Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.10"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 72 страниц)

– И сделать с нее копию!

– Ну, ты у нас Ломоносов! – засмеялся он.

– Значит, надо взять марку у тебя! – догадался я.

– Дурак. У меня самая дорогая марка, может, пять рублей стоит.

– А у кого есть дорогая марка?

Фимка замолчал, он давал мне время, чтобы я пошевелил мозгами.

Я, конечно, пошевелил.

– Я знаю, в арбатском магазине есть альбом с цепеллинами.

В то время, весной сорок шестого, в марочные магазины на Арбате и на Кузнецком мосту привозили альбомы из Германии. Трофейные. Они лежали на прилавке, толстые, и на каждой странице наклеены одинаковые марки. Большей частью немецкие. Почему-то в тот день я вспомнил об альбоме с немецкими цепеллинами. Их было несколько серий: «Полярный рейс», «Чикагский рейс», «Южноамериканский рейс»… Одни были обыкновенные, а некоторые с опечатками и вариантами цвета. Редкие марки, которые впоследствии совсем пропали. Конечно, они стоили, по сравнению с нынешним временем, сущие гроши. Но и сущие гроши были далеко за пределами наших возможностей.

И пока мы шагали по узкому тротуару, мое воображение начало разыгрываться.

Сколько у нас осталось попыток? Наверное, пятнадцать. Значит, и марок пятнадцать.

– А что-нибудь дороже цепеллинов там есть?

– На Советы посмотреть, – сказал Королев. – Вроде у Клавди есть тетрадка с консульской почтой.

Клавдей он называл продавщицу в марочном отделе. На самом деле марками торговали только за одним прилавком, справа от двери. Клавдя была злая щекастая торговка, ей бы не марки продавать, а водку. Она была толстая, а маленькие светлые глазки лежали на тугих красных щеках, исчерченных синими жилками.

Детей она не выносила. Дети дорогих марок не покупали, а Клавде казалось, что они украдут марку. Но у нее попробуй укради – у нее глаза даже за ушами есть.

Мы пришли и встали у края прилавка. Даже поздоровались. Вернее всего, Клавдя нас в лицо знала – мы уже года два сюда ходили. Она нам не ответила. У прилавка стояли неизвестный старик лет пятидесяти с бородой и Витька-каланча, в шинели и ушанке. Он всегда делал вид, что контуженый, всю войну прошел, на самом деле он всегда здесь, на Арбате, ошивался.

Королев так спешил разбогатеть, что сразу спросил:

– А консульскую почту можно посмотреть?

Каланча рассмеялся, как голубь, забулькал горлом. Наверное, ему показалось, что пришли два оборванца в ювелирный магазин и просят показать им бриллианты. Но мы не были оборванцами. На мне было пальто, которое мама перешила из своего, но вполне приличное. А Королев был в модном лыжном костюме, может, помните, серая куртка с прямыми плечами и кокеткой синего цвета. Румяный, крепкий, ну прямо с плаката о счастливом детстве.

После такой ошибки Королева нам бы вообще ничего не увидеть, но нам помог старик с бородой.

– А я ведь тоже так начинал, – сообщил он Клавде.

– Ну, уж не с консульской почты, – сказал Каланча.

– Пускай ребята смотрят, – сказал старик.

В нем было что-то начальственное, может быть, он был академиком.

– Сопрут они, – сказал Каланча.

– А вот с вами, Виктор, я не разговариваю, – отрезал старик. Он, оказывается, знал, как зовут Каланчу.

И это нашего спекулянта сразило. Он стал говорить:

– А я что, я не возражаю, никаких препятствий.

– Под вашу ответственность! – вздохнула Клавдя.

– Под мою, – улыбнулся старик.

Клавдя сняла с полки альбом и положила перед нами на прилавок.

Она сняла его не оборачиваясь, не глядя – ее руки сами знали, что где брать.

Человеку непосвященному этот марочный отдел показался бы скучным.

Две полки, на них корешки разных альбомов. Витрина с новинками. А под стеклом на прилавке пинцеты, наклейки в пакетах, тетрадки и прочие пустяки.

Я открыл альбом, и, конечно же, оказалось, что это не консульская почта. Не самый смак. Но марки там были наклеены неплохие – немецкие колонии, с кораблями. Какой-нибудь Камерун за три пфеннига – это пустяк. Но на второй странице была марка Того, горизонтальная, за три марки. Чудо!

Теперь предстояло самое трудное.

Мы по дороге договорились, как все сделать.

У меня пальто широкое и незастегнутое. Я раскрыл мой кляссер и прижал его животом к прилавку, открытыми страницами вверх.

Фимка склонился пониже над альбомом и прикрыл ладонью трехмарковый корабль так, чтобы быстро снять его со страницы альбома.

Честное слово, у нас и в мыслях не было воровать, тем более ценную марку. И никогда в обычной жизни мы бы не решились на то, чтобы сорвать марку из альбома. Но мы были в сумасшедшем состоянии. Мы были не только авантюристами, но и учеными. Мы ставили опасный опыт. Мы просто обалдели.

Марка скользнула с прилавка на страницу кляссера.

– Ну! – прошептал Королев.

Наверное, не надо ему было шептать. Его шепот оказался очень громким.

Я стал вставлять марку под бумажную полоску кляссера. Она не слушалась, наклейка мешала, у меня руки тряслись. И Королев, совсем забыв, что мы не одни, принялся помогать мне запихивать марку в кляссер.

А когда это получилось и в глазах у меня возникло мерцание, я поднял голову и тут увидел, что все вокруг смотрят на нас. На кляссер.

И старик, и Каланча, и, перегнувшись через прилавок, Клавдя.

Конечно, никто из них не понял, что мы делаем копию марки. Им бы это и в голову не пришло. Зато все они могли поклясться, что видели, как мы с Фимкой украли из альбома ценную марку, нагло, отчаянно, наплевав на свидетелей.

А такое возмущает даже больше, чем тайное воровство.

Потому что это уже не воровство, а грабеж.

– Стоять! – крикнул Каланча. – Ни с места!

И Фимка Королев сделал все наоборот. Он же стоял между мной и дверью в магазин, у самого конца прилавка. И когда Каланча закричал, то Фима быстро ушел, в дверь. Как в сказке. Был человек – и нет человека.

И весь гнев взрослых обрушился на меня.

Я помню, как они меня трясли, как они кричали, и больше всех кричал старик. Даже не Клавдя. А старик. Наверное, ему было обидно, что он сам упросил дать нам марки.

И я даже не разбирал, кто из них что кричал.

– Не брал я ваши марки! – пытался я крикнуть, но мой голос потонул в шуме.

– Он две марки украл! – кричал старик.

– Может, и больше, – это голос Клавди.

– Я не крал, это копии!

– Он и по карманам лазит! – вопил Каланча.

Он схватил мой кляссер и постарался засунуть его в карман шинели.

– Держите его! – приказала Клавдя старику. – Я сейчас милицию вызову. Пускай они его допросят, воришка малолетний. Он давно уже у меня пасется. Только я раньше его поймать не могла. Марок сто уже спер!

– Фима подтвердит! Королев подтвердит! Мы хотели копию сделать!

Каланча пошел прочь!

– У него марки, у него! – сообразил я.

Клавдя сумела перевалиться через прилавок – разве это возможно для такого толстого человека? А притом она кричала другим продавцам, и некоторые начали хватать и валить старика, а другие – Каланчу.

Клавдя кинулась к Каланче и вытащила у него из-за пояса кляссер.

А я воспользовался тем, что старик боролся с продавщицами, как греческий герой Лаокоон на скульптуре, где он с сыновьями и змеями, и кинулся вон из магазина. Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нем две ценные марки, а одна – из магазинного альбома.

Я побежал по Арбату.

Они так мутузили меня, что надорвали рукав у пальто. Вот будет от матери – на тебя не напасешься!

Я пробежал вдоль Арбатской площади к памятнику Гоголю в начале бульвара. Грустный Гоголь сидел там на кубическом камне, на котором были вырезаны смешные сцены из его произведений. Я еще маленьким сколько раз ходил вокруг и смотрел на эту процессию Бобчинских, Добчинских и Коробочек. Мы, арбатские, учили Гоголя по этим типам.

По углам площадки стояли большие фонари со львиными головами, а между лап были до блеска накатаны узкие дорожки, только для самых маленьких. Меня няня туда водила, я помню, как катался.

И тут я увидел знакомую курточку. С синей кокеткой и прямыми плечами. В нее был упакован Фима Королев. Он сидел на скамейке, нога на ногу, – отдыхал.

– Фимка, ты куда сбежал? – спросил я. Но обрадовался, что вижу его. – Меня же избили.

– Если бы нас обоих взяли, – сказал Фима, – было бы групповое дело. Это на десять лет тянет, а мне с тобой в лагере сидеть не светит.

– Значит, пускай я один в тюрьме посижу?

Я опустился на лавочку рядом с Королевым. Моя радость рассеялась, как торфяной дым.

У дяди на даче всегда горели торфяники – у них особенный, пахучий дым. Многим он противен, а мне нравится.

– Кляссер отобрали, – сказал я.

– А ты чего хотел?

– Фимка, – сказал я, – а это ты в магазин пошел.

– С тобой вместе.

Фимка смотрел на меня, но взгляд его не попадал мне в глаза, а утыкался в ухо.

– Кляссер мой был, – сказал я.

– Да, плохо ты обеспечил боевое прикрытие, – сообщил он мне.

Щеки у него были не просто красные, а какие-то малиновые.

– Какое прикрытие? – спросил я.

– Нашей операции. Подвел ты меня.

Не хотелось мне ссориться. Я вообще миролюбивый человек. Даже еще ни разу не дрался как следует.

– Ладно, – сказал я. – Пускай у меня Зоя Космодемьянская останется. И «Будь героем!»

– Я тоже успел подобрать, – сказал он.

Он достал из кармана трехмарковик Того с пароходом. И тут же спрятал снова в карман, как будто не был уверен, чья это марка.

– Она на пол упала, – сказал он. – А я успел поднять. Теперь ты понимаешь, почему мне пришлось смыться?

Он поглядел на меня и случайно попал взглядом мне в глаза. Он что-то увидел, не знаю что. И сразу заторопился.

– Я пошел, – сказал он. – А то у меня еще сочинение не написано. Привет!

Он встал и пошел прочь. Такой уверенный в себе, плечи расправил, а плечи под кокеткой – из ваты.

Честное слово, я не знаю, что со мной произошло.

Как будто я удивился – вот у него плечи такие, а он уходит. Потому что он меня обокрал.

Я хотел справедливости? Нет, не думал я ни о какой справедливости. Мне было обидно.

Я вскочил и пошел за ним.

Он обернулся и вдруг пошел быстрее.

Я тоже пошел быстрее.

Королев припустил по бульвару.

А мне было смешно. Я знал, что он от меня не убежит. И знал, что раз он убегает, значит, я сильнее.

Я его догнал как раз напротив сулимовского дома. И как-то ловко получилось – я выставил вперед кулак и толкнул его в спину. А он не ожидал такого удара и дернулся, стал падать, но только присел на корточки. Тут я его и ударил ногой в спину. И он очень смешно полетел вперед, как будто прыгнул в воду, только рожей по грязи. Ведь погода так себе была.

Фимка пополз вперед, а я стоял и ждал, чтобы он поднялся, – ведь лежачих не бьют, правда?

Он сел, обернулся ко мне лицом, лицо было грязное и в крови, где-то он оцарапался.

– Ты чего? – заныл он. – Я милицию позову.

Он такую глупость с перепугу сказал. Я прямо всей шкурой чуял, как он трепещет внутри, даже кишки трясутся.

Я не дал ему подняться, а очень точно – самому было приятно, как у меня точно получилось, – врезал ему ботинком по лицу.

Он схватился двумя ладонями за глаз и быстро вскочил, чтобы убежать.

Я не хотел его больше бить – я же не изверг, просто было обидно за кляссер и за его подлую натуру.

Поэтому, когда меня сзади схватили за шиворот и раздался вопль: «Хулиган, малолетний фашист!», я стал вырываться, а тетка, которая меня схватила, стала меня колотить кулачком по кепке.

Но ведь я на нее не нападал?

Я рванулся, кепка упала, я развернулся, отмахнулся рукой и так ей звезданул, что тетка завыла.

А меня словно позвали.

Я посмотрел туда, откуда звали, – это было окно Сашки Сулимы. В окне стояли рядышком Лариса и ее любовник. Они улыбались и махали мне руками.

Но не просто махали, как Сталин с мавзолея, а велели мне бежать.

И я понял, что они правы.

Тетка сидела на грязной дорожке и выла, Королев уже пропал, кто-то бежал ко мне от площади.

Я помчался поперек бульвара, перескочил через чугунную ограду, увернулся от троллейбуса и скрылся от всех в воротах – в проходном дворе, который ведет на Филипповский.

Мне было смешно до одурения.

Даже кляссер я уже не жалел. Черт с ним, с этим кляссером, только теперь они будут меня уважать.

Правда, потом, когда моя радость прошла, стало хуже.

Кепку я потерял, и возвращаться на бульвар за ней не хотелось.

А вечером – трудно поверить – к нам заявился Фимка с мамашей, и было сидение в комнате – мама растерялась, хотела их чаем поить, но его толстая мамаша доставала из сумки рваную куртку и грозила тем, что меня исключат из школы и посадят. Фимка сидел рядом и все слова своей мамаши подтверждал. Я выглядел каким-то хулиганом. И может, мне удалось бы все объяснить, но у него через всю щеку – кровавая царапина, замазанная йодом. И чернота вокруг глаза.

В общем, обошлось, потому что моя мама не смогла всерьез поверить, что ее Игорек может так напасть на человека и товарища. Я и сам уже в это не верил.

2

Сивцев Вражек тянется от Гоголевского бульвара. Сначала на нем стоят довольно высокие дома. А на улице Фурманова, которая отходит налево и сама всего-навсего переулок, куда меньше Сивцева Вражка, есть высокий писательский дом, его специально для писателей строили. В нашем классе три или четыре мальчишки из этого дома. Например, Дима Субоцкий, у него папа был критиком, года через три после войны его самого стали критиковать за космополитизм, тогда как раз посадили папиных заместителей, которые начали рыть подкоп под Кремль. Мама мне доверяла и сказала, что на самом деле Сталин не любит евреев. И его окружение хуже, чем он сам. Но она это сказала как-то мимоходом, и я пропустил ее слова мимо ушей, потому что мне лично Сталин очень нравился, он был красивым и мужественным, и мне хотелось бы отрастить такие усы и так улыбаться, раскуривая трубку или папиросу. С мамой я спорить не мог, так как дядя Яша, мой отчим, а мамин второй муж, погиб на фронте. А он был евреем. И получается, что Сталин не любил дядю Яшу, который сражался с фашистами и, может, даже поднимал свой полк в бой с криком: «За Родину, за Сталина!»

Если пойдешь по Сивцеву Вражку дальше, то справа будет Филипповский переулок, там, в дальнем конце, у Арбата, стоит маленькая церковь, куда я ходил с тетей Ксенией. Там вкусно пахло воском и свечами. И было тепло.

Потом начинается Большой Афанасьевский, совсем близко, он отделен от Филипповского только булочной и овощным магазином.

И тут больших домов становится меньше.

Правда, слева есть довольно крупный дом, где живут братья и сестра Зоркие, целое семейство. Сестра Нея старшая, она не с нами училась, а Петя с Андреем – совершенно наши, только разные. В том доме еще живут интербригадовцы, их самих давно посадили, потому что они оказались шпионами, но некоторые дети остались. Интербригадовцы воевали в Испании с фашистами, и зачем им было потом на этих фашистов шпионить, не понимаю, то есть тогда, осенью сорок пятого, не понимал.

Затем дома становятся все ниже и ниже, и только после Староконюшенного, на котором стоит наша школа, начинается один громадный объединенный дом. Это дом 15/25, у него подъезд под колоннами, дом 19 и мой, дом 21. А я живу в квартире двадцать один – интересное совпадение.

Напротив моего дома – одноэтажный особняк, красивый и старинный, может быть, там Пушкин жил. Ну, может, не Пушкин, так Герцен!

Потом был дом, в котором жил Коля Журун. Сначала его строили как общежитие, а потом там стали жить постоянно. Дом был коридорный, коридоры длинные, а кухня общая в конце.

Дальше шли дома, которые не представляли интереса, потому что в них не жил никто из нашего класса, а упирался переулок в улицу Веснина. Это смешная улица, потому что ее назвали в честь братьев Весниных, но в единственном числе. Значит, один брат остался без улицы. А какой – загадка. Правда, смешно?

Я дошел до конца нашего переулка, потому что все дело в предпоследнем доме по левой стороне.

Это большой дом, этажей в восемь, серый, крепкий и какой-то недоступный.

Он отличается от остальных домов тем, что в него редко кто заходит. Правда, порой в ворота рядом с домом заезжают фургоны.

Когда проходишь мимо дома, то из окон вровень с тротуаром, которые выходят из глубокого подвала, всегда доносится собачий лай.

Очень нервный и жалобный.

Для нас не секрет, что в сером доме прячется Институт мозга. Там изучают мозги разных людей, а собак держат в подвале для опытов по условным рефлексам. Включают свет, бьют их током, иногда кормят – система академика Павлова, как ее показывают в кино.

Фимка Королев говорил, что видел, как в ворота института въезжал фургон с решетками, а в нем сразу десятка два собак. Их ловят на улицах и свозят в институт для пыток. Но тут есть разные мнения. Феля Французов говорил, что главное – спасение человечества. Гитлер ставил опыты над людьми в лагерях, а мы над собаками, потому что мы гуманисты. Иногда я не знал точно, кто смеется и шутит, а кто говорит всерьез.

С этим институтом у меня было связано плохое воспоминание.

Война еще не кончилась, году в сорок четвертом, летом, я видел, как по Гагаринскому ехала крытая телега, на ней стояла большая клетка, словно для тигра. В клетке сидели, стояли, лежали, прыгали, лаяли разные собаки. Рядом с клеткой шли два человека с длинными палками, на концах палок болтались петли. Я сразу догадался, что петлями они ловили собак. Боря Солнышко сказал, что это и есть живодеры. А собак пускают на котлеты. А котлетами нас кормят в столовой. Я после этого полгода котлеты есть не мог. Мать думала, что я заболел. Мясо такое ценное, она с трудом доставала его для нас с Наташкой, по карточкам. А я расту, и мне нужно употреблять белки. А я не мог сказать, что это из-за живодеров.

Когда у Коли Журуна исчезла Жучка, мы все подумали на живодеров.

Она гуляла без поводка, убежала за кошкой и пропала.

А в соседнем переулке кто-то видел живодеров.

Лодик Якубович рассуждал так: Жучку поймали живодеры. Они потом сдают собак куда положено. И, конечно, не на котлеты, это Боря придумал. Но вот в исследовательские институты для опытов часть собак попадает. Значит, Жучка попала в Институт мозга.

Почему он нашел такую связь, ума не приложу.

Вроде бы в Москве много институтов, а к тому же Жучку, вернее всего, просто придушили, потому что бродячим собакам нечего делать в столице нашей родины.

Но Лодик твердо сказал, что Жучка наверняка упрятана в подвале на углу Сивцева Вражка и улицы Веснина.

Мы слушали Лодика и думали, что он придумал про собак, потому что так быть не может.

Полшестого мне позвонил Коля Журун и сказал:

– Давай попробуем, сходим в институт. У меня фотография есть. Мы ее там покажем, и они узнают Жучку. У нее лицо необыкновенное.

Мамы дома не было, она вечерами ходила на вторую работу, чтобы нас с Наташкой прокормить. А я понимал, что Коляну одному идти в институт страшно. Я бы на его месте тоже забоялся.

Мы договорились встретиться в шесть у его подъезда.

Сентябрь уже кончался, темнело рано, но медленно.

С утра капал мелкий дождь. Как будто там, наверху, вода кончалась.

Коля ждал меня у подъезда. Ему из Германии отец привез резиновый черный плащ, как у эсэсовца, с плечами. И фуражка у Коли была черная.

– Я думаю, что тебя там испугаются, – сказал я.

– Шутки в сторону! – ответил Журун. Ему нравилось изображать из себя эсэсовского генерала.

Мы пошли по переулку.

У меня правый ботинок немного промокал, но вода внутри согрелась, и было нормально.

Пока мы шли до института, то ничего не боялись. Фонари отражались на боках булыжников. Иногда проезжала машина, и летели брызги.

Мы остановились возле подвальных окон.

Окна были забраны решетками, а стекла замазаны изнутри известкой.

Лай доносился глухо, но Коле показалось, что он различает голос Жучки.

– Слышишь? – допрашивал он меня. – Ну как ты можешь не слышать!

Мы подошли к подъезду.

Я попробовал ручку – подъезд был закрыт.

– Там вахтер должен быть, – сказал Коля. – Надо позвонить.

Но на двери или рядом с ней не было кнопки звонка.

Я постучал в дверь, но не очень сильно.

Дверь была заперта, а за ней – никого. Я это почувствовал. Иногда я чувствую лучше других людей. Но не намного. Бывает – звонят в дверь. Наташка кричит: «Открой, мама пришла!» А я отвечаю: «Это к соседям».

Коля обернулся ко мне. Фуражка его была мокрой, и с козырька капало.

– Пошли домой? – спросил он. Словно с облегчением.

Мы пошли домой. Десять шагов прошли, до угла дома, а там были ворота. Я, проходя, толкнул их, и ворота дрогнули. Створка чуть отъехала в сторону. Образовалась щель.

Ворота были из листового железа, когда-то покрашенные в зеленый цвет, а поверх перетянуты полосами, как старинный сундук.

Я обернулся, посмотрел вдоль переулка, потом в другую сторону. Никого не было.

Я навалился животом на створку. И сразу пожалел об этом, потому что у меня был не плащ, а куртка. Вельветовая, темно-синяя. Она сразу промокла на животе. А ворота не поддавались.

– Пошли, – потянул меня Журун.

– Струсил, да? – засмеялся я. Мне было приятно его дразнить, потому что человек всегда хочет быть смелым, а если рядом есть кто-то не такой смелый, то ты становишься еще храбрее.

– А зачем? – спросил Журун.

Ворота заскрипели, будто им было больно. Щель была достаточной, чтобы пролезть внутрь.

Я не стал тратить времени.

Я протиснулся во двор, а потом сказал, обернувшись:

– Иди, здесь никого нет.

Двор был невелик. Справа была высокая стена института. Я не сразу вспомнил название, потом вспомнил – брандмауэр. В ней не было окон, только по кирпичной стене поднималась до самой крыши пожарная лестница.

Впереди тянулся одноэтажный гараж. Он был поделен на секции, но двери в них были заперты.

Слева был глухой каменный забор, а за ним возвышался соседний дом.

Я все осмотрел, потому что Журун появился не сразу.

Но все же он вошел во двор.

Теперь я стал как бы главнее. Кто первым вошел, тот и главнее. Журун признавал это.

Я пошел вдоль брандмауэра, завернул направо и вышел в тыл институту. С тыла была дверь. Черный ход.

Если он будет закрыт, придется возвращаться.

И чего меня тянуло? Даже собака не моя. А залезать в секретный институт – это точно преступление. Так и в тюрьму можно загреметь. А этот институт наверняка секретный.

Я подошел к задней двери и потянул ее на себя.

Дверь открылась.

Дальше был темный коридор, но впереди виднелся свет.

Иногда ты идешь и хочешь остановиться и даже возвратиться обратно, но возвращаться поздно.

Свет горел под потолком вестибюля. Там висела большая люстра, но в ней работала только одна лампочка, поэтому в углах зала было совсем темно, как будто там скопилась темная пыль.

Изнутри дом казался совсем не таким мощным, как с улицы.

Плащ Коли Журуна поскрипывал, с него стекала вода. Он снял фуражку и похлопал ею по боку, чтобы отряхнуть ее.

Стены вестибюля в тех местах, куда доставал свет, были давно не крашены, сбоку стоял обыкновенный стол, за ним стул, так чтобы человек, который там сидит, видел входную дверь. За его спиной на стене висел ящик под стеклом, в котором рядами висели ключи.

Я пошел вокруг по вестибюлю, потому что хотел отыскать дверь, которая вела бы в подвал, к собакам. Я дошел до лестницы на второй этаж. Лестница была довольно широкая, с перилами. Когда я был мальчишкой, то любил ездить по перилам. В старых домах хорошие перила, широкие, а в новых их вообще не бывает.

– Смотри, – сказал Коля, – может, дверь там?

Он показал на дверь сбоку от лестницы.

Журун говорил негромко, и все равно его голос усиливался в этом вестибюле, как будто он говорил на сцене.

Дверь была заперта.

– Погоди, – сказал я, – мы можем ее отпереть.

Я пошел к столу, за которым был ящик с ключами. Ключи висели под номерами. Это были номера комнат. Но как догадаешься, какой номер нам нужен?

Мы все время прислушивались, потому что наверняка в институте есть ночной сторож. Он может прийти и нас поймать. Даже страшно было подумать, что тогда будет. Ну, уж из школы мы вылетим наверняка.

Ящик с ключами был двухстворчатый и закрыт на крючок, который соединял стеклянные дверцы.

Я откинул крючок.

Наверное, ключи от подвала – внизу. Каждый ряд – это этаж, а самый нижний – подвал.

– Может, пойдем? – спросил Журун.

– А как же Жучка? – удивился я.

– Мы завтра придем и спросим. Тут же будут люди.

– Если хочешь, уходи, – сказал я, – а я спущусь.

Меня подталкивала его нерешительность. Если бы я попал сюда один, никогда бы не осмелился залезть в подвал.

Но Коля без меня не уходил.

Он стоял за моей спиной, и я слышал, как часто он дышит.

В нижнем ряду висело всего четыре ключа.

Я снял их и вернулся к лестнице.

Я попробовал их по очереди.

Третий ключ подошел.

Я открыл дверь, от нее вела лестница вниз. Я нащупал справа выключатель, повернул его, и загорелась тусклая лампочка. Вниз вела узкая лесенка, которая заканчивалась небольшой белой дверью.

Я сбежал по лестнице вниз. Белая дверь была не заперта. Там, за ней, был чулан, склад, я даже разглядывать не стал, зачем терять время?

– Ищи другую дверь! – крикнул я снизу Журуну, который стоял наверху и смотрел на меня.

Мы обошли весь вестибюль и не нашли другой двери вниз.

Зато обнаружили вход в коридор.

Коридор был довольно широким, и двери в нем были высокими, как у нас в школе. Справа были двери, а слева – окна. Тоже похоже на школу.

Я сразу нашел выключатель, и ряд ламп под потолком ярко загорелся, и под ними мы с Колей сразу стали видны, как тараканы на белой скатерти.

– Пошли домой, – сказал Журун.

Никогда не думал, что он такой нерешительный.

А сам я, хоть и боялся, уже ни за что не отступил бы. Как будто я попал на стадион и бежал к финишу.

Даже если Коля уйдет, я останусь. И не из-за Жучки, шут с ней, с Жучкой. Я должен все здесь увидеть. Такое у меня внутреннее задание.

Я шагал по коридору под ярким светом белых шаров под потолком.

Перед каждой дверью я останавливался и открывал ее. Двери были не заперты.

Но ничего особенно интересного за дверями я не нашел.

Там были кабинеты. Два или три кабинета, со столами и стульями.

Столы были большей частью пустыми. А вдоль стен стояли серые стальные шкафы.

В одной комнате обнаружилась лаборатория. Длинный стол, на нем приборы, здоровая штука под потолком. Может быть, микроскоп, не знаю.

За предпоследней дверью был туалет, на нем была нарисована женская фигурка в юбке. Я не стал туда заглядывать, хоть наверняка там никого не было. Но все равно неловко заглядывать в женскую уборную.

А вот за последней дверью была лестница вниз. Значит, я угадал!

Я уже освоился в этом институте. Даже свет зажигал, не опасаясь, что выскочит сторож. Не было там никаких сторожей, потому что это был заколдованный институт.

Отсюда ушли все люди, может, вчера, а может, давно. А тот, кто уходил последним, заколдовал эти комнаты и весь дом. Они не думали, что найдется юный рыцарь, который знает волшебное слово – «сезам, откройся!».

И тут я услышал собачий лай.

Как будто приподняли заслонку и впустили сюда внешние звуки.

Я обернулся – где Коля?

Вот он – стоит в отдалении, в коридоре, будто никак не решит, идти за мной или вернуться домой, к мамочке.

– Пошли, – сказал я. – Будет тебе и Жучка, будет и свисток.

И он послушался.

Я открыл дверь в подвал, и в лицо мне ударил вопль собак.

То ли их не кормили тысячу лет, то ли они так соскучились по человеческому лицу.

Здесь горел свет, но лампы были синими, и от этого все вокруг принимало мертвецкий оттенок.

А собаки стали черными, синими и голубыми.

Как в черно-белом кино. Как под светом синей лампы. У нас дома была лампа синего цвета, ею грели желёзки и вообще лечили от всех болезней. Ее включали, остальной свет выключали, и все становилось синим-синим.

Клеток двадцать стояло в ряд, в каждой было по собаке.

– Да иди ты сюда! – крикнул я Журуну. – Я тут без тебя Жучку не найду.

Собаки вели себя по-разному. Некоторые кидались на решетку, а другие забивались в угол.

Я прошел до самого конца подвала. Двадцать клеток. Разные собаки. Но, конечно же, Жучки среди них не было. Да и как можно было на это надеяться?

– Ее нет, – сказал мне Журун. Он был удивлен. Как будто другого места для нее не было.

Последняя клетка была освещена совсем плохо. Там, видно, перегорела лампочка.

В клетке лежал зверь.

Не пес, а другой зверь, такой страшный, что мы с Журуном не стали к нему подходить.

Мы отвернулись, чтобы не встречаться с ним взглядом, и пошли к выходу.

Зверь проснулся и поднялся на передние лапы, а задние остались лежать на полу клетки, словно они были у него перешиблены.

И он зарычал.

Очень тихо, из внутренностей.

Этот звук наполнил подвал, как звук контрабаса.

И собаки примолкли.

Только звук контрабаса.

И еще: у этого зверя глаза светились.

Как светятся глаза у кота.

Только это был не кот.

Мы выбежали в коридор первого этажа.

И быстро пошли по коридору к вестибюлю.

Лампы под потолком в матовых шарах стали тускнеть.

Как будто кто-то включил реостат.

Мы припустили к выходу.

Но дверь в вестибюль открываться не желала, словно ее кто-то запер, пока мы были в подвале.

И тут сзади раздался удар. И не надо было оборачиваться, чтобы сообразить: это зверь бьется о прутья клетки, и с каждым ударом прутья поддаются… Собаки замолчали, словно испугались еще больше нас.

Я подергал ручку двери. Никто ее не держал с той стороны, просто выскочил язычок замка.

Но я подумал об этом с опозданием, уже потом – а так все дергал и дергал дверь, а Коля рядом стучал в дверь кулаками и кричал:

– Откройте! Откройте, пожалуйста!

Сзади загремело – вся передняя стена клетки, ряд толстых железных прутьев, грохнулась на каменный пол. Взвизгнули в ужасе собаки.

И тут я увидел лестницу. Как пожарную, только небольшую, она вела вверх к люку в потолке, ступеньки были из прутьев, как клетки.

Я успел оглянуться – к нам несся зверь.

Он был очень большой, а рот был раскрыт, и зубы светились.

И глаза светились.

Я прыгнул к лестнице и полез по ней. Руки срывались с перекладин, я хотел крикнуть Коле, чтобы он тоже лез, вдруг он не заметил, что я нашел эту лестницу?

Зверь пробежал подо мной, прямо под моими подошвами, и Коля Журун стал закрываться от него, выпятив локти, как неумелый боксер в глухой защите.

Зверь ударил Колю, еще ударил, будто бодал, ухватил Журуна за плащ и стал рвать этот несчастный плащ.

А я ничем не мог ему помочь – самому бы остаться живым.

Пока я оглядывался, ноги и руки сами затащили меня к потолку.

– Игорь! – закричал Журун. – Игорь, помоги!

Он кричал как маленький. Будто я мог ему помочь.

«Не могу, – говорил голос во мне, – не могу, не могу…» Я толкнул люк в потолке, и он открылся. Там между этажами было пространство, вроде технического этажа.

– Не надо! – кричал Коля.

Он больше не кричал, потому что зверь повалил его и наступил лапами на плечи.

Я все видел. Я все видел, как будто мое лицо было в сантиметре от Колиного, но я ведь уже залез к потолку и переползаю на технический этаж. И сейчас закрою люк, потому что мне страшно глядеть вниз. Я даже понимаю, что зверь сейчас убьет Колю, и я хочу закричать на зверя, чтобы он ушел, но не смею кричать, вдруг зверь умеет взбираться по лестницам? А почему бы ему и не взбираться?