Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.3 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 79 страниц)

11

Ночью в госпитале темно, на окне решетка. Петру Гаузе не спится, голодно, курить хочется. Там, за лесом, люди в театры ходят, БАМ строят, озеро Байкал от загрязнения спасают – свобода! А здесь концентрационный лагерь-Китеж досасывает кровь у невинных жертв – единственное родимое пятно беззакония на всех просторах Родины. И долг Петра Гаузе, коренного русака, сообщить, пресечь и прекратить.

Присел Гаузе к столику, нашел там свою справку о смерти, забытую Павликом Морозовым, написал на ней при свете луны листовку:

«Товарищи заключенные! Вас обманывают! Сталин умер четверть века назад! Враг народа Берия расстрелян! Все остальные заключенные реабилитированы и вернулись к производительному труду! Требуйте немедленных контактов с областными и партийными организациями! Не сдавайтесь в борьбе за ленинские принципы, восстановленные Центральным комитетом!»

Убедительная листовка. Острая.

Гаузе листовку в комок свернул и в окошко между решетками запустил.

Комочек под луной белым мотыльком пролетел, только к земле приблизился, как из-за барака выскочил человек, Луна в погонах отражается. Полковник Бессонов не спит, бдит. Подхватил листочек, сжевал, кулаком окошку погрозил. И все тихо.

– Ничего, – сказал Гаузе. – Мы – коренные русаки, народ твердый.

Только он в кроватку нырнул, как в окне что-то показалось. Светлое.

Разделилось светлое на полоски, проникло сквозь решетку, собралось воедино.

Стоит в закуточке привидение.

Знакомый образ. В мундире генералиссимуса. С усами и орденами.

Товарищ Сталин. Полупрозрачный. Луна просвечивает.

Сказало привидение печальным голосом:

– Петр Петрович, не смущай мою державу. Учти, что ничего у меня не осталось, кроме убежища человеческих душ, которые скорбят по сильной руке и ждут моего возвращения, да этой территории. Ничего! Предупреждаю, руки прочь от моего лагеря! Во сне придушу.

– Нет, – говорит Гаузе, хоть и перепугался. – Это не материализм. Уйдите, пожалуйста. Вы меня своими дешевыми эффектами с пути не собьете. Что же, теперь прикажете всю жизнь здесь сидеть?

Но нет уже привидения – растворилось оно в темном воздухе, а в закуток дверь раскрылась – там Полина стоит.

– Ты с кем это беседовал?

– Со Сталиным. А вы что в таком виде?

Полина не ответила. Вид у нее грустный. Халат порван, на щеке царапина, волосы лохмами.

– Вас кто-нибудь обидел?

Достала Полина из стеклянного шкафчика йод, поморщилась, щеку вымазала. Сама сказала:

– Насиловали меня. Устала я от этого. Чуть я чем Бессонова обижу, начинают меня насиловать. Ну сколько это может продолжаться?

– Какое безобразие! – сказал Гаузе. – И это тоже будет учтено!

– Иди ты, – сказала Полина. – Как я есть лагерная блядь, то жаловаться некому. Спокойной ночи. Смешной ты все-таки.

И ушла.

12

Утром Петр Гаузе проснулся бодрый, голодный, к борьбе готовый.

Таких у нас не любят. Его бьешь, а он все борется.

За окном сирена. Лагерь поднимается.

Гаузе под конвоем в сортир сходил, утренней баланды похлебал. А там и снова сирена гудит, на работы заключенных созывает.

Гаузе – к окну, прижался к решетке, смотрит, какая жизнь там идет.

Народ из бараков на плац тянется, охранники ругаются, перекличка идет. Зэки пожилые, даже старые есть. В драных ватниках да в опорках.

Пора бы из лагеря выходить, но ждут.

Дождались.

Из большого дома капитан Левкой вышел. Носом повел, строгость во взгляде.

– Первый барак! – кричит. – На художественную самодеятельность оздоровительного характера становись!

Побежали старики и пожилые люди, строятся в каре.

– Пирамиду, посвященную справедливой борьбе китайского народа против гоминьдановских предателей и мирового империализма, строй!

И послушно лезут зэки друг другу на плечи, подставляют спины и колени, строят живую пирамиду, как на физкультурном празднике. Качается пирамида под студеным ветром, трудно.

– Наверху! – кричит Левкой. – Где держатель красного знамени?

Но нет никого наверху. Незавершенная пирамида. Потому что положено там стоять Сидорову, зэку № П-234, погибшему в лесу.

– В больнице он, – сказал кто-то.

И вот уже топот в коридоре – бежит солдат, хватает Гаузе.

– На торжественную пирамиду, бегом!

Привели Гаузе, в одних кальсонах, суют в руки красное знамя с пятью китайскими звездами, и лезет он послушно по старческим плечам, а его зэки подгоняют: скорей, сил больше нету!

Добрался Гаузе до вершины. Знамя развернул. Далеко внизу Левкой успокоился, радуется торжественному виду.

Гаузе покачивается, словно плывет по бурному морю, ветер знамя из рук рвет. И момент подходящий. И кричит бесстрашный Гаузе:

– Товарищи! Вас обманывают! В Китае власть захватила клика Мао Цзэдуна! Никакой поддержки клике! Вас обманывают…

Но рухнула пирамида, не выдержали старческие плечи. И с высоты грохнулся Петр Гаузе, держась за китайское знамя.

Левкой повелел:

– Бездельники, симулянты! Контры! Всех без горячего!

Зэки строятся, а Гаузе в больницу вернулся.

В закутке изменения. Бессонов пришел, сталинский портрет принес, на стенку приколотил.

– Ты ему в глаза гляди, – приказывает. – Может, стыдно станет.

– Нет такого человека, – Гаузе настаивает. – Памятники его сняли, города обратно переименовали, колхозы тоже.

– А Сталинград? – Бессонов спрашивает. – Что с ним?

– Волгоградом называется, – сказал Гаузе. – На всех картах.

– Значит, Волгоградская битва теперь? Ну и сволочь ты, П-234, но завираешься.

Махнул рукой, расстроился такому упорству. Ушел.

Вместо него другое явление: Полина. Красивая, только йодом шрам покрытый через всю щеку.

– Как тебя зовут? – спросила Полина.

– Петр Гаузе.

– А номер какой?

– Нет у меня номера. Теперь свобода. Все без номеров ходят.

– Не внушай иллюзий, – сказала Полина. – Ведь хочется верить.

– Вы верьте, обязательно верьте.

– Обидно разочаровываться. Хотя что мне – везде одинаково.

– Здесь у вас привидения ходят, – переменил тему Гаузе.

– Ага, я как-то видала, издали. Генерал какой-то. Наверно, из замученных. Одних генералов здесь штук сто замучили.

– Нет, не генерал. Сталин.

– Его сюда не сажали. Я бы узнала.

– Но ведь ходит.

– Нет, я бы узнала.

– Я его точно узнал. С погонами и с усами.

– Молчал бы ты лучше, Гаузе. И так тебя за Гитлера здесь держат. У них просто. Приговорят, в пакет, и задохнешься.

– Но они уже сомневаются. Я в них сомнение заронил.

– Глупый ты, Петя. А что с того, что Сталин помер? Они этого Сталина и в глаза не видели. Они сами по себе. И никто их не тронет.

– Как увидят, так тронут. Обязательно тронут.

– А так уж ты уверен, что никто про наш лагерь не знает?

– Я убежден в этом.

– А с кем он по телефону разговаривает?

– Нет у него телефона. Провод разрезан.

– А я слыхала.

Тут Павлик пришел, Полину отослал по делу. Был он взволнован, молоденький, а старичок.

– Вы уж простите, – сказал, – но, если ваши сведения правильные, как мне можно рассчитывать работу по специальности найти?

– Как доктору медицинских наук?

– Нет, – сказал Павлик. На кровать с краю присел, чтобы потише говорить. – Я писатель. И художник.

– И что же вы написали? Воспоминания?

Невзлюбил Гаузе Павлика. Что ты будешь делать? Не за его прошлое, а за зубы Чапаева.

– Я роман написал. И еще повесть. И несколько картин имею. Кроме того, из корней и сучков могу делать композиции. Я вам балерину Уланову покажу. Не отличите от настоящей.

Смылся Павлик, а тут уж и капитан Левкой в дверь лезет.

– Вы дали ход моему заявлению? А то я жду, а меня не вызывают. Это непорядок. Должны вы меня вызвать.

– Вызову, – сказал Гаузе. – Некогда сейчас. Вы бы мне помогли пока что отсюда уйти.

– Ни в коем случае! – испугался Левкой. – Это же нарушение.

– Тогда ждите.

– Жду. Надеюсь. Могу рассчитывать на место начальника лагеря? Кстати, должен вам сказать, что Бессонов держит под крылышком царского агента, провокатора из охранки.

– Кого же?

– Ах, не знаете?

Левкой улыбнулся, покачал перед носом Гаузе забинтованным пальцем.

– Вы тряпочку снимите, неудобно как-то.

Но Левкой не успел подчиниться – Павлик в дверь. Несет сооружение из корня. Напоминающее паука.

– Вот! – кричит. – Балерина Уланова. Похоже?

Тут он увидел капитана Левкоя. Оробел. Стал балерину за спину прятать.

– Ага, – сказал капитан. – Писатель! Художник! Где обещанное?

Но Павлик задом к двери – улизнул.

– Лови его! – Левкой за ним. Потом обернулся: – Вы, товарищ начальник, пошли со мной. Мы сейчас выследим его склад. Сейчас мы его выловим. Он туда побежал.

– А чего вы ищете? Куда он побежал?

– Он на склад побежал. Склад у него есть. Как кто в больнице помирает, он перед смертью у него на сохранение все самое дорогое берет. И куда-то складывает. Каждый раз обещает со мной делиться. И не делится. Понимаете, какая сволочь?!

Выбежали в коридор. Никаких следов Павлика. Сгинул.

– Сделаем, – сказал Левкой. – Обратите внимание.

Он встал на четвереньки.

– У меня, – нос к Гаузе повернул, – замечательный нюх. Я раньше розыскной собакой служил. В породе доберман-пинчер.

И побежали они по коридорам, все ниже под землю, по лестницам и закоулкам. Большой дом. Очень большой.

– Что тут раньше было?

– Сибирский граф один жил. Деньги на партию давал.

– А потом?

– Когда потом?

– После революции.

– Взяли графа.

Еще поворот. Дверь в стене притворенная. Подвал сводчатый. Под потолком люстра сверкает. Вещи свалены. Громадной грудой. Рядом Павлик Морозов, держит в руках балерину Уланову, дрожит.

– Попался, голубчик! – Левкой уже человеческое положение принял. – Что скажет про твое поведение товарищ из Москвы?

– Он будет ходатайствовать. Как за литератора.

– Отдавай духовные ценности!

– Это все мое. Это все мне завещано.

– Отойди. Инвентаризация настала. Откуда начнем? Говори, председатель комиссии.

И на Гаузе смотрит.

Гаузе любопытство разбирает.

– Давайте с рукописей начнем.

– Не погубите, все мое! Вот, глядите. – Павлик начальнику, Петру Гаузе, в руки тетрадку сует. – Я сам написал.

На обложке написано: «Евгений Онегин». И другим почерком: «Сочинение Павла Морозова».

Открыл тетрадку Гаузе – знакомые строчки, перу Пушкина принадлежат.

– Как это к вам попало? – спросил.

– Это я сам написал. Длинными ночами.

– Что-то знакомое, – сказал Левкой, – Где-то я это проходил. По-моему, в школе комсостава нам давали.

– Это Пушкин написал, – сказал Гаузе.

– В каком бараке?

– Пушкин умер.

– Ясное дело, умер, здесь все умирают. Никто отсюда живым еще не вышел.

– Вы меня не так поняли. Пушкин умер больше ста лет назад. И не в лагере.

– А где же? На воле?.. Впрочем, неважно. Значит, это уже напечатано?

– Давно напечатано. А как сюда попало?

– Неужели не поняли? Я же объяснял. Он перед смертью в больнице у людей все отбирал.

– Это я написал! – плакал Павлик Морозов. – Все, что здесь, я написал и сделал. Вот, глядите.

А Гаузе опечалился. Представил себе, как какой-то заключенный огрызком карандаша бессмертную пушкинскую поэму переписывал, чтобы человеческий облик не потерять.

А уже в руках другая тетрадка. И Левкой в ухо холодным носом тычет.

Такого произведения Гаузе еще не видал. «Роман» – написано. И две фамилии на первой страничке: «И. Бабель». И другим почерком: «П. Морозов».

– И он здесь погиб? – спросил Гаузе.

– А хороший писатель был? – спросил Левкой.

– Плохой, – поспешил с ответом Павлик. – Я за него исправления вносил. Евреев убирал.

Левкой быстренько самописку вытащил, свою фамилию вписал, морозовскую вычеркнул, бабелевскую и подавно.

– Как же смеете! – возмутился Павлик, а Левкой сказал: – Тебе еще останется.

Ах, Гаузе весь затрясся – тетрадка лежит, «Осип Мандельштам» на обложке. Поэт хороший, тоже, значит, здесь замученный. Стал Гаузе к тетрадке подбираться, а Левкой тем временем на картинах и рисунках всяких свой автограф ставит. Павлик за ним бегает, старается свою долю в бессмертии отстоять.

– А это что? А это что? А это что?

– Это неинтересно, это пустяк, это так себе…

Еще шаг до рукописи Мандельштама остался. Соавторы передрались, в углу возятся. Только Петр Гаузе руку к Мандельштаму протянул – видит: Павлик в уголке съежился, а в руке граната:

– Не подходи! – кричит. – Не нарушай мое авторское право, – а в другой руке «Евгением Онегиным» размахивает.

И понял Гаузе – не до стихов, хоть и бессмертных. Сейчас рванет граната… И он со всех ног из подвала. И по коридору.

А сзади взрыв!

Такой взрыв, что весь дом зашатался, камни со сводов подвальных посыпались. Бежит Гаузе – куда, сам не знает.

Занесло Гаузе в какой-то закут, дверь с петель взрывом сдернута.

13

– Кто здесь? – голос в темноте.

– Ах, если бы вы знали, сколько они всего погубили!

– Кто такие?

– Они наследство от умерших здесь делить стали.

– Жалко наследства, – сказал голос. Понятливый.

Хоть и темнота, кажется Гаузе, что он различает – сидит перед ним древний человек.

– Вы кто такой? – спросил.

– Я вечный заключенный, – голос ответил.

И такое Петру Гаузе поведал.

Родился этот вечный заключенный в древности, много за правду страдал, наконец попал он на Русь, когда ее татары покоряли. Стал он татар за бесчинства укорять, они его заковали лет на сто. А он все не умирает. Дожил до Ивана Грозного, стал ему правду говорить про тяжелое положение народа – и остальные годы правления этого царя тоже в темнице провел. И что странно: казни его не берут, голод не берет, пытки не домучивают. Такое ему от Бога задание: ходить по истории человечества, правду говорить. И сидеть за это. Долго ли, коротко ли, дожил этот старик по тюрьмам до двадцатого века. Тут его и выпустили по амнистии 1905 года и дали титул графа. Купил он себе большой дом в лесу, достроил, стал правду проповедовать и деньги большевикам на революцию ссужать. За что его и посадили вскорости. В семнадцатом году революция произошла, старика сразу же освободили, а потом вскоре и обратно посадили. В подвале того же дома, откуда он большевикам деньги на революцию ссужал. Вот и сидит. Ему теперь автоматически срок продлевают, да забыли, что он здесь. И жалко ему, что из-за этой забывчивости он не одну уж амнистию пропустил. Вот и попросил он Гаузе в конце своей исповеди:

– Как выйдешь наверх, скажи, что мне уж давно выходить пора. Наверно, несправедливости на свете не осталось, и помирать мне можно. А если осталась, то мне перерыв нужен для свободного обличения.

– Вот сам выберусь, – Гаузе сказал, – тут же и тебе помогу. Только сложность одна…

– Какая же?

– Не сажают у нас теперь за критику. В худшем случае высылают из пределов нашей страны.

– Ну, это еще не страшно, – сказал старик. – Я в другую страну пойду. Может, найду, где режим кровавый.

– В Чили, – подсказал Петр Гаузе. – Там такие люди нужны.

На том и договорились.

Прикрыл за собой Гаузе дверь, пошел дальше по подвалам, все старался путь обратно к древнему правдолюбцу запомнить. Только забыл вскоре. Совсем заблудился, как в лесу, слава богу, привидение Сталина встретилось.

– Я, – говорит Сталин, – тебя поджидаю. Хочу с тобой еще побеседовать. И еще один товарищ с такой же целью тебя ждет.

И пошел Гаузе вслед за привидением Сталина, тот впереди, как слабый источник света.

14

Старый знакомец – человек в железной маске – ждал их, по камере ходил. Камера не маленькая: кровать с матрацем, электрокамин в углу, стол письменный.

– Здравствуйте, – сказал, – товарищ Гаузе.

Сел Гаузе на стул. Железная Маска и Сталин с двух сторон встали.

– Мы вас пригласили побеседовать, – Сталин сказал. – Дошли до нас слухи, что вы здесь не случайно, а с секретным заданием.

– Закрывать лагерь намереваются, – сказала Железная Маска.

– Я приму все меры, – Гаузе сказал.

– Вот этого делать и не следует, – Сталин сказал. – Неразумно. Мы еще пригодимся, слово вам даю.

– Простите, – сказал Гаузе, – с кем честь имею? А то мне вашего лица не видно.

– Берия он, – сказал Сталин. – Лаврентий Павлович. Вы с ним по возрасту не встречались, а жаль. Душевный человек, мой сатрап. Убийца.

– Так вот вы какой! – сказал Гаузе. – Скрываетесь?

– Приходится, – сказал Берия. – Иногда глаз чешется, страшное дело. А не почешешь. А вы, значит, Гаузе. Как же, как же, вашего папеньку мы в тридцать втором из партии вычистили за сокрытие белогвардейского прошлого его мамаши. А вашу тетушку Ирину мы в тридцать седьмом расстреляли за связь со своим мужем, осужденным по пятьдесят восьмой. Я правильно вашу биографию излагаю?

Гаузе только отмахнулся. Чего сейчас старое ворошить. Главнее прекратить все.

– У вас, – сказал он, – никакой надежды. Я все равно вас разоблачу. Лучше сдавайтесь. Ну чего вы ждете?

– Ждем, – сказал Берия. – Ждем и надеемся. Вот, видишь?

Из-под кровати белый телефон вытащил.

Трубку снял. Дал Гаузе послушать.

А там гудок длинный, потом женский механический голос говорит:

– Ждите ответа… Ждите ответа… Ждите ответа…

– Вот и ждем, – сказал призрак Сталина.

– Не дождетесь, – сказал Гаузе. – Ваш телефон с вокзальной справочной соединен.

Засмеялись бывшие вожди. Потом Сталин сказал:

– А ты отсюда живым не выйдешь, потому что от таких, как ты, бесстрашных нам большое беспокойство.

Сказал так, и набросились они на Гаузе.

Ну, с призраком несложно справиться. У него хватка слабая. Берия посложнее противник, только от возраста и долгого сидения силу потерял. Но все-таки двое на одного.

Возились они, возились посреди камеры, а тут в дверь полковник Бессонов заглянул.

– Кончайте, – сказал, – товарищи. Пошли, Гаузе, за мной. Нагулялся. Ох, дела, дела…

И увел Петра Гаузе из рук вождей. А пока провожал до больницы, вслух размышлял:

– Изжили они свое, еще как изжили, новую политику надо вырабатывать. Без них, на твердых, демократических началах единовластия.

Призрак сзади по коридорам плелся, бормотал:

– Отдай его нам. Мы погибнем, ты погибнешь.

– А вот я и не погибну, – огрызнулся Бессонов. – Я вывернусь.

В коридорах пахло гарью, на полу валялись куски штукатурки.

– Как там Левкой с Морозовым? – спросил Гаузе.

– Погиб твой Морозов, вечная ему память, большой писатель и ученый. К сожалению, ничего от него не осталось. И Левкой пострадал…

15

– Где ты был, Петя? – Полина волновалась. – Тут без тебя столько событий, не представляешь!

– Знаю.

– А Левкой на твоем месте лежит. Раненый.

– А мне куда? В общую палату?

– В общей палате репетиция самодеятельности, – сказала Полина. – Там зэки будут песни петь под руководством капитана Левкоя.

– В карцер?

– От карцера ключей не найдут. И дверь туда завалило.

– На улицу?

– Нет, – сказал полковник Бессонов. – Вам, товарищ проверяющий, придется провести ночь в комнате Полины. Я бы сам пошел, да дела. А ты, Полина, не сопротивляйся. Приказ.

Оставил он Петра вдвоем с Полиной.

– Вот какая история вышла, – сказал Гаузе. – Вы меня не опасайтесь.

– Я тебя и не опасаюсь.

В том же большом доме, под крышей, каморка, живет в ней медсестра Полина. Не то заключенная, не то вольная, не то лагерная блядь, не то сестра милосердия.

Кровать девичья железная в углу. Зеркальце на тумбочке, стул, рукомойник, на стенах фотографии кнопками прикреплены. Окошко с решеткой.

– Здесь, на мансарде, слуги жили, – сказала Полина. – Помойся, если хочешь. Я за тебя беспокоилась. Боялась, что засыпало.

– Жаль, что я доставил вам беспокойство.

– Ты здесь человек нормальный, не считая Чапая. Остальных всех передушили.

Вымылся Гаузе с мылом, вафельным полотенцем вытерся.

Полина косынку сняла, волосы начала расчесывать. Волосы рыжие, темные. Красота у нее кошачья, сказочная, гибкая.

Охранник ужин принес. Пайка хлеба двойная, щи почти настоящие.

– Лично от начальника лагеря, – сказал.

Полина ни спасибо, ни звука.

Ушел солдат, Полина, как хозяйка, говорит:

– Хотите почитать перед сном, на тумбочке книжка.

Книжка Сетон-Томпсона про животных, с рисунками.

Вдруг снизу грянуло:

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…
 

– Это что? – вскинулся Гаузе.

– Самодеятельность. Завтра конец месяца, план выполним, концерт будет. Капитан Левкой старается.

– Он мне сказал, что собакой работал.

– Преувеличивает.

– Я сам видел, как он по следу шел.

– Показуха. Не обращайте внимания. У него же родословной нету.

– С вами связана тайна, – сказал Гаузе.

– Какая уж тайна.

В Гаузе возникло странное трепетание. Вдруг понял в синих сумерках, что наступит ночь и лягут они спать. Вдвоем…

– Ай-ай-ай, – улыбнулась Полина. – У нашего молодого человека появились крамольные мысли. Не рассчитывай на взаимность. Разочаруешься.

– Почему вы так подумали?..

– Ты мне на колени поглядел. Робко, но сладострастно. Как старый генерал.

– Простите.

– Да ты не красней. Лучше мне о Москве расскажи. Посумерничаем.

Снизу завывало:

 
Степь да степь кругоооооом…
 

Гаузе про Москву рассказывал, за окном темнело. Полина встала, лампочку вывернула. Стало совсем темно. Охранник из-за двери:

– Не положено, Полина. Отбоя не было.

– Молчи уж. Спать иди.

Певцы охрипли, но пели.

– Что ж, – сказала Полина, – и нам спать пора. Завтра вставать рано. Всех на работу погонят.

– Но ведь не нас с вами.

– Всех. Завтра план месяца выполнять надо. Социалистические обязательства. Дорогу кончаем на помощь китайским братьям.

– Чепуха все это. До китайской границы далеко.

– Это только кажется.

– И Железную Маску выгонят?

– А это кто такой? Я никогда не видела.

– Берия, Лаврентий Павлович. Его вместо расстрела сюда укрыли. Я так полагаю, что двойника расстреляли, а его верные люди – сюда. В забытый лагерь.

– Ты говоришь, что Берия здесь?

– А что такого? Завтра я Пушкина увижу – уже не удивлюсь.

Полина вдруг замолчала, померкла, в себя ушла. В дверь стукнула:

– Эй, солдат, выведи меня в сортир. Потом П-234 выведешь.