Текст книги "История Индий"

Автор книги: Касас Лас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)

Глава 52

И вот в 509 году, когда на этом острове и на острове Сан Хуан, а также у Адмирала, все шло так, как мы описали, свершились следующие события: жил на этом острове в городе Консепсьон, который, как мы неоднократно напоминали, называли Вегой, человек по имени Дьего де Никуэса (сюда он приехал вместе с главным командором), идальго, служивший в свое время стольником^{39} у дона Энрике Энрикеса, дяди короля-католика^{40}, человек весьма рассудительный и льстивый, и острослов, и большой мастер играть на гитаре и особенно превосходный наездник, совершавший верхом на своей кобыле (а жеребцов в то время почти не было) настоящие чудеса. В общем был он одним из самых одаренных человеческими достоинствами и совершенствами людей, каких только можно сыскать во всей Кастилии; правда, роста был он среднего, но обладал недюжинной силой, и когда, состязаясь, метал копье в щит, то, как говорили очевидцы, все его кости трещали. Так вот этот идальго, прибыв сюда, договорился с одним из трехсот испанцев, уже живших на этом острове, который имел большую усадьбу, возделанную индейцами, и купил у него половину или треть земли за две, либо за три тысячи песо золотом, причем он должен был выплатить их в рассрочку, после снятия урожая, а сумма эта по тем временам была большая; получив при репартимьенто от главного командора индейцев, Дьего де Никуэса послал часть из них в рудники, а часть – работать на земле. Через некоторое время ценой пота и тяжелых трудов индейцев, а также гибели многих из них Никуэса получил из рудников столько золота, что оплатил весь свой долг и сверх того осталось у него 5 или 6 тысяч кастельяно золотом и обширное имение, а по тем временам это было большое богатство не только на этом острове, но и во всех Индиях, ибо, как мы уже не раз говорили, кроме этого острова не существовало ни одной земли, заселенной испанцами, так как на остров Сан Хуан переселение только началось и там было еще очень мало испанцев. А испанцы, жившие на этом острове Санто Доминго, приняли решение, по их мнению очень мудрое, заключавшееся в том, чтобы послать ходатая к королю с просьбой отдать им индейцев навсегда или на время жизни трех поколений, а то получалось, что они владели индейцами по воле короля, но только до тех пор, пока это было угодно губернатору. И испанцы добивались получения охранной грамоты от короля, дабы губернатор не имел права в любой момент, когда ему захочется, забирать у них индейцев, а ведь так губернаторы поступали буквально каждый день. А для того чтобы отвезти это послание и просьбу, испанцы избрали в качестве ходатаев названного Дьего де Никуэсу и другого идальго, весьма мудрого и достойного, по имени Себастьян де Атодо, который тоже жил в городе Вега. И они отправились в Кастилию и вручили королю это прошение, и король, как мне кажется, согласился в тот раз, чтобы они получали индейцев на срок жизни одного поколения, но позднее к королю были направлены другие ходатаи и добились согласия его величества продлить это время до срока жизни двух поколений, ну а потом испанцы всячески старались добиться разрешения владеть индейцами в течение срока жизни трех поколений. И можно было удивляться, а может быть смеяться над слепотой этих людей, у которых каждый день, не выдерживая их жестокостей и тирании, умирали индейцы, и вскоре от указанных причин вымерли все индейцы, жившие на этом острове, причем большинство из них гибло, не прожив и половины одной жизни, а эти испанцы так упорно добивались, чтобы король отдавал им индейцев на срок жизни трех поколений. И таких глупостей, губительных и для самих испанцев, и для индейцев, испытывавших ужасающие страдания от причиненного им зла и ущерба, наши в этих Индиях совершали бесчисленное множество и втягивали в них самых различных людей в Кастилии, и в этом может убедиться каждый непредубежденный читатель, внимательно прочитавший нашу «Историю». Ну а Дьего де Никуэса, после успешного завершения переговоров по поводу изложенной выше просьбы испанцев с этого острова, добился кое-чего и для себя лично, затратив на это немало денег, полученных им за счет пота и тяжелого труда обращенных в рабство индейцев; а суть дела заключалась в том, что он попросил назначить его губернатором провинции Верагуа, о богатстве которой в свое время поведал открывший эти земли первый Адмирал, а Дьего де Никуэса это слышал, и поэтому просил назначить его губернатором, и это ходатайство было удовлетворено, хотя все знали, что открыл эту провинцию первый Адмирал и что по его жалобе насчет нарушения предоставленных ему привилегий решение принято еще не было. И еще тогда же было решено назначить губернатора провинции, расположенной у залива Ураба, в том месте, где залив глубоко врезается в материк, за землей Картахены, о которой мы уже упоминали в первой и в этой книгах, и губернатором был назначен Алонсо де Охеда, который в то время находился на этом острове, ожидая назначения, так как епископ дон Хуан де Фонсека очень его любил и даже считал своим ставленником (чего на самом деле не было, ибо Охеда был человек очень храбрый и самостоятельный), и всегда ему покровительствовал, о чем мы уже рассказывали выше, и епископ выхлопотал ему назначение на этот пост в его, Охеды, отсутствие; а переговоры об этом назначении вел, как мне кажется, еще и кормчий Хуан де ла Коса, который в прежние годы путешествовал вместе с ним, разыскивая жемчуг и золото, и они вызвали тогда немалую тревогу у жителей побережья этого материка, о чем мы тоже уже говорили. Назначив этих двух губернаторов, первых, перед которыми стояла задача заселить испанцами материковые земли, король определил им границы, так что владения Охеды простирались от мыса, именуемого ныне мысом Вела, до середины упомянутого залива Ураба, а владения Никуэсы – от середины этого залива в другую сторону до мыса Грасиас а Дьос, открытого старым Адмиралом, о чем говорилось в главе 21; и еще обоим губернаторам был предоставлен остров Ямайка, дабы они запаслись там необходимым провиантом, ибо один бог знает, что найдут они на своих новых землях. Провинциям этим король пожаловал титулы владения Охеды назвал Андалусией, а владения Никуэсы – Кастилией дель Оро; а то, что король отдал эти две провинции названным лицам, и особенно ту провинцию, которая досталась Никуэсе, доставило большие огорчения Адмиралу по причинам, о которых я уже сказал; а более всего негодовал он из-за того, что им был отдан также остров Ямайка, хотя и королю и всем остальным было хорошо известно, что этот остров, так же как и все остальные здешние острова, открыл его отец, и по этому поводу не было даже никакой тяжбы. А так как Алонсо де Охеда был очень беден и не имел достаточных средств для того чтобы нанять суда и перевезти людей, то, как мне кажется, Хуан де ла Коса, обладавший достаточным состоянием, вместе со своими друзьями и товарищами зафрахтовал один корабль и один или два брига, нагрузил в трюмы сколько мог продовольствия, а на палубах разместил человек двести и привел эти суда в город и порт Санто Доминго, где был радушно встречен Охедой. А Дьего де Никуэса, имевший больше денег и богатые имения на этом острове, смог снарядить более мощную армаду, которая состояла из четырех больших кораблей и двух бригов, и набрал значительно больше людей, и тоже привел свою армаду в этот порт через несколько дней после де ла Косы; а по пути он высадился на острове Санта Крус, расположенном в 12 или 15 лигах от острова Сан Хуан, захватил более ста индейцев и продал их в рабство – часть на острове Сан Хуан, по пути сюда, а часть здесь – и утверждал, что имел на это разрешение короля. А здесь в то время жил баккалавр по имени Мартин Фернандес де Ансисо, адвокат, который выступлениями в суде заработал 2000 кастельяно, а по тем временам они стоили больше, чем теперь 10 000; так вот, он узнал, что у Охеды не хватает средств для столь серьезного предприятия, а может быть, и сам Алонсо де Охеда обратился к нему и попросил, чтобы он помог ему своими знаниями и деньгами, но так или иначе баккалавр это сделал, то есть купил корабль, загрузил его как только мог продовольствием и остался пока на этом острове, чтобы позднее отправиться во владения Охеды в сопровождении некоторого числа людей; а Охеда назначил Ансисо главным судьей всей провинции Андалусии. Вскоре два новых губернатора, Охеда и Никуэса, находившиеся в этом городе и занятые отправкой на материк людей и продовольствия, стали ссориться по поводу границ своих владений (ибо каждый из них хотел, чтобы провинция Дарьен принадлежала ему) и особенно из-за острова Ямайка; и с каждым днем отношения между ними все ухудшались и ухудшались, так что мы, наблюдавшие за ними, опасались, как бы один из них не убил другого.

Охеда, будучи человеком бедным и смелым, стремился разрешить спор силой и держал себя вызывающе, а Никуэса, более богатый и хитрый, да к тому же еще и отменный острослов, сказал ему однажды: «Давайте поступим так: до того, как наш спор разрешит кто-либо третий, положим под заклад 5000 кастельяно, а пока не будем мешать друг другу». А всем было хорошо известно, что у Охеды не было даже одного реала^{41}, чтобы биться об заклад; в конце концов, по совету Хуана де ла Косы, они договорились о том, что границей их владений станет большая река Дарьен, так что провинция одного будет к западу, а второго – к востоку от этой реки. Поскольку Адмирал был обижен тем, что король назначил обоих губернаторами, а особенно, как уже говорилось, тем, что Никуэсе отдали провинцию Верагуа, а также тем, что обоим губернаторам досталась Ямайка, то он делал все что мог для того, чтобы помешать им закрепиться на новых землях, и, чтобы не допустить их на Ямайку, решил сам послать туда людей, и заселить ее, и назначить своим наместником того севильского кабальеро Хуана де Эскивеля, о котором мы рассказывали выше, что он был командующим в войнах против индейцев провинции Хигей; узнав об этом, дерзкий Охеда перед отъездом сказал Эскивелю: «Клянусь, что если ты ступишь ногой на остров Ямайка, то я снесу тебе голову». И он покинул этот порт с двумя кораблями и двумя бригами, на которых находилось 300 человек (причем часть из них специально для этого прибыла из Кастилии, а часть состояла из испанцев, живших на этом острове) и 12 кобыл, а произошло это 10 или 12 ноября того же 509 года. А поскольку армада Дьего де Никуэсы была больше, чем у Охеды, так как к нему стеклось множество жителей этого острова, во-первых, потому, что все любили его за приветливость и обходительность, а во-вторых (и это была основная причина, почему они хотели с ним ехать), потому, что о богатствах Верагуа ходило гораздо больше слухов, чем о провинции Ураба, то Никуэсе пришлось купить еще одно судно, сверх тех четырех кораблей и двух бригов, которые он приобрел в Кастилии, а на это потребовалось время, и Охеда уехал в свои земли раньше, чем он; кроме того, чтобы обеспечить всем необходимым такое множество кораблей и людей, Никуэсе пришлось занять деньги и в Кастилии, и на этом острове, в результате чего после возвращения сюда он пережил немало волнений и немало потрудился, прежде чем смог отправиться в свои владения. А дело заключалось в том, что поскольку Адмирал был так заинтересован, чтобы ни Дьего де Никуэса, ни кто-либо другой не смог воспользоваться богатствами Верагуа, земли, которую открыл не кто иной, как его отец, чьи привилегии столь грубо нарушались, то ли сам Адмирал, то ли главный судья или еще кто-нибудь, кто стремился угодить Адмиралу, стали оказывать давление на кредиторов Никуэсы, чтобы они запретили ему выезжать с этого острова до расплаты с ними; и когда Никуэса расплачивался с одним из них закладными на свои имения и долговыми обязательствами, появлялся другой, предъявлял расписку или обязательство, подписанные Никуэсой, и требовал запретить ему выезд. И вот однажды, когда Никуэса счел, что все наконец улажено, и 700 отлично экипированных людей, а также 6 лошадей были погружены на суда (а своим капитан-генералом он назначил некоего Льопе де Олано, который в свое время участвовал в интригах Франсиско Рольдана против старого Адмирала), и все пять его кораблей и один бриг подняли паруса и тронулись в путь, и только один бриг он оставил в этом порту, чтобы самому на него потом погрузиться и догнать остальных, так как у него оставалось еще какое-то незаконченное дело, так вот в тот самый вечер, когда суда уже ушли, а он направился к реке, чтобы подняться на борт своего брига, его догоняет альгвасил, предъявляет ему иск на 500 кастельяно и запрещает ему уезжать (и если память мне не изменяет, а я собственными глазами видел то, о чем сейчас рассказываю, то его даже вытащили из лодки, в которую он успел войти). И его ведут в дом главного судьи Адмирала, а им был лиценциат Маркос де Агилар, и приказывают либо оплатить эту сумму, либо отправиться в тюрьму; Никуэса упрашивает главного судью разрешить ему уехать, так как его корабли уже покинули порт, а ведь он выполняет предписание короля, и говорит далее, что если главный судья его задержит, то он потеряет всю свою армаду, которая стоит гораздо больше, чем 500 кастельяно, а эти деньги он заплатит по прибытии, сейчас же не имеет возможности их заплатить; весь этот разговор очень опечалил несчастного Никуэсу, но хотя было очевидно, что все препятствия на его пути создавались умышленно, было бы лучше, если бы его тогда арестовали и он умер бы в тюрьме, нежели поспешил навстречу тому печальному концу, который его ожидал. И вот в момент, когда он пребывал в полной растерянности, не зная, как выйти из создавшегося положения, и можно считать чудом, что он не сошел с ума в тот вечер, настолько он был удручен, перед ним появился один добрый человек, нотариус, живший в этом городе, имя которого я забыл, хоть мне очень не хотелось его забывать, и спрашивает: «А чего здесь требуют от сеньора Никуэсы?». Ему отвечают: «500 кастельяно», а он говорит на это: «Пусть нотариус запишет, что я беру обязательство Никуэсы на себя, и приходите ко мне домой, я выплачу вам всю сумму наличными». Потрясенный Никуэса молчит, не доверяя этому нежданному спасителю; нотариус же составляет от имени этого человека обязательство по всей форме, тот его подписывает, а нотариус заверяет; убедившись, что акт выполнен по всем правилам, Никуэса, с трудом сдерживая рыдания, подходит к этому человеку и говорит: «Позвольте мне обнять того, кто выручил меня из такой беды», и обнимает его, а затем спешит на бриг, чтобы присоединиться к своим кораблям, которые ожидали его, маневрируя неподалеку от этого порта, и все время оглядывается назад, чтобы посмотреть, не следует ли за ним еще какой-нибудь кредитор. Так он покинул этот порт через восемь дней после Алонсо де Охеды, и было это 20 или 22 ноября названного года. Говорят, что оказавшись на борту своего корабля «Капитана», он стал утверждать, что кормчие пьяны и ничего не смыслят в морских картах и захотел сам вести корабль; но если это было действительно так, то я полагаю, что у него помутился рассудок, ибо такие слова и поступки ему не свойственны, и, наоборот, все мы знали его как человека весьма благоразумного. А вслед за Никуэсой из этого порта отправился заселять остров Ямайку Хуан Эскивель с 60 испанцами (и именно они оказались первыми, кто принес на Ямайку войны и проклятое репартимьенто, погубившее в конце концов и этот остров). А Никуэса перед отъездом велел, чтобы в его имениях на этом острове Эспаньола приготовили из 500 свиней, часть которых принадлежала Никуэсе, а часть следовало прикупить, 1000 окороков и отправили их в город и порт Якимо, расположенный, как уже упоминалось, в 80 лигах вниз по течению от порта Санто Доминго, в очень удобном месте, откуда можно было за пять или шесть дней доставить эти окорока в провинцию Верагуа; и я видел, как их приготавливали в городе Якимо, где я оказался после отъезда Никуэсы, и должен сказать, что то были самые большие и прекрасные окорока, какие я видел за всю свою жизнь…

ИСТОРИЯ ИНДИЙ
Книга третья

Глава 3

о дурном обращении испанцев с индейцами

К тому времени монахи-доминиканцы уже узнали, сколь горестное существование влачат исконные жители этого острова и в сколь мучительной неволе томятся они и чахнут, между тем как испанцы, их хозяева, пекутся о рабах своих не больше, чем о ненужной скотине, и если горюют, когда те умирают, то лишь потому, что индейцы нужны им для работы на золотых рудниках и других промыслах; и при этом смерть индейцев не учит испанцев ни большей кротости, ни большему милосердию в обращении с теми, кто остался в живых; напротив, они продолжают мучить их, терзать и угнетать с обычным бездушием и бесчеловечностью. Конечно, не все испанцы были одинаковы; некоторые из них отличались неслыханной жестокостью и не ведали ни жалости, ни сострадания к индейцам, помышляя лишь о том, как бы разбогатеть на крови этих горемык; другие уступали им в жестокости, а были, надо думать, и такие, кто сострадал беде и мукам индейцев; но и те, и другие, и третьи, все как один – кто тайно, а кто явно – ставили собственную пользу, земную и преходящую, выше жизни, здоровья и спасения души несчастных. Из всех испанцев, владевших рабами-индейцами, я не припомню никого, кто был бы милосерд к ним, кроме одного только человека по имени Педро де ла Рентерия, о котором, если позволит господь, доведется немало сказать впереди. На протяжении многих дней монахи-доминиканцы видели, наблюдали и узнавали, какие дела творят испанцы по отношению к индейцам, нимало не заботясь об их телесном и духовном здоровье, и какое безграничное терпение, кротость и душевную чистоту выказывают индейцы; и вот братья-доминиканцы, будучи людьми высокоучеными и богобоязненными, стали сопоставлять свершенное с дозволенным и обсуждать меж собою всю чудовищность и безмерность подобного беззакония, дотоле неслыханного, и говорили они так: «Разве индейцы – не люди? Разве по отношению к ним не должно соблюдать законы человеколюбия и справедливости? Разве не было у них собственных земель, и властителей, и правления? Разве они нас чем-то оскорбили? Разве не обязаны мы проповедовать слово Христово и трудиться без устали, дабы обратить их в истинную веру? И потом, как могло случиться, что за столь малое время, каких-нибудь 15–16 лет, безвинно погибло столько людей, ибо ведь говорят, что было их на острове несметное множество?».

Вдобавок к этому нужно рассказать следующее: один испанец, участвовавший в свое время в истреблении и бесчеловечном уничтожении этих людей, заколол кинжалом свою жену-индианку, заподозрив ее в супружеской неверности, а она была одной из знатнейших женщин провинции Вега и властвовала над множеством подданных. До приезда на остров монахов-доминиканцев испанец этот не то три, не то четыре года скрывался от правосудия в горах; когда же узнал он о приезде монахов и о том, какой ореол святости их окружает, он однажды вечером явился в соломенную хижину, которую отвели им под обитель, и, поведав о своей жизни, стал умолять их с великим жаром, чтобы приняли они его в мирские братья, а он-де с божьей помощью надеется служить богу в этом звании всю жизнь. Доминиканцы милосердно согласились, ибо усмотрели в нем признаки прозрения и отвращения к прежней жизни и готовность искупить ее покаянием, которое свершал он потом с великим рвением и в конце концов умер мучеником, что нам доподлинно известно, ибо господь любит являть свою благость на величайших грешниках, творя с ними чудеса; о мученичестве его мы поведаем ниже, если с соизволения божьего доживем до поры, когда наше повествование дойдет до этого места, почти в конце третьей книги. Этот человек, который звался фра Хуан Гарсес, а в миру Хуан Гарсес, и с которым я был достаточно близко знаком, под великим секретом открыл монахам, какие чудовищные зверства творил он сам и все остальные над этими безвинными людьми и в военное, и в мирное время, если только тут можно говорить о мирном времени; и всему этому он был очевидец…

Глава 4

о проповедях, в которых монахи призывали хорошо обращаться с индейцами

Когда наступило воскресенье и время читать проповедь, преподобный отец Антон Монтесино взошел на амвон; темой и предметом своей проповеди избрал он слова: Ego vox clamantis in deserto[67]67
  Я – глас вопиющего в пустыне (лат.).


[Закрыть]; проповедь была у него уже готова и подписана всеми братьями. Сделав вступление и сказав кое-что по поводу рождественского поста, стал он живописать, сколь бесплодную пустыню являет собою совесть испанцев этого острова, и в сколь кромешной тьме они пребывают, и сколь неотвратимо тяготеет над ними угроза вечного проклятия, ибо погрязли они в тягчайших грехах и в своем ослеплении творят их денно и нощно и умирают грешниками. Затем возвращается он к предмету проповеди и говорит: «Дабы возвестить вам о грехах ваших, взошел я сюда, ибо я – глас Христа в пустыне сего острова, а посему надлежит вам внимать мне не как-нибудь, а всем своим существом и всем сердцем, ибо сей глас будет вам внове; и будет он вам в укор, и в порицание, и в осуждение, и в устрашение, и доселе вы ничего подобного не слышали, да и не чаяли слышать». Так некоторое время живописал он сей глас устрашающими и грозными словами, от коих всех присутствующих дрожь пробирала, и им казалось, что они уже на страшном суде. Поведав, сколь грозен сей глас и суров, он возвестил собравшимся, о чем сей глас глаголет и вопиет. Он сказал: «Сей глас вещает, что все вы обретаетесь в смертном грехе и в грехе том живете и умираете, обращаясь столь жестоко и беззаконно с этими ни в чем неповинными людьми. Ответьте, по какому праву, по какому закону ввергли вы сих индейцев в столь жестокое и чудовищное рабство? На каком основании вели вы столь неправедные войны против миролюбивых и кротких людей, которые жили у себя дома и которых умерщвляли и истребляли в неимоверном количестве с неслыханной свирепостью? Как смеете вы так угнетать их и терзать, оставляя без пищи и без ухода, когда от непосильных трудов, которыми вы их обременяете, одолевают их болезни, и от болезней тех они умирают, а, вернее сказать, вы убиваете их ради того, чтобы непрерывно добывать и получать золото! Как печетесь вы о том, чтобы наставить их в вере, дабы узнали они нашего господа и творца, и были крещены, и слушали мессу, и соблюдали воскресенья и праздники? Разве они не люди? Разве нет у них души и разума? Разве не должны вы любить их, как самих себя? Ужели вам это невдомек? Ужели вам это непонятно? Ужели ваши души погрузились в непробудный сон? Не сомневайтесь же, что в вашем нынешнем состоянии вы вправе уповать на спасение не более, чем мавры и турки, не ведающие и не приемлющие веры христовой». В заключение преподобный отец Антон Монтесино столь красноречиво рассказал, о чем вещает глас, что слова его точно громом поразили собравшихся; многих они ошеломили, кое-кого как будто смутили, более закоренелых почти не проняли, но, как я узнал потом, никого не переубедили.

Закончив проповедь, сходит он с амвона, отнюдь не понурив голову: не такой это был человек, чтобы выказывать страх, да и не ведал он страха, раз так мало заботился о том, чтобы угодить своим слушателям, а делал и говорил то, что, по его мнению, надлежало делать во исполнение воли божией; вместе с собратом по ордену идет он к себе в соломенную обитель, где в тот раз у них не было никакой пищи, кроме капустного супа, не сдобренного даже оливковым маслом, как порою случалось у братьев-доминиканцев. Только он вышел, вся церковь огласилась таким ропотом, что, кажется, едва удалось закончить мессу. Можно с уверенностью сказать, что в тот день далеко не все прочли перед трапезой молитву о презрении к благам мирским. После обеда, который в тот раз вряд ли кому пришелся по вкусу, весь город собирается в доме Адмирала, второго на этой должности и в этом звании, дона Дьего Колона, сына первого Адмирала, который открыл эти Индии; были там среди прочих королевские чиновники, казначей и интендант, фактор^{42} и веедор. И вот, решают они пойти к доминиканцам, чтобы высказать свое недовольство проповеднику и припугнуть его, да заодно и всех остальных братьев, чтобы они наказали проповедника, как смутьяна и распространителя нового и неслыханного учения, за то, что он осудил всех испанцев и вел речи против короля и королевской власти в Индиях, утверждая, что испанцы не могут владеть индейцами, тогда как испанцам дарует их сам король; и все это – вещи весьма крамольные и непростительные. Стучатся они в привратницкую, отворяет им привратник, они велят ему позвать викария^{43} и того монаха, который наговорил в своей проповеди столько несуразностей; тут выходит викарий, преподобный отец Педро де Кордова; те говорят ему, и не смиренно, а повелительно, чтобы он позвал монаха, который читал проповедь. Викарий, человек весьма благоразумный, отвечает, что в этом нет нужды, и если его сиятельству и их милостям угодно что-либо, то он, викарий, ответит им сам, поскольку является настоятелем всех этих монахов. Те упорно настаивали, чтобы викарий позвал проповедника; он же отвечал извинениями и отговорками, с великим благоразумием и твердостью, в словах, исполненных свойственных ему скромности и достоинства. Божественное провидение одарило отца-викария многими добродетелями, врожденными и благоприобретенными, и был он человек столь почтенный и набожный, что одно его присутствие внушало сдержанность и уважение; вот почему, убедившись, что повелительные и резкие слова на него не действуют, Адмирал и его спутники стали куда смиреннее; к вот, упрашивают они его позвать проповедника, ибо они-де хотят вести разговор при нем и спросить, почему и на каком основании решился он проповедовать столь предосудительные новшества в ущерб королю и во вред всем жителям города и всего этого острова. Когда святой муж увидел, что они повели иные речи и умерили свой пыл, он велел позвать вышеназванного преподобного отца Антона Монтесино; тот явился без тени страха; все расселись, и вот Адмирал от собственного имени и от имени всех остальных излагает суть жалобы, вопрошая, как это преподобный отец осмелился проповедовать вещи, грозящие таким огромным ущербом королю и всему этому краю, и утверждать, что испанцы не могут владеть индейцами, в то время как их дарует испанцам сам король, владыка всех Индий, тем более что испанцам стоило немалого труда завоевать, эти острова и покорить неверных, которые ими владели; и раз проповедь эта была столь злонамеренной и чреватой столь великим ущербом для короля, и столь вредной для жителей этого острова, то пусть братия постановит, чтобы этот монах отрекся от всего сказанного; в противном же случае они, как здешние правители, сами примут меры, которые сочтут подходящими. Отец викарий отвечал, что все, сказанное в проповеди того брата, было сказано с ведома, согласия и одобрения самого его, викария, и всей братии, и они тщательнейшим образом все взвесили и обсудили, и по зрелом размышлении решили, что все это должно быть сказано в проповеди как евангельская истина и вещь, необходимая для спасения всех испанцев этого острова и всех индейцев, которые мрут каждый день на глазах у испанцев, а те заботятся о них не больше, чем о бессловесных тварях; и еще сказал отец-викарий, что они, слуги божии, должны были поступить так по велению господа, повинуясь долгу, возложенному на них, во-первых, крещением и тем, что они – христиане, а, во-вторых, посвящением в духовный сан, ибо служители божии должны проповедовать истину; а потому они не считают, что служат плохую службу и наносят ущерб королю, который прислал их сюда проповедовать то, что они сочтут благим и спасительным для души, а считают, что служат ему верой и правдой, и убеждены, что его величество, узнав правду обо всем, что творится на этом острове и о том, что они, слуги божии, по этому поводу сказали в проповеди, поблагодарит их за добрую службу.

Но все увещания и речи святого мужа в оправдание проповеди бессильны были умиротворить правителей города и укротить ярость, обуявшую их во время проповеди, когда услышали они, что не вправе помыкать индейцами, как помыкали доселе; ведь таким образом воздвигалась преграда их алчности, ибо, если бы у них отняли индейцев, все их чаяния и вожделения были бы обмануты; и потому все собравшиеся, а пуще всех самые высокопоставленные, говорили об этом что кому взбредет на ум. Все они сходились в одном: что в следующее воскресенье этот монах должен отречься от всего, что говорил в своей проповеди, и дошли до крайнего помрачения ума, заявив братьям-доминиканцам, что если они не поступят по их воле, то пусть собирают свое добро и отправляются в Испанию; отвечал им отец-викарий: «Воистину, сеньоры, собраться для нас проще простого». Так оно и было, ибо все имущество братьев составляли рясы из грубейшей дерюги, которые носили они на себе, да одеяла из той же дерюги, которыми они укрывались ночью; ложе их состояло из досок, положенных на козлы (такие кровати называются топчанами) и покрытых несколькими охапками соломы; что же касается кое-каких книжек и священной утвари, то все это целиком уместилось бы в два сундука.

Когда Дьего Колон и его спутники увидели, как мало страшатся рабы божии угроз, спеси у них опять поубавилось, и они стали упрашивать святых отцов снова поразмыслить над этим предметом, а, поразмыслив, в следующей проповеди исправить то, что было сказано в нынешней, чтобы успокоить народ, который изрядно взбудоражен. В конце концов, поскольку Адмирал и его спутники неотступно требовали смягчить сказанное в проповеди и успокоить народ, святые отцы, чтобы их спровадить и положить конец их праздному суесловию, уступили и сказали: что ж, да будет так; в следующее воскресенье тот же фра Антон Монтесино снова будет проповедовать и вернется к предмету первой проповеди и скажет об этом то, что сочтет уместным, и по мере возможности постарается удовлетворить прихожан и внести изменения в сказанное прежде; на этом они распрощались и гости ушли довольные и окрыленные надеждой.