Текст книги "Алхимия убийства"

Автор книги: Кэрол Макклири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

21

Кафе «Прокоп» тускло освещено всего несколькими масляными лампами, словно хозяин не хочет, чтобы мир проложил сюда дорожку. Я останавливаюсь в проходе, впитывая атмосферу и сильный запах черного кофе.

В этом кафе, основанном немного более двухсот лет назад сицилийским аристократом Франческо Прокопио деи Кольтелли, обитает дух литературных и политических гигантов, вселивших историю в его стены.

Прокопио создал заведение, где писатели, поэты и философы могли трудиться в тишине и спокойной обстановке, потягивая кофе, то есть он создал первое в Париже кафе.

В городе, где такие заведения славятся тем, что в них сверкают огни и стоит шум, «Прокоп» сохраняет благопристойность более степенного и прославленного века. Можно представить себе Бена Франклина, сидевшего при свете колеблющегося пламени свечей, когда он вел переговоры об участии французских солдат и матросов в Войне за независимость в Северной Америке против англичан, а вокруг шныряли шпионы и доносчики. По случаю смерти Франклина кафе было задрапировано черным. Здесь Бонапарт, еще молодой и почти неизвестный, оставил в залог свою треуголку, потому что не мог заплатить за выпивку, так как забыл дома кошелек.

Как-то раз, когда я зашла в кафе, чтобы украдкой понаблюдать за своей жертвой, мне сказали, что столик, за которым сидит знаменитость, со столешницей из темного красноватого мрамора с белыми прожилками в свое время облюбовал Вольтер. Просветитель, борец против тирании, нетерпимости и жестокости за чашкой кофе спорил о жизни, свободе и счастье с Дени Дидро, редактором «Энциклопедии», более столетия назад.

Персонал кафе должен знать, кто их знаменитый гость, хотя он сбрил бороду. Так его труднее узнать, и он кажется моложе своих лет. Должно быть, ему под шестьдесят или за шестьдесят, то есть он в весьма зрелом возрасте. Сейчас он склонился над листом бумаги и что-то пишет, полностью поглощенный своим делом. На углу стола чашка кофе, небольшая бутылка красного вина, толстые куски хлеба и тарелка сыра.

Я часто замечала, что меня привлекают пожилые мужчины. Мама говорит, это потому что я рано потеряла отца, человека уважаемого, которого я очень любила. Как я думаю, мое влечение к ним объясняется тем, что они уже знают, чего хотят в жизни.

Метрдотель улыбается мне профессиональной улыбкой.

– Столик, мадемуазель?

– Пожалуйста, передайте господину Верну, что я хочу поговорить с ним.

Он поднимает брови.

– Простите?

– Жюль Верн, господин за столиком Вольтера. Пожалуйста, скажите ему, что Нелли Браун из Нью-Йорка желает поговорить с ним.

На лице метрдотеля появляется то нетерпимое выражение презрения, которое свойственно лишь официантам в самом большом городе мира.

– Боюсь, что вы…

– Я знаю, кто этот джентльмен. Пожалуйста, передайте ему мою просьбу. – Я нетерпеливо хлопаю перчатками по ладони и смотрю ему прямо в глаза. У меня куча дел и нет времени для лукавства.

Метрдотель уходит с едва заметным, но нарочитым недовольством и наклоняется к Верну. Великий писатель смотрит на меня через комнату. Я встречаюсь с ним глазами и, улыбнувшись, слегка киваю. Метрдотель еще несколько раз наклоняется к Верну и с важным видом направляется ко мне.

С громадным наслаждением он сообщает:

– Господин не желает, чтобы его беспокоили. – Метрдотель ведет меня к двери. – Он советует вам почтить кого-нибудь еще вашим навязчивым вниманием.

– Вы не имеете представления, кто…

– У меня есть указание от господина позвать жандарма и отправить вас в больницу Сальпетриер, если вы не уйдете без шума.

Сальпетриер! Это сумасшедший дом с не лучшей репутацией, чем у острова Блэкуэлл. Чтобы Жюль Верн грозил отправить меня в психушку, словно я какая-нибудь полоумная девка с романтическими намерениями! Это уже слишком.

– Передайте господину Верну: он пожалеет, что отказался поговорить со мной о Гастоне.

Я опрометью выбегаю из кафе, дабы не навлекать на себя полицию.

Можно ли себе представить, что человек, произведениями которого я зачитывалась в детстве, обойдется со мной так бессердечно. Он мне за это заплатит – я обещаю. Придет время, и господин Верн будет ползать на коленях и просить, чтобы я его простила.

Когда я останавливаю фиакр, смех разбирает меня, хотя нет видимой причины для смеха. В каком-то смысле я уже начала мстить. Посмотрим, что он скажет, когда его сходство с безумным убийцей станет достоянием улицы. У него будет сердечный приступ. Я больше не испытываю чувства вины, только надеюсь, что, когда он обнаружит мои козни, нас будет разделять весь Атлантический океан.

С этими мыслями я говорю кучеру, чтобы он отвез меня в больницу Пигаль.

22

Я попросила остановиться, не доезжая квартала до больницы.

Она представляет собой трехэтажное здание из красного кирпича с двенадцатью окнами. «Больницы только для бедных», – говорила мама, когда я была маленькой. Она имела в виду, что доктора обычно приходят на дом. Большую часть медицинских инструментов врач носил с собой в черном ридикюле, так что для пациента в больнице оставался небольшой выбор специального оборудования, если только не нужно было делать какую-нибудь операцию. Бедные и обездоленные оказывались в переполненных больничных палатах, потому что они не могли платить врачу за домашние визиты.

К больнице я подхожу в нерешительности. Когда я лишилась отца в возрасте шести лет, в моей жизни произошла перемена. Я не могла понять, почему на моих глазах увядает сильный, здоровый и замечательный человек и умирает в течение несколько месяцев. Я возненавидела всех людей за то, что они позволили Богу забрать его у меня. Так я узнала, что такое смерть.

Переполненное приемное отделение встречает меня запахом болезни. Большая комната напоминает приют для бедных и бездомных. Два клерка – один из них молодой и, очевидно, новичок, потому что все время обращается за советом к старшему по возрасту коллеге – безуспешно пытаются устроить каждого.

Если я буду дожидаться своей очереди, мне придется провести долгие часы здесь, среди несчастья и горя. Я смело пробираюсь сквозь толпу к конторке и твердым голосом спрашиваю:

– Где доктор Дюбуа?

Клерк постарше не поднимает головы и продолжает записывать симптомы женщины. Он показывает рукой в сторону коридора.

– В хирургической палате. Возьмите губку.

– Мерси. – Нет смысла спрашивать, какую губку и зачем она нужна, он снова с головой в мире организованного беспорядка.

В хирургическую палату ведет большая двойная дверь. Рядом с ней таз с жидкостью, пахнущей уксусом, и губки. Дверь распахивается, и из нее вылетает медсестра. Она отнимает от лица губку и бросает в таз.

– Где доктор Дюбуа? – спрашиваю я.

Она показывает на дверь позади себя.

– Дальше по коридору.

Зловоние, вырвавшееся оттуда, когда она открыла дверь, – вот причина, по которой нужна губка с уксусом. Я беру ее и вхожу в длинный темный пустой коридор с дверями по обеим сторонам.

Я выбираю третью дверь справа и отступаю, когда открываю ее. Небольшая комната заставлена рядами коек, так что между ними едва можно протиснуться. Одна койка на три-четыре человека, люди лежат на них валетом. На ближайшей к двери койке бледный ребенок лежит рядом с седовласым стариком, похоже, мертвым. Широко открытыми глазами он смотрит в потолок, не мигая, не шевелясь, а муха что-то слизывает с его зубов. С другой стороны ребенка – бредящий в жару мужчина. Четвертый на койке – человек с ужасным кожным заболеванием; он ногтями раздирает себе кожу.

Я отхожу от двери, крепче прижимая к носу губку с уксусом. Появление доктора Дюбуа избавляет меня от необходимости заглядывать в другую палату.

– Доктор Дюбуа, можно поговорить с вами? Мы виделись прошлой ночью на кладбище.

Он вскидывает брови.

– А… Проститутка, которая не проститутка?

– Вот именно. Полагаю, полиция сообщила вам, кто я на самом деле.

– Да, репортер. У меня не было возможности снова поговорить с инспектором, но его начальник, главный инспектор Моран, дал знать, что встретится со мной сегодня.

– Доктор, мне очень нужна ваша помощь. Я оказалась в отчаянном положении. Я иностранка и беспомощна.

Я должна действовать быстро, пока не прибыл главный инспектор. Я надеюсь, что романтической натуре, французы славятся этим, импонирует спасти молодую женщину, попавшую в беду. По всей видимости, он не знает, что минувшей ночью меня арестовали, а мне удалось сбежать.

– Не понимаю, мадемуазель. Чем я могу помочь вам?

– Вы можете выслушать меня? Наедине. Пожалуйста.

– Извините, у меня обход.

– Я задержу вас на одну минуту. Это дело чрезвычайной важности. Поверьте, это вопрос жизни и смерти. Я не преувеличиваю.

– Ну хорошо. Я уделю вам минуту. В больнице негде уединиться, но мы можем пройти в эту комнату.

Зловоние в комнате хуже, чем из сливной дыры у мадам Малон. Это запах гниющей плоти, тот самый, что наполнял хибару немецкого доктора на пирсе. Я вспоминаю Джозефину и удерживаю себя оттого, чтобы не выбежать из комнаты. Меня бросает в нервную дрожь.

Одна стена заставлена больничной утварью, метлами, швабрами и ведрами. В центре комнаты стол с микроскопом, металлическими и стеклянными пробирками, различными контейнерами с химикатами и другое оборудование, а также кофейник на масляной горелке и несколько чашек. У меня не укладывается в голове, как можно пить кофе в комнате с таким запахом.

На полу под столом деревянный ящик с маркировкой отправителя: «Александрия, Египет». Справа от меня часть комнаты занавешена белой материей. Меня разбирает любопытство, что за ней.

– Как я сказала вам прошлой ночью на кладбище, я уверена, что с женщиной, которую вы осматривали, расправился убийца. Он убивает женщин, и полиция не хочет помочь мне найти его. Боюсь, теперь он охотится за мной. Кроме вас, мне не к кому обратиться.

Молодой доктор таращит на меня глаза.

– Если вы выслушаете меня, то поймете, что дело не только во мне.

Я быстро рассказываю ему об убийстве Джозефины и о моих подозрениях относительно доктора Блюма в больнице на острове Блэкуэлл. Пока я говорю, он не спускает с меня глаз. Возможно, он решил, что я действительно ненормальная женщина и в любую минуту наброшусь на него с ножом.

– Удивительно. – Это все, что он может сказать, когда я заканчиваю.

– Мне нужна ваша помощь, чтобы найти убийцу моей подруги. Клянусь, я хочу одного – не дать ему убивать женщин. Вы поможете мне?

– Не представляю, как я могу помочь вам. Я врач, а не полицейский.

Я делаю глубокий вздох и решаюсь предпринять еще один шаг, после которого могу прямиком угодить в полицию.

– Доктор, по мнению полиции, мои доводы о том, что убийца в Париже, могут отрицательно сказаться на выставке. Прошлой ночью я заказала билет на пароход до Америки. Они считают, что я уехала. Пожалуйста, не выдавайте меня, не говорите, что я еще здесь. Мне нужно время.

– Мадемуазель, я… Я не могу сделать этого. Это было бы в высшей степени странно.

– Совсем нет. Я не прошу вас лгать полиции, просто ничего не говорите по собственной инициативе. Они не будут спрашивать, видели ли вы меня, они считают, что я уехала.

Он пожимает плечами:

– Ну хорошо. Скажем так: я не обязан сообщать, что вы были здесь, если никто об этом не спросит.

– Совершенно верно. И еще, доктор. Вы проводили вскрытие женщины, обнаруженной на кладбище прошлой ночью?

– Да, сегодня утром.

– На ней вы нашли какие-нибудь следы насилия?

– Нет, никаких.

– Совсем никаких?

– Ничего. Ее внутренние органы разложились за очень короткий промежуток времени. Это один из симптомов этой странной болезни, называемой «черная лихорадка».

– Но я видела эту женщину за несколько минут до того, как она умерла. Она не выглядела больной.

– Болезнь находилась внутри. – Он умолкает и опускает глаза, словно раздумывая, сказать мне нечто большее или нет. – Вы знаете, что такое микробы?

– Какие-то бактерии. Пастер изучает их.

– Да, мельчайшие существа, которые можно увидеть только под микроскопом. Вы имеете представление о «черной лихорадке»?

– Право, нет.

– Ну так вот. На ногте вашего мизинца могут поместиться миллионы микробов. Об их присутствии можно судить только по цвету крови. Она чернеет, когда микробы поглощают кислород, придающий крови яркий красный цвет. В некотором смысле они сами убивают себя.

– Не понимаю.

– Они могут жить и расти только при наличии кислорода – в крови в наших телах. Попав внутрь, они растут и делятся. Одна бактерия превращается в две, потом в четыре, восемь, удваиваясь каждые двадцать – тридцать минут. Миллиарды их проникают в легкие, сердце, печень и почки. Они даже попадают в голову, проходя сквозь мембрану, окружающую мозг. Где бы ни оказались, они размножаются, удваиваясь и удваиваясь, бесконечное число раз, с невероятной быстротой. Трудно поверить, но если бы приток крови был не ограничен, в результате невероятного процесса удвоения масса микробов за несколько дней разрослась бы до размеров Земли. К счастью для нас, наши тела умирают от того, что эти микроорганизмы поглощают наш кислород, а потом умирают и сами.

– Невероятно.

– Именно. Как вы можете судить по микроскопу на столе, я интересуюсь ими. Фактически я единственный, у кого в больнице есть микроскоп. – Он с гордым видом показывает на инструмент. – Странные симптомы и отсутствие физической травмы навели меня на мысль, что всему виной микроб. Но, анализируя кровь и ткань под микроскопом, я не обнаружил никаких микробов – очевидно, потому, что они слишком малы и не видны даже с помощью моего инструмента.

– У вас есть версия, что стало причиной ее смерти?

– Конечно. Ее состояние – результат воздействия ядовитых испарений.

– Испарений из канализации?

– Да. В Париже живет более двух миллионов человек. В катакомбах под городом на сотни километров протянулись тоннели, по которым текут реки сточных вод. – Он встает и начинает ходить по ограниченному пространству комнаты. – Из клоаки поднимаются вредные испарения. При вдыхании они могут стать причиной смерти.

– Но во всех больших городах…

– Да-да, но в том районе, где жила эта проститутка, несомненно, образовалось уникальное соединение ядовитых веществ.

– И где такое могло произойти?

– В районе Пуавриер, то есть «Перечница», это одно из тех мест, где в ужасной тесноте живут бедняки – можно сказать, как сельди в бочке.

– Значит, по-вашему, запах из водостоков губит людей. Но даже здесь, в этой комнате, запах как из клоаки.

Он улыбается, словно я попала пальцем в небо.

– Это из-за разложения.

– Разложения?

– Разложения ее внутренних органов. – Он отодвигает занавеску.

На столе голое располосованное тело. Я стою словно парализованная, ноги будто приклеены к полу, не могу оторвать взгляда от ужасного зрелища. Я снова вижу Джозефину. Сейчас упаду в обморок. Комната поплыла перед глазами. Следующее, что я помню, – он выводит меня под руку в коридор. После ужасного запаха в комнате воздух в коридоре кажется свежим. Он изливается в извинениях, а я стою, прислонившись к стене, и пытаюсь отдышаться.

– Я так часто имею дело со смертью, что это для меня не имеет никакого значения.

– Доктор, это тело…

– Да, я же сказал, что делал вскрытие.

– Вы говорите, что женщина умерла от канализационных испарений?

– Да, таково мое заключение.

– Вы не находили каких-нибудь следов на ее теле – например, пореза или царапины?

– Нет.

– А как насчет следа от иглы или чего-то в этом роле?

– Следов от иглы? Нет. Почему вы спрашиваете?

– Потому что мне все еще не верится, что она умерла от испарений из клоаки. Я видела ее. Она была в полном здравии. Может быть, она умерла от какого-то яда?

– Яда? – Он смотрит на меня так, словно я лишилась рассудка. – Мадемуазель, как я объяснил, она могла показаться здоровой вам, как человеку несведущему, но это было не так. Все указывает на вредные испарения.

– Как ее звали?

– Симона Дош. Почему вы спрашиваете?

– Из уважения. Я видела ее живой, и не хочу говорить о ней просто как о трупе. – Я задумываюсь на секунду. – Эта «черная лихорадка» еще свирепствует в «Перечнице»?

– Да, но она могла подхватить ее в любом месте.

Он достает карманные часы и хмурит брови, увидев время.

– Мадемуазель, вам нужно уходить. Я ожидаю господина главного инспектора в любой момент.

Сердце у меня подпрыгивает. Я забыла об обещанном визите должностного лица из полиции.

– Да-да. Сделайте мне еще одно одолжение. Скажите ее домашний адрес.

– Мадемуазель, даже не думайте…

– Пожалуйста, я должна спешить.

23

Доктор Дюбуа настойчиво предлагает проводить меня к выходу позади больничного здания, где тела в рогожных мешках с помоста грузят в похоронный фургон.

– Бедняки, умершие от гриппа, – говорит он.

С тяжелым сердцем я торопливо прохожу мимо обездоленных покойников, зная, что только по Божьей воле мы ходим по земле. После того как я останавливаю фиакр и называю адрес, кучер быстрым, но внимательным взглядом окидывает мой респектабельный наряд.

– Мадемуазель, это в Пуавриер.

– Да, мсье, я занимаюсь благотворительностью.

– Бог ты мой! В Пуавриер? Будьте осторожны, милейшая дама: как бы за добрые дела не поплатиться жизнью.

Пока экипаж громыхает по булыжной мостовой, кучер излагает тысячу причин, почему «даме» – леди – не стоит ездить в «Перечницу». Ему невдомек, что я имею некоторое представление о хулиганских районах. Я писала репортажи о нью-йоркских дешевых забегаловках, ночлежках, барах, ломбардах и танцзалах, прозванных «топталками», которые опекали преступники и всякие отщепенцы. Худшая сторона Парижа не может быть более отвратительной, чем Бауэри [28]28
  Центр района трущоб, ночлежных домов и питейных заведений в нижней части Манхэттена, нью-йоркское дно. – Примеч. пер.


[Закрыть]и Хелз-Китчен. [29]29
  Один из районов Манхэттена. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Должна признать, что самую вескую причину отказаться от поездки в Пуавриер назвал доктор Дюбуа: эпидемия гриппа, приводящего в ужас город, может свирепствовать в этом районе. Тем не менее страх перед болезнью не может остановить меня.

Нутром чувствую, что Симона Дош знала убийцу дольше, чем за несколько минут до своей смерти. Когда я закрываю глаза, перед моими глазами всплывает эпизод, как во время карнавала на улице она машет ему рукой, прежде чем направиться к нему. Это был явно приветственный жест. Мог он чем-то расположить ее к себе, как Джозефину? Если да, то Симона могла с кем-нибудь – подругой, сожительницей по комнате, соседкой – поделиться этим, как Джозефина поделилась со мной. Я бы тогда поговорила с тем человеком.

Что бы там ни говорил доктор Дюбуа, я отказываюсь верить, что она умерла от водосточных испарений. Если бы она заразилась гриппом, то выглядела бы больной и не скакала бы как лошадь за несколько минут до смерти. Что замышляет этот безумец? Возникла новая странная головоломка, и моя интуиция подсказывает, что игра, которую он затеял, принимает дьявольский оборот, но какой?

Фиакр останавливается перед каким-то домом, и кучер показывает, что это тот адрес, что я ему дала. Едва я успела расплатиться и выйти из фиакра, как мне пришло в голову попросить его подождать меня, но он уже далеко и погоняет своих лошадей.

Дальше по улице двое выносят из дома тело, завернутое в плотную ткань. Ноги у меня подкашиваются при мысли, что я вдыхаю смертельную болезнь, но я напоминаю себе, что другие люди на улице дышат тем же воздухом и живы, по крайней мере пока.

Дорожные ремонтные бригады не жалуют этот район, как и извозчики, – мостовая в рытвинах и колдобинах. Дома в трещинах, штукатурка во многих местах обвалилась или опасно свисает. Разбитые окна затянуты материей или кое-как забиты досками. В квартале, где я нахожусь, два кабачка, винный магазин и небольшая лавка, где торгуют овощами и мясом; соотношение зеленого змия к продуктам питания – три к одному.

И мужчины, и женщины на улице кажутся подавленными жизнью. Ловлю на себе их взгляды, хитроватые и злые, и покрепче прижимаю сумочку. Это не бедный рабочий люд, рядом с которым я трудилась в Питсбурге; они значительно ниже рабочего класса – поденщики, мелкие преступники, попрошайки, старьевщики. Одежда у людей обоих полов грубая и поношенная; обувь по большей части – сабо из самой дешевой жесткой кожи.

Черные флаги анархии вывешены в нескольких окнах вдоль улицы.

Места, где бываешь, пробуждают различные чувства. Здесь я испытываю горечь, страдание, боль и гнев. Нищета, пьянство и насилие оставили следы на улице.

У входа в дом, где жила Симона, девочка пяти-шести лет играет с грязной куклой. Ее мать сидит на ступеньках и качает на руках маленького ребенка, напевая колыбельную с закрытым ртом. Она кашляет в лицо ребенку и поднимает голову.

– Подайте несколько су для ребенка. – Ее мольба о грошах для детей заставляет меня остановиться.

Девочка скачет ко мне с широкой счастливой улыбкой. Жизнь жестоко обошлась с ней, но по ее глазам и улыбке я вижу, что душа ее еще чиста. У нее течет из носа, она вытирает его своей тонкой ручкой и протягивает ее ко мне. Ее босые ножки огрубели, покрылись коркой и все в грязи. Не думаю, что она вообще когда-нибудь носила обувь. Платье разорвано и в грязи, как и ее ноги. Девочка явно истощена – кожа да кости.

Мне хочется взять ее на руки, отнести домой, вымыть, одеть и накормить. Она жертва злой Фортуны, как и ее мать и малышка сестра, ибо они все наверняка заболеют гриппом и скоро умрут. У меня разрывается сердце, и я делаю единственное, что могу в данный момент: достаю из кошелька деньги и даю женщине. Уверена, маленькой семье этого будет достаточно, чтобы хорошо питаться в течение недели; жаль только, если большая часть этих денег, а это вероятно, будет истрачена на выпивку.

Внутри за дверью грязнее, чем на улице. На лестнице кухонный запах от готовки дешевых и немудреных продуктов – протухшего мяса и гнилых овощей; к нему примешивается еще запах немытого человеческого тела. Вонь, грязь, антисанитария. К моему ужасу, подниматься нужно на пятый, последний этаж, где жила Симона.

Мне жутко, но в такие моменты, когда смелость подводит меня и одолевают сомнения, по какой-то необъяснимой причине ноги обретают свой собственный разум и идут независимо от меня.

Грубый мужской смех доносится с одного из верхних этажей, пока я поднимаюсь по лестнице. Дойдя до четвертого этажа, я обнаруживаю, что это слышится из квартиры, дверь в которую открыта. Мужской смех заставляет учащенно биться мое сердце. Так смеялся мой отчим, когда возвращался домой после ночной попойки со своими приятелями, будоража весь дом. Часто это заканчивалось скандалом с моей матерью, и я вскакивала с постели, чтобы убедиться, не ударил ли он ее.

Из открытой двери выходит мужчина. Он почти такой же грязный, как девочка на улице, небритый, лохматый, с космами, торчащими из-под морской фуражки, более сальной, чем его волосы. Грязный шейный платок пропитан потом, и с трудом можно догадаться, что когда-то он был красным. У этого типа вид уличного хулигана, кого парижане называют «апаши».

– Эй, куда идешь, милашка?

Я подавляю желание ответить, так как уверена, что он воспримет это как проявление интереса к нему, и быстрее иду дальше. На пятом этаже нахожу квартиру Симоны и стучу несколько раз. Никто не отвечает. Стучу сильнее, отчего дверь приоткрывается. Толкнув ее, я просовываю голову.

– Можно войти?

Это одна большая комната. С одной стороны в полном беспорядке кухонный стеллаж с открытыми полками и дровяная печь, на другой стороне две небольшие мятые кровати. Между ними повешена старая простыня.

– Есть здесь кто-нибудь?

Делаю два шага и останавливаюсь.

Пресвятая Богородица!

На полу рядом с кроватью тело голой женщины. Кругом все залито кровью. Ее живот вспорот от грудей до паха. Я шарахаюсь назад, зажав рот кулаком, чтобы не закричать.

– Что тут происходит?

Я вскрикиваю. Это бандюга снизу.

– В чем дело?

Я пулей пролетаю мимо него, несусь вниз по ступеням, не чуя под собой ног. Платье мешает бежать, я путаюсь в нем и, чуть не упав, хватаюсь за перила. Удержав равновесие, поднимаю юбки и со всех ног лечу вниз. Я успеваю пробежать только один пролет, как слышу крик того типа.

– Meurtrière! [30]30
  Убийца! (фр.)


[Закрыть]

Несколько мужчин выходят из какой-то квартиры, а тот, что наверху, кричит, чтобы они остановили меня. Ничего не понимая, они смотрят в растерянности, как я проношусь мимо них вниз по лестнице.

– Она убила Иветту! – кричит громила сверху.

Тяжелый топот слышится за мной, когда я добегаю до лестничной площадки второго этажа. Я чуть не наскакиваю на женщину, которой дала деньги. В одной руке она держит ребенка, в другой – большую сумку, думаю, с продуктами, потому что сверху лежит хлеб. Ее маленькая грязнуля плетется за ней, жуя конфету. Видя мой ужас, женщина быстро открывает дверь и показывает туда. Дверь ведет в соседнее здание. Не раздумывая, я влетаю в дверь, и она захлопывает ее за мной.

Это еще одна лестничная площадка с дверями в квартиры наподобие той, что осталась позади. На первом этаже я выбегаю через черный ход во двор, образованный четырьмя вплотную стоящими домами. Я вхожу в дом напротив и через него попадаю на улицу.

Только когда оказываюсь за два квартала от этого злополучного места и сижу в фиакре, я перевожу дух.