до второго пришествия, но простое накопление фактов хорошо только для телефонной книги. Я заслужил, заработал, наконец, право заняться наукой. На-у-кой! И об этом я сказал Ланде прямо, потому что мне обрыдла недоговоренность. Словом, после этого разговора я знал, что в Хорог не поеду. И в институте не останусь…

– А я вот не выучился. Не пришлось. Может, таланта не было. Был бы талант – выучился.

Он пил чан вприкуску, с блюдца. Мы приканчивали по третьей чашке. Маша не допила и первую. Мной овладело размягченное нежное состояние, и хотелось сказать что-нибудь очень хорошее и доброе, и хотелось остаться здесь и ждать, когда Маша улыбнется. За окном стало совсем темно, дождь разошелся, и шум его казался шумом недалекого моря.