Текст книги "История Индий"

Автор книги: Касас Лас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

Глава 167

Кто сможет перечесть все обиды, нанесенные индейцам нашими отрядами во время этих походов, кто сможет описать все постыдные дела испанцев и взвесить тяжесть этих дел, кто скажет, сколько людей было привезено на остров Эспаньола и на Сан Хуан и там продано и сколько людей, не говоря уж об исконных жителях этих островов, погибло в рудниках и на иных работах? И все это за весьма короткий срок. О содеянном лучше слов свидетельствует безлюдье и пустынность всего восточного побережья материка и множество островов, которые прежде кишели людьми. И поистине правосудие господне явило знак, над которым стоит призадуматься, ибо из всех, кто вкладывал деньги в эти дела и состоял в них на паях и в доле, нет, кажется, ни одного, кто не кончил бы в нужде и нищете, и нечестивая смерть их свидетельствовала о том, каковы были их дела; если же оставляли они состояния, то состояния эти вскоре различными путями приходили в упадок, как бы велики они ни были. Мы знали у нас на острове одного такого человека; он оставил двум или трем наследникам состояние, оцененное в 300, если не в 400 тысяч кастельяно. Так вот, через пять или шесть лет после его смерти это богатство неприметно разлетелось по ветру и сейчас все целиком оценивается не более чем в 50 тысяч, и нечего сомневаться, что в конце концов оно сойдет на нет и наследники того человека будут жить в скудости, а то и пойдут по миру. И таких случаев немало было в этом городе и по всему острову. Скажу еще несколько слов о предуведомлении, которое для видимости объявляли индейцам участники набегов по приказу людей, распоряжавшихся в здешних краях и звавшихся учеными правоведами (и если их кормили и держали у власти, то лишь ради их учености, не ради их прекрасных глаз, и потому непозволительно им было не знать, что это предуведомление – величайшая и бесчеловечнейшая несправедливость).

Казнь пленных.

Так вот, я хочу рассказать здесь, что произошло, когда я говорил об этом предуведомлении с самым главным из них, которому подчинялись все остальные. Я приводил доводы и непреложные доказательства, стараясь убедить его, что такие вооруженные набеги несправедливы и участники их достойны всяческого осуждения и адского пламени и что предъявлять подобные требования, как было предписано, значит попирать истину и справедливость и глумиться над нашей христианской верой, над кротостью и милосердием Иисуса Христа, который претерпел столько мук ради спасения всех людей, в том числе и индейцев. Я говорил, что нельзя ограничивать срок, в течение которого индейцы должны перейти в христианство, ибо сам Христос не ограничивал этого срока ни для кого, – ни для целого мира, которому предоставил он время со дня сотворения и до страшного суда, ни для каждого отдельного человека, которому дал он всю жизнь, дабы тот смог обратиться к истинной вере по свободному волеизъявлению; а между тем люди так урезали этот дар господень, что, по мнению одних, достаточно ждать ответа индейцев в течение трех дней после предуведомления, а другие продлевают этот срок до двух недель. Он сказал мне в ответ: «Нет, двух недель мало; следует дать им два месяца на размышления». Я чуть не застонал, когда это услышал и увидел такую закоренелую и твердокаменную черствость в человеке, под властью которого находилась большая часть Индий. Можно ли превзойти слепотою и невежеством этого человека, если он, будучи знатоком законов уже по роду своих занятий и ведая судьбами стольких земель и племен, не знал, во-первых, что это предуведомление несправедливо, бессмысленно и недействительно с точки зрения права; во-вторых, что даже будь эти требования справедливы и обоснованны, мы-то оглашали их на испанском языке, то есть налагали на индейцев обязательства, которых те не понимали; чтобы индейцы смогли понять это предуведомление и принять на себя какие-то обязательства, мало было двух месяцев, и двенадцати, и даже двадцати; и, в-третьих, почему индейцы должны были поверить и согласиться, что бог вручил власть над миром человеку, который называется папой, и папа отдал все царства Нового Света королям Кастилии, если не было у них иных свидетельств и доказательств, кроме утверждений людей, которых индейцы считали злобными, низкими и жестокими из-за страшных дел, и неужели индейцы должны были впустить к себе этих людей, и поверить им на слово, и присягнуть на верность королям Кастилии, и неужели в случае отказа по прошествии двух месяцев испанцы были вправе начинать войну? Item, уж коль скоро этот самый глава судебной коллегии держался мнения, что индейцы обязаны признать своими государями королей Кастилии, хоть и были у них собственные исконные государи и цари, пусть бы он прежде помог им узнать господа, нашего творца и спасителя. Но слепота и невежество этого человека ведут свое происхождение от слепоты и невежества, которые с самого начала поразили Королевский совет и были причиной того, что он приказал ставить индейцам подобные требования; и дай господи, чтобы Королевский совет не страдал тем же недугом ныне, когда на исходе 1561 год. И этой мольбою мы завершаем третью книгу нашей «Истории» в честь и во славу божию. Deo gratias[98]98
  Благодарение господу (лат.).


[Закрыть].

ПРИЛОЖЕНИЯ

З. И. Плавскин, Г. В. Степанов
«История Индий» как памятник испанской литературы и языка

Ожесточенная полемика, которая в течение нескольких столетий ведется вокруг книги Бартоломе де Лас Касаса, касается преимущественно оценки ученым-гуманистом испанской конкисты. Все остальные вопросы, возникающие при изучении «Истории Индий», оказались при этом отодвинутыми на задний план и освещались лишь бегло. Это относится, в частности, к вопросу о роли и месте книги в истории испанской литературы и языка. Между тем «История Индий», несомненно, весьма своеобразный памятник испанской прозы, ценный источник для изучения языка Испании и тех сдвигов, которые происходили в языке в XVI столетии.

1

«Историография и эпос находятся в самом близком родстве, – писал выдающийся испанский ученый Рамон Менендес Пидаль. – Как в одном, так и в другом получают выражение общие чаяния и стремления, оба они преследуют аналогичные цели. И в историографии, и в эпосе находит воплощение стремление людей продолжать жить в памяти грядущих поколений и воскресить картины жизни прошлого. Таким образом, историография и эпос по-своему осуществляют двойную связь, которая соединяет прошлое с настоящим и будущим»[99]99
  Р. Менендес Пидаль. Всеобщая хроника Испании, составленная по повелению Альфонса Мудрого. В кн.: Р. Менендес Пидаль. Избр. произв. Испанская литература средних веков и эпохи Возрождения. М., 1961, стр. 365–366.


[Закрыть].

Это внутреннее родство историографии и героического эпоса особенно отчетливо обнаруживается в период раннего средневековья и прослеживается в литературах многих стран Западной Европы. В более поздние времена, однако, пути развития испанской историографии начинают все более существенно отличаться от того, что мы наблюдаем в других западноевропейских странах.

В пору расцвета феодального общества, примерно с XI века, во Франции, классической стране феодализма, литература все более разделяется на два потока: с одной стороны, продолжает развиваться народное творчество – лирическое и эпическое, а с другой стороны, формируется «ученая» – клерикальная и рыцарская – литература на французском языке. Оба эти потока, конечно, взаимодействуют между собой, и все же для представителей «ученой» литературы Франции, к которым принадлежали и авторы исторических повествований, характерно стремление не только отгородить, но и противопоставить свое творчество «грубой», «плебейской» традиции. По-иному пошло развитие литературы в Испании. Своеобразие социальных процессов в этой стране, связанное с многовековой борьбой за высвобождение испанских земель из-под владычества арабов (реконкистой), привело к тому, что, хотя в Испании и появилась в XII–XIII веках «ученая литература» (так наз. mester de clerecía), но в творчестве ее представителей, начиная с первого известного нам по имени испанского поэта Гонсало де Берсео, явственно прослеживается живая и многогранная связь с народной, «хугларской» литературой (так наз. mester de juglaría).

Испанская историография XIII–XV веков может служить одним из самых ярких примеров органического переплетения «ученых» и народных элементов, прежде всего эпического творчества народа. Тот же Р. Менендес Пидаль отмечал: «В Испании эпос лишь едва задел своим крылом историографию в наиболее древние периоды (то есть периоды, когда между ними не существовало резкой грани). Однако в то время, когда составляли „Всеобщую хронику“, в обстановке большого культурного подъема при Альфонсе Мудром разрыв между этими жанрами не увеличивается, как следовало бы ожидать. Напротив, происходит их полное слияние. Два растения, выросшие на могиле прошлого, тесно сплели свои побеги Ничего подобного нельзя найти во французской историографии, хотя в этой соседней с нами стране эпос достиг даже большего расцвета, чем у нас»[100]100
  Р. Менендес Пидаль, ук. соч., стр. 366.


[Закрыть].

Далее ученый справедливо подчеркивал, что этот факт – одно из свидетельств стремления испанских историографов средневековья не только изложить факты прошлого и дать им политическую оценку, но и художественно осмыслить историю. Начиная с «Всеобщей хроники», составленной в конце XIII века при Альфонсе X Мудром (или Ученом – Alfonso el Sabio) и его преемниках, все наиболее значительные испанские исторические труды при изложении соответствующих событий истории широко включают прямо или в прозифицированном виде народные предания и поэмы.

Этим, однако, дело не ограничивается. Такие фрагменты остались бы в хрониках инородным телом, если бы историографы не пытались вести все свое повествование в том же стилистическом ключе, в каком создавался героический эпос. Вот почему, стремясь не только поведать своим читателям факты истории, но и воссоздать образ прошлого, испанские историки нередко обращаются к специфически художественным средствам.

Подобное художественное осмысление истории, делающее испанскую историографию одним из своеобразных видов художественной литературы, остается характерным на протяжении многих столетий. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить «исторические» новеллы из знаменитого сборника новелл инфанта Хуана Мануэля «Граф Луканор» («El Conde Lucanor», 1335), перекликающиеся с его же «Краткой хроникой» («Crónica abreviada»), «Хронику» («Crónica») и «Поэму о придворной жизни» («Rimado de Palacio») Перо Лопеса де Айялы (1332–1407), «Море историй» («Mar de historias», 1450) Фернана Переса де Гусмана (1376?-1460?).

В эпоху Возрождения, когда в историографии Испании, как и других стран, усиливается стремление к научной достоверности и документальной точности повествования, эта характерная для испанских исторических сочинений тяга к художественному осмыслению фактов прошлого, пожалуй, выступает еще рельефнее, чем прежде. Одно из самых интересных и ярких свидетельств этого – знаменитая книга Хинеса Переса де Иты (1544?-1619?) «Гражданские войны в Гранаде» («Las guerras civiles de Granada»). Повествуя в первой части о последних годах мавританского владычества а во второй – о подавлении восстания морисков в середине XVI века, Х. Перес де Ита, основываясь не только на исторических, но и на фольклорных источниках, создает удивительный сплав исторической хроники и новеллистического вымысла. Такое же стремление авторов создать образную картину исторического прошлого своей страны мы наблюдаем и в «чисто» историографических трудах испанских гуманистов, вплоть до всемирно известной «Истории Испании» («Historia de España») Хуана Марианы (1535–1624).

Сходные черты мы обнаруживаем и в многочисленных историографических трудах, посвященных завоеванию испанцами «Индий», то есть Нового Света. Эти труды (разумеется, речь идет лишь о произведениях XVI – начала XVII века) весьма разнообразны по своему происхождению и характеру. Тут и записи непосредственных участников конкисты, обычно простых солдат, и официальные донесения и памятные записки испанских должностных лиц и католических монахов, и сочинения, написанные представителями индейской «знати», и, наконец, первые обзоры событий конкисты, принадлежащие перу профессиональных историков. Совершенно очевидно, что степень «художественности» этих разнообразных произведений очень различна. Естественно, что менее всего образное осмысление фактов присуще официальным источникам – всякого рода мемориалам и донесениям конкистадоров и священнослужителей. Однако даже в этих нередко наспех написанных реляциях короне новизна и оригинальность сюжета заставляют авторов выходить за пределы сухого изложения фактов. Необычный, поражающий воображение европейца мир открылся глазам завоевателей, и в своих донесениях они стремятся запечатлеть не только события конкисты, но и черты своеобразного быта, культуры, природы Нового Света. В еще большей мере это художественное осмысление происходящего выступает наружу в таких трудах, как воспоминания о конкисте ее непосредственных участников, или в книгах, написанных потомками низвергнутых конкистадорами былых правителей Индий. В этих трудах личное, индивидуальное видение мира окрашивает все повествование, определяет собой повышенную эмоциональность рассказа. И конечно же, такие классические произведения этого рода, как «Истинная история завоевания Новой Испании» («Historia verdadera de la conquista de la Nueva España») участника экспедиции Э. Кортеса в Мексику Берналя Диаса дель Кастильо, или «Королевские комментарии инков» («Comentarios reales de los Incas») потомка инкских правителей Перу Гарсиласо де ла Веги (1536–1616), представляют собой не только ценнейшие исторические источники, но и замечательные памятники испанской литературы своего времени. В ряду этих выдающихся трудов книге Бартоломе де Лас Касаса «История Индий» принадлежит одно из самых почетных мест не только потому, что автор ее во весь голос сказал жестокую правду о конкисте, но также и потому, что стремление к исчерпывающему и всеобъемлющему обзору событий первых десятилетий конкисты здесь сочетается с элементами яркого, художественного изображения этих событий.

2

Лас Касас рассказывает в своей «Истории Индий» о событиях, свидетелем и участником которых по большей части был он сам. Этот факт он неоднократно подчеркивает в своем труде. «Я видел все то, о чем рассказываю, и многое другое», – эти слова, можно сказать, подобно рефрену то и дело звучат на страницах «Истории Индий». Столь настойчивая характеристика своего повествования как свидетельства очевидца важна для Лас Касаса не только как доказательство достоверности сообщаемых им фактов; в неменьшей мере это служит объяснением того, что личность автора, его собственные симпатии и антипатии неизменно присутствуют в историческом повествовании, придавая ему отчетливую эмоциональную окраску.

Повествуя об эпизодах, в которых он сам принимал непосредственное участие, Лас Касас иногда прибегает к своеобразному приему «самоотчуждения», рассказывая о себе как бы в третьем лице. Таковы, например, главы, посвященные участию Лас Касаса в походе Нарваэса в кубинскую провинцию Камагуэй и рассказывающие об отказе Лас Касаса от принадлежавших ему индейцев. В этих «автобиографических» эпизодах, где личность автора выдвигается на передний план, Лас Касас всячески стремится подчеркнуть «объективность» повествования, что и достигается изображением этих событий как бы со стороны. Во всех остальных случаях, когда Лас Касас выступает не в роли центрального персонажа, а лишь в качестве свидетеля и очевидца, он не только не пытается скрыть, но даже выпячивает свое личное, субъективное отношение к изображаемому. Гнев и презрение, любовь и ненависть, – все человеческие страсти бушуют на страницах его книги, определяя самый тон повествования.

Лас Касас не просто излагает факты истории конкисты, но страстно отстаивает свою точку зрения на важнейшую проблему, поднимаемую им в книге: проблему свободы индейцев, которая для него равнозначна проблеме свободы человеческой личности вообще. Страстный, полемический характер книги усиливается еще и тем обстоятельством, что работа над ней завершалась тогда, когда уже были позади несколько десятилетий упорной и бесплодной борьбы за признание прав индейского населения Америки на свободное существование. Наконец, немалую роль сыграла и необходимость защитить себя и свою книгу от наветов многочисленных клеветников, не раз пытавшихся оболгать писателя и исказить истинные цели его трудов. Все это и определяет тот особый эмоциональный строй книги, который сближает ее в одних частях с политическим памфлетом, в других – с утопическими и идиллическими произведениями о «золотом веке» человечества.

В «Истории Индий», если рассматривать ее как литературное произведение, отчетливо обнаруживается переплетение двух линий: одна идет от ораторской, патетической речи проповедника и направлена на обличение деятелей конкисты, а другая, к которой Лас Касас обращается при изображении жертв конкисты, связывает его с традициями гуманистической утопии.

«Кто поведает всю правду о голоде, притеснениях, отвратительном, жестоком обращении, от которых страдали несчастные индейцы не только в рудниках, но и в поместьях, и повсюду, где им приходилось работать?»– вопрошает Лас Касас в 40-й главе второй книги. Вопрос этот скорее риторический, ибо вся «История Индий» и есть ответ на него.

Повествуя о событиях конкисты и ее деятелях, Лас Касас последовательно и систематически «дегероизирует» и саму конкисту, и ее деятелей. Когда читаешь другие испанские книги о конкисте, с их страниц встают образы героев рыцарских романов, перенесенных из фантастических стран в реальную действительность Нового Света. Образы конкистадоров, нарисованные Лас Касасом, не имеют ничего общего ни с героями рыцарских романов, ни с величественными героями эпоса. Не открыватели новых миров, а жестокие поработители, не носители более высокой культуры, а отвратительные изверги, не слуги христовы, а служители дьявола, – такими предстают на страницах «Истории Индий» испанские завоеватели. Во всем, что касается изображения испанцев, «История Индий» – это история без героев, это рассказ о мелких людишках, движимых самыми низменными чувствами – алчностью и человеконенавистничеством. Ничего величественного не видит Лас Касас и в действиях конкистадоров.

«Победы, одержанные Васко Нуньесом над индейцами, нагими или едва прикрытыми травой, были не более великим подвигом, чем побоище, учиненное в курятнике» (III, 52), – пишет он. И это решительное отрицание героического начала подчеркивается в «Истории Индий» каждый раз, когда речь заходит о деяниях испанских конкистадоров. Сами определения «подвиг» и «герой» применительно к конкисте используются в книге лишь в откровенно ироническом плане. Побоище, устроенное испанцами в одной из областей Индий, Лас Касас именует «евангельской проповедью», карательные экспедиции против индейцев в погоне за золотом и рабами – «святыми паломничествами» (см. III, 48, 62, 67 и др.).

Именно задача «дегероизации» конкисты и определяет собой включение в книгу великого множества леденящих душу описаний зверств испанцев. Иногда при этом автор не избегает и преувеличений. Вряд ли буквально достоверно утверждение Лас Касаса о том, что один конный испанец за час перебил 10 тысяч индейцев. Противники Лас Касаса охотно приводят подобные примеры в доказательство того, что книга эта не может претендовать на историческую точность и достоверность. Однако эти доводы противников Лас Касаса совершенно неосновательны, ибо, как и авторы художественных произведений, в частности героического эпоса, Лас Касас прибегает к гиперболе как средству усиления выразительности. Для него в данном случае важнее не точное число индейцев, истребленных тем или иным конкистадором в том или ином сражении, а то, что в результате конкисты погибло бесчисленное множество туземцев. «10 тысяч» в данном контексте расшифровываются как синоним множества.

Характерно, что гипербола появляется у Лас Касаса и тогда, когда цели исторического повествования вовсе того не требуют. Рассказывая о стае ворон, он замечает, что, пролетая, они «затмили солнечный свет»; в другом случае бабочек было, по его словам, столько, что «казалось, они вытеснили воздух», а от множества черепах «море как будто загустело». Такого рода гиперболические сравнения и метафоры отнюдь не могут служить доказательством отступления Лас Касаса от исторической истины, о них следует судить по иным критериям: как и другие средства художественной выразительности (риторические вопросы и восклицания, специфические приемы ораторской речи и пр.), они соответствуют памфлетному, повышенно эмоциональному характеру книги в целом.

В ином стилистическом ключе описывает Лас Касас жизнь, быт и нравы индейцев, окружающую их природу. Рассказывая о коренных обитателях Индий, автор стремится доказать, что они не только имеют такое же право на мирное и свободное существование, как испанцы, но что в нравственном отношении они стоят намного выше своих поработителей, хотя им и неведома «истинная вера». Характеризуя обстановку, в которой жили индейцы до конкисты, Лас Касас сопоставляет открывшуюся его глазам реальность с утопическими представлениями о «золотом веке» человечества. Идеи эти, разработанные в античности Вергилием, Овидием, Сенекой и другими авторами, получили широкое распространение в среде итальянских и испанских гуманистов эпохи Возрождения. Напомним одну из самых блестящих характеристик этой идиллической поры человечества в «Дон Кихоте» Сервантеса. В беседе с козопасами (часть I, глава 11) Дон Кихот говорит: «Блаженны времена и блажен тот век, который древние называли золотым, – и не потому, чтобы золото, в наш железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и мое. В те благословенные времена все было общее. Для того чтобы добыть себе дневное пропитание, человеку стоило лишь вытянуть руку и протянуть ее к могучим дубам, и ветви их тянулись к нему и сладкими и спелыми своими плодами щедро его одаряли. Быстрые реки и светлые родники утоляли его жажду роскошным изобилием приятных на вкус и прозрачных вод… Тогда всюду царили дружба, мир и согласие. Правдивость и откровенность свободны были от примеси лжи, лицемерия и лукавства…» и т. д.

Лас Касас, образованный писатель-гуманист, конечно, был хорошо знаком и с античными и с современными ему представлениями о «золотом веке». И вот, оказавшись в Новом Свете, в обстановке, столь не похожей на привычный ему европейский уклад жизни, в странах, поражавших воображение европейца своим плодородием и богатствами, он, казалось, воочию в настоящем увидел то, что всегда изображалось как далеко и безвозвратно ушедшее в небытие прошлое человечества.

О том, что созерцание жизни и быта индейцев вызывало у Лас Касаса отчетливые ассоциации с описаниями «золотого века», сам автор «Истории Индий» заявляет в своей книге неоднократно. Индейцы, – пишет он, – «поистине вели существование, подобное жизни людей Золотого века, которую столь восхваляли поэты и историки» (II, 44). При этом он называет имена писавших о «золотом веке» древних авторов – Плиния, Помпония Меллу, Вергилия и др. (I, 40).

Под пером Лас Касаса картины жизни аборигенов Нового Света приобретают идиллическую окраску. Земли, открытые Колумбом, – пишет он, – «населены множеством людей, которые принадлежат к различным бесчисленным народностям и говорят на разнообразных, отличных друг от друга языках, но хотя в некоторых и даже многих вещах, обычаях и верованиях они непохожи друг на друга, все или почти все подобны, по крайней мере, в одном: все они – люди простодушные, миролюбивые, покорные, скромные, щедрые и самые терпеливые из всех тех, кто имеет Адама своим прародителем» (I, 76).

Особенно восторженны отзывы Лас Касаса о жителях Лукайских островов и Кубы. Лукайцы, по мнению Лас Касаса, «…намного превосходили жителей всех этих Индий и, я полагаю, жителей всего света кротостью, простодушием, скромностью, миролюбием и спокойствием, а также и другими природными добродетелями, так что казалось, что они слыхом не слыхали об Адамовом грехе…» (II, 43). В сходных выражениях характеризует он и обитателей Кубы: «Грехопадение отца нашего Адама словно не коснулось этих созданий, и были они исполнены величайшего простосердечия и величайшей доброты, и чужды пороков, и быть бы им блаженнейшими из смертных, ведай они истинного бога» (III, 2). Даже луки и стрелы раньше, до появления испанцев, нужны были им не для ведения войны, а лишь для охоты и рыбной ловли (II, 44). Индейцы не имели представления о собственности и брали в любом жилище то, что им было необходимо, «как если бы все здесь принадлежало всем» (I, 90). «Их цари и повелители правили без свода законов, manu regia[101]101
  Здесь: непосредственно, лично (лат.).


[Закрыть], подобно тому, как римляне в древнейшую пору повиновались не законам, а разумению и воле царя; и индейцы на этом острове Куба тоже, должно быть, управлялись своими правителями, и те правили ими, как велит миролюбие и справедливость, ибо мы застали в их селениях покой и порядок. А когда жители какого-то царства, города или селения живут в мире, довольствуясь собственным достоянием, это ясно и непреложно свидетельствует о том, что в этом царстве, городе или селении существует и соблюдается правосудие, либо люди эти добродетельны по самой своей сути» (III, 23).

Идиллически изображенному строю жизни и внутреннему миру коренных обитателей Индий соответствует их внешний облик и окружающая природа, обрисованные Лас Касасом в том же стилистическом ключе. Лас Касас одним из первых в европейской литературе положил начало изображению индейцев Нового Света как идеальных существ. Позднее эта тенденция получила развитие в просветительской, сентименталистской и романтической литературе XVIII–XIX веков, в которой индеец стал воплощением «естественного человека», от природы наделенного всеми гражданскими и личными добродетелями. Заметим, что многие сторонники теории «естественного человека» прямо опирались на описания быта индейцев у Лас Касаса.

Противники Лас Касаса не раз фиксировали внимание на преувеличениях, легко обнаруживаемых в его описаниях индейцев. Однако и в данном случае мелкие неточности и несоответствия отступают на задний план перед верностью писателя тому целостному восприятию Нового Света, как воплощенной в действительности утопии Золотого века, которое Лас Касас последовательно и целеустремленно проводит через все свое повествование.

3

Исследователи Лас Касаса не раз отмечали, что стиль писателя неровен, что в его книге нередко обнаруживаются следы спешки, стилистической небрежности и т. д. В этих замечаниях немало справедливого. И сам Лас Касас указывал, что у него нет времени, чтобы возвращаться к уже написанному и исправлять его; он просит своих будущих читателей извинить его за возможные повторения и даже ошибки, невольно вкравшиеся в повествование.

Все это так. Но несмотря на то что он пишет длинными, иногда непомерно длинными периодами, что в его повествовании нередко встречаются повторения одних и тех же образов и т. д., несмотря на все это, книга Лас Касаса обладает цельным и своеобразным стилистическим обликом. Одна из исследовательниц творчества Лас Касаса, Мария Роса Миранда, справедливо отмечала: «Пишет он поспешно, иногда неряшливо, но глубоко искренне; он бросает свои мысли на ветер и терпеть не может канцелярскую упорядоченность. Употребленный им стиль необычен; надо свыкнуться с ним, чтобы различные мелочи не резали глаза. Но когда этого добиваешься, тогда за его словами начинаешь различать силу волновавших его чувств и осознаешь те цели, к которым он постоянно стремился. Перелистывая страницы его книги, мы как будто читаем в его собственном сердце, которое он, не отдавая себе в этом отчета, бесхитростно раскрывает перед нами»[102]102
  Sor Maria Rosa Miranda. El libertador de los indios. Madrid. 1953. p. 662.


[Закрыть].

Нельзя не согласиться с М. Р. Мирандой, которая подчеркивает непосредственность, естественность и искренность, характерные для стиля Лас Касаса. Вместе с тем нам представляется несомненным, что, трудясь над своей «Историей Индий», Лас Касас стремится не только честно рассказать об истории конкисты, но и сделать это максимально выразительно. Помимо фактов и их оценки, он стремится дать образы людей и картины событий.

Так появляются в книге Лас Касаса многочисленные портреты. Не ограничиваясь нравственной характеристикой своих персонажей, он изображает их внешний облик и внутренний мир. Таково, например, описание Дьего Веласкеса, наместника испанцев на Кубе: Веласкес, – пишет Лас Касас, – «нрава был веселого и приветливого и вел речи единственно о потехах и удовольствиях, как это в обычае среди не слишком благонравных юнцов, хотя в нужный момент умел проявить свою власть и заставить подчиниться ей». Он «имел приятные черты лица и был статен, что помогало ему быть обходительным, и хотя с годами стал немного тучен, это его не портило…» (III, 21). Ближайший сподвижник Веласкеса Нарваэс «был высокого роста, с белокурыми, почти рыжими волосами. Это был вполне достойный человек, честный, разумный, хотя и несколько беззаботный, обходительный в разговоре, приятного нрава». (III, 26). Заметим, что эти и многие другие портреты характеризуют Лас Касаса как тонкого и наблюдательного психолога: обличая зверства, учиненные в Новом Свете Веласкесом, Нарваэсом и другими конкистадорами, он отнюдь не изображает их только как черных злодеев, а показывает сложность и противоречивость их душевных движений.

Описания событий Лас Касас насыщает многочисленными подробностями, необязательными в историческом труде, но воссоздающими более рельефно картину, образ. Его повествования изобилуют описаниями-«картинками»: «…Правитель и касик острова, с палкой в руке, переходил с места на, место и поторапливал своих индейцев, чтобы как можно лучше угодить христианам. Тут же стоял один испанец и держал на цепи собаку, которая при виде суетящегося касика с палкой все время порывалась броситься на него…, и испанец с большим трудом ее сдерживал, а потом сказал, обращаясь к другому испанцу: „А что если мы ее спустим?“ И, сказав это, он или другой испанец, подстрекаемый самим дьяволом, в шутку крикнул собаке: „Возьми его!..“ Собака, услышав слова „Возьми его!“, рванулась, как закусившая удила могучая лошадь, и потащила за собой испанца, который, не в состоянии ее удержать, выпустил из рук цепь, и тут собака бросается на касика, хватает его за живот и, если мне не изменяет память, вырывает у него кишки… Индейцы подбирают своего несчастного правителя, который тут же испускает дух…; испанцы же забирают отличившуюся собаку и своего товарища и, оставив за собой столь доброе дело, спешат на каравеллу» (II, 7). В подобных описаниях-«картинках» Лас Касас особенно широко использует различные средства художественной выразительности, в данном случае, например, прямую речь, образные сравнения, ироническую интонацию и т. д.