Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.3 "

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 79 страниц)

28

– Меня смущает, – сказал Ржевский, – что наши отношения складываются иначе, чем мне хотелось бы.

– Чего бы тебе хотелось? Чтобы я замещал тебя в этом кабинете?

– Со временем я рассчитывал и на это.

– Я могу замещать тебя и сегодня. Вопрос о жизненном опыте для меня не стоит.

Они одинаково держали чашки и одинаково прихлебывали кофе. И наверное, одинаково ощущали его вкус. Иван прижал мизинец, и Сергей не заметил этого движения.

– Ты должен идти дальше, вперед, от той точки, в которой я тебя оставил. В этом смысл тебя, меня, нашего с тобой эксперимента.

– А прошлое? Его во мне больше, чем в тебе.

– Почему?

– Ответь мне, как была одета мать, твоя мать, когда вы отстали от поезда в сорок первом году?

– Мы отстали от поезда… Это было в степи. Поезд стоял на насыпи… Нет, не помню.

– И еще там была девочка, маленькая девочка. Когда мать побежала, она подхватила эту девочку, потому что та не могла быстро бежать. А ты злился на мать и кричал ей: «Брось!»

– Не кричал я этого!

– Кричал, кричал. Как была одета мать?

– Не помню. Понимаешь, это трудно вспомнить через сорок с лишним лет.

– А я помню. Понимаешь, помню. Почему?

– Почему? – повторил вопрос Ржевский.

– Да потому, что я – это не ты. Потому, что я знаю: эти воспоминания моими никогда не были! Я могу в них копаться, я могу в них смотреть. Мать была тогда в голубом сарафане и сандалетах. Тебе кажется, что ты забыл. А ты не забыл! Просто вспомнить это могу только я, потому что я хочу вспомнить. Ты думаешь, это единственное различие между нами?

– Я забыл и другое? – Ржевский пытался улыбнуться.

– Ты забыл многое – я еще не знаю всего…

– Вместо того, чтобы искать точки сближения, ты стараешься от меня удалиться.

– А ты подумал о том, что я – единственный человек на земле, у которого не было детства? Я помню, как мальчиком иду с матерью по лугу, и в то же время знаю, что никогда не ходил с матерью по лугу, – это ты ходил, ты украл у меня детство, ты понимаешь, ты обокрал меня и теперь сидишь вот здесь довольный собой – у тебя есть духовный преемник, замечательный сын, хорош собой и во всем похож на человека.

– Ты и есть человек. Самый обыкновенный человек.

– Врешь! Я не человек и не буду им, потому что у меня нет своей жизни. Я – твоя плохая копия, я вынужден вести твои дела, за тебя выяснять отношения с Эльзой, которая боится, как бы я не запомнил из прошлого больше, чем ты. Ты этого не понимаешь и еще не боишься, а она уже испугалась. Видно, инстинкт самосохранения развит у нее сильнее, чем у-тебя.

– Чего ей бояться? – Ржевский поднялся, налил себе кипятку из термоса, принесенного Леночкой. – Хочешь еще кофе, сын?

– Замолчи, Ржевский! Сына надо вырастить, вставать к нему по ночам и вытирать ему сопли. Ты создавал не сына, а самого себя. Сын – это продолжение, а ты стремился к повторению. Если тебя тяготила бездетность, почему ты не удочерил Катеньку? У вас с Лизой были бы и другие дети… Или Эльза была права, когда вы катались на речном трамвайчике и она уверяла, что Лизочка тебе не пара?

– Какой еще трамвайчик?

– Ты меня наградил этой памятью, а теперь недоволен? Ты разве не знал, на что шел? Тебя не научили шимпанзе? Или ты хотел, чтобы я унаследовал только твою страсть к науке?

Ржевский взял себя в руки.

– В чем-то ты, наверное, прав… Но и мне нелегко. У меня такое чувство, будто я прозрачен, будто в меня можно заглянуть и увидеть то, чего я сам не хочу видеть.

– Я не хочу никуда заглядывать. Мне это не дает спокойно жить. Тебе хотелось бы, чтобы я опроверг эффект Гордона и всерьез занялся математикой? А я думаю о Лизе.

– Я думал, что после окончания работы комиссии ты переедешь ко мне. Я живу один, две комнаты, мы бы друг другу не мешали.

– А теперь уже сомневаешься. И ты прав. Нельзя жить вместе с самим собой. Дай нам разойтись… подальше. Я не могу чувствовать себя твоим сыном, потому что я старше тебя. Дав мне свою память, ты позволил мне судить тебя.

– Мы еще вернемся к этому разговору. – Ржевский сказал это сухо, словно отпуская провинившегося сотрудника, и, когда Иван хмыкнул, узнав эту интонацию, он вдруг стукнул кулаком по столу. – Иди ты к черту!

Иван расхохотался, вытянул ноги, развалился в кресле, и Алевич, который сунулся в кабинет, потому что надо было решать с Ржевским хозяйственные дела, замер на пороге, не входил. Подопытный молодой человек вел себя уж слишком нахально. Сергей Андреевич никому этого не позволял.

29

Ниночка сидела у Ивана, он гонял ее по химии – зима на исходе, пора думать о том, как поступать в институт. Потом обнаружилось, что у Ивана кончились сигареты, и Ниночка сказала, что сбегает. Иван поднялся.

– Мне тоже не мешает подышать свежим воздухом.

Мороз на улице был сухой, несильный, снег скрипел под ногами звонко и даже весело.

– Мы так и не собрались на лыжах, – сказал Иван. – Зима уже на исходе, а мы с тобой…

– Я принесу лыжи из дома, – сказала Ниночка. – Они лет десять стоят у нас без движения.

Бараки уже снесли. Но отсутствие их не так чувствовалось зимой, когда деревья прозрачны и дыры, оставшиеся от бывших строений, не так видны.

– Ты знаешь, что он здесь когда-то жил? – спросил Иван.

– Да, очень давно.

– В третьем бараке от угла. Жаль, что я не успел туда сходить.

– Почему? Ты же борешься с Ржевским. Даже до смешного.

– Мне не все ясно. И я начинаю терзаться.

– Ой, и простой же ты человек, – сказала Ниночка. – Ясности тебе подавай. Даже я уже догадалась, что без ясности иногда проще. Ведь это замечательно, что еще остались какие-то тайны. Раньше вот ты был тайной, а теперь ты…

– Кто я теперь?

– Сотрудник института.

– Со мной нельзя дружить, – сказал Иван, усмехнувшись. – Я потенциально опасен. Все неизвестное опасно. А вдруг у меня завтра кончится завод?

– А вот и неправда. Не кончится, – сказала Нина. – Целая комиссия тебя на той неделе разбирала по косточкам.

Ниночка разбежалась и поехала по ледяной дорожке, раскатанной на тротуаре. Иван, мгновение поколебавшись, за ней. Он часто колебался, прежде чем сделать что-нибудь, вполне соответствующее его двадцатилетнему телу. Будто Ржевский, сидевший в нем, стеснялся кататься по ледяным дорожкам или прыгать через лужи и немолодыми костями и мышцами соизмерял препятствия.

Они зашли в магазин у автобусной остановки. Иван купил блок сигарет. Ему не хватало тридцати копеек, и Ниночка дала их.

По договоренности с академией с первого числа Ивана зачислили в институт на ставку лаборанта – не сидеть же здоровому молодому парню в подопытных кроликах. Конечно, он мог бы и руководить лабораторией. Но и Ржевский, и сам Иван понимали, что рассчитывать на такую милость академии не приходится. Пока что Иван оставался экспериментальным существом и даже в поведении мудрых членов последней комиссии Иван отметил некоторую робость и настороженность. Но он уже привыкал на это не обижаться.

– Рассказывай дальше, – сказала Ниночка, когда они вышли из магазина и повернули к институту.

– Эльза их познакомила. Сергей жил в общежитии, а Лиза – в одной комнате с матерью, братом и, главное, с Катей. Катя – ее дочка от того актера. У актера была семья, он к той семье вернулся.

– А сколько было девочке?

– Кате? По-моему, годика три, совсем маленькая. Лиза и Сергей полюбили друг друга.

Ниночка вдруг начала ревновать Ивана к той далекой Лизе, что было бессмысленно, но ведь Иван помнил, как ее целовал. И, может, даже лучше бы он и не рассказывал об этой Лизе, но останавливать его нельзя…

– А потом… Пока Лиза была бедной и легкомысленной подругой, твоя мама ее опекала и обожала. Ах, эти исповеди на Эльзиной кухне!

– Стой! – сказала Ниночка мрачно. – Этого вы с Ржевским помнить не можете…

– Нам… То есть ему рассказывали. И у моей памяти перед памятью Ржевского есть преимущество – я всегда могу спохватиться и сказать себе: это не моя любовь! Это не моя боль! Ты, отец, ошибаешься, потому что участвовал. Я вижу больше, потому что наблюдаю. И сужу.

Иван разбежался, первым прокатился по ледяной дорожке, развернулся, протянул руки Ниночке, но она не стала кататься и обежала дорожку сбоку.

– Рассказывай, – сказала она, – что дальше было. И оставайся на почве фактов, как говорил комиссар Мегрэ.

– Они с Лизой сняли комнату в одном из этих бараков, купили топчан, сколотили кроватку для Кати и стали жить. Они любили друг друга… А потом в воспоминаниях начинаются сбои.

– Почему?

– Я думаю, что наш дорогой Сергей Андреевич пере оценил свои силы и свою любовь, но признаться в этом не может даже себе.

– Он ее разлюбил?

– Все сложнее. Во-первых, разрушился союз друзей…

– Почему?

– Представь себя на месте мамы. У тебя есть младшая подруга, непутевая и еще с ребенком на руках, рядом – талантливый Ржевский и обыкновенный Виктор… И вдруг оказывается, что Ржевский серьезно намерен жить с Лизой, жениться на ней… И тогда твоя мама, прости, возненавидев Лизу, отвергла от своего сердца эту предательницу…

– Неправда!

– Я на днях разговаривал с твоей матерью. Она хотела узнать, не забыл ли я одного разговора о Лизе.

– Она надеялась, что ты забыл?

– А я запомнил. Лучше Ржевского.

Они вошли в институт, в коридоре встретили Гурину, которая вела за руку шимпанзе Льва, и тот сморщил рожу, узнав Ивана.

В лаборатории Ниночка осталась во внешней комнате. Иван, чувствуя неловкость, что наговорил лишнего, прошел к себе.

Но через пять минут Ниночка ворвалась к нему.

– Почему ты не рассказал, чем все кончилось? Жалеешь меня?

– Нет.

– Рассказывай.

– Ладно. Подошло время поступать в аспирантуру. Они с Лизой прожили к тому времени больше полугода. Ржевский стоял в очереди за молоком для Катеньки и работал ночами, когда ребенок засыпал. Лиза готовила еду, стирала белье и была счастлива, совершенно не видя, что Ржевский смертельно устал – последний курс, диплом, а он – мальчишка, на которого свалились заботы о семье.

Ниночка кивнула. Достала из пачки сигарету, хотела закурить, но Иван отобрал у нее сигарету.

– В общем, Ржевский устал. Ему уже не нравился суп, который Лиза готовила без мяса, потому что на мясо не было денег. Она сама работала через день на фабрике – без этого не прожить, а каждый второй день Ржевский оставался с девочкой, и ничего нельзя было поделать – тогда в детский сад устроиться было очень трудно, начало пятидесятых годов. Ржевскому страшно хотелось остаться одному – без Лизы, без Кати, без людей. Он чувствовал себя пещерным человеком, у которого жизнь кончилась, не начавшись. И он уже никогда не будет ученым. Он был раздражен и несправедлив к Лизе.

– Я могу его понять, – сказала Ниночка. – Лиза тоже должна была понимать, на что она его обрекла.

– Ни черта ты не понимаешь, – сказал Иван. – Что могла Лиза сделать? Она старалась, чтобы Катя не плакала, когда папа Сережа работает. И надеялась – Сережа поступит в аспирантуру, им дадут квартиру в институте, все образуется. Как-то он встретился с твоей мамой и не сказал об этом Лизе. Эльза обволакивала его сочувствием. Она его понимала!

– Можно без комментариев? – попросила Ниночка.

– Можно. Потом в один прекрасный день твой дорогой Ржевский сообщил Лизе, что они с Катей погубили ему жизнь.

– Просто так, на пустом месте?

– Нет, ему сказали, что его моральный облик – связь с Лизой – закрывает ему путь в аспирантуру. В те времена к этому относились строго. А она не была разведена с тем актером.

– Кто сказал ему про аспирантуру? Он сам догадался?

– Неважно.

– Важно. Моя мама, да?

Ниночка уже верила в это и потому стала агрессивной и готова была защищать Эльзу.

– Нет, – ответил Иван, не глядя ей в глаза.

Он не думал об этом раньше, а тут сразу вспомнил. Об этом сказала не Эльза. Виктор тогда стажировался в институте, всех знал и был не то в месткоме, не то ведал кассой взаимопомощи. Они курили в коридоре у окна, а Виктор смотрел грустно и рассуждал: «В дирекции недовольны. Наверняка отдадут место Кругликову. Я слышал краем уха. Старичок, надо выбирать. Или любовь, или долг перед наукой. Сам понимаешь…» Иван забыл об этом разговоре. Виктор мог рассуждать сколько угодно, если бы Ржевский сам для себя не готовился к расставанию.

– А чем кончилось? – спросила Ниночка.

– Лиза ушла от него. И уехала из Москвы.

– И он ее не нашел? Или не искал?

– Сначала он почувствовал облегчение. А через некоторое время затосковал. Пошел к Лизиной матери. Но та отказалась помочь. Эльза сказала ему, правда, она ошиблась, что Лиза вернулась к тому актеру.

– Ошиблась? Или нарочно?

– Не знаю. Через несколько лет он узнал, что Лиза уехала в Вологду. А там попала под поезд или как-то еще умерла.

– Она бросилась под поезд. Как Анна Каренина! Он ее убил!

– Может, случайность. С тех пор Ржевский уверен, что виноват в ее смерти.

– Виноват, – подтвердила Ниночка. – И мама в этом убеждена.

– Главное, что он виноват для самого себя. А когда он планировал меня, то, разумеется, не учел, что я буду помнить все о Лизе. Не только о генах и мутациях, но и о Лизе.

– А что стало с девочкой… с Катей?

– Милая, прошло много лет. Она сейчас старше нас с тобой. Живет, наверное, в Вологде, нарожала детей…

– Не хотела бы я быть на месте Ржевского.

– Прости, что я тебе все это рассказал.

– Кому-то надо было рассказать. Ты же ревнуешь к отцу.

– Ревную?

– Конечно. Тебе кажется, что он у тебя отнял и любовь. Он ее целовал, а ты об этом помнишь, как будто подглядывал. Это ужасно!

– Эдипов комплекс, Фрейд в квадрате. Не усложняй.

– Куда уж там… – Ниночка положила ладонь на руку Ивана, и тот накрыл ее другой рукой.

Ниночка замерла, как будто была птенцом, которого всего Иван накрыл ладонью.

– А я? – сказала она не сразу. – Меня ведь там не было. Я только сегодня.

– Тебя я ни с кем не делю, – согласился Иван.

– Ты думаешь о другом?

– Нет, что ты…

Ниночка вырвала ладонь, вскочила, отбежала к двери.

– Мне тебя жалко! – крикнула она от двери. – До слез.

– Извини, – сказал Иван. – Я думал о другом.

– Знаю, знаю, знаю!

Ниночка хлопнула дверью. Тут же открыла ее вновь и заявила:

– Когда сам влюбишься, тогда поймешь.

– Но трудно рассчитывать на взаимность, – улыбнулся Иван. – При такой-то биографии. У меня даже паспорта нет.

– Дурак!

На этот раз Ниночка так хлопнула дверью, что зазвенели склянки в белом шкафчике у окна.

30

В конце февраля вдруг совсем потеплело. Ивану было жалко, что снег съеживается, темнеет. Теплая зима неопрятна. И обидно, если это твоя первая зима.

Иван не собирался в Исторический музей. Он был в ГУМе, купил венгерские ботинки и галстук. Пробелы в гардеробе были катастрофическими, у отца брать вещи не хотелось, да и небогат был Сергей по этой части.

Иван обнаружил тут некоторое кокетство великого человека, который натягивает перед зеркалом потертый пиджак, чтобы все видели, насколько он выше подобных вещей. Отец, конечно, не отдавал себе отчета в кокетстве – только со стороны было видно. Со стороны и изнутри.

Низкие облака тащились над Красной площадью, задевая за звезду Спасской башни. Собирался снег. Или дождь. Исторический музей казался неприступным замком. Иван решил, что он закрыт. Но перед тяжелой старой дверью стояли скучные экскурсанты. У них был вид людей, которые уже раскаивались в том, что соблазнились культурой, когда другие заботятся о материальном благополучии.

Иван купил билет. Он даже вспомнил запах этого музея. Запах громадного замка, наполненного старыми вещами. К нему надо привыкнуть, не замечать его, забыть и вспомнить снова через много лет. Когда он первый раз пришел туда? Ему было лет пятнадцать, в коробке у бабушки оказалась античная монета, будто оплавленная и покрытая патиной, невероятно древняя и невероятно ценная. Он тогда вошел с проезда у кремлевской стены в служебный вход, позвонил снизу в отдел нумизматики, кажется, номер 19. Он держал монету в кулаке. Прибежала девушка, оказалось, ее зовут Галей. Почему-то потом они сидели в комнате на втором этаже, которой можно было достигнуть, лишь пройдя путаными узкими коридорами. Стены комнаты были заставлены стеллажами с книгами. Другая женщина, постарше, вынесла толстый каталог в темном кожаном переплете. Он даже запомнил, как она сказала: «Варварское подражание». Ему эти слова показались смешными.

Иван покачал головой, словно хотел вылить воду из уха. Он никогда раньше не бывал в Историческом музее и не знал, как пахнет замок, полный старинных вещей.

Иван стоял в зале каменного века. На большой картине первобытные охотники добивали мамонта. Под стеклом лежали рядком наконечники стрел, оббитые ловко и точно, чуть зазубренные по краям.

Это было приятное узнавание. Кое-что изменилось. Но не так много, чтобы удивить. Впрочем, мало что изменяется в первобытно-общинном строе.

Надо было зайти в следующий зал. Но там, как назло, половина помещения была отрезана веревочкой, на которой, чтобы посетители не налетели на нее, были развешаны зеленые бумажки, словно для волков-дальтоников. На полу стояло несколько греческих ваз. Рядом сидел Пашка Дубов с кипой ведомостей на коленях. Пашка сильно постарел, раздался, по в общем изменился мало. Иван сказал:

– Пашка!

И тут же спохватился. Он же не знаком с Пашкой.

Иван отвернулся к витрине, уставился в разноцветную карту греческих поселений Причерноморья. В стекле отразилось удивленное лицо Дубова – усики и острый носик. Хотя тогда усики еще только пробивались. Дубов говорил, что настоящий археолог не должен бриться – это экономия усилий и времени. Усики у него уже пробивались, а бороды еще не было. Они сидели на берегу Волхова, недалеко от моста. Был прохладный серебряный летний вечер. Давно ушедшее солнце умудрилось еще подсвечивать купола Софии. Сергей тогда сказал Пашке, что таких вот, как он, и бросали с моста в Волхов, устанавливая торжество новгородской демократии. Пашке хотелось скорее отрастить усы и бороду, потому что он был смертельно влюблен в аспирантку Нильскую. Разница между ними была необъятная – минимум шесть лет. К тому же Нильская сохла по Коле Ванину, который был талантлив, как Шлиман. Потом пришел сам Коля Ванин и сказал, что береста, которую нашли утром, пустая. Без надписи. Пашка смотрел на мост и, видно было, хотел сбросить талантливого соперника в Волхов. А Коля не подозревал об угрожавшей ему участи и рассказывал, что печать Данилы Матвеевича надо датировать самым началом пятнадцатого века. Сергей глядел на молодого Шлимана влюбленными глазами. Он разделял чувства аспирантки Нильской. Коля Ванин разговаривал со школьниками, приехавшими на каникулы в новгородскую экспедицию, точно так же, как с академиками. Ему важны были единомышленники и умные люди. Должность – дело наживное.

Пашка Дубов снова обратился к ведомости. Интересно, он счастлив? Прошло три десятка лет с тех пор, как они сидели на берегу Волхова. Коля Ванин теперь член-корр. Грамот, которые в те годы только начали находить, набралось уже несколько сотен, а пожилой Пашка Дубов, оказывается, работает в Историческом музее и считает черепки.

Дубов почувствовал взгляд и снова обернулся. Что он видит сейчас? Просто молодого человека, забредшего сюда в пасмурный день?

Дубов привстал, положил на стул ведомости, улыбнулся криво и несмело, он всегда так улыбался.

– Простите, – сказал он. – Простите…

– Вы обознались, – ответил Иван. – Хотя я очень похож на Ржевского в молодости.

И он быстро ушел из зала, почти выбежал из музея, чуть не забыл в гардеробе ботинки, ему было неловко, что он вел себя, как мальчишка. Совсем как мальчишка.

31

Вечером он сам зашел к отцу. Без предупреждения.

У отца сидел громоздкий обвисший старик, академик Человеков. Отец удивился и обрадовался.

– Вот вы какой, – гудел Человеков. – Завидую, завидую отцу вашему. Молодец вымахал. Что беспокоит?

Они пили чай с вафлями. Два солидных человека, настоящий академик и будущий академик. Ржевскому неловко было спросить, зачем Иван пришел. Он делал вид, что Иван здесь днюет и ночует.

– Чай пить будешь? – спросил отец.

– Нет, спасибо. Я на антресоли залезу, хорошо?

– Что тебе понадобилось?

– Книжки, – сказал Иван.

Человеков, видно, решил, что Иван здесь живет, и продолжал разговор, не стесняясь постороннего. Впрочем, какой он посторонний?

Иван подставил стремянку. Антресоли были широкие, снаружи лежали старые ботинки, связки журналов. Иван бросал их на пол.

– Осторожнее, – сказал Ржевский. – Внизу люди живут.

– Ассигнования я гарантирую, – гудел Человеков. – Я бы не пришел к вам с пустыми руками. И лимит на японскую аппаратуру. Ведь нуждаетесь, а?

Книги, заткнутые внутрь, пахли пылью. Когда он их туда положил? Лет шесть назад, когда был ремонт. Спрятал подальше, чтобы не вспоминать. Иван вытащил сборник по дендрохронологии в белой бумажной обложке. Срезы стволов, из которых сложены новгородские мостовые, были прорисованы тонко и точно.

– В любом случае, – рокотал Человеков, – вы не остановитесь на первом экземпляре. Не морщитесь. Экземпляр – это не оскорбление. Правда, молодой человек?

– Нет, – откликнулся Иван. – Я не обижаюсь.

– Вот видите, он разумнее вас, – сказал Человеков. – А денег сейчас вам больше не дадут. Сначала года три помучают комиссиями.

За плотной стенкой книг по археологии нашелся и ящик. Юношеская коллекция. Ящик поддался со скрипом. Он был тяжелый. Иван с трудом спустил его на пол. Сел рядом и вынимал оттуда завернутые в белую бумагу черепки и кремни. Читал округло написанные данные – где, когда найдено.

Он даже не сразу услышал, как Человеков начал прощаться.

– Так проходит мирская слава, – сказал академик. – У меня внук собирается в историки. Я отговариваю. Прошлого не существует, пока мы не устроили настоящее.

Иван поднялся. Человеков прошел в прихожую и долго одевался. Внимательно разглядывал Ивана, кидал быстрые взгляды на Ржевского, потом снова на его сына.

Когда наконец натянул пальто, вдруг спросил:

– Молодой человек, а хочется ли вам быть продолжением отца?

– Я еще не знаю, – сказал Иван. – Наверное, не во всем.

– Молодец, – обрадовался академик. – Когда мы сделаем моего, я его обязательно уговорю заняться чем-нибудь еще.

– Почему? – спросил Ржевский.

– Я пятьдесят лет отдал своей проклятой науке. Я устал. Какое я имею право навязывать своему сыну перспективу еще пятьдесят лет делать то, что он мысленно проделал со мной вместе? Не обращайте внимания, я шучу. У меня тоже бывают сомнения.

Когда академик ушел, Сергей сказал:

– Приходил просить сделать… это. С ним.

– Я понял, – сказал Иван. – Но при виде меня его уверенность уменьшилась?

– Даже с его влиянием денег ему не достать, – сказал Ржевский. – Что это ты вспомнил о детских увлечениях?

Иван вертел в пальцах половинку синего стеклянного браслета.

– Помнишь, как ты чуть с обрыва не рухнул? – спросил он.

– Помню. Конечно, помню.

– Я сегодня в Историческом музее был. Знаешь, кого там видел?

– Не имею представления.

– Пашку Дубова.

– Неужели? А что он там делает?

– Работает. Антикой занимается.

– Молодец, – сказал Ржевский. – А я думал, он сбежит. Знаешь, он страшно комаров боялся.

– Знаю.

– Человеков врет.

– Что? – Иван осторожно завернул обломок браслета в бумагу. Развернул следующий пакетик. Он еще никогда не ощущал такого сладостного узнавания. Даже в желудке что-то сжималось от радости, что он сейчас встретится со старым знакомым. Конечно же, валик от амфоры. Из Крыма.

– Человеков врет, – повторил Ржевский. – Я готов еще пятьдесят, сто лет заниматься тем же. И ты должен меня понимать лучше любого другого.

– Дубов растолстел, – сказал Иван. – А усики такие же. Сидит в зале, проверяет что-то по ведомостям.

– Значит, недалеко ушел. Младший без степени, – сказал Ржевский. – Потом сложи все это обратно.