Текст книги "История Индий"

Автор книги: Касас Лас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)

Глава 77

Нам остается поведать о некоторых событиях, которые мы оставили в стороне, не желая прерывать рассказ о Васко Нуньесе; теперь же, чтобы эти события не остались в забвении, мы полагаем обратиться к ним, а затем уже продолжать наше повествование. После того как лиценциат Эспиноса отправился за золотом, которое отнял у Бадахоса повелитель земли, именуемой Париба, или Парис, так вот после этого фактор Хуан де Тавира, снедаемый жаждою обрести богатство, содержавшееся, как утверждали, в храме идола Дабайбы, обратился к Педрариасу за позволением захватить означенный храм и получил милостивое разрешение совершить это святое дело; тут он стал тратить деньги, которых к этому времени накопил немало хищениями, грабежами и продажей пленных индейцев: начал строить три парусника и скупил у всех окрестных испанцев какие у кого были индейские челны, намереваясь подняться вверх по реке Гранде, где, по слухам, находилось то золото – предмет его вожделений. Готовясь к этому походу, Хуан де Тавира не только растратил все свои деньги, которые полностью или по большей части были добыты неправедным путем, но и запустил руку в казну короля. И вот он двинулся в путь со своей флотилией, состоявшей из трех парусников и множества челнов, на которых находилось 160 испанцев и бессчетное число закованных индейцев, с обычной для испанцев справедливостью обращенных в рабов и взятых в этот поход, чтобы грести на челнах или нести другие службы; итак, эта флотилия, с трудом преодолевая течение, направилась вверх по реке.

Индейцы Дабайбы, которые узнали об их приближении и были начеку, вышли навстречу в трех больших челнах, преградили им путь и, застигнув наших врасплох, одного убили и многих ранили; тут испанцы отвели свои челны под прикрытие парусников или бригов и решили пойти по суше, а парусники и челны с индейцами пустить по воде; однако из-за сильных дождей в горах река настолько разлилась, что покрыла многие деревья. И вот челн, в котором плыли Хуан де Тавира и веедор Хуан де Вируэс, натолкнувшись не то на камень, не то на покрытое водой дерево, перевернулся, и оба утонули, ибо спасти их не было никакой возможности; а кто умел плавать, выплыли и остались в живых. Так испанцы потеряли своего предводителя и решили, что предводителем будет Франсиско Писарро, который поведет их в Дарьен; потеряв Хуана де Тавира и веедора и погубив свои и королевские деньги, истраченные на этот славный поход, они вернулись ни с чем. Узнав об этой неудаче, Педрариас очень опечалился, но, чтобы из-за этих невзгод они не падали духом, стал их увещевать: пусть им не удалось пройти с Хуаном де Тавира в те места, где они надеялись разбогатеть, но зато он намеревается поручить им другое, не менее прибыльное дело, а именно послать их с Франсиско Писарро во главе в земли касика Абрайме, где, как он полагает, милостью божией исполнятся наконец их надежды. Некоторые из тех испанцев идти не захотели: одни из-за ран, другие из страха перед опасностями и тяжкими трудами; остальные же, 50 человек с Франсиско Писарро во главе, вновь обратились к ратным делам.

Они выступили и подошли к землям властителя Абрайме; а поскольку жители тех мест очень пострадали от притеснений и войн, а также от ущерба, понесенного в этих войнах, то испанцы не нашли там ни индейцев, чтобы уводить в неволю (а после золота это была их первейшая цель), ни еды, и скоро стали умирать с голоду, так что для того чтобы иметь силы вернуться в Дарьен, пришлось им прирезать и съесть 7 лошадей, которых они взяли с собой; печальные и понурые, охваченные стыдом и тоской оттого, что проделали задаром и понапрасну столь долгий и утомительный путь, вступили сии славные воины в город.

Испанцы пытками вымогают золото у предводителя одного из индейских племен Центральной Америки.

По прошествии нескольких дней вернулся туда и Дьего Альбитес, но со многими невольниками и с большим количеством золота, которое он захватил на побережье близ Номбре де Дьос и в землях Чагре и Верагуа, где он причинил бездну горя и неисчислимые бедствия, убивая всех, кто оказывал сопротивление. В один из тех набегов – не помню, кто был в тот раз предводителем – случилось им войти в лес; а вошли они туда потому, что пленные индейцы показали под пытками, что там в надежде спастись от жестоких и кровожадных испанцев укрылось и попряталось много людей; и вот испанцы внезапно на них напали и взяли в плен 70 или 80 жен и дочерей тех индейцев, а самих индейцев либо убили, либо те убежали и попрятались; на следующий день испанцы со своей добычей преспокойно двинулись в путь, полагая, что опасности ждать неоткуда; индейцы же, увидев, что их жен и дочерей, связав им руки, уводят в неволю, пришли в ярость, собрались все вместе и пошли следом за испанцами, а затем внезапно, с дикими воплями на них напали и нанесли им раны и увечья. Убедившись, что дело их плохо и что добычей им все равно воспользоваться не удастся, испанцы решили прикончить этих невольниц, лишь бы они не достались индейцам, и принялись рубить мечами несчастных женщин и девочек, так что ни одна из них не осталась в живых. А у индейцев душа разрывалась на части, оттого что на их глазах убивали их жен и детей; и они стенали и причитали: «О, христиане, сколько же в вас жестокости и кровожадности, коли вы наших „ира“ убиваете?», а ира они называли на этой земле женщин; и смысл их слов заключался в том, что раз вы убиваете женщин, значит вы подлые, жестокие и злобные твари.

Бывали с теми испанцами и такие случаи, когда повелители индейцев по доброй воле отдавали им свое золото, и притом немало, но испанцы тем не довольствовались, считая, что индейцы отдали не все, хватали их и предавали ужасным, нечеловеческим пыткам, чтобы выведать, где они прячут остальное золото.

Однажды некий касик дал им – не то со страху, не то по доброй воле – 9000 песо; но предводителю и его сообщникам показалось этого мало, и они решили его пытать, привязали ко вбитому в землю столбу, растянули ноги в разные стороны и стали жечь ему огнем ступни, требуя еще золота. Он послал одного индейца за золотом, и тот принес еще 3000 песо; но испанцы не прекратили пытки; сколько несчастный ни плакал, сколько ни кричал, что больше у него ничего нет, испанцы жгли ему ступни до тех пор, пока они не обуглились, – так он и умер; случилось также, что у наших славных воинов открылись на ногах язвы, и не иначе как сам дьявол, который руководил ими в тех праведных деяниях, внушил им мысль, что наилучшее средство от тех язв – человеческий жир; и тогда они надумали убить то ли одного, то ли нескольких самых жирных индейцев из тех, которых захватили в плен, и извлекли из мертвых жир, приговаривая, что важнее испанцам излечиться, чем этому дьявольскому отродью оставаться в живых. Так они пытались оправдать свои злодеяния и снять с себя ответственность за них.

Глава 78

о том, как Адмирал отправился в Кастилию,

и о работах, на которых были заняты индейцы Кубы

Оставим на время наше повествование о материке и вернемся к рассказу об островах, который мы прервали в главе 39, и начнем с описания событий, имевших место в 1514 году, о чем уже упоминалось в главах 36 и 37. Там мы вели речь о некоем репартидоре индейцев по имени Альбуркерке, и о тех, кто был после него, и о том, что они нисколько не заботились о несчастных беззащитных индейцах и спокойно взирали на их гибель, ибо на этом острове, как и на других, не проходило дня, чтобы на рудниках и на прочих работах не умирали индейцы. И не было им ни облегчения, ни сочувствия, а бездушные люди, которые правили на их земле, оставались глухими и слепыми к их страданиям. Все это время казначей Пасамонте, а также должностные лица и судьи, по крайней мере некоторые из них, державшие названного Пасамонте в руках и заставлявшие его поступать как им заблагорассудится, слали на Адмирала дона Дьего доносы королю, у коего были в особой милости, а также секретарю Лопе Кончильосу и епископу Бургосскому дону Хуану Фонсеке, который, как уже неоднократно упоминалось, не жаловал ни старого Адмирала, ни молодого – его сына. И я полагаю, что цель у них была одна – добиться отстранения Адмирала от губернаторства и самим хозяйничать на этом острове, никого над собой не имея. В конце концов это им удалось, и король повелел Адмиралу прибыть в Кастилию (а под каким предлогом или какие были к тому основания, я сказать не могу, поскольку сам свидетелем не был). И вот Адмирал, покорный приказу короля, снарядился в путь и, оставив на острове жену донью Марию Толедскую, матрону, достойную всяческого почитания, а также двух дочерей, отплыл из этого порта Санто Доминго в конце 1514 или в начале 1515 года, а королевские должностные лица и судьи, добившись своего, стали править и распоряжаться на острове, не гнушаясь досаждать семье Адмирала, и, случалось, даже бесчинствовали в его доме, невзирая на достоинство и знатность рода названной доньи Марии Толедской.

В ту пору изо всех островов, да, пожалуй, и во всех Индиях более других славился и привлекал к себе остров Куба, ибо стало известно (прошло уже два года с тех пор, как испанцы с Дьего Веласкесом здесь обосновались), что остров этот богат золотом, а жители отличаются покорностью и мирным нравом. На материке же, куда отправился Педрариас, он так ничего и не нашел.

Итак, вернемся теперь к истории Кубы, коей мы посвятили главу 32; там мы упоминали, что Дьего Веласкес, который в качестве наместника Адмирала правил на этом острове, дал наименования пяти городам, в том числе уже заселенному ранее городу Баракоа, где надлежало расселиться испанцам, находившимся на острове. И вот эти испанцы разделили между собой индейцев, которые жили в окрестностях городов, причем каждый брал в меру собственной жадности до золота и также бесстыдства и жестокосердия, и незамедлительно, безо всякого сострадания, будто те индейцы не были людьми из плоти и крови, отправляли их в рудники и на прочие работы, для которых они и предназначались, а там с ними обращались с великой жестокостью, отчего вскоре многие из них стали умирать. В это первое время их гибло там несравненно более, чем в других местах; по этой причине везде на острове шныряли испанцы, намереваясь, как они говорили, умиротворить тамошних жителей: они заходили в селения и забирали там индейцев, чтобы те им служили; и вот все они ходили по той земле и все ели, но никто не сеял; а те индейцы, которые еще оставались в селениях, бросали свои земли и бежали в смертельном страхе, что их убьют, как уже убили многих; поэтому нигде или почти нигде на острове не осталось ни людей, ни провианта.

Поскольку испанцев, как я уже упоминал, обуревала жадность, и они не заботились о том, чтобы сеять, дабы иметь хлеб, а спешили собирать урожай золота, которого сеять не нужно было, то они отправляли мужчин и женщин на означенные работы даже тогда, когда еды у этих индейцев была лишь та малость, которую им самим удавалось раздобыть, а при такой скудной пище они не только работать, но и ноги таскать не могли. Выше, в одной из глав, я уже говорил, что это рассказывал в моем присутствии и в присутствии других людей один испанец, да еще похвалялся, будто совершил подвиг или доброе дело; так вот он рассказывал, что индейцы, которые ему достались, сделали много тысяч холмиков для хранения маниокового хлеба, а каждый третий день или через день он посылал своих индейцев в горы, чтобы они набили себе животы плодами, которые найдут, а потом снова заставлял их два или три дня подряд делать ту же работу, не давая им еды – ни одной крошки; работа же эта состоит в том, чтобы целый день копать, и копать приходится больше, чем у нас в Испании на виноградниках или в садах, потому что землю надо выкапывать и насыпать холмиками по три или четыре фута в основании и три-четыре фута или пяди в высоту, да притом они работали не киркой или мотыгой, а обожженными палками, наподобие рогатин.

Итак, из-за голода, потому что еды у них не было никакой, и из-за непосильного труда эти люди умирали здесь быстрее и в большем числе, чем в других местах. А поскольку в селениях оставались только старики и больные, ибо всех здоровых мужчин и женщин угнали на рудники и другие работы, ухаживать за ними было некому, и они умирали един за одним от тоски и болезней, вызванных жестоким голодом. В те дни, которые я провел на острове, мне случалось, проходя по дороге или завернув в селение, слышать из домов крики людей; когда же я заходил к ним и спрашивал, что их мучит, они кричали: голод, голод. Всех, кто мог держаться на ногах, мужчин и женщин, угоняли на работы; у матерей, имевших грудных детей, от недоедания и непосильной работы высыхали груди, а дети, раз их нечем было кормить, умирали; по этой причине месяца за три умерло 7000 грудных младенцев обоего полу; так и сказано было в письме, которое написал католическому королю один испанец, а ему следует доверять, ибо он разузнал обо всем доподлинно. Тогда же случилось, что одному человеку, состоявшему на службе у короля, досталось триста индейцев, и он немедля отправил их на рудники и другие работы, а через три месяца у него осталась в живых лишь десятая часть.

Глава 79

о спорах, которые вел преподобный Бартоломе де Лас Касас с Дьего Веласкесом

относительно репартимьенто индейцев, и о проповеди,

прочитанной им по этому поводу

Пока дела на этом острове шли подобным образом и вся эта орава, охваченная ненасытной алчностью, совершала над индейцами все новые и новые насилия, а число погибших индейцев увеличивалось с каждым днем, преподобный Бартоломе де Лас Касас, о котором мы выше, в главе 28 и следующих, уже упоминали, пребывал подобно другим в трудах и заботах, ибо ему надлежало распорядиться индейцами, которые ему достались, направив одних добывать золото в рудники, а других сеять хлеб; кроме того, хоть он и помнил о собственной выгоде, но имел намерение содержать индейцев пристойно, ибо сострадал им и стремился в меру своих сил уменьшить их несчастья; но более всего он тяготился мыслью, что эти индейцы не обращены в истинную веру, и считал своим долгом проповедовать им учение Христа и привести их в лоно христианской церкви. Поскольку же Дьего Веласкес и другие испанцы, которых тот с собой взял, отбыли из порта Хагуа, чтобы основать и построить новый город в той же провинции, неподалеку от заселенного ранее Санкти-Спиритус, и потому на всем острове не оставалось ни монаха, ни священника, если не считать того единственного, что был в Баракоа, да самого Бартоломе де Лас Касаса, то, когда подошла пасха, Лас Касас решил бросить дом и поместья, которые он имел на реке Аримас, в одной лиге от Хагуа, и совершить пасхальное богослужение, разъяснив индейцам в проповеди сущность пасхи. И стал он перебирать в памяти те проповеди, которые прочитал им на прошлую пасху и по другим случаям, а затем обратился мыслями к отцам церкви и священному писанию; главной же и первейшей проповедью Екклезиаста (глава 34) была, сколько помнится, следующая: Inmolantis ex iniquo oblatio est maculata, et non sunt beneplacitae subsannationes iniustorum. Dominus salus sustinentibus se in via veritatis et iustitiae. Dona iniquorum non probat Altissimus, nec respicit in oblationes iniquorum: nec in multitudine sacrificiorum eorum propitiabitur peccatis. Qui offert sacrificium ex substantia pauperum, quasi qui occidit proximum suum. Qui effundit sanguinem et qui fraudem facit mercennario, fratres sunt[84]84
  Здесь не совсем точно цитируется следующее место из главы 34 «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Кто приносит жертву от неправедного стяжания, того приношение насмешливое, и дары беззаконных неблагоугодны. Не благоволит Всевышний к приношениям нечестивых, и множеством жертв не умилостивляется о грехах их. Что заколающий на жертву сына пред отцем его, то приносящий жертву из имения бедных… Убивает ближнего, кто отнимает у него пропитание, и проливает кровь, кто лишает наемника платы».


[Закрыть]. Итак, он принялся размышлять о нищете и рабстве, в коих пребывали индейцы. И тогда ему пришли на ум проповеди монахов-доминиканцев, слышанные им на острове Эспаньола; а в проповедях этих говорилось, что испанцы не могут считать свою совесть чистой, коль скоро они имеют индейцев, и что монахи отказываются их исповедовать и отпускать им грехи; однако в ту пору упомянутый Лас Касас был с этим не согласен, но однажды с ним случилось вот что: он повстречался с монахом означенного ордена и возымел желание ему исповедаться; но так как Лас Касас имел индейцев и содержал их на этом острове, равно как на острове Куба, с небрежением и равнодушием, упомянутый монах исповедовать его отказался; Лас Касас спросил, по какой причине, а получив ответ, принялся его опровергать и приводил многие аргументы и доводы, хоть и не лишенные видимой убедительности, но исполненные такого тщеславия, что монах сказал ему следующее: «Я заключил, отец мой, что истина всегда обретет много врагов, равно как ложь – многих защитников». Через некоторое время наш священник стал относиться к этому монаху с должным уважением и почтением, поскольку тот был человеком достойным и премного ученым – ученостью он даже превосходил Лас Касаса; но в тот раз преподобный Касас его советом пренебрег и от индейцев не отказался. Теперь же ему вспомнилась та исповедь у монаха и его с ним спор, и это много ему послужило, ибо помогло осознать собственное невежество и опасность, которая ему угрожала, потому что он, как и все остальные, имел индейцев, а, кроме того, без малейшего угрызения совести исповедовал других испанцев, которые либо уже имели индейцев, либо надеялись в скором времени их получить; и хотя он пребывал в таком заблуждении недолго, но за это время успел отпустить грехи многим испанцам, жившим на этом острове Эспаньола и пребывавшим во тьме и невежестве.

Так провел он несколько дней в размышлениях, сопоставляя одно с другим и перебирая в памяти все, что читал о правах и делах человеческих; и день ото дня он все более убеждался и утверждался в той истине, что действия испанцев в этих Индиях надлежит считать неправедными и жестокими. Непреложные тому доказательства он находил затем во всех книгах, какие читал; и оттого он непрестанно говорил и повторял, что с того момента, как отринул от себя мрак невежества, ему не встретилось за долгие сорок четыре года ни одной книги на латинском или испанском языке, которая не содержала бы рассуждений или ссылок, доказывавших справедливость его мыслей и подтверждавших, что индейцы были правой стороной, а испанцев, причинивших им столько зла и вреда, следует осудить за беззаконие. В конце концов он решил, что отныне станет проповедовать эту истину; а поскольку у него самого были индейцы и, следовательно, он сам служил бы опровержением идей своей собственной проповеди, то счел он за лучшее, дабы с полной свободой обличать энкомьенду и репартимьенто и клеймить эти деяния как жестокие и беззаконные, тотчас же отказаться от своих индейцев и передать их губернатору Дьего Веласкесу; и решил поступить так не потому, что надеялся для них на лучшую участь, ибо обращался с ними милосердно и впредь стал бы их любить еще более, и понимал, что теперь, когда он от них отказывается, новые хозяева будут их угнетать, и смертельно мучить, и под конец даже убьют, как это потом и случилось; и тем не менее ему надлежало так поступить, ибо сколько бы он их ни любил, сколько бы ни лелеял, словно родной отец детей своих, а все же ему нельзя было читать свои проповеди с чистым сердцем, и всегда нашелся бы клеветник, который стал бы говорить: «Но ведь у него тоже есть индейцы. Коли он утверждает, что иметь их жестоко, то почему сам от них не откажется?». Вот по какой причине досточтимый Лас Касас решил совсем от них отказаться. А чтобы вы лучше себе представили, как это свершилось, будет кстати рассказать про сердечную дружбу и товарищество, которые соединяли этого священника с неким Педро де ла Рентерия, человеком рассудительным и добрым христианином, о коем мы уже упоминали в главе 32. К тому же они были не только друзьями, но и совместно владели поместьем, а также индейцами; и вот они решили между собой, что Педро де ла Рентерия поедет на остров Ямайку, где жил его брат, и привезет оттуда свиней на племя, кукурузного зерна и всего другого, чего не было на Кубе, ибо этот остров, как говорилось выше, был к тому времени вконец опустошен; и они зафрахтовали за 2000 кастельяно королевскую каравеллу, и Педро де ла Рентерия отправился в путь, а пока он был в отъезде, священник принял решение отказаться от индейцев и отныне читать проповеди, ибо он почитал своим долгом просвещать погрязших во мраке невежества; и однажды он отправился к губернатору Дьего Веласкесу и поведал ему все, что думал о собственном положении и о нем, Дьего Веласкесе, правителе этого острова, и обо всех остальных, и что если они не прозреют, то погубят свои души; а что ему, дабы спастись от такой опасности и поступить согласно своему сану, надлежит читать проповеди, наставляя заблудших на путь истины, и посему он решил отказаться от индейцев и не иметь более над ними опеки. Поэтому пусть Дьего Веласкес забирает у него этих индейцев и поступает с ними по своему усмотрению, но при этом он просит губернатора об одной милости, чтобы тот держал это в секрете и не передавал его индейцев никому другому до тех пор, пока Рентерия не вернется с острова Ямайки, где он в ту пору находился, ибо они управляли имением и владели индейцами совместно, и если бы кто-то другой до приезда Рентерии вступил во владение той частью имения и индейцами, которые принадлежали упомянутому Лас Касасу, то их хозяйство потерпело бы значительный ущерб.

Услышав столь невероятные и чудовищные речи, губернатор несказанно удивился, ибо преподобный Лас Касас, будучи священником и несведущим в мирских делах, не только разделял суждения братьев-доминиканцев, которые поначалу добивались того же, но и осмелился говорить об этом во всеуслышанье; кроме того, было удивительно, что Лас Касас отказывается от земных благ, хотя сам еще недавно прилагал немалые усилия, чтобы обрести богатство, и даже слыл жадным до денег, поскольку весьма ревностно управлял имением и рудниками, и также по разным другим причинам; но, по-видимому, Дьего Веласкес был больше обеспокоен тем ущербом, который понесет преподобный Лас Касас, отказавшись от земных благ, нежели опасностью, какой он сам, Дьего Веласкес, подвергался, будучи подстрекателем всех притеснений и насилий, чинимых по отношению к индейцам этого острова, ибо он обратился к преподобному Лас Касасу с такими словами: «Послушайте, отец мой! Не станете ли вы потом укорять себя и жалеть о содеянном? Клянусь богом, я хотел бы видеть вас в богатстве и преуспеянии, а потому не стану сейчас забирать у вас индейцев, чтобы вы могли все как следует обдумать. Даю вам на размышление пятнадцать дней, а затем прошу вас прийти снова и изложить свое решение». Преподобный отец так ему ответил: «Я благодарен вам, сеньор, за то, что вы желаете мне преуспеяния и за ваши добрые слова. Однако прошу вас считать, что пятнадцать дней уже миновали, и призываю господа бога в свидетели, что если я раскаюсь в моем решении и пожелаю вернуть себе индейцев, и если бы из любви, какую вы ко мне питаете, вы решили бы этих индейцев при мне оставить или же вернуть, и если я стану лить слезы, а вы меня слушать, то пусть господь бог не простит вам этого греха и сурово вас покарает. Лишь об одном умоляю вашу милость, – чтобы вы держали наш разговор в секрете и никому не передавали моих индейцев до приезда Педро де ла Рентерии, дабы имение не пострадало».

Дьего Веласкес обещал ему хранить секрет и обещание сдержал; с той поры он стал испытывать к упомянутому священнику гораздо больше уважения и даже испрашивал его советов по делам индейцев и в управлении островом, и эти его советы употреблял во благо, ибо он питал к священнику такое великое доверие, как если бы тот явил ему чудо; и все другие на острове стали смотреть на него по-иному, как только стало известно, что он отказался от индейцев, ибо в те времена, как, впрочем, и во все другие, подобное деяние почиталось высшим знаком святости; вот сколь велико было и поныне еще остается невежество, в коем пребывали испанцы, обосновавшиеся в тех землях.

Раскрылся же этот секрет вот каким образом: в день успения божьей матери упомянутый Лас Касас читал в тех местах (а мы уже упоминали, что он находился тогда на Кубе) проповедь и заговорил о жизни созерцательной и деятельной, ибо о сем предмете трактует Евангелие в связи с означенным днем; когда же он коснулся милосердия божественного и земного, ему потребовалось доказать этим людям, что они обязаны проявить милосердие к тем индейцам, которых они так жестоко угнетают, и стал порицать их за жестокосердие, небрежение и равнодушие к несчастным индейцам; тогда-то и пришлось ему к слову упомянуть про тайный уговор, заключенный им с губернатором острова; повернувшись к Дьего Веласкесу, он молвил: «Сеньор, я снимаю с вас обет молчания и позволяю разгласить тот секрет. Я же его разглашаю, чтобы убедить сидящих предо мной». После этих слов стал он сурово осуждать их за беззакония и злодеяния, за насилия и жестокости, которые они совершали по отношению к этим кротким и безвинным людям; говорил, что пока индейцы остаются в угнетении, а они их угнетают, не видать им спасения души, и что на них лежит обязанность возместить причиненный ими ущерб, и что он, постигнув опасность, которая ему угрожала, отказался от индейцев и многих других своих богатств. Все изумились и пришли в смятение от этих слов: кто опечалился, а кто и ушам своим не поверил, услышав, что, заставляя индейцев себе служить, они совершают грех – все равно как если бы им сказали, что они не вольны заставить скотину обрабатывать их поля, и, конечно, такие слова казались невероятными.