Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

5

Двери летнего одноэтажного домика были открыты настежь, чтобы приятный вечерний воздух, напоенный ароматом цветов, пронизанный лунным серебром, беспрепятственно попадал в красивый, прохладный зал, убранный в виде грота. С потолка спускались искусственные сталактиты, ковер на полу напоминал цветущий луг, а по мраморным стенам расстилал свои крупные глянцевые листья темно-зеленый плющ. В глубокой нише справа бил из замшелой скалы чистый как слеза ключ, терявшийся затем среди высоких растений, а напротив, в левой нише, в сени цветущего розмарина, стояла статуя святой девы, красиво вырезанная из дерева. Она была облачена в платье из белой шерстяной ткани, поверх которого ниспадал тяжелыми складками дорогой плащ голубого бархата, подбитый розовым муаром, хрустальная звезда и полумесяц украшали золотую диадему. У ног статуи стоял небольшой пюпитр со скамеечкой для коленопреклонений из мягкого мха, а на нем лампада в виде рубиновой розы. Ксавера заботилась, чтобы она никогда не угасала.

Посреди грота стоял стол, уставленный всевозможными дорогими яствами, а ключница, должно быть, уже в пятый раз вносила все новые и новые кушанья. В центре стола красовался золотой канделябр в виде небольшой башни, который пани Неповольная зажигала только по особо торжественным дням. Сегодня как раз и был такой день: ужин завершал целую череду часов ее душевного ликования, тщательно замаскированного необыкновенной любовью к богу. Не упуская ни малейшей подробности, она рассказывала обо всех событиях минувшего дня отцу Иннокентию, с холодным и важным видом сидевшему между бабушкой и внучкой в покойном, обитом алым шелком кресле, специально для него изготовленном.

Преисполненная радости по поводу полной удачи религиозной процессии, пани Неповольная не замечала, что Ксаверу, только недавно сиявшую от счастья и гордости, словно подменили: опустила голову, бледна, едва прикасается к кушаньям и отвечает невпопад. Не заметила она, как девушка встала и вышла из грота, чтобы побыть одной в темных аллеях обширного сада, обнесенного высокой средневековой стеной с зубцами, и теперь так же надежно охранявшей территорию дома «У пяти колокольчиков», как в те тревожные времена, когда могущественные патрицианские семьи не на жизнь, а на смерть схватывались между собой, подобно королевским войскам на полях сражений.

Иезуит, напоминавший своим строгим и мрачным обликом скорее монаха, чем священника весьма свободного по уставу светского ордена, и сегодня слушал свою гостеприимную хозяйку молча, без малейшего признака какого бы то ни было интереса или волнения. Это сбивало ее с толку, и тогда рассказ становился непоследовательным, детали менее точными, но отец Иннокентий одной фразой, а чаще всего одним словом, как бы нехотя оброненным, показывал, что не только ничего не упустил из ее рассказа, но уже давно предвидел, продумал и обобщил те события, о которых ему она сегодня говорит, а также учел возможные их последствия и значение для святой матери-церкви. Ощутив прилив новых сил, пани Неповольная призывала на помощь всю свою находчивость, лишь бы доставить величавому гостю новые занимательные сюжеты для досконального изучения, ибо только таким образом и удавалось ей удержать его при себе, в противном случае он мог ускользнуть с быстротой и ловкостью змеи.

Настоятель новоместской обители в полной мере проявил то блестящее знание людских сердец, которым так гордились иезуиты, ставшие именно по этой причине сильными и знаменитыми, когда рекомендовал богатой, прекрасной собой и весьма деятельной соседке из дома «У пяти колокольчиков» в качестве духовника одного из самых ученых богословов ордена – аскетичного отца Иннокентия. Он не мог доверить ее более подходящему лицу, если хотел, чтобы вдова, полновластная владелица большого состояния, опекунша единственной внучки, всегда хранила христианскую любовь, уважение и преданность ордену иезуитов. Менее просвещенным она бы попросту пренебрегла, менее строгого перестала бы уважать, любезного немедленно подчинила бы себе, но об эту ледяную скалу в священнической сутане, как она нередко с тайными слезами называла про себя своего исповедника, таившего в себе столько драгоценных достоинств духа, разбивались вдребезги все ее капризы, прихоти, уловки и причуды. Он неизменно сохранял выражение холодного величия человека, высоко стоящего над мирской суетой. Его нисколько не трогали даже самые ее хитроумные маневры, он просто не замечал их, и в продолжение тех многих лет, что выпало ему бдеть над спасением души своей духовной дочери, видел в ней не более как самый верный во всем городе инструмент для умножения славы и укрепления мощи ордена иезуитов, а это было для него равносильна умножению славы и укреплению мощи господней. Отец Иннокентий не был лицемером, как поначалу думала о нем его овечка, сама великая мастерица притворяться, он был священнослужителем по убеждению, вдохновенным иезуитом, до глубины души проникнутым верой в важную миссию ордена, слепо ему преданный и превыше всего убежденный в благотворной сути обязанностей, возложенных лично на него, был горд, что выполняет их все до единой, причем не просто во исполнение требований настоятеля, а по собственной воле. Когда прекрасная вдова с наигранной стыдливостью пожаловалась, что ее буквально осаждают поклонники, он дал ей краткий совет, как избегать этого, забывая за молитвой их безумные и пустые речи; когда же она призналась, что не может отказаться от суеты светской жизни, ибо ей приходится таким путем успокаивать свое сердце, пылающее страстью к мужчине, любить которого грех, – он не только не проявил ни малейшего любопытства, чтобы узнать, кто же является предметом этих пламенных вожделений, но и наложил на нее строгую епитимью за нечистые желания сердца. Как часто, уязвленная в своей женской гордости, мечтала она вырваться из-под его власти, воспротивиться его влиянию, но он крепко держал ее в западне честолюбия, им же разбуженного, время от времени подхлестываемого и раздуваемого с таким уменьем, что эта страсть пересилила у нее все прочие. Стоило ему хотя бы намеком упомянуть сочинение, где он якобы писал о судьбах святой католической церкви в Праге, издать которое не представлялось возможным, пока иезуиты вновь не станут хозяевами положения, как она сразу же превращалась в кроткую и послушную овечку. Занять в этом сочинении видное, даже более того – выдающееся место, принудить эту ледяную скалу в священнической сутане непременно выразить ей в книге свое восхищение, восхищение, на которое он был так скуп в действительности, быть прославленной и увековеченной именно его пером – ведь известно, что оно самое возвышенное и пламенное изо всех прочих, – наказать его таким образом за все те раны, что он нанес ее гордости, было наивысшей, тайной целью всех ее намерений и стремлений. Только имея в виду эту цель, она еще кое-как переносила унизительное сознание того, что он дерзал не замечать, как она хороша собой.

– Однако, воротившись домой, многие из тех, кто участвовал в процессии, нашли у себя под воротами целые пачки возмутительных прокламаций, – заметил отец Иннокентий в ответ на ее яркое, воодушевленное описание. Словно холодной водой облил! Кто-кто, а она хорошо понимала: он хочет сказать, что тот спектакль, устройством которого она так гордилась, не имеет никакой цены, пока неизвестно, где таится корень зла, всякий раз заявляющего о себе со все большей дерзостью и отвагой, пока это зло не будет раскрыто и пресечено. – На этот раз в листках содержится весьма прозрачный намек на вас и вашу внучку, – не дождавшись ответа продолжал священник.

Пани Неповольная была поражена в самое сердце – не этой вестью, а тем, что у него не нашлось для нее иного вознаграждения за ее титанический, самоотверженный труд.

– Пасквилянт утверждает, что по моему наущению вы используете Ксаверу как приманку, и предупреждает молодых людей, чтобы они избегали этой опасной сирены, а, внимая ее сладкому пению, не забывали бы о чести и своем долге. Будто бы какой-то из них уже попал к ней в плен и, если он вовремя не спохватится, его имя будет обнародовано и он станет притчей во языцех. Что касается меня, я все больше склоняюсь к мысли, что сочинитель воззваний отнюдь не простолюдин – напротив, он человек не только образованный, но еще и ученый; говоря об изменниках родины, он приводит примеры, из которых хорошо видно, что он превосходно знаком с древней историей. Это наводит на новый след… Но вы еще не сказали, что сообщила вам Ксавера. Ведь всю вторую половину дня она провела с лучшим цветом нашей университетской науки: молодыми докторами, профессурой, правоведами, философами.

– Каждый, кто только к ней приближался, говорил, что сегодня прекраснейший день в его жизни, – нерешительно отозвалась пани Неповольная.

– Ну, разумеется, барышня глядела только в ту сторону, откуда был слышен голос безусого льстеца, и не обращала внимания на шипение змеи, отравляющей наше дело своим ядом, – упрекнул ее иезуит. – Не следовало бы вам столь часто предоставлять ее самой себе, тем более что вам известно, какая великая миссия на нее возложена. Вот и результат: она недостаточно проворна и сообразительна, чтобы наблюдать и делать верные выводы из своих наблюдений.

Пани Неповольная невольно закусила губу. Отец Иннокентий уже не раз напоминал ей, чтобы она как можно чаще находила для внучки занятия в непосредственной близости от себя и больше говорила с ней, она же не только умышленно пренебрегала его советами, но именно из-за них все решительнее отдаляла ее от себя. Ей казалось, что в лице Ксаверы духовник хочет заполучить постоянную осведомительницу, которая докладывала бы ему на исповеди о каждом ее шаге и каждом слове, а это ей было вовсе ни к чему. Ведь, кроме своего святошества, она то и дело завязывала романы, пускаясь порой в такие приключения, которые уже и не назовешь галантными. Этим она все еще надеялась зажечь пламя ревности в сердце своего духовника!

Нет, хозяйка дома «У пяти колокольчиков» никоим образом не заслуживала той восторженной благодарности, которую питала к ней внучка, никогда не знавшая истинной любви и заботы. Девочка одиноко росла в большом саду, заботились о ней меньше, чем о каком-нибудь деревце, которое лелеял садовник. Единственную свою забаву и отраду видела она в том, чтобы побегать с молоденькой служанкой по газонам, полакомиться прямо с дерева еще зелеными плодами, а зимой кататься по льду в замерзших фонтанах, кормить окоченевших от холода птичек. Бабушка окликала ее только затем, чтобы позабавиться, упрочить свою власть над ее душой и заодно обтесать некоторую угловатость в манерах: ведь Ксавере следовало войти в роль, которую уготовил для нее отец Иннокентий с той самой поры, как окрестил ее именем святого, которого уважал больше всех.

– Надеюсь, она вскоре пресытится сладостным напитком лести. Он опьяняет ее с непривычки, – отвечала пани Неповольная, не подавая вида, что упрек чувствительно уколол ее. – Я, со своей стороны, нисколько не сомневаюсь, что в ближайшее время она не только отрезвится, но еще и приятно нас чем-нибудь удивит. Однако, дорогой отец, не желаете ли вы дать мне какой-либо совет ввиду того, что завтра мы обе будем представлены во дворце? Подружки девы Марии нарочно выбрали Ксаверу, чтобы от имени всех она поблагодарила принцессу за прекрасные подарки.

Отец Иннокентий извлек из нагрудного кармана несколько небольших листков бумаги.

– Я уже подумал об этом и набросал несколько вопросов, с которыми принцесса скорее всего обратится к вам, – сказал он, подавая ей свои заметки. – А здесь я наметил, как лучше всего отвечать. Не будет лишним, если вы это несколько раз просмотрите; следует иметь в виду все возможные варианты. А теперь позвольте покинуть вас, дабы вы могли спокойно все обдумать. Если вы сумеете разумно воспользоваться ожидающими вас возможностями, это значительно продвинет вперед наше общее дело.

С этими словами иезуит поднялся с места, и пани Неповольной не оставалось ничего другого, как тоже встать, поблагодарить его и с приятной улыбкой обещать, что она сейчас же запрется у себя в спальне и внимательнейшим образом изучит все его заметки – ведь завтрашняя аудиенция во дворце должна пройти не менее успешно, чем сегодняшняя процессия, и иметь не менее важные последствия.

Озабоченная предстоящим, втайне негодуя на духовника, и сегодня не выразившего ей никакой благодарности, пани Неповольная забыла позвать домой Ксаверу, которой надлежало как можно скорее лечь в постель, чтобы завтра во дворце быть свежее розы.

Ксавера все еще бродила под старыми деревьями – единственными друзьями ее одинокой юности, в тени которых освежало свои пылающие головки уже, верно, пятое поколение девушек из семьи Неповольных. Она еще не сняла свой богатый праздничный наряд и была так бледна, как свет луны, который, пронизывая густые, увлажненные дыханием ночи кроны дерев, белыми пальцами рисовал перед ней на песке таинственные письмена, а цветы, благоухавшие вдоль всего ее пути, разгадывали их в безмолвном изумлении с чуть слышными вздохами.

Никогда еще не ощущала Ксавера такого острого недовольства собой, жгучего стыда, недоверия к себе. Минуло всего несколько часов, как, уверенная в своих неоспоримых достоинствах, она хотела царить, заключила договор с самим богом и, посвящая ему свою молодость и красоту, с гордой самонадеянностью упрекала его, зачем медлит, не решается испытать ее, но стоило ей отвернуть от алтаря лицо, еще горящее восторгом после данного господу обета, едва она сделала первый шаг в тот мир, который обещала в ближайшем будущем завоевать для него, как заколебалась, ослабела, почва стала уходить у нее из-под ног… Что неожиданно приключилось с ней?

Быть может, всевышний внял ее просьбе и ниспослал ей искус, чтобы испытать ее?

Если так, то он не совсем верно ее понял. Не о том она молила, иной битвы жаждала, – такой, когда противники смело выходят друг другу навстречу, когда можно видеть, какое у них оружие, а потом смело извлечь из ножен клинок и броситься на врага, но не этой мучительной, немой, когда враг невидим, оружие его неизвестно… А что, если, тяжело ранив ее в начале боя, он предпримет еще и новое наступление? Нет, такого сражения, которое заставило бы ее бледнеть, трепетать, теряться, она вовсе не хотела… Как она ошибалась! Думала, что навеки похоронила первую детскую мечту своего сердца, и вот – пожалуйста – тот, кого она должна была похоронить в душе, сегодня предстал живым, во всем обаянии юношеской красоты, маня в свои объятия, и она позволила себя увлечь…

Нет, еще не позволила!

Как обманывалась она, полагая, что из ее памяти начисто стерлись те зимние вечера, когда она под охраной Леокада Наттерера возвращалась домой из студенческой церкви, куда ходила в сопровождении старой няни на проповеди по пятницам и средам в продолжение всего великого поста. Весело было вдвоем! Болтали наперебой обо всем и ни о чем, но так искренне, смеялись до колик, когда, увлеченные беседой, сталкивались нос к носу с каким-либо ворчуном, а тот останавливался и нудно отчитывал их за слепоту и невнимательность, или когда случалось поскользнуться, а не то и плюхнуться в снег няньке, или вдруг поднималась такая метель, что они теряли дорогу, или падала с водостока сосулька в локоть длиной, прямо им под ноги… Как радовалась она этим прогулкам, как ждала их от недели к неделе, с года на год, и не было у нее тогда большей радости! Однажды – Ксавера была тогда еще наполовину ребенком – она возвращалась домой с проповеди, как вдруг за ней бросились следом несколько молоденьких студентиков, очарованных ее личиком, улыбнувшимся из-под отороченного мехом капюшона. Они набивались в провожатые, не слушая ни просьб, ни увещеваний старушки. И в этот момент появился молодой Наттерер. Он тоже возвращался домой из церкви, которую была обязана посещать вся университетская молодежь, и, увидев издалека, что происходит, мигом разогнал шалунов и предложил ей себя в качестве покровителя. Вот это было приключение! Сколько она потом ночей не спала, без конца припоминая все подробности! Бабушка отправила на следующий день новоявленному рыцарю благодарственное письмо и позволила внучке принимать его покровительство. Бабушкина покладистость объяснялась очень просто: предусмотрительный отец Иннокентий, не упускавший из виду будущую миссию Ксаверы, сказал пани Неповольной, что не будет лишним, если девушка уже теперь станет привыкать к обществу учтивых, хорошо воспитанных молодых людей из лучших домов Праги, а ее юный рыцарь был из такой семьи, что лучше и не придумаешь.. Его отец, человек полувоенный, разумеется, не особенно жаловал духовное сословие, но было известно, что к ученым людям он относился еще хуже. Сыновья прошли у него суровую школу, и можно ли было думать, что он не внушил им своих правил? Оба молодых человека резко выделялись среди прочих студентов, а старшего за его серьезность и необыкновенные для его лет познания все называли молодым мудрецом и, принимая во внимание влиятельное положение отца, пророчили обоим блестящую дипломатическую карьеру. Братья Наттерер редко бывали на студенческих вечеринках: они неохотно оставляли в одиночестве свою мать, которую очень любили и которая вот уже много лет была больна не только телесно, но, похоже, и душевно, как по крайней мере перешептывались многие, припоминая всем известный случай из первых лет ее замужества – случай, удививший всех, после которого никто уже не видел на ее устах улыбки.

Получив позволение сопровождать домой Ксаверу, Леокад теперь постоянно занимал при ней свое место. Их прогулки возобновлялись ежегодно, молодые люди встречались уже почти четыре года подряд. И минувшей зимой они мерили своим легким, упругим шагом заснеженные, по-вечернему сумрачные улицы, робко прижимаясь друг к другу. С бьющимся сердцем слушала Ксавера, как юноша тихим, прерывистым от волнения голосом поверяет ей свою сокровенную мечту: как был бы он счастлив, если бы мог сопровождать ее всегда и всюду, на всех дорогах жизни, и, устраняя с ее пути сорные травы, терн, каменья, усыпать его розами, срывать для нее звезды с неба. Она не мешала ему изливать свои чувства, и слова эти, многократно повторенные, сделались как бы его ежедневной молитвой. Она позволяла ему брать ее руку в свою, выдающую трепетную надежду на лучшее будущее, и прижимать к груди. Лишь имея опорой его любовь, могла она навсегда покинуть свой печальный дом, скучный сад, где знала наперечет каждую травинку, войти в тот мир, который так манил ее своим блеском… Могла ли она не поощрять его чувство?

Но вот неожиданно наступил день, когда бабушка сама открыла перед ней весь мир, научила, как лучше пользоваться благами жизни, дабы не пришлось вкусить ее горечи, как умудриться дольше остаться красивой, молодой, привлекательной, страстно любимой, как всего вернее заслужить почет и славу на земле и святой нимб на небесах. И теперь, когда, ослепленная блеском и значительностью такой судьбы, она зажмурила глаза и заткнула уши, чтобы ничего не видеть, кроме своей прямой цели, и не слышать других голосов, когда она решительно порвала с прошлым, подавила в себе все ненужные теперь чувства и симпатии, стремясь остаться свободной, принадлежать одной себе, и уже вкусила от всех обещанных ей радостей, столько побед одержала, считая себя куда счастливее самой принцессы, молившейся сегодня невдалеке от нее под княжеским балдахином, – теперь вновь возник перед нею ее скромный друг, с которым она делила тихие часы своего счастья, счастья обычного, ребяческого, и от этого на душе у нее стало так отрадно, что она сразу забыла все свои планы на будущее, наслаждения, в которых она купалась, и те, что еще ожидают ее… Ей показалось, что только рядом с ним она была вполне счастлива, вполне довольна жизнью и, точно в сладком забытьи, она оставила в его руках перчатку – память об этом последнем их свидании.

Как не прийти в отчаяние?

Что это было за наваждение? Может быть, это любовь? Но ведь бабушка предостерегла ее, убедительно доказав, что чувство делает девушку рабыней, и даже еще ужаснее – жена, влюбленная в своего мужа, предстает перед ним в смешном виде, скоро ему надоедает, делается обременительной, и он всегда рад забыть о ней с соперницей, которая лишь играет в любовь и оттого всегда бывает нова и интересна.

Нет, внезапно нахлынувшее на Ксаверу чувство еще не было любовью. Способная горячо и глубоко чувствовать, только введенная в заблуждение коварными советами опекунши, она услышала заговоривший в ней голос природы, а он побуждал ее пойти навстречу любящему сердцу, сердцу, жаждущему ответного чувства, готовому сделать ее счастливой, открыть перед ней иной путь, повести к иным целям.

По своей неопытности она не вняла этому голосу – боялась оказаться жертвой губительного чувства, которое мгновенно сотрет всю привлекательность с ее лица, и она упадет с пьедестала своей воображаемой славы, навсегда унизится…

Страшное уныние овладело девушкой; она не могла взять в толк, что с ней творится.

– Видно, другого выхода нет! Придется обо всем рассказать бабушке, – наконец решила она и, преодолевая усилием воли какое-то внутреннее сопротивление, заставила себя вернуться в грот.

Все ушли, свечи были погашены. Только лунный свет еще таился в завитках плюща на стене, и перед статуей святой девы рдела капля огня в рубиновой розе.

Ксавера машинально подошла к статуе, перед которой она обычно молилась на ночь из уважения к подарку бабушки, сделанному к последним именинам Ксаверы; взволнованная воображаемой опасностью, сегодня она более чем когда-либо нуждалась в очистительной молитве.

Она встала на колени, но молитва стыла на ее устах, сомкнутых в напряженном, мучительном размышлении.

Надо ли напрасно пугать бабушку столь странным признанием? В ее жизни и без того много забот и беспокойства, грешно добавлять новые. Лучше самой разрубить узел тревог и сомнений. Завтра же она велит ключнице пойти к Леокаду с просьбой вернуть перчатку, которую дала ему подержать и в спешке забыла взять обратно.

Да, так она и поступит! Леокад, конечно, рассердится, что она не хочет возобновить прежние отношения; к тому же он ведь первый подошел к ней. Он станет избегать ее, она тоже будет всячески уклоняться от встреч, чтобы не поддаться искушению и одним нескромным движением своего неразумного сердца не разрушить тот величественный памятник, который намеревалась воздвигнуть себе в веках.

Как нетерпеливо, как гневно встряхивала она кудрями и наконец, досадуя, что все еще не нашла того пути, который помог бы ей выбраться из лабиринта противоречивых чувств, сорвала с головы венок из лилий и безжалостно разодрала шелковые цветы все до последнего лепестка, словно цветы своей души уничтожала в слепой надменности.

А что, если Леокад захочет ответить ударом на удар и у всех на глазах станет ухаживать за другой? Нет, нет, этого не должно случиться, она не вынесет!.. Можно ли пережить, что и с другой он будет говорить с теми же интонациями, с тем же восхищением во взоре, говорить те самые слова, что еще так недавно говорил ей!.. Ну а если проболтается: она, мол, отвечала на его рукопожатия?.. Ни за что! Не смеет он брать назад то, что принадлежит ей, это ее вечная собственность!

Ксавера резко поднялась с колен, исполненная жизни, эгоистичная, – в ней заговорила бабушкина кровь.

Покойно в гроте! Сладко журчит в траве ключ – похоже, добрый человек делится с нами своими сердечными радостями, нежно улыбается среди благовонных растений святая дева, простирая в безмолвном благословении свои объятия, луна заглядывает в этот уютный уголок, в саду мечтательно шелестит листва – и только в душе прекрасного человеческого существа, напоминающего своей неподвижностью мраморное изваяние, разлад, бушуют страсти…

Ксавера размышляла долго. Сама того не зная, она готовилась осуществить пророчество Клемента и наказать его брата, полюбившего ту, которую ему следовало бы ненавидеть, отомстить за то, что он охладел к благородному делу борьбы за свободу.

Долго раздумывала Ксавера и все еще не могла прийти к окончательному решению.

– О святая дева! – взмолилась она в отчаянии и снова упала на колени. – Молю, снизойди до меня, окажи мне свою святую милость, ведь сегодня я славила тебя. Ужели ты хочешь, чтобы я себя презирала, а недостойная соперница смеялась надо мной? Посоветуй же, как поступить, – все, все готова я отдать тебе!

Последние слова она произнесла с такой горячностью, так громко, что они отозвались эхом от сводчатого потолка и дозвучали, подобно живому голосу, в нише за спиной статуи. Ксавера с изумлением прислушалась к замиравшим звукам…

Неожиданно разрешились все затруднения, разгадались все загадки. Сама не замечая, совершенно непроизвольно девушка глухо повторяла: «Хочу отдать тебе… тебе… тебе…»

Да, святая дева услышала ее! В порыве безмерной благодарности Ксавера готова была припасть к ее ногам, когда ее слуха коснулся какой-то шорох. Недовольная, что ей помешали, она обернулась – в дверях стояла ключница. Вдруг старуха быстро перекрестила себя и ее.

– Что случилось? – спросила девушка. – Почему ты крестишься, что тебе здесь надо?

– Я едва узнала вас, барышня, – оправдывалась старая женщина. – Бледны как смерть, глаза остекленели, волосы разлохматились и падают на лицо… Мне показалось, я вижу покойную мать вашу.

Дрожь охватила Ксаверу, мороз побежал у нее по спине: сегодня в первый раз старая верная служанка сама заговорила о ее несчастной матери. Это произвело на нее такое же впечатление, как тогда в притворе церкви, когда злая нищенка указала на нее своим грозящим перстом, и ей показалось, что она унаследовала от матери что-то ужасное.

– Зачем ты здесь? Я тебя не звала, – опять напустилась она на ключницу, надеясь таким путем избавиться от охватившего ее тягостного чувства.

– Пришла сказать, что уже давно пробило полночь, а ваша бабушка приказала как можно раньше разбудить вас и начать одевание для поездки во дворец.

– Ах да, ведь завтра мне предстоит быть представленной принцессе, – вспомнила Ксавера, и новая мысль пронзила ее мозг подобно сверкающей молнии. То, что бродило в ней до сих пор подобно туману, приобретало все более определенные очертания…

Она позволила ключнице проводить себя до своей комнаты – как раз над бабушкиной спальней, – но не разрешила раздеть и приготовить ко сну. Далеко высунувшись в широкое окно эркера, поднимавшееся над ее головой в виде стрельчатой арки, девушка устремила взгляд на расстилавшуюся внизу площадь. Это ныне там прелестный сад, а прежде она была пустынная, пыльная, немощеная, а в самом ее центре темнели развалины старинной церкви, о которой рассказывалось столько страшных историй.

Ксавера не замечала развалин, она вообще ничего не видела, всецело поглощенная зревшей в ней мыслью. По временам озабоченно морщила лоб, не понимая, что это мешает ей сосредоточиться, отвлекает от размышлений, беспокоит, не дает примирить голос разума с голосом сердца, – то звенели колокольчики над воротами. Перемежающиеся струи ночного холодного воздуха раскачивали их, и они плакали не переставая.

Открыв утром глаза, пани Неповольная была немало удивлена, увидев, что внучка сидит у ее постели все еще во вчерашнем своем наряде подружки святой девы. Но, прежде чем она успела спросить, в чем дело, Ксавера упала ей на грудь и со свойственной ей искренностью рассказала, что случилось вчера, что она перечувствовала, какое решение приняла.

Пани Неповольная слушала ее с все возраставшим вниманием, боясь вздохнуть.

– Ну что, разве я не говорила вчера за ужином отцу Иннокентию, что скоро ты нас всех чем-нибудь удивишь! – вскричала она торжествующе, когда внучка закончила свою исповедь.

– Так вы исполните мою просьбу?

– Разумеется, исполню, если только отец Иннокентий даст свое согласие. Впрочем, он наверняка согласится. Дитя мое, теперь тебе больше нечему учиться у меня – я сама готова стать твоей ученицей!