Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.10"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 72 страниц)

2

Утром Томат встал затемно и отправился с Христо ловить рыбу. Так что пропажи пластинки он не заметил. Я вздохнул с облегчением, потому что я умею забывать о неприятностях, если они случаются не немедленно, и пошел к школе.

Хоть было лишь начало восьмого, все уже поднялись. Все были возбуждены, как будто нашли на раскопке статую Венеры. Двери в гараж были широко открыты, там суетились Макар с Кроликом, Игоречек разговаривал с Маниным.

Потом Манин обратился к нам.

– Коллеги, – сказал он. – У нас есть еще несколько минут и я сейчас хочу сделать вам сообщение. Давайте пойдем в столовую.

Мы пошли за ним в школьную столовую и расселись на небольших стульях у покрытых пластиком столов. Манин встал у раздачи, где стояли горой еще немытые тарелки, закурил, потом сказал:

– Не обижайтесь, что я раньше вам обо всем не рассказал. Хотя многие уже слышали об опытах нашего гостя. Но все еще было покрыто туманом неизвестности. Сегодня же он должен рассеяться.

Туман неизвестности – это Манин хорошо сказал. Я люблю таинственные слова. Меня и археология привлекает своей таинственностью. Ты никогда не знаешь, что тебе откроется за поворотом. Сами понимаете, нам всем хочется открыть какой-нибудь храм или богатое захоронение. Все археологи любят посетовать: ах, не дай бог нам богатое захоронение. Мы ненавидим эти золотые украшения и бриллиантовые короны. Сразу приедет фининспектор, надо охрану ставить и это проклятое золото затмевает чисто научное значение наших раскопок. Одна надпись, даже неполная, дороже всего золота мира. Но я думаю, что они лицемерят. В самом деле тому же великому Манину всегда приятно, когда про него говорят: это тот человек, который откопал волшебный клад в кургане Седая могила. Там было восемь ваз и так далее… А кто читает археологические отчеты? Только такие любители, как я. Кстати, Манин обещал мне осенью прислать своя статьи за последние годы. Думаю, не обманет.

Ну вот, я и отвлекся. Я и на уроках отвлекаюсь. Я как-то плыл на МРТ в Таганрог, стоял на палубе, задумался и мне показалось, что я на берегу. Я сделал шаг вперед и нырнул в воду. Хорошо еще, что плаваю как рыба.

– Принцип изобретения нашего дорогого гостя, – продолжал между тем Манин, – заключается в том, что при изготовлении любого предмета нарушается не только форма исходного сырья, но и неуловимые обычными приборами связи в самих молекулах. Вот эта амфора, которую вчера отыскал наш Костя, – тут я немного покраснел, потому что приятно, когда Манин помнит о твоих скромных заслугах, – когда-то была куском глины. Потом ее замесили, положили на гончарный круг, вылепили, затем сунули в печку, обожгли, раскрасили. В принципе это все тот же кусок глины. Но в ином облике. По химическому составу амфора не отличается от глины, из которой она сделана. Но эта глина помнит, какой она была когда-то.

С философской точки зрения тут что-то было. Я так и сказал, хоть не к лицу простому рабочему, не достигшему совершеннолетия, перебивать профессора. Но у нас демократия.

– Давайте не будем углубляться в философию, – сказал Манин, выслушав меня. Шурочка почему-то хихикнула, можно подумать, что вчера вечером она со мной вовсе не танцевала. Ну я и закрылся в себе.

– Мне важен принцип, – сказал Манин. – Я хочу, чтобы вы его поняли так, как его понял я. Технических деталей процесса мы не поймем.

Это вы не поймете, хотел бы я добавить, но, разумеется, промолчал. Хватит с меня Шурочкиных улыбок. Но ведь Макар-то понял лучше любого профессора. Иначе бы эту установку готовил бы к работе Манин, а не Макар.

– Каждая вещь, – сказал Манин, – имеет память. Это не память в понимании живых существ, а память молекулярная. Моя рубашка помнит, что была когда-то коробочкой хлопка, этот стол помнит, что рос в лесу, даже песчинка на берегу помнит о том, что была частью расплавленной магмы.

Эта идея всем понравилась и некоторые студенты начали шутить, потому что люди такого склада всегда стараются шуткой скрыть свою растерянность перед сложностью мира. Я замечал это и раньше. Я же становлюсь совершенно серьезен. И сразу перехожу к сути дела.

– Если бы предметы помнили о своем прошлом, то теоретически можно их заставить это прошлое нам показать, – сказал я.

Некоторые засмеялись вслух, а Манин сказал:

– Костя, от того, что Макар тебе рассказал все раньше, не исходит, что ты можешь демонстрировать так называемое знание.

– Чего! – я даже возмутился. – Макар мне ни слова не сказал. Я сам догадался.

Тут все на меня зашикали. В человеческом обществе все теоретически равны, но попробуй только оказаться умнее окружающих. Сожрут. Так что я окончательно и бесповоротно замолчал и даже хотел уйти, но пересилил себя. И остался.

– Ладно, – сказал Манин, – пошли в гараж.

Шурочка подошла ко мне, потому что я отстал. И сказала:

– Скажи, вы, акселераты, обязательно должны свой нос всюду совать?

– Я думал, – ответил я с достоинством, – что нахожусь в демократическом коллективе и получил по носу. Заслуженно.

– Демократия не означает неуважения, – заметила Шурочка. – Мальчикам не следует стараться быть умнее, чем академики. Всему свое время. Тебе надо еще учиться, учиться и учиться…

– Ладно, шутки в сторону, – сказал я, потому что не умею долго обижаться.

В самом деле мне было очень интересно узнать, какое можно придумать практическое приложение идее о том, что все вещи мира имеют память.

Как вы знаете, у меня пятерки по истории, геометрию я тоже люблю, но в математике и предметах, где надо иметь дело с голыми цифрами, я профан. Свет я конечно в доме починить могу, но уже приемник для меня всегдашняя загадка. Мне проще прожить без приемника, чем копаться в безымянных проводах и схемах. Так что описание их установки было бы, наверно, смешным, если бы я за это взялся. Они перетащили сюда все, что уместилось в фургоне, и в расположении приборов, ящиков и панелей не было никакой логики. К тому же все было смонтировано неаккуратно. Провода провисали, под один из контейнеров был положен кирпич, а в другом была вмятина. Разумеется, этого никто кроме меня не заметил. Все стояли, открыв рты. Гуманитарии, но далекие от искусства.

Манин уже снова забрался на трибуну. В переносном смысле. Он взял в руки нечто вроде подноса, на котором лежал наш Геракл.

– Вот, – сказал он.

Надо снова отвлечься, вы уж меня простите. Геракла нашли при мне. Правда без моего участия. Шурочка тогда подошла к одной нашей девочке, что обскребывала ножом угол каменной плиты и вдруг закричала ей: «Стоп».

Все, разумеется, прекратили работу. Такой крик мог означать лишь одно – бесценный клад!

Но это был не клад. Просто зоркий взгляд Шурочки уловил в желтой породе инородное вкрапление. Это большое искусство. В первые дни мне могла попасться какая-нибудь ценная керамика и я бы ни за что не догадался, что это – не обычная порода. У тех, кто ездит в экспедицию не первый год, вырабатывается буквально чутье на такое. Чуть потемнее или чуть посветлее. Чуть другая фактура, какая-то полоска, которую вряд ли могла прочертить природа…

Оказалось – голова небольшой статуэтки. Вернее половина головы – кто-то ударил по ней молотком. Потом показалась рука. Шурочка работала щетками и кистью, а прибежавший Манин почему-то велел собирать на поднос всю пыль, ни крошки не выбрасывать. Тогда я еще не знал, что Манин предусмотрел сегодняшний день. Свойство большого ученого – предусматривать.

И вот сейчас на столе перед машиной лежал поднос. На подносе осколки статуэтки, которую мы отыскали в тот день, и еще кучка породы

– крошек мрамора и песка, что лежали на той же плите, что и статуэтка. Состояние ее было настолько прискорбное, что даже такой знаток античности, как Борис, сказал: «Вернее всего Геракл. Но не гарантирую. Может быть и Дионис». Представляете, какой разброс? Воинственный герой или бог виноделия.

– Сейчас, – сказал Игорек, – который, почесывая седую бородку, возился в панели. – Одну минутку.

– На что мы надеемся, – Манин воспользовался паузой. – Мы надеемся, что вот эти мраморные крошки и осколки хранят память о своем прошлом…

– О куске мрамора? – спросил кто-то из ребят.

– А почему должна быть только одна память? – ответил вопросом Манин. – Вот вы, например, неужели вы помните только тот день, когда пошли в школу? А первый урок по алгебре, поездку в пионерский лагерь, первый поцелуй под тополем…

Кто-то засмеялся. Умеют у нас ценить профессорские шутки.

– И каждый предмет может помнить несколько стадий своего существования. Серебряная ложка могла раньше быть монетой или несколькими монетами, из которых ее переплавили. А еще раньше она могла быть серебряным кубиком… и лишь в самом начале своего существования на поверхности земли она была слитком серебра. Понятно?

Всем было понятно.

– Значит если у нас появилась возможность, – Манин широким жестом сеятеля показал на машину, – восстановить память предмета и попытаться ее активизировать, то есть вернуть ему ту форму, которую он имел когда-то, то мы должны научиться варьировать эти слои памяти…

Тут машина зажужжала, включилась, Игоречек сказал Манину, что можно переходить к практической демонстрации, Макар был серьезен, словно запускал спутник номер один с любимой девушкой на борту, даже Кролик проснулся.

Игоречек вставил поднос с осколками Геркулеса в печку. То есть это была не печка, но у меня возникло ощущение, что я смотрю на русскую печь. Жужжание усилилось, и Игоречек с Кроликом уселись за пульт и начали колдовать.

Вообще-то времени прошло немного. Наверное, минут десять. Мне они казались бесконечностью. Ведь когда человеку показывают фокус, ему обычно не дают опомниться. Чтобы не увидел ниточек или запасной колоды. Здесь нам ничего не показывали, но и не спешили. Мне все хотелось пошутить, сказать, что у них там лежит запасной Геркулес. Я понимал, что это недозволительная шутка. Еще Борису так можно пошутить, а мне не простят. Поэтому я молчал. Мать вечером мне рассказала, что напряжение в сети село, видно Игоречек не учел возможностей нашей станции. Но в основном все прошло незамеченным. У нас происходило событие космического значения, а они, видите ли, ничего не заметили. Хотя наверное до сих пор где-нибудь в Новой Гвинее есть племена, которые не подозревают, что люди уже побывали на Луне. Ведь может так быть?

В гараже было жарко, воздух снаружи был неподвижен. Восемь часов, а жарко как в обед. Я подумал, что завтра-послезавтра погода должна испортиться. У меня на этот счет предчувствия.

Игоречек встал со стула, притащенного из школы, и сказал:

– Вот вроде и все.

Манин погасил папиросу в банку из-под сардин, но остался стоять. Я понял, что он трусит. Для него это открытие важнее, чем для многих других людей.

– Ну, – сказал он, наконец. Как будто был обижен на Игоречка.

А Игоречек сказал:

– Макар.

И только Макар вел себя так, словно ничего не произошло. Он спокойно поднялся, подошел к русской печке, подобрал свой живот, вздохнул и достал поднос. И поставил его на стол.

На подносе лежал на боку Геракл, с поднятой дубиной. Он, видно, хотел пришибить этой дубинкой животное на львиных ногах с девятью головами, из которых три головы валялись у его ног на подставочке. Вся эта скульптура была ростом сантиметров тридцать. А чудовище на львиных ногах, как я потом узнал, называлось гидрой. Отсюда и пошла «гидра контрреволюции».

Макар глядел на Геракла, почесывая ухо. Все остальные оставались на своих местах, потому что не знали, что делать.

И наверное прошла минута, не меньше, прежде чем начался шум. Он поднимался по кривой, становясь все сильнее, потом уже все кричали «ура!» и, выбежав на улицу, вытащили Игоречка, качали его и уронили в пыль. А Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.

На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не идеальным. Видно, каких-то крошек и кусочков не хватало. Дубинка была обломана, на одной руке не было пальцев и коленки не хватало. И у гидры не было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?

Манин объявил, что работы сегодня не будет.

Вы бы послушали, как все возмутились и добились все же от профессора разрешения работать после обеда. И я понял, почему. Потому что я и сам требовал, чтобы работать. Каждый из нас надеялся, что именно сегодня он отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик, а может статую Венеры или раздавленный камнем золотой клад.

А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.

Надо знать Манина. Когда у него неприятности или какой-нибудь скандал, он всегда таким образом себя успокаивает. Берет плавки и идет купаться. Психотерапия.

Разумеется, сегодня никаких неприятностей не было. Но нервное потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.

Я убедился в этом, когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая о последствиях нашего изобретения для науки. Но раздумывать было трудно, потому что неподалеку, вылезши из моря, разговаривали Манин с Игоречком. Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.

– Я тоже переживал, – говорит Донин. В его седой бородке набился песок и он выскребывал его тонкими сухими пальцами. Совсем не похож на научного гения. – Одно дело – испытания в институте. Мы могли их вести еще месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.

– Значит, ослушался? – спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху, закрыв глаза.

– А твоя телеграмма? – спросил Игоречек. – А твои звонки в президиум. А твои пробивные способности?

Манин ничего не ответил и тогда Игоречек заговорил снова.

– В институте можно умом все понимать, а вот почувствовал я только здесь. Знаешь, я смертельно боялся, что сорвется. Мне было бы стыдно. Понимаешь?

– Угу.

– Ничего ты-не понимаешь, самодовольный индюк!

– Угу.

– С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.

– Сколько же вы делали опытный образец? – Манин вдруг сел и открыл глаза.

– Ну, несколько лет…

– Вот именно, – сказал Манин. – Значит дождемся мы таких установок дай бог через десять лет. Правда?

– Но ты – раньше.

– Не знаю. Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители будут продаваться по безналичному расчету, миллион организаций и десять тысяч ученых прослышат про эти возможности.

– Ну и что?

– А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте древним способом, скажут нам.

– Преувеличиваешь, Валентин, – сказал Игоречек.

– Не настолько, чтобы отступить от правды.

– А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, – сказал Борис. – Как-нибудь поделимся и с реставраторами.

– Если бы реставраторы только…

– Ты уже завидуешь, – сказал Игоречек.

– Еще бы не завидовать! Как профессионал я вижу принципиально новое будущее археологии. За исключением редчайших везений, нам попадаются осколки, ошметки прошлого и мы занимаемся тем, что складываем загадочные картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.

– Сколько будет целых сосудов и статуй! – сказала Шурочка.

– Узко мыслишь, – сказал Манин. – А текст, смытый тысячу лет назад, чтобы снова использовать лист пергамента? А запись, затертая врагами? А спекшиеся куски ржавчины? А картины, записанные новым слоем краски? А иконы, которые приходится месяцами расчищать? А окислившиеся безнадежно монеты? Я могу продолжать этот перечень до вечера. Понимаете, наша наука может завтра стать точной наукой, как математика… и теперь мы должны ждать, пока твою установку выведут из бесконечной стадии экспериментов, утвердят, одобрят, пустят в производство, а потом она археологам не достанется.

Манин был разумным пессимистом. Он сам так всегда говорил.

А Игоречек был оптимистом. Поэтому он ответил:

– Паровозов сначала тоже было один-два и пассажиры на них не ездили. К нему не подпускали.

3

После обеда мы все-таки пошли на раскоп, но никто ничего стоящего не нашел. Так наверное и должно было быть.

Потом мы все вернулись в школу и еще минут десять любовались Гераклом, который поражал Гидру Лернейскую. И придумывали, что еще можно сделать с помощью машины. Правда, Игоречек сказал, что после испытания установку надо проверить и снова мы займемся восстановлением вещей только послезавтра.

Я пошел домой один, потому что мой друг Макар, разумеется, остался в гараже – его от установки трактором не оттащишь. Сначала я думал о великом прогрессе науки и о том, что стану археологом, но чем ближе подходил к дому, тем больше у меня портилось настроение. Сначала я даже не мог догадаться, почему оно портится, но потом вспомнил о пластинке и стал уже думать, как бы мне незаметно съездить в Симферополь и поискать ее там в магазине. Но откуда у меня целый день на это? Может лучше сознаться?

Мои самые плохие предчувствия оправдались.

Томат был дома. Чистенький, гладкий, в джинсах и безрукавке с Микки Маусом на груди. Просто не человек, а мечта о положительном человеке.

Люси еще не возвратилась с телефонной подстанции, а мать возилась в огороде. Мне показалось, что он меня давно ждет. Уж очень у него загорелись глазки, когда я вошел в большую комнату. Он в тот же момент возник на пороге.

– Здравствуй, Костя, – сказал он ласково. – А я тебя жду. Что, трудный день выпал?

– Обыкновенный день.

Не будь его дома, я бы матери и сестре весь вечер рассказывал о Геракле. Но при нем у меня буквально рот не раскрывался.

– Что задержался?

Он ведет себя у нас и доме, словно жил здесь всегда. Ему так нравится. Я подозреваю, что ему в его Подмосковье некого было угнетать и учить. Вот и приезжает к нам отдыхать таким образом.

– Работал, – сказал я.

Я вдруг понял, что смертельно устал. День-то был фантастически длинным и с фантастическим приключением.

– А я рыбачил, – сказал он. – Гляжу с моря, а вся ваша экспедиция лежит на пляже. Представляешь? Никто не работает, все лежат на пляже. Мне далеко было, я не разглядел, был ты там или нет. Но ведь это все равно? Государство вкладывает огромные деньги в освоение нашего культурного наследия. И если люди, которые отвечают за это освоение, будут лежать на пляже, что станет с государством?

– Рухнет, – сказал я убежденно. Не объяснять же ему, что у всей экспедиции был эмоциональный стресс?

– А ты заходи, заходи ко мне, – сказал Томат. Вы знаете, он если купается, потом завязывает волосы платочком, чтобы сохранять прическу?

Я зашел. Я понимал, что все эти слова – вступление к войне.

В его комнатке, здесь раньше жил отец, стоял его верстак, странное сочетание девичьего порядка и лавки старьевщика. У Томата страсть к вещам, которые могут пригодиться. Вот он идет с пляжа, волочит шар – стеклянный поплавок, который выкинуло на берег. Зачем человеку может понадобиться стеклянный поплавок?

– Это удивительная находка, – сообщит он нам вечером, за чаем. – Вы представляете, что из этого можно сделать?

Мы, разумеется, не представляем.

Тогда он подождет, насладится нашей тупостью и сообщит что-нибудь вроде:

– Мы прорезаем в нем отверстие и изготовляем светильник. Для нежилых помещений.

Не изготовит он этого светильника, но на весь вечер счастлив: приобрел. И вроде бы не больной человек, почти столичный житель, а иногда ведет себя, как провинциальная баба. Садится в машину (меня никогда с собой не берет), едет в Керчь: там что-то дают, – от баб услыхал на базаре. Привозит японские плавки. Ну зачем ему японские плавки? Нет, давали! Он бензина истратит на десятку, еще куда заедет, еще чего возьмет, потом нам же будет говорить, что бензин такой дорогой, хорошо еще он свои жигули на семьдесят шестой переделал, с грузовиков покупает. И считает, сколько сэкономил. Ну, вы видите, я опять завелся: просто не люблю я такую породу людей. У него внутри все время идет процесс покупки и продажи. Заодно и тебя может продать.

– Вот, – сказал он, заведя меня в комнату. – Я в уголке помыл. Наверняка там есть внутренний слой. Представляешь, сколько это тогда будет стоить?

Он показывал мне на облезлую икону – у какой-то бабки на пути к нам выцыганил. Теперь любовался, скреб в уголке, надеялся, что там внутри есть какой-то шестнадцатый век. Я даже вспомнил слова Манина о реставраторах. Нет уж – скажешь ему, побежит в экспедицию, чтобы ему поглядели, что там внутри иконы. Какой она когда-то была. Неприятностей не оберешься. И стыдно. Все-таки как-никак моя пустоголовая сестра Люси имеет на него планы. И тут позор на весь поселок.

Я вежливо поглядел на икону – можно угадать, что на ней изображена богоматерь. Ничего интересного.

– Да, кстати, – сказал Томат невинным голосом. И у меня все внутри оборвалось. – Ты случайно не видел мою пластинку?

Вот так он всегда начинает свои допросы.

– Какую пластинку? – меня тоже голыми руками не возьмешь. Я вообще-то ненавижу врать, да и не нужно. А с ним как будто наступает игра без правил. Вру и не краснею.

– Пластинку ансамбля «Абба», приобретенную мною на пути сюда. Дефицитную пластинку, за которую в Москве дают не менее десяти рублей.

Надо сказать, что когда он начинает волноваться, то почему-то переходит на какой-то античеловеческий канцелярский язык. Это как бы сигнал для меня: «Внимание: опасность!»

– Видел, конечно, – сказал я. – Только не помню когда.

Вот так всегда. Стоит начать врать, дальше приходится врать все больше. Цепная реакция.

– Вчера вечером, когда мы с твоей сестрой Людмилой находились в кинотеатре, пластинка лежала в большой комнате на столе. У меня хорошая зрительная память, Костя.

– Ну и что? – спросил я.

– Достаточно немного подумать, как это сделал я, чтобы придти к безошибочному выводу, что пластинка была взята тобой для твоих неизвестных мне целей. Ну?

Я пожал плечами. Я на голову его выше и если бы не мать и Люси, в жизни бы не пустил его к нам в дом. А теперь я злился на него втрое, потому что в самом деле был виноват. Надо было с самого начала сознаться и сказать, что выплачу ему деньги, пускай даже по этой самой подмосковной цене. А вот начал врать, теперь уже не остановишься.

– Более того, – сказал он совершенно спокойно. Так, наверное, удавы разговаривают с кроликами. – Вчера поздно вечером по возвращении из кинотеатра мне слышались звуки музыки, а конкретно именно ансамбля «Абба», доносящиеся со стороны школы, где поселилась ваша так называемая археологическая экспедиция.

– Не брал я вашей пластинки, – сказал я упрямо. Ну что мне оставалось сказать?

Тут я услышал, что пришла мать. Она зазвенела ведром в прихожей. Ну как, подумал я с надеждой, прекратит допрос?

Ничего подобного. Мать догадалась, что я пришел, и прошла прямо к нам.

– Костя, – спросила она. – Ты ужинать будешь?

И тут же почувствовала неладное. Она буквально экстрасенс. Все чувствует.

– Костя, – спросила она. – Ты чего натворил?

– Ничего я не натворил, – сказал я. – Томат, то есть Федор, спрашивает меня, не видел ли я его драгоценной пластинки. А я ее не видел.

– Тем не менее, – сказал Томат зло и тихо. Видно, его оскорбило прозвище – он никогда еще не слышал, чтобы я называл его Томатом. – Тем не менее пластинка пропала вчера вечером со стола. И если Костя отказывается в том, что он ее похитил, мои подозрения неизбежно падают на других обитателей этого дома.

– Другими словами, – спросил я, – вы хотите сказать, что мать свистнула вашу пластинку?

– Костя! – возмутилась мать.

– Ни в коем случае я не намерен кидать подозрения на Лидию Степановну, к которой я отношусь с близкой, можно сказать, сыновьей нежностью. Я методом исключения доказываю, что пластинку взял ты.

– Или Люси?

– Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре.

Нет, у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней, чем глупость.

– Ну ладно, – сказал я. – Пойду телевизор посмотрю.

– Костя, – сказала мать. – Ты что сделал с чужой пластинкой?

– Ну вот, – ответил я. – Сейчас еще явится Люси и добавит масла в огонь.

И как назло именно в этот момент явилась Люси и подлила масла в огонь.

– Что еще? – спросила она трагическим голосом.

Люси не похожа на нас с матерью. Мы белые, узколицые и легко загораем. А она черноволосая, в отцовскую родню, с большой примесью греческой крови. Заводится она с полоборота.

– Мы о пластинке, – сказал тихо Томат. Ну просто овечка.

Я понял, что, когда я вчера уже спал, он ей плешь проел этой пластинкой.

– Что? Не вернул? – спросила она.

– Я не брал, – сказал я.

– Врешь.

– Ой и надоели вы мне все, – сказал я в сердцах. Вообще-то я выдержанный человек. Но такое вот падение от счастья присутствовать при великом событии – дрязгах из-за пластинки, которой цена два рубля, кого угодно выведет из себя. Особенно, если ты признаешь, что сам во всем виноват.

– Мама, – сказала Люси трагическим голосом и грудь ее начала судорожно вздыматься, – мама, я не вынесу. Это такой позор!

– Товарищи, – сказал тогда Томат. Он своего добился, муравейник разворошен. – Я постараюсь забыть об этом происшествии. Я полагаю, что пластинка была похищена у Кости и он, как подросток, не приученный к высоким нормам морали, в чем я не упрекаю вас, Лидия Степановна, которой приходится воспитывать детей без помощи отца, боится в этом сознаться. Я переживу эту болезненную для меня потерю…

– Костя, – рыдала Люси, – как ты мог!

Я понимал, ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой чемодан и не видать ей Подмосковья, как своих ушей.

На этом этапе беседы я ушел из комнаты и хлопнул дверью. Хватит с меня. В самом деле. Переночую у Макара. А в крайнем случае в школе с археологами. Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно, в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял.

Макар еще не спал. Он к счастью был даже не дома, а сидел на скамейке у ворот. Я знаю, он любит так сидеть, потому что в доме всегда душно и жарко, его отец боится сквозняков, к тому же за день соскучится дома и начинает разговаривать, вспоминать прошлое, и Макар от этого сбегает. Он на этой скамейке, может быть, уже в общей сложности года три просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс Диамант. Зрелище удивительное.

– Ты чего? – спросил он тихо.

– Пришел просить политического убежища, – сказал я. – Заели.

– Люси?

– Люси, но больше, конечно, ее Томат.

– Потерпи, он скоро уедет, – ответил мой разумный Макар.

– Боюсь, что на этот раз решит навсегда к нам переселиться. Может быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома.

– Я бы не удивился, – сказал Макар спокойно и от его спокойствия мне стало тошно. Я, надо сказать, очень люблю свою мать и сестру. К отцу я равнодушен, он приезжал к нам в прошлом году на три дня. А так отделывается алиментами и подарками к празднику. Но мать с сестрой я люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люси жалко.

– Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал. Она красивая, – сказал я.

– Борис женат, – ответил Макар. – Донин тоже. А остальные младше ее.

– Знаю, – ответил я.

– А из-за чего война?

Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.

– Сам виноват, – сказал Макар, когда я кончил. – Надо было сразу взять огонь на себя.

– Теперь поздно.

– Признаться никогда не поздно, – ответил Макар, а потом стал говорить, что Донин обещает его взять к себе в институт и о том, какой Донин гениальный. Как будто моя история с пластинкой не имела жизненного значения.

И я слушал его, представлял себе, что творится дома. Как рыдает моя дуреха Люси, как молчит мать. Рожу Томата представлял. Убить его был готов. И вот тогда мне в голову пришло решение. Оно, наверное, сидело у меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.

– Слушай, Макар, – сказал я. – Ты эту машину уже хорошо знаешь?

– В каком смысле?

– Ты мог бы ее сам запустить?

– Это несложно.

– И мог бы такого Геракла сам восстановить?

– Не знаю.

– Почему не знаешь?

– Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.

– Ну а если не настроишь?

– Могут произойти ошибки.

– Но вообще-то можешь?

– А что тебе?

– Я понял, что надо сделать. Я сейчас схожу домой, принесу эту пластинку, а ты ее починишь.

– Как?

– Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой она была недавно.

– Нет, – сказал Макар, подумав немного. – Донин не разрешит.

– Разумеется, не разрешит, – согласился я. – А ты его не будешь спрашивать.

– Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?

Я понял, что надо попробовать другой подход.

– Пойми, Макар, – сказал я. – У тебя такой возможности может больше и не будет. Я тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?

– Нет, неинтересно.

– Врешь. Я же знаю, какой ты азартный. Я помню как ты поспорил, что приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно рукой махнули, потому что ламп нет. А ты два месяца возился, так его переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?

– Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще одна в мире.

– А я что, прошу ее сломать? Я прошу помочь мне и моей сестре Люси. Ты не представляешь, в каком она состоянии.

Мои последние слова были нечестными, коварными и гадкими. Я бил ниже пояса. Мой друг Макар уже скоро год, как безнадежно влюблен в мою родную сестру, но не скажет об этом даже под пытками. Только потому что я его наблюдаю каждый день, я знаю, что это так. А Люси его не замечает. А как она может его замечать, если она не понимает, что он – технический гений, а для нее он только дружок ее младшего братишки, то есть мальчик, малыш, младенец.

– При чем тут Люси, – сказал Макар.

– А при том, что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы не вернем, он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он – страдалец, понимаешь? А я негодяй! Мы обязаны выбить это оружие из его подлых рук.

Макар замолчал надолго и поэтому я побежал домой, влез к себе через окно – никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда. Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно, к Макару, чтобы сомнения его не одолели.