Текст книги "Алхимия убийства"

Автор книги: Кэрол Макклири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

40

Жюль и я идем за Оскаром и художником. Спустя некоторое время они исчезают за дверью дома 84 по бульвару Рошешуар. Заведение кажется закрытым, но человек, одетый изысканно, как старьевщик, презрительно смотрит на нас, когда мы хотим войти.

– Вы, очевидно, ошиблись, мсье, мадам. Может быть, вы ищете кафе «Рокер»?

Это в районе, известном своей преступностью. Я смотрю на Жюля, ожидая, что сейчас он проявит вспыльчивый нрав, которым прославился, но его лицо остается невозмутимым.

– Мы хотим войти, – говорит Жюль спокойным тоном.

– Войти? – Он непочтительно показывает на меня. – Вы и эта… особа? Сейчас посмотрим. – Он сильно стучит в дверь кулаком. Открывается большое смотровое окно, и в нем появляется отвратительная физиономия.

– Что надо?

– Эти двое хотят войти.

– И что?

Старьевщик пожимает плечами.

– Кажутся неопасными. – Он смотрит на нас. – Только они какие-то бестолковые.

За дверью раздается лязг отодвигаемого большого засова, и дверь распахивается.

Нас встречает более прилично одетый человек, но с такими же вульгарными манерами. Он держит себя развязно и одновременно напыщенно. Он невысок, но в нем чувствуется сила и напористость. Взгляд его черных глаз пронизывает насквозь. Его длинные прямые черные волосы свисают из-под романтического вида широкополой шляпы из пурпурного бархата – такую мог бы носить лорд Байрон, когда участвовал в национально-освободительной революции в Греции. На его охотничьей куртке металлические пуговицы. Черные бархатные штаны с напуском ниспадают на сапоги. Но самая интересная деталь его костюма – кроваво-красный шарф революционеров. У него он обмотан вокруг шеи и переброшен через плечо наподобие пелерины. Как и Жюль, он чисто выбрит.

– Добро пожаловать на Монмерд. Сколько детей бедняков ваш экипаж задавил по дороге сюда?

До меня доходит, что этот тип приглашает нас пожаловать на гору… дерьма. Он шутливо-груб, хотя мне все равно это не нравится, но я должна прикусить язык.

– Мы с Тулузом, – сухо говорит Жюль.

– С Тулузом? Вы имеете в виду того свинью-графа, что малюет непристойные картины с бедными проститутками и проматывает деньги, которые накопила его семейка, обирая бедных в течение пятисот лет?

– Его самого.

– Тогда входите, повидайтесь со своим дружком, а то, начнись революция, не сносить ему головы.

В зале темно, скученно и не продохнуть от дыма сигарет, сигар и трубок, висящего под толстыми потолочными балками.

Газовые фонари, сваренные из черного металла, отбрасывают бледный и унылый свет на стены и пол, покрытые пятнами коричневого оттенка. На стенах висят картины и эскизы. Я узнаю руку Тулуза на двух картинах, замеченных мной на ходу.

Чего только нет на стенах, потолочных перекладинах, каминной полке: гротескные головы, злобные горгульи, искривленные фигуры людей и животных, турецкие сабли и прочая странная всякая всячина. Не иначе интерьер оформлял пьяный сатир. К удивлению, столы – из обычного дерева, без резьбы и декоративной обработки, а посетители сидят в основном на жестких скамьях.

Хозяин, если это он и есть, ведет нас к столу Тулуза. Пианист вдруг оживает, и толпа начинает петь.

– Садитесь, – командует хозяин и ударяет тростью по столу.

Тулуз берет свою рюмку и приветствует нас дружеской улыбкой. Он и Жюль тут же погружаются в беседу, а я изучаю окружающих. Я слышу имя Аристид, произнесенное посетителем, и неприятный человек, усаживавший нас, отзывается на него. Так, значит, это и есть тот, с кем мы пришли поговорить, – странное имя для странного человека. Аристид вдруг заскакивает на стол и показывает тростью в нашем направлении.

– Полюбуйтесь, кто к нам пожаловал. – Он снова стучит тростью по столу. – Тихо, вы, свиньи!

Когда шум прекращается, он снова показывает на наш столик.

– Вы видели, какая рыбина заплыла к нам? – Он не ждет, когда ответит кто-нибудь из посетителей, и продолжает ораторствовать. – Осетр. Большой старый осетр во всем своем буржуазном великолепии.

Жюль и Тулуз полностью поглощены разговором и не реагируют на происходящее. Я трогаю Жюля за руку.

– Он назвал вас буржуазным осетром.

– Да, замечательно.

Аристид теперь показывает прямо на меня.

– Посмотрите, только посмотрите, друзья мои, кто плывет за ним. Малявка. Она ему в дочери годится. Я снимаю шляпу перед этим человеком. На подбородке у него нет бороды, но, очевидно, она длинная там, где надо.

Зал взрывается хохотом, а мое лицо горит. О, если бы я была в Нью-Йорке с парой моих приятелей с улицы Бауэри… Я знаю, что все это шутка, люди приходят в это кабаре и платят, чтобы их оскорблял этот грубиян, но лично мне не нравится быть объектом его шуток.

– Интересно, где же он подцепил эту малявку. Уж не в Сен-Лазаре ли? А может быть, она одна из тех монашек, что отдают себя не Богу, а любому мужчине, кто заплатит несколько су за приятно проведенное с ними время?

Вот те на! Сен-Лазар – женская тюрьма. Публика заливается хохотом, а я встаю и иду через зал. Жюль зовет меня, но я даже не оборачиваюсь. Зрители замирают в ожидании, когда я подхожу к Аристиду. Он все еще стоит на столе. Подбоченившись и скривившись в зловещей улыбке. Ради таких моментов он живет – еще одна рыбешка попалась на крючок и подвергнется унижению. Я останавливаюсь перед столом и поднимаю голову.

– Мсье Аристид, отец привел меня сюда, чтобы узнать, что ты собираешься делать с ребенком.

– С каким ребенком?

– Крошкой Пьером, которого ты мне подарил, когда останавливался в нашей гостинице и заманил меня, двенадцатилетнюю девочку, к себе в комнату под предлогом…

Жюль тащит меня за руку прочь, а я ликую оттого, что слышу, как завсегдатаи Аристида смеются над ним и аплодируют. Мне хочется повернуться и поклониться, но Жюль настойчиво тащит меня.

Когда мы снова усаживаемся за стол, наш хозяин исполняет песню об уличном «апаши» и рабочей девушке, попавшей из-за него в тюрьму Сен-Лазар, а Оскар порхает по залу, как яркая бабочка, рассыпаясь в любезностях.

– Аристид считает себя защитником бедных, – говорит мне Жюль, – а сам буржуа в большей степени, чем любой из нас. Он унижает бедных своими песнями о ворах и проститутках, протаскивая идею о том, что нищета и моральное разложение – две стороны одной медали.

– Это у вас здорово получилось, мадемуазель, не многим удается заткнуть за пояс Брюана, – хвалит меня Тулуз. – У него грубые шутки, а песни еще грубее. Их, должно быть, исполняют и в нью-йоркских кафе.

Я киваю. Никогда раньше не слышала о Брюане и его песнях, но мне не хочется, чтобы Тулуз счел меня невежественной или подумал, что ньюйоркцы не знают, что происходит в Париже. Считается, что люди, где бы они ни жили, должны знать, что делается в Париже.

Тулуз уже рисует, делая карандашные наброски Брюана, которые, несомненно, когда-нибудь появятся на мольберте. Мне хочется взять за грудки этого человечка, потрясти и сказать, что он тратит напрасно время, изображая сцены из теневой стороны жизни. Какую ценность может представлять картина с Аристидом Брюаном?

Какой-то поэт, один из прихлебателей, караулящих пианино, встает и читает стихи – еще одна порция уличной болтовни буржуазных революционеров. Кажется, что во Франции каждый – революционер. По крайней мере в кабаре.

– Я поговорил вкратце с Аристидом, – говорит Тулуз, продолжая рисовать. – Он не хочет сообщать местонахождение Красной Девы, поскольку опасается, что вы шпики из полиции, но он сказал, что можно поспрашивать в кафе, которое называется «Куто».

«Куто» по-французски «нож». Подходящее название для кафе, где собираются анархисты.

– Оно под развалинами старой мельницы рядом с «Мулен деля Галетт», которая была разрушена при артиллерийском обстреле во время Коммуны. Кафе в подвале открыл Леге, вышедший из тюрьмы по амнистии для защитников Коммуны. Заведение хуже некуда, где собираются «апаши» и анархисты. Хозяин предоставляет им место, чтобы они за кружкой дешевого пива строили планы убийств и изготовляли бомбы в задней комнате. Даже Аристид не заглядывает туда, если там нет Луизы Мишель. Однажды я был там, но не оставляло опасение, что у меня украдут бумажник или перережут горло. Леге пулей снесло пол-лица, а другая половина еще более уродливая.

Поэт, топтавшийся у пианино, начинает ходить по залу с оловянной кружкой и собирать деньги за выступление. На того, кто отказывается, сыплются оскорбления. Я встаю и иду прогуляться. Сегодня я уже наслушалась обидных слов.

Стены по пути в туалет увешаны картинами монмартрских художников, которые, как Тулуз, никогда не добьются известности, потому что отказываются писать приятные вещи. Сельский пейзаж намеренно делается смазанным. Что происходит с этими монмартрскими художниками? Почему этот художник, некий Винсент Ван Гог, полагает, что сможет продать такую работу? [37]37
  Не стоит слишком строго судить о художественных вкусах Нелли. Ван Гог застрелился на следующий год недалеко от Парижа в возрасте тридцати семи лет, продав за свою жизнь только одну картину. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Когда поворачиваю за угол в коридор, ведущий к туалетным комнатам, я узнаю еще одну картину в манере Тулуза. На ней изображены две женщины, танцующие канкан в переполненном кафе, не профессиональные танцовщицы, а обычные женщины, импровизирующие под восторженные крики мужчин. Я не верю своим глазам, хватаю картину со стены и возвращаюсь к столику.

– Смотрите!

Обрадованный Тулуз спрашивает:

– Вам понравилось? Сто франков. Но для вас, мадемуазель, пятьдесят.

– Это он, – говорю я им.

На картине трое мужчин сидят за столом и смотрят, как танцуют женщины. Лица двоих мужчин в центре обращены вперед. У одного из них окладистая борода, розоватые тонированные очки и канотье. На нем черный костюм и красный шарф.

– Вероятно, совпадение, – заявляет Жюль успокаивающим тоном.

– Нет это он. Ошибки быть не может. Кто этот человек, Тулуз?

Тулуз, всем своим видом выражающий неудовольствие, что я не заинтересована в покупке его картины, прячет лицо в высоком стакане абсента. Он элегантно вытирает лоб платком, прежде чем снова посмотреть на картину. Он – истинный джентльмен, даже если пишет безвкусные картины.

– Анархист.

– Откуда вы знаете, что он настоящий анархист?

Он пожимает плечами.

– У него такая одежда, шарф.

– Как его зовут?

– Он – просто лицо на картине. Дайте ему любое подходящее, на ваш взгляд, имя. Например, Жан или Пьер.

– Когда вы написали эту картину? – интересуется Жюль.

Тулуз сосредоточенно смотрит на нее.

– Два-три года назад.

– Совпадает. Тогда в Париже начали совершаться убийства.

– Вы узнаете двух других людей? – спрашивает Тулуза Жюль.

Он качает головой.

– Просто посетители кафе. Они оказались вместе за одним столом по какой-то причине, но они не друзья.

– Откуда вы знаете? – спрашиваю я.

Тулуз показывает на картину.

– Посмотрите на их внешний вид. Одеты они скромно и просто. Про их одежду не скажешь, что она недорогая или немодная скорее это форменная одежда, возможно, даже более простая, как у преподавателей колледжа или правительственных чиновников среднего ранга. Они не богема, не люди от искусства или литературы, уж точно не анархисты, и совсем не похожи на него. Они пришли пропустить стаканчик после работы и уйдут домой к семьям. А он просиживает в подпольных кафе до поздней ночи и обсуждает с приятелями, уйдет ли в отставку французское правительство, если убьют президента.

Я потрясена.

– Тулуз, вам надо работать в полиции. А эта сцена – она написана здесь, в «Мирлитоне»?

– Нет, в кабаре «Ша нуар». [38]38
  «Chat Noir» – «Черный кот» (фр.).


[Закрыть]Спросите у его хозяина Сали об этом человеке. Может быть, он завсегдатай.

– Могу я на время взять картину?

– Я бы предпочел, чтобы вы купили ее, но, видимо, такова моя участь: писать то, от чего люди шарахаются, как от сифилиса.

Когда Жюль и я собираемся уходить, я замечаю букет цветов в вазе на соседнем столике. Я беру вазу и ставлю перед Тулузом.

– Пишите цветы вместо танцовщиц, – советую я ему, – и весь мир будет стучаться в вашу дверь.

Я спешу догнать Жюля, оставив Тулуза в задумчивости смотрящим на вазу с цветами.

Я не щедра на советы, считая, что предпосылки для самосовершенствования индивида заложены в нем самом, но очень благодарна странному маленькому человеку за то, что он запечатлел на полотне убийцу, и чувствую, что должна поделиться с новым знакомым своими представлениями о прекрасном. По крайней мере это я могу сделать.

Дорогой Оскар чересчур увлечен ролью социально значимой бабочки, чтобы заметить наш уход, а Аристид Брюан стоит на столе и задает вопрос своему официантскому корпусу:

– Что мы думаем о посетителях?

– Посетители – свиньи, – дружно хором отвечают официанты.

Я не могу удержаться – поворачиваюсь, кланяюсь и выхожу

41

– Надеюсь, следующее кабаре приятнее, чем «Мирлитон».

Жюль посмеивается над моим предположением.

– Вы будете больше очарованы Родольфом Сали. Он отец Брюана, говоря профессиональным языком. «Мирлитон» занимает помещение, которое несколько лет назад оставило «Ша нуар». При переезде Сали побросал много всяких странных вещей вокруг «Мирлитона». Например, один знаменитый стул. Когда Сали вернулся за ним, Брюан отказался отдать его. Он повесил его на стену и показывает его посетителям, когда поносит Сали в своих монологах.

– Брюан работал у Сали?

– Да, когда «Ша нуар» располагаюсь в районе Рошешуар. Он сочинил песню для «Ша нуар», которая до сих пор исполняется у Сали. И подход к посетителям у Сали примерно такой же.

– Наверное, это будет интересный визит.

– Во всяком случае, у нас не останется дурного впечатления, как от предыдущего. Сали не столь вульгарен и считает, что он ближе к искусству, чем к революционерам.

При входе в «Ша нуар» человек в мундире швейцарского гвардейца просит нас представиться. Швейцарские гвардейцы, охранявшие дворец, были убиты толпой во время Французской революции, когда пытались защитить короля и королеву.

Он сообщает Жюлю, что Сали подавляет бунт галерных рабов и в течение нескольких минут не сможет к нам выйти, а потом трижды ударяет в пол и возвещает о нашем приходе:

– Мсье Моран и мадемуазель Браун.

Если «Мирлитон» пытался передать дух улицы, то «Ша Нуар» – это мир фантазии, в оформлении которого видно смешение античного, средневекового. Ренессанса и Людовиков Франции. В глаза то и дело бросается что-нибудь страшное и причудливое: восточные огненные маски, бокалы, которых касались губы Вольтера и Карла Великого, череп и челюсть бродячего поэта XV века Франсуа Вийона, часы с когтями кошки вместо стрелок и произведения искусства и всякий хлам, хотя самые экстравагантные предметы остались в «Мирлитоне».

Мы проходим через столовую, называемую «Salle du Conseil» – «Зал заседаний», где люди пьют пиво и едят пальцами картофель фри, слушая, как поет обаятельная молодая женщина с грустным лицом под аккомпанемент пианино:

 
На Монмартре при лунном свете я ищу свое счастье
в «Ша нуар».
На Монмартре в час вечерний я ищу свое счастье
в «Ша нуар»
 

– Вы видели представление в теневом театре? – спрашивает Жюль.

– Да, кукольное представление, когда была маленькой.

– Теневой театр в «Ша нуар» – это не детская пьеска. Это последнее достижение в области механических движущихся картинок, представленное Ривьером и Робида. Давайте посмотрим, пока ждем Сали. Говорят, это интересно.

Жюль ведет меня в темную, переполненную людьми комнату на следующем этаже, называемую «Праздничный зал». С потолка свисает странное создание, похожее на большую рыбу с головой оскалившейся собаки. На дальней стене своеобразный, овальной формы, большой белый экран из тонкой материи, освещенный с обратной стороны яркими фонарями. Сверху из некоего аппарата на него проецируется изображение свирепого, похожего на кошку, грифона с крыльями и оскаленными зубами, поддерживаемого головами: смеющимися, плачущими, напуганными – со всеми эмоциями, какие передаются с театральной сцены. Естественно, там есть крадущаяся кошка.

На экране вражеские воздушные корабли, громадные шарообразные летающие машины с пушками и пулеметами, сбрасывают бомбы на Париж, а французские воздухоплаватели сражаются с ними на своих шарах. Воздушные корабли летают по небу, падают бомбы, взрываются силуэты домов на горизонте, полыхает пламя пожарищ, слышатся крики, завывание ветра и грохот рушащихся зданий.

Мне так хочется заглянуть за сцену и посмотреть, как сценической бригаде удается создавать такую реалистическую картину; это намного правдоподобнее, чем корытный «гром» в сценических постановках. Я поворачиваюсь к Жюлю, чтобы спросить, возможно ли это, но он полностью поглощен зрелищем. К моему удивлению, он весь в напряжении; кажется даже, что сцены битвы вызывают у него гнев.

– Мсье, мадемуазель, – зовет нас официант, одетый как университетский преподаватель. – Мсье Сали готов принять вас.

Когда мы спускаемся по лестнице, Жюль говорит:

– Сейчас я вернусь.

– Что?

– Воздушные корабли сражаются над большими городами.

К счастью для мира, воображение Жюля далеко от реальности. Если бы осуществилось все, что он представляет, то мы жили бы в мире, в котором люди летают между городами на воздушных кораблях, в очень высоких зданиях поднимаются по движущимся лестницам, ракеты летают на Луну, движущиеся картинки выглядят как настоящие, а не в виде темных силуэтов, и в каждом доме телефоны и электрический свет. Каким безумным был бы этот мир!

– Добро пожаловать в «Ша нуар».

Мсье Сали – упитанный мужчина с рыжими волосами и бородой. На нем парчовый жилет, который хорошо подходил бы для коронации, если бы в этом жилете был сам король. Он с долей лукавства смотрит на Жюля, словно узнал его. Жюль делает вид, что не замечает его взгляда, и привлекает внимание мсье Сали к картине, что мы принесли с собой.

– Это картина Тулуз-Лотрека.

Сали приставляет ее к спинке стула.

– Да, я видел ее раньше. Тулуз предложил ее мне, я отказался, и он повесил ее у Брюана. Кто-то видел ее в уборной, да и все его заведение – сортир.

– Мы хотели бы узнать, кто эти люди.

– Откуда мне знать? А сейчас у меня много дел. Спросите лучше у Тулуза.

Он собирается бежать, но я останавливаю его.

– Человек с красным шарфом – мой муж. Он оставил меня стремя маленькими детьми, ушел к другой женщине и сменил имя. Я должна найти его. Такое может произойти с любой из ваших дочерей.

– Может произойти? Мадемуазель, это случается каждый день. – Он показывает на одного из своих официантов. – У него две дочери, и их мужья такие же, как этот негодяй на картине, кафешные революционеры. Они слишком гордые, чтобы работать, но не стесняются быть нахлебниками, заставляя работать старика.

Он снова смотрит на картину, затем берет ее и держит перед собой на расстоянии вытянутой руки. Он поворачивает ее то так, то эдак, прищуривается и морщит нос, как кролик.

– Нет, не знаю его. Очевидно, один из последователей Красной Девы. Половину своего времени они строят планы убийств, а другую – проводят в тюрьме. Нет, извините, я не знаю ни имени этого человека, ни где он находится.

– Мерси, мсье.

Жюль забирает картину, и когда мы собираемся уйти, Сали задает вопрос, который останавливает нас.

– Почему бы вам не спросить у его приятелей?

Мы тупо смотрим на хозяина кафе.

– Его приятелей? – спрашиваю я.

– У тех, из института.

– Какого института?

– Института Пастера, конечно. Уверен, они коллеги Пастера. Время от времени я видел их с другими сотрудниками института, они отмечали то ли день рождения, то ли повышение по работе.

Я беру картину у Жюля и смотрю на нее более внимательно.

– Не могу поверить, что мы не увидели этого.

– Не увидели чего? – Жюль совершенно озадачен.

– Вернее, кого. Ассистента Пастера. Это Томас Рот. – Я не узнаю другого «коллегу Пастера».

Ошеломленные, мы с Жюлем смотрим друг на друга. Сотрудники Пастера в кафе с убийцей? Когда мы уходим, грустная, но обаятельная молодая женщина поет одну из песен репертуара уличных шансонье; парижские буржуа любят, чтобы их поддразнивали именно этой песней:

 
У бродячих собак есть своя нора,
У убийц есть тюрьма.
Но бедный старый рабочий, как я.
Не имеет крыши над головой.
 

42

– Сотрудники Пастера с анархистами Красной Девы? – Это какое-то безумие. – Работники института проводят время вместе с убийцей? Что вы думаете об этом?

Жюль останавливается и смотрит на меня.

– Мы не знаем, убийца ли он.

– Это так, но все-таки радикал-анархист с людьми Пастера. Мы должны поговорить с этими людьми немедленно.

Его лицо становится строгим. После просмотра теневого представления он все время в плохом настроении.

– Скоро полночь – едва ли подходящее время для визита к доктору Пастеру; впрочем, вам, как видно, все равно.

Не могу поверить, каким недобрым он временами может быть, но он прав. Уже поздно.

– Вы правы, я забыла, сколько сейчас времени. Однако самое время проверить кафе «Куто», где собираются анархисты. Готова биться об заклад, Красная Дева наверняка там.

– И лишиться головы. У вас что – опять воспаление головного мозга, которым вы частенько страдаете?

Я замолкаю и глубоко вздыхаю.

– Я не думаю…

– Вот именно, мадемуазель, это я и имел в виду.

– А вы… вы можете убираться ко всем чертям.

– Я уже там.

– И оставайтесь там, сколько вам угодно – наслаждайтесь жалостью к себе. А мне нужно поймать убийцу. Спокойной ночи.

Я резко поворачиваюсь и целеустремленно шагаю по улице, оставив Жюля позади. Черт с ним. Что он о себе думает? Как смеет грубить мне? Забуду романтические мысли о нем, которые посещали меня. Он прав, у меня воспаление головного мозга, но к убийце это не имеет никакого отношения. Всему виной Жюль. Он сводит меня с ума.

Я повернула за угол и дошла до середины улицы, как вдруг вспоминаю, что картина осталась у Жюля. Проклятие! Мне нужно было бы взять ее и отнести к себе на чердак. Кто знает, что с ней будет в его руках. Но жребий брошен. Кроме того, после этой вспышки я, наверное, потеряю Жюля как партнера. Но, как говорят французы, c’est la vie – такова жизнь.

Завтра я просто ворвусь в «Прокоп» и заберу у него картину. Но это завтра, а сейчас… Ничто не остановит меня. Даже холодная ночь и черные тучи, нагоняемые дыханием ветра, который, кажется, никогда не стихнет. И затем, словно сигнал свыше, вдалеке раздается раскатистый, глухой удар грома. Собирается ураган.

Я знаю, что поступаю неразумно. Во мне еще кипит гнев, и, должна признаться, я сержусь на себя, потому что снова оплошала и попала в отвратительную ситуацию. Но что сделано, то сделано. В принципе я знаю, где находится «Мулен де ля Галетт» – на вершине холма. Снова туда, наверх; надеюсь, что смогу найти кафе.

Пассаж, по которому я поднимаюсь, чтобы поговорить с Красной Девой, исключительно непривлекателен. Ночная тьма окутывает вершину лестницы – крутой, извилистый, каменистый подъем, ограниченный с обеих сторон стеной. Виноградные лозы, почерневшие в морозные ночи, свисают безжизненно со стены как иссохшие старые пальцы, словно поджидающие, когда появится одинокий запоздалый прохожий, чтобы схватить его. Ладно, нечего давать волю нездоровому воображению. Надо быть спокойной и трезвомыслящей.

Я осторожно ступаю по каменным ступеням. Позади стен по обеим сторонам лестницы примостились белые дома с плотно закрытыми деревянными ставнями и садами, оставленными без внимания до весны. Красные черепичные крыши подчеркивают темноту ночи. Когда они неожиданно заканчиваются, я оказываюсь перед грязной дорогой и обширным пастбищем. Металлическое треньканье колокольчика на шее козы доносится откуда-то с пастбища. Снова грохочет гром, раскатистый и глухой. Только на этот раз он ближе – явная угроза, что я промокнуло нитки под холодным дождем. Тут и там едва различимы низкорослый кустарник вроде терновника и холмики голой земли. Пустая деревянная тележка со сломанным колесом брошена на обочине.

Почти на самой вершине холма растет большое мрачное дерево. Его голые ветви кажутся пурпурными при вспышке молнии. В долю секунды, когда сверкает молния, я замечаю фигуру поддеревом. В наступившей снова темноте она исчезает.

Мои ноги останавливаются.

Почему кто-то должен ждать меня под каким-то деревом в непогожую ночь? Кто это? Человек? Тот, что в черном? Или это ночь разыгрывает шутки со мной? Я не знаю, что и подумать, но ощущение, что под деревом стоит человек, не проходит. Я уверена, что видела фигуру. Мне снова предстоит столкнуться с убийцей… одной?

Я стою неподвижно, словно вросла в землю, не представляя, что делать дальше, а мой страх пытается перебороть мою гордость. Наконец я решаю, что видела ветки, разбросанные ветром, что это просто обман зрения. Я заставляю сопротивляющиеся ноги двигаться вперед. Они еле тащатся, словно знают, чего я не знаю.

Над головой гремит гром, и молния снова освещает небо.

Под деревом стоит человек.

Я замираю, сердце бешено колотится. У меня не остается сомнений: кто-то поджидает меня во мраке ночи. Еще одна вспышка – и никого нет. Я напрягаю зрение, но не вижу ни души. Потом фигура возникает вновь.

Она направляется ко мне.

Инстинктивно я готова броситься бежать, но ноги будто окаменели. Удар грома выводит меня из оцепенения, я поворачиваюсь и бегу вниз по холму. Добежав до ступеней, оглядываюсь назад.

Человек приближается ко мне.

Подобрав подол платья, я несусь через две ступени. На чем-то у меня подворачивается нога, я спотыкаюсь и лечу в свободном полете.