Текст книги "Алхимия убийства"

Автор книги: Кэрол Макклири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

56

Дюбуа

После работы Люк Дюбуа отправляется на баржу. Перун недоволен его приходом.

– Тебе же было сказано не появляться здесь, кроме как ночью.

– Извините, но у меня есть важная информация. Я разговаривал с американкой. Она почти напала на ваш след.

Перун пожимает плечами:

– И что из того?

Дюбуа смотрит на лидера анархистов.

– Если это произойдет, как тогда поднимать восстание?

Перун вдруг надвигается на Дюбуа, и тот, отпрянув назад, натыкается на стол и опрокидывает медный сосуд с жидкостью. Ребром ладони он начинает собирать жидкость на поверхности металлического стола и сливать обратно в сосуд.

– Извините. Что это?

– Чума.

– О Господи. – Дюбуа бросает сосуд, делает шаг в сторону и трясет мокрую руку.

– Это вода для кошки, дурачина. Подними посудину и налей в нее воды.

Дюбуа старается не смотреть на Перуна, когда идет к раковине. Он думал, что Перун хочет знать, когда эта женщина подберется к нему.

– Я тебе ясно сказал не подходить к этой женщине.

– Я знаю, знаю, извините.

– Так в чем же дело?

– Я не хотел, я… я в растерянности.

– Из-за чего?

Дюбуа стоит у раковины спиной к Перуну и чувствует, как у него трясется правое колено.

– Я не знаю, я просто в растерянности. Скоро мы…

– Ясно. Мы готовимся нанести удар, который будет слышен во всем мире, а ты в растерянности? Может быть, ты разуверился в наших целях?

Дюбуа заставляет себя повернуться и взглянуть на Перуна.

– Нет, конечно, нет. – Его голос звучит лживо и фальшиво, и даже он сам слышит это.

– Ты наш товарищ? Ты готов доказать верность нашему делу? Убивать и, если потребуется, умереть за наше дело?

– Конечно.

– Один раз ты не выполнил мое задание…

– Он был другом.

– Он был буржуем, врагом народа.

– Да, да, вы правы, он должен был умереть. Я буду делать, что вы скажете. Обещаю. – Дюбуа подходит ближе к Перуну. – Мне хочется всем делиться с вами. Вы знаете, какие чувства я питаю к вам. – Он хочет дотронуться до Перуна, но отдергивает руку, взглянув ему в лицо.

Перун шепчет:

– Дело не в том, что ты чувствуешь, а в том, что подумают другие, если ты скажешь им.

– Я никогда не скажу им про нас.

Перун поднимает брови.

– Про нас? Ты так ничего и не понял. Есть только один из нас, и это я. – Он уходит в камбуз, где Влад, еще один русский, который надзирает над другими рабочими, пьет кофе и курит. Перун о чем-то говорит с ним, и они вдвоем входят в лабораторию.

Перун кивает на Дюбуа:

– Одень его.

Дюбуа открывает рот.

– Что? Я ничего не понимаю в этом.

«Это» – работа в инкубаторах, где выращиваются и собираются колонии микробов.

– Ты говорил, что хочешь помочь.

– Я имел в виду при проведении опытов с микроскопом…

– Ты не хочешь работать со своими товарищами? Физический труд слишком хорош для него, – говорит Перун Владу.

– Нет-нет. Я просто не знаю, что надо делать.

– Ты знаешь, как пользоваться метлой и совком, не так ли? Волна от большого судна качнула нас, и лотки с колониями упали, потому что шкаф был плохо закрыт. Теперь нужно просто собрать пыль и положить ее обратно в лотки.

Дюбуа знал, что «пыль» обильно заражена микробами.

– Ну что, товарищ, буржуазные привычки не позволяют тебе мести пол?

Дюбуа откашливается. Предложение войти в инкубатор кажется ему ужасным.

– Нет, конечно, нет.

– Одень его, – снова дает указание Перун.

Дюбуа идет за Владом через камбуз и по коридору туда, где хранятся водолазные костюмы. Он знает, что они несовершенны, и из-за этого несколько рабочих стали жертвами невидимых врагов.

– Они такие маленькие и иногда могут проникнуть… Да? – спрашивает Дюбуа у Влада.

– Знаешь, что нам всегда говорит начальник? Они просто спят. Когда они просыпаются в тебе, то начинают есть. А мы их корм. – Он захлебывается от смеха, когда снимает с вешалки водолазный костюм.

Во рту у Дюбуа пересохло, сердце отчаянно колотится. Он хочет убежать и спрятаться, но знает, что живым ему отсюда не выбраться. Его руки входят в рукава. Мизинец дергается, и он не может потереть его.

– Какие бактерии в инкубаторе? – спрашивает он.

Влад пожимает плечами и не отвечает на вопрос. Колонии обозначены номерами, и только Перун знает, какие бактерии соответствуют тому или иному номеру. Ясно лишь одно: все они смертоносны.

В последнюю очередь надевается большой шарообразный медный шлем. Он тяжелый и создает ощущение замкнутого пространства. Влад оставляет иллюминатор спереди открытым, чтобы Дюбуа мог дышать, пока он укрепляет шлем.

– Мы обычно подаем воздух в костюм по шлангу, но отверстие, куда он присоединяется в комнате, заражено.

– Как же я буду дышать? – Дюбуа обливается потом. Металлический шлем кажется на голове громадным камнем.

– Через пузырь.

«Пузырем» оказывается огромный кожаный мешок.

– Что это?

– Дыхательный мешок золотобойца – коровьи кишки. – Влад опять смеется. – Они наполнены кислородом. Аэронавты пользуются такими, когда поднимаются на большую высоту, где мало воздуха. Кислородный мешок будет соединен шлангом с твоим шлемом. Возьмешь его с собой, положишь где-нибудь и будешь работать. Шланг достаточно длинный. Когда ты будешь ходить по комнате, он дотянется до любого места. – Он показал ему, как регулировать подачу кислорода.

После того как одевание закончено, Влад обматывает цепь вокруг талии Дюбуа и защелкивает ее на замок.

– Зачем это?

– Она протянута через воздухонепроницаемое отверстие в двери. Случается, что рабочий не может выбраться самостоятельно. Тогда за цепь мы вытаскиваем его наружу.

Дюбуа пытается что-то сказать, но Влад завинчивает иллюминатор. Он подводит Дюбуа к двери, которая открывается в небольшой тамбур. В нем еще одна воздухонепроницаемая дверь, ведущая в инкубатор. Когда Дюбуа входит в тамбур, Влад закрывает за ним наружную дверь, и Дюбуа идет в инкубатор.

Лотки разбросаны по полу. Пыль, пропитанная миллиардами невидимых смертоносных микробов, такая мелкая, что поднимается в воздух при каждом его шаге в тяжелом костюме. Он стоит посередине небольшой комнаты и беспомощно озирается по сторонам, не зная, что делать. Он обнаруживает, что Влад не дал ему ни метлу, ни совок. Он тяжело дышит, мужество покидает его. Он возвращается к воздухонепроницаемой двери. Она заперта. Он дергает за ручку и стучит в дверь.

Обливаясь потом, он чувствует себя погребенным в могиле. Дышать становится все труднее. Он поворачивается и видит Перуна и Влада. Они в лаборатории и наблюдают за ним через стеклянную перегородку. Перун смотрит на него с каменным выражением. Влад смеется.

Он не может дышать! Дюбуа поворачивает регулятор подачи кислорода, но результата никакого нет. Он смотрит на воздушный мешок и видит, как тот уменьшается в объеме. В нем дыра, через которую уходит воздух. Он делает рывок к окну, но тут же останавливается. Цепь. Она не пускает его. Он пытается освободиться, но она на замке. А ключ у Влада.

Ему все становится ясно.

Цепь надета для того, чтобы он не мог разбить стекло и вырваться из западни. Он кричит и машет руками Перуну.

– Я знаю! – кричит он.

Перун не слышит, но видит в иллюминаторе шлема перекошенное в агонии лицо Дюбуа.

Влад говорит:

– Он хочет сказать нам, что не может дышать.

– Он может дышать. Все, что ему нужно сделать, это снять шлем. Сними его. – Перун похлопывает себя по голове. Он медленно произносит слова, артикулируя их так, чтобы Дюбуа понял.

Мысли разбегаются в голове Дюбуа. Он старается понять, что говорит Перун. По жесту Перуна он догадывается, что надо сделать. Снять его? Если он снимет шлем, чтобы дышать, то вдохнет бактерии.

Что сказал Влад о микробах, когда они попадут тебе внутрь? Они просыпаются и начинают есть.

57

Нелли и Жюль

Я жду на платформе, когда появляется Жюль в сопровождении носильщика, толкающего тележку с двумя большими чемоданами.

– Готовы к приключениям во французской глубинке? – спрашивает Жюль таким тоном, что я ожидаю подвоха.

– Все мои расследования обычно оборачиваются путешествиями по Дантову аду. Они становятся приключениями, лишь когда я в тепле, в безопасности и рассказываю о них друзьям по прошествии некоторого времени.

– Вы очень интересная женщина, Нелли. Когда-нибудь я сделаю вас персонажем своей книги.

Я расплываюсь в улыбке. Иногда Жюль говорит вещи, которые согревают мое сердце.

– Пора садиться в поезд. – Он подает мне руку. – Где ваш багаж?

Я показываю свой саквояж.

– Вот он. – Мне доставляет удовольствие видеть, как он переводит взгляд с моего саквояжа на свои два чемодана. – Припоминаете, мсье Верн, что Филеас Фогг отправился в путешествие вокруг света с ручным саквояжем, в котором находилось две рубашки, три пары носков и много денег.

– Знаете, что мне в вас нравится, Нелли?

Я снова сияю улыбкой.

– Что?

– Ничего. Абсолютно ничего.

В вагоне очень жарко, и под равномерный стук колес я погружаюсь в сладкий сон. Когда я просыпаюсь, Жюль сидит в том же самом положении, что и раньше. Он курит трубку и читает.

Как только Париж остался позади, по французской сельской местности, подобно волнам на воде, один за другим побежали холмы. Крытые соломой хижины и волы, тянущие плуг, напоминают сюжеты на литографиях фирмы «Курьер и Айвз». Я росла в Пенсильвании, в сельской местности, очень похожей на эти пейзажи. Хотя они живописны и очаровательны, за этой красотой кроется тяжелый труд – иногда с рассвета до заката и при плохой погоде. И бедность. Не многие мелкие фермеры живут в достатке. Обычно они носят домотканую одежду и едят то, что выращено на ферме. У них нелегкая жизнь и порой жестокая. Бедным фермерам живется не лучше, чем заводским рабочим, выполняющим рабский труд.

Когда я схожу с поезда, прохладный легкий ветерок ласкает мне щеки. Как приятно оказаться на свежем воздухе после вагонной духоты. Железнодорожная станция – это билетная касса и узкая деревянная платформа, открытая всем стихиям.

Жюль разговаривает с кассиром. Через несколько минут он возвращается.

– Надо спешить. Я договорился, нас отвезут на том дилижансе. – Он показывает на другую сторону дороги. – Здесь только один дилижанс, и он ждет пассажиров с поезда. Деревня отсюда в часе езды. Мы должны добраться до нее, пока не развезло дорогу.

Слушая разговор Жюля с извозчиком, я понимаю, что имел в виду Жюль, говоря, что здесь в стране многие недостаточно хорошо говорят по-французски и поэтому не могут давать показания в суде без переводчика. Я понимаю лишь общий смысл того, о чем говорит кучер.

Когда мы разместились в дилижансе, я спрашиваю Жюля:

– Почему вы выбрали именно эту деревню?

– Наш кучер несколько раз туда и обратно возил человека, который подходит под описание Перуна. Он больше не видел его с тех пор, как отвез на станцию несколько месяцев назад, а незадолго до этого он доставил в деревню посылку из Института Пастера. Он что-то еще возил Перуну, но запомнил эту посылку особенно, потому что на ней было указано имя Пастера.

– Вы не спрашивали у него, как выглядит этот человек?

– Его описания такие же неопределенные, как и ваши: на вид ему лет тридцать – сорок, у него окладистая борода и длинные волосы. Красный шарф он не носит – видимо, потому, что за пределами Парижа шарф революционера привлек бы больше внимания, чем ему хотелось бы. Кто-то из жителей деревни должен знать его.

– Если они пожелают говорить.

– За несколько франков у большинства развяжется язык.

На закате дня в небе собираются темные облака. Дорога вся в рытвинах, и мы едем медленно. По обеим сторонам дороги тянется высокий плетень.

– Да, вот еще что! – восклицает Жюль, словно забыл сообщить что-то важное. По более высокому тону его голоса и прищуру глаз я догадываюсь, что меня должно повеселить его сообщение. – Деревня, куда мы едем, совсем небольшая и бедная. И там только один постоялый двор и одна комната.

– Откуда вы знаете? Вы посылали туда телеграмму?

– Кучер сказал мне. Одна комната. И она свободна с тех пор, как уехал Нуреп.

– Во всей деревне только одна комната?

– Да, один постоялый двор и одна маленькая комната. – Он поджимает губы и изображает на лице притворное огорчение. – Это еще не все.

– Я слушаю.

– Мы должны записаться как муж и жена. Иначе они не сдадут комнату.

Бедный Жюль, он ждет, нет, жаждет увидеть что-то вроде женского потрясения. Вместо этого я хлопаю ресницами и застенчиво произношу:

– Замечательно, дорогой. – Выждав несколько мгновений, я сражаю его своим бессердечием. – Как бы вам не промокнуть до нитки, если у них нет хлева.

Следы бедности в сельской местности, что мы проезжаем, видны повсюду. Люди более низкого роста, чем в городе, словно они в какой-то момент перестали расти. Я говорю об этом Жюлю.

– Большинство французских фермеров живут зажиточно, как английские и американские. Но вы правы, это бедный район, и люди здесь еле-еле сводят концы с концами. Вероятно, они едят мясо только по праздникам.

Перед глинобитной хижиной я вижу девочку лет четырнадцати-пятнадцати, не больше, хорошенькую, как все девочки, но уже изможденную. Она, возможно, за свою жизнь ни разу не мылась в ванне, и кроме той одежды, что на ней, у нее ничего нет.

– Она, наверное, спит на соломе, – говорит Жюль, следя за моим взглядом, – и к двадцати пяти годам будет старухой, если переживет десяток беременностей.

– Эти люди все еще в средних веках. Я понимаю, почему революционеры ратуют за новый социальный порядок.

– В Америке также есть районы, где люди бедны, как эти. Вы выступаете за революцию и в Америке?

Начинает накрапывать мелкий дождь, когда мы приближаемся к узкому деревянному мосту, ведущему к деревне. В сумерках кажется, что наш экипаж по нему не проедет, и я задерживаю дыхание, когда мы въезжаем на него.

Деревня представляет собой скопление глинобитных, крытых соломой хижин. Свечи мерцают в некоторых окнах, но в основном они темные. Неподвижные коровы и козы мокнут на пастбищах. Безразличное к дождю пугало поворачивается на ветру, разглядывая все вокруг незрячими глазами. Несколько лошадей поднимают головы, чтобы посмотреть, что движется по дороге. Тут и там темными громадами высятся могучие дубы.

Грунтовая дорога заканчивается перед постоялым двором. Он небольшой, ничем не примечательный и неприветливый, как все вокруг. Музыка доносится из трактира, когда открывается дверь, и на улицу нетвердой походкой выходит человек. Едва держась на ногах и шлепая по грязным лужам, он удаляется. Из окон выглядывают лица. Окна грязные. Лица тоже. С десяток серых бетонных блоков торчат на обочине справа от дороги.

– Очаровательно, – бормочу я, ступая в грязь с подножки дилижанса.

Слева на холме, едва различимые сквозь пелену измороси, виднеются развалины средневековой башни, построенной каким-то рыцарем для защиты своей вотчины. Рушащееся каменное строение как угрюмый часовой взирает сверху на деревню.

Я жмусь к Жюлю:

– Нам нужно было бы уехать обратно на дилижансе и вернуться утром. Это место выглядит так, будто оно скопировано со страниц романа Мэри Шелли «Франкенштейн».

– Он приедет за нами завтра днем.

– Как бы не было слишком поздно.

– У нас будет шанс тщательно во всем разобраться.

– Как раз этого я и боюсь.

Дождь разошелся не на шутку, и я неуклюже переступаю через чемоданы Жюля, выгруженные на крыльцо, и вхожу в дом. В нос ударяет запах кислого вина, несвежей пищи и затхлости. В помещении не то семь, не то восемь человек: двое у низкой стойки, а остальные за двумя столами. Сидят мрачные, с каменными лицами. По всему видно, что жизнь у них безрадостная и нет никаких надежд. Нельзя не отметить, что у некоторых из них тупой, если не сказать дегенеративный, вид. Дарвин по этому поводу, наверное, заметил бы, что причина появления нежелательных особей – браки между родственниками. Вероятно, их мозг пострадал от той же самой болезни в результате кровосмешения, что и ноги Тулуза.

Никто не вызывается помочь внести наши вещи и вообще никак не реагирует на наше появление – они лишь молча таращат глаза.

Из-за стойки выходит хозяин, вытирая руки о фартук, что совершенно бессмысленно, поскольку фартук грязнее его рук. У него крупная голова, шея почти отсутствует, а глаза и губы затерялись в глубоких морщинах лица. Руки короткие и толстые, как колбасы, туго набитые мясным фаршем. Вместо талии огромный шарообразный живот. Копия хозяина, я полагаю, его сын лет восемнадцати, стоит рядом и наливает в кружку вино.

Входит Жюль и начинает вести переговоры о комнате. Я видела, что о продаже коров договариваются быстрее. На меня обращены взгляды троих сидящих за ближайшим столом. Они безжизненные. Я вежливо улыбаюсь. Губы одного из них вздрагивают, но улыбка не получается. Мне жаль людей в этой деревне, лишенных радости жизни.

Наконец мы поднимаемся за хозяином по мрачному лестничному пролету к двери наверху. Он толкает ее и поворачивается, чтобы идти обратно вниз. Качнувшись, он прижимает меня к стенке. Я готова зажать нос от запаха чеснока и кислого вина. Он бормочет нечто невнятное, что я воспринимаю как извинение. Бедный Жюль, он должен идти за ним, чтобы принести багаж, если он еще там.

– Ужин не понадобится, – говорит Жюль, когда они спускаются по лестнице. – У нас был поздний ленч.

Это вопиющая ложь. Мой желудок хорошо знает, что у нас был ранний ленч. Однако представив, какой может быть еда в этом месте, я решила, что будет лучше поголодать.

Наша комната небольшая, с одним крошечным окном. Я открыла бы его, чтобы выгнать спертый воздух и отвратительный запах, но дождь отчаянно хлещет по стеклу. У окна стоит стул с обитым желтовато-коричневой тканью сиденьем, потертым и в пятнах. Меня передергивает при мысли сесть на него. Рядом с ним небольшой круглый стол. По нему ползает таракан, существо, которое я ненавижу. Я решаю никуда не ставить свой саквояж, пока не обследую кровать. Матрас жесткий, набитый тряпьем и сеном. Какого цвета было постельное белье, большая загадка. Мне даже не хочется думать, когда его последний раз стирали. Я знаю, это смешно, но кажется, что на меня, облизываясь, смотрят клопы, эти крошечные вампиры, алчущие свежей крови, моей крови.

Я не буду спать на этой кровати или накрываться их грязными, серыми, вшивыми одеялами. И не сяду на этот стул. Если придется, я буду всю ночь стоять. Я пытаюсь погасить пламя гнева, вспыхнувшее во мне.

Виноват, конечно, Жюль. Он плохо спланировал нашу поездку. Мы приехали в это отвратительное место слишком поздно, и нам приходится здесь ночевать. Он должен был знать, до чего тут все отвратительно. Но я должна держать себя в руках. Я, наверное, вдохнула миллиарды пылевых клешей! В ужине нет необходимости. Я уже сыта.

С опаской я ставлю свой саквояж на пол и открываю окно. Свежий воздух должен изменить мое настроение; кроме того, комнату нужно вымыть.

Из окна я вижу сына хозяина, торопливо идущего к сараю. Оттуда он выезжает верхом на тощей старой кляче, годящейся лишь для того, чтобы быть отправленной на мыловаренную фабрику. Молодой человек и лошадь устремляются в сторону железнодорожной станции. Их останавливает старуха. Я не слышу, о чем они говорят, но по жестам женщины понимаю, что она о чем-то его упрашивает. Он качает головой и подстегивает лошадь. Когда она поворачивается в мою сторону, я вижу, что она плачет. Дверь со стуком открывается, и я от неожиданности вздрагиваю.

– Извините, если я испугал вас. – Жюль пыхтит, втаскивая оба чемодана, которые он поднял по лестнице.

– Я иду вниз и буду требовать, чтобы нам дали чистые одеяла.

Жюль имеет наглость смеяться. Я стискиваю зубы и сжимаю кулаки.

– Вы и вправду верите, что эти типы внизу поймут, что такое свежее постельное белье? Или что оно у них есть?

Он прав. У меня опускаются руки, и мне негде сесть.

– Но я, мадемуазель, бывалый путешественник. – Он открывает один из своих чемоданов. В нем чистые, свежие, мягкие белые одеяла с вышитым названием его отеля и две подушки в красивых наволочках.

– Жюль! Вы гений. – Я хлопаю в ладоши от восторга. – А в другом чемодане, наверное, ужин?

– Буханка хлеба, кувшин вина, немного сыра и колбаса.

– И у вас еще свежие полотенца и мыло. – Я никогда не была так счастлива. Я делаю реверанс. – Мсье, вы настоящий мужчина. Я ваша должница на все времена.

Он походит ко мне так близко, что я чувствую его мужскую ауру.

– Само собой разумеется. – Он поправляет воротник моего платья.

Я смотрю ему в глаза и понимаю, что он тот, кого я хочу любить.

Он обвивает меня руками, и его губы встречаются с моими. Я чувствую, что хочу еще. Я обхватываю его за шею и притягиваю ближе к себе. Мысли мои рассеиваются, и я теряю восприятие окружающего мира. Все, что я ощущаю, – это поцелуй, невероятный поцелуй, и я не хочу, чтобы он заканчивался. Я чувствую прикосновение его рук к своим щекам, и он отстраняется.

– Жюль…

– Ш-ш!

Он нежно гладит меня по щеке и снова целует в губы. Когда его губы ласкают мою шею, мне становится трудно дышать, по телу растекается жар. Боже мой, я хочу его. Его руки расстегивают мое платье на груди, и я чувствую дрожь во всем теле от прикосновения его языка к моим соскам. Я хочу большего и, наклонившись вперед, целую его в темя, в то время как он покусывает мои соски.

Мои колени слабеют, и Жюль, бережно поддерживая меня, кладет на пол. Я не знаю, когда и как он сделал это, но одно из мягких белых одеял расстелено на полу, готовое принять меня. В тот момент, когда, как говорят, «я опомнилась», у меня в голове проносится фраза, которую часто повторяла моя матушка, словно для того, чтобы разбудить мою бдительность: «Запомни, Пинк, заниматься любовью – значит делать детей». Но, к моему великому удивлению, я готова отбросить годами внушаемые мне правила. Я хочу отдаться ему.

Жюль отводит прядь волос с моего лица.

– Нелли…

Кажется, мы целую вечность смотрим друг другу в глаза: он – ожидая ответа от меня, а я – борясь с желанием и моралью и думая о последствиях.

– Я думаю, ты не готова.

По моим щекам текут слезы. Он прав. «От любви родятся дети», – промелькнуло у меня в голове. Я хочу, но не могу.

– Нелли, все хорошо.

Он аккуратно кладет подушку мне под голову, берет другое одеяло, накрывает меня и начинает вставать, но я беру его за руку.

– Пожалуйста, полежи со мной.

Он берет вторую подушку и устраивается рядом под одеялом.

– Обними меня.

Своими сильными руками он привлекает меня к себе, а я прижимаюсь щекой к его груди и обхватываю его. Я чувствую, как поднимается и опускается его грудь, и слышу, как бьется его сердце. Его сердце часто бьется рядом с моим – так было бы красивее. Мы крепко держим друг друга в объятиях, и я чувствую, мы словно растворяемся друг в друге. Когда я целую его и погружаюсь в его глаза… да к черту последствия.