Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Правдивость этих сведений подтверждали разрывы картечи, попадавшей в печные трубы и фасады крайних домов; штукатурка сыпалась с них прямо на мостовую.

– Войска в Новых аллеях – баррикады на Жемчужной улице и возле трактира «У Золотого змея», скорее всего, в их руках, – озабоченно делали предположения окружающие. – Если им не будет оказано сопротивления на Уршулинской улице, которую защищают большие силы студентов и много прекрасных стрелков, то через час они будут здесь.

Но и часа не прошло, как пули, бесцельно пролетавшие до сих пор над крышами домов, начали бить прямо по баррикаде.

– Вот тебе и раз!

Никто не ожидал, что войска преодолеют линию укреплений и подойдут к Цепному мосту; небольшой отряд их обогнул Уршулинский сад и прибрежными переулками, тогда еще недостроенными и только обнесенными заборами, попытался проникнуть на Поштовскую улицу, где сковал силы защитников, и, не давая им возможности оказать помощь уршулинской баррикаде, двигался отсюда дальше, через Бетлемскую площадь и ее окрестности, чтобы соединиться с частями, осадившими упомянутые уже улицы Старого города.

– Они здесь, они здесь, – разнеслось по улице. Женщины и дети испуганно побежали по домам, закрывая за собой ворота.

– Ворота не запирать, чтобы можно было укрыться раненым! – крикнул Павлик, вспомнив, что так делали в других городах во время уличных боев. Он забрался на вершину баррикады, будто совсем не страшился смерти, смело оглядывая с этой высоты переулок, окутанный дымом.

Пули, долетавшие до баррикады, не были случайными. Павлик заметил за углом главные силы неприятеля, ощетинившиеся дула ружей. Сделав залп, солдаты пятились назад, ожидая ответного удара с баррикады.

Опасность сделалась не только очевидной, но и в самом деле угрожающей.

– Стреляйте чаще, без передышки! – приказал Павлик своим товарищам, сам поднимая ружье и содрогаясь при этом всем телом.

В ответ на приказ с баррикады засверкали громовые молнии, а войска отвечали на них все новыми и новыми залпами. Стрельба велась беспрерывно.

Войска не решались войти в переулок, укрываясь за углами домов. Они не ожидали такого отпора, и Павлик это понял. Следом за первыми сразу же начинали стрелять скрытые за баррикадой другие стрелки, у которых всегда под рукой была заряженное оружие.

Что это за люди защищают баррикаду? Видно, у них много патронов, раз они их не жалеют; их там, верно, целые скопища. Солдатам казалось, что на баррикаде засели какие-то дьяволы, которым все нипочем и у которых с каждой минутой прибывает мужества, отваги и жажды борьбы. Гляньте-ка! Какие разящие и меткие выстрелы раздаются с чердачных окон обоих угловых домов! Что за пули у этих мятежников, которые, едва коснувшись плеча или ноги, причиняют невыносимую боль? А какая у них удивительная слаженность во всем! Знать, они и в самом деле заколдованы. Бог знает кем отлиты их пули, несущие в себе страшную погибель. Ни у солдат, ни у их командиров не было ни малейшего желания атаковать баррикаду.

Да, стойко держались и гвоздари, и их мастер, и хозяйка харчевни «У трех королей». Патронов и заряженных ружей было предостаточно. Защитники баррикады не прицеливались, они этого просто не умели, а стреляли по приказу Павлика, голос которого без устали звучал сверху:

– Огонь правее!.. Огонь левее!.. Группами по пять человек займите соседние крыши; если ни в кого не попадете, все равно неприятеля потревожите и спугнете… Смотрите! Солдаты уже остановились… уже отступают, их огонь слабеет… они уходят… Но – внимание! Не теряйте бдительности! Пусть каждый остается на своем месте! Может быть, это хитрость и они идут за подмогой. Мы должны убедиться, что войска не пошли к баррикаде в Перевозном переулке и там не потребуется наша помощь!

Опасения Павлика оказались напрасными. За углом солдат не было, ничего подозрительного возле баррикады на Перевозном переулке тоже не оказалось, а те, кто отважился выглянуть из чердачных окон, увидели лишь арьергард отряда, отступавшего на набережную, а внизу под собой пустынную улицу.

Стрельба, раздававшаяся вдалеке, смолкла. Во всем городе военная суматоха начала затихать.

И Собеслав обратил на это внимание. Он приподнялся на постели, где с полудня, трясясь от страха, прислушивался к уличному шуму, стрельбе, раздававшейся в нескольких шагах от окна его комнаты, грохоту, позволявшему предположить, что идет жестокое сражение, охватившее весь город.

Стреляли не только солдаты, но и восставший народ!

Боязливо встав с постели, он прокрался к окну, завешенному шторой, и, отогнув ее, стал наблюдать за баррикадой в Соляном переулке. Скорее всего, именно на нее придется основной удар. Защитники наверняка не смогут ее удержать – смешно даже и думать об этом. Каждую минуту следует ожидать, что они будут смяты и рассеяны рассвирепевшими войсками. А что произойдет дальше?

В это время совсем близко раздался грохот стрельбы, сотрясая стены и заставив сильнее биться его испуганное сердце. Так длилось уже целый час, но до сих пор ничто не говорило о том, что баррикада взята, ее защитники разбежались, а войска стали хозяевами улицы.

Народ держался стойко, а те, кто им руководил, наверное, не смотрели на создавшееся положение столь безнадежно, как сбежавшие, подобно ему, с поля боя? Если повстанцы долго и упорно сопротивляются, то, несомненно, они будут продолжать борьбу и не только сумеют себя защитить, но одержат победу и освободят весь город? Видно, настал один из тех светлых дней, которыми так богата была история гуситских войн, и к народу вернулись вдохновение и талант его предков? Видно, ему удастся не только одолеть реакцию, но и устрашить ее и повергнуть во прах? Может быть, этот день станет впоследствии одним из самых знаменательных праздников народа чешского, вернувшего свою былую славу, и навечно оставит след в памяти грядущих поколений? А тот, кто сражался сегодня, разве не будет почитаем, как герой, мученик и святой?

Стрельба затихла, с улицы слышались веселые, радостные возгласы, а Собеславу становилось все яснее, что он весьма заблуждался прежде, полагая, что слава – всего лишь мыльный пузырь.

Размышляя о возможной победе народа, которым руководили в основном его друзья и товарищи, провозгласившие Собеслава своим вождем, он окончательно пришел в себя. Ведь все почести достанутся им? Его же имя не будет высечено на обелиске, который благодарное отечество воздвигнет своим сыновьям, сражавшимся сегодня. Этого нельзя допустить, его имя должно стоять первым!

Да, он тотчас появится между сражающимися, скажет им, что превозмог горячку, боль, страшную болезнь, лишь бы повести их к победе. Он поднимет на баррикаде свой меч за святое дело свободы! Разве его не сравнивали с Бржетиславом, Бенашем Гержманом, Забоем? В те минуты он был искренне убежден, что стоит ему появиться в рыцарском облачении перед восставшими с поднятым над головой мечом, как враги, объятые страхом и ужасом, начнут не только сдаваться без единого выстрела, но и побегут с поля боя.

Так решил он поступить, хотя не мог не знать, что не все из его друзей относились к нему одинаково. Были между ними и такие, кто пренебрежительно отзывался о нем как о человеке, в котором много тщеславия, но мало храбрости, много показного, но нет убежденности. Не известно, что сказали бы они о его болезни? Им ничего не стоило его оскорбить… Однако он не хотел признаться себе в этом.

Но где же его одежда, оружие, куда, наконец, подевался Павлик?

Только сейчас он вспомнил, что не видел его с полудня, и словно во сне перед ним прошло все происшедшее после событий на Вацлавской площади. Будто в тумане увидел он Павлика, проскользнувшего к двери в его, Собеслава, мундире, с его оружием. Это был его двойник. Но откуда у него взялись такая смелость и отвага подражать своему господину? Нет, наверно, во сне видел он Павлика; однако все это он объяснил привычным стремлением слуги чистить его платье. Но где же он все-таки столько времени пропадает? Почему не возвращается домой, разве забыл он, что его господин болен? Очевидно, не идет обратно из-за излишней осторожности, из опасения потревожить его, – стоит на улице в толпе зевак?

Пока Собеслав размышлял, что случилось с Павликом, двери медленно распахнулись, и юноша вошел в комнату.

Собеслав не верил своим глазам. Павлик был в его белом костюме, опоясан его мечом, держал в руках его ружье, а на его голове была надета украшенная перьями шляпа. Но в каком состоянии было все это пышное облачение!

Собеслав не успел прийти в себя от справедливого гнева, видя такую неслыханную дерзость, не успел протянуть руку, чтобы сорвать с его головы шляпу, как Павлик усталым движением сам снял ее, отбросил назад волосы, закрывавшие лицо, и предстал перед господином бледный, залитый кровью…

– Что с тобой? – взволнованно воскликнул Собеслав, окончательно сбитый с толку.

– Они отброшены, – отвечал Павлик слабым голосом и, пошатнувшись, схватился за стол.

– Ты ранен? – продолжил спрашивать Собеслав.

– Сегодня они уже не вернутся, – прошептал Павлик, – а завтра к нам подоспеет подмога из близлежащих деревень.

Собеслав нахмурился. Ему неприятно было слышать слова Павлика особенно потому, что он, решившись уже принять участие в бою, который закончился, не только не сделал этого, но и вообще не сыграл в нем никакой выдающейся роли.

– Кто позволил тебе убежать, да еще в моей одежде? – спесиво напустился он на слугу.

– Простите меня! – умоляюще произнес Павлик, устремив на господина утомленный взгляд. – Когда я понял, что вы не можете сойти вниз, я поспешил на улицу вместо вас; в этой суматохе, в которой вообще никто ничего разобрать не мог, все приняли меня за вас. Да вы бы и сами меня не узнали.

Печальная и в то же время светлая улыбка промелькнула на его лице, которое с каждой минутой все больше бледнело.

– Ничего позорного для вас в этом нет, меня не только никто не узнал, но я и держался таким образом, чтобы ничем не повредить вам, – поторопился объяснить юноша, заметив, что господин снова готов обрушиться на него. – Впрочем, вы сами во всем убедитесь. Если бы не мы, баррикада в Перевозном переулке была бы взята; мы нагнали на солдат такого страху, что, начав отступать от нашей баррикады, они уже вынуждены были отступить повсюду… Но что это со мной? Все кружится перед глазами. Действительно ли они ушли, не начинается ли опять перестрелка? Вы ничего не слышите?

Павлик с лихорадочной поспешностью попытался было подняться, но вынужден был снова схватиться за стол; из раны на его голове падали крупные капли крови, пачкая роскошный костюм Собеслава.

Он этого не замечал, но увидел, что гнев Собеслава проходит. Сердце его на какой-то миг стало биться ровнее.

– Да ведь ты ранен, Павлик! – с участием вскрикнул Собеслав, подходя к нему. – Будем надеяться, что твоя рана не опасна.

– Не говорите так громко, а то сюда кто-нибудь войдет, – судорожно перебил юноша господина, – лучше помогите мне скорее раздеться и добраться до моего чулана.

– Ты останешься здесь, пока не придешь в себя, а если твоя рана опасна, то ни в какой чулан я тебя не пущу.

– Мне обязательно надо идти туда, ведь в любое время сюда могут войти, и тогда станет известно, что на баррикаде был я, а не вы.

И Павлик, собрав все свои силы, потянул господина за собой из его комнаты в свой чулан.

И если бы даже Собеслав стал упорствовать, он ничего бы не смог поделать, – Павлик схватил его, словно клещами. Но он не хотел и не мог противиться, потрясенный словами юноши, а еще больше тем, что за ними скрывалось.

Павлик буквально свалился на свою убогую постель, успокоенно вздохнув.

– Шляпу я вам отдал – правда, она вся измята, ведь мне пришлось все время натягивать ее на лоб, чтобы не быть узнанным; ружье я оставил в комнате, а вот ваш костюм и шпага. Теперь послушайте, что я вам скажу, пан Собеслав: не смейте никому говорить, что вас не было на баррикаде. Мне будет очень тяжело, если вы меня не послушаете; я еще раз повторяю – все принимали Меня за вас. Мне кажется, что я правильно поступил, пойдя вместо вас на баррикаду, и меня утешает, что я смог вам об этом рассказать.

И снова печальная и в то же время светлая улыбка промелькнула на лице юноши.

– Я чувствую, ты сослужил мне великую службу, – уверял Собеслав, обеспокоенный его состоянием.

– Не кричите так громко! Вас могут услышать, и вся моя радость будет испорчена. Всем в доме, если спросят, скажите, что я ранен случайной пулей, когда из любопытства бежал за вами по улице.

– Павлик, что же ты натворил! – упрекал его Собеслав, поняв наконец, что руководило слугой, устремившимся на баррикаду в его одежде и с его оружием.

– Ах, как это прекрасно, – прошептал юноша, голова которого все ниже склонялась на грудь, – прекрасно, что та пуля на баррикаде ударила в висок меня, а не вас!

Собеслав был окончательно сломлен. Схватив слугу за руку, он медленно опустился перед ним на колени.

– Ты умираешь за меня!

На лице Павлика опять мелькнула, но тотчас угасла прежняя улыбка.

– Ты поступил как герой, – заплакав, произнес Собеслав, впервые в своей жизни по-настоящему потрясенный и восхищенный. – Но будет несправедливо, если не узнают твоего имени, которое ты прославил своей преданностью общему делу, о чем в старые времена слагались легенды.

– Нет, ни за что! Никто не должен знать, как все было на самом деле, – возражал Павлик из последних сил. – Не отказывайте мне в этом, пан Собеслав! Мне так хорошо сейчас… Вы сами прекрасно знаете, что такое слава. Я тоже познал истину. То, что люди говорят о человеке, еще не все; главное – чтобы он сам, как я, подумал о себе: «Ты правильно поступил…» Вот что важнее славы.

И глаза Павлика, устремленные на обожаемого господина, медленно закрылись. Он уже никогда не открыл их.

К декану украдкой зашел один из беглецов, о котором было известно, что он являлся одним из вожаков восстания. От него декан и узнал, как деятельно, с опасностью для жизни, оборонял Собеслав в тот несчастный понедельник крайне важную для повстанцев улицу, вследствие чего войскам не удалось пробиться к центру Старого города, – и это не только благодаря храбрости Собеслава, но также и его умелому руководству.

Посему декан, не колеблясь, назвал этого решительного и отважного юношу своим наследником, а все его друзья и товарищи видели в Собеславе едва ли не самого достойнейшего и благороднейшего представителя своего сословия. Собеслав тому не противился. Разве же не поклялся он Павлику, что никогда не расскажет правду о том, кто на самом деле защищал баррикаду в Соляном переулке?

Перевод С. Чепурова.

КОМИССАР ПОЛИЦИИ
(Дореволюционный силуэт) {67}

1

Примерно в 40-х годах в Праге гастролировала госпожа Штубенраух; играла она, разумеется, на немецком языке. Звали ее Иоганна, и более всего она прославилась в роли Орлеанской девы, которая, как известно, звалась тем же именем. Именно сие обстоятельство побудило доброго моего дедушку взять меня в театр на представление этой пьесы, поскольку я была тезкой и героини, и актрисы.

Госпожа Штубенраух, темноглазая и темноволосая дама, обладавшая классически правильными чертами лица и превосходной фигурой, понимала свою роль исключительно как героическую, что совершенно согласно было с моим художественным чувством. Детски-наивная младенческая душа моя загоралась восторгом, внимая возвышенному пафосу и трагическому взлету в игре актрисы.

Иное дело дедушка, большой любитель театра и тонкий его знаток. После первых же сцен он стал ворчать, говоря, что героические порывы молодой пастушки, вдохновляемой пророческим даром, представляются ему в исполнении актрисы чрезмерно однообразными, что духовному облику ее героини недостает мягких полутонов, а сцена с Лионелем, где она по-прежнему выступает героической личностью, лишь намеком дав понять, что сердце ее внезапно, точно молнией, опалено пламенем любви, показалась ему столь скучной, что он заметил, обращаясь ко мне:

– Она блестяще декламирует, мимика ее виртуозна, но этим все и кончается. Истинного гения в ней нет, что бы там ни говорили. Я бы охотно уже сейчас отправился домой.

Разумеется, более всего на свете мне хотелось увидеть, как Иоанна, самая идеальная, самая любимая моя героиня из всех известных мне тогда по литературе драм, будет умирать на поле боя, укрытая знаменем, которое она так блистательно защищала, но после замечания дедушки я не решилась высказать свое желание вслух. Я согласилась покинуть театр, уверяя его, что делаю это безо всякого сожаления, – ведь окончание пьесы мне уже известно.

Итак, мы удалились, но я уходила с тайной раной а груди. Меня не так огорчило то, что приходится покидать театр, не дождавшись апофеоза моей героини; я была сражена тем, что дедушка столь резко, столь уничижительно отозвался об актрисе, которая, по моему мнению, исполняла свою роль с истинным благородством.

В моих глазах достойным похвалы было именно то, что она так сдержанно провела сцену, где вспыхивает в ней чувство любви. По мне, так ее и вовсе следовало бы выпустить, ибо она разрушала прекрасную гармонию целого. Я не в силах была понять, как мог Шиллер так погрешить противу своей великолепной героини, принудив ее влюбиться, да к тому же еще во врага своей родины. Мне казалось, что этим он принизил не только свою героиню, но и весь женский род, бросив тень на его возвышенные духовные порывы – объявляя женщин якобы неспособными к постоянству в своих чувствах, – этого я во всю свою молодость не могла ему простить.

Я не решалась, однако, пуститься в пререкания с дедушкой о сем щекотливом предмете, хотя и очень хотела. Итак, тайный спор между нами остался неразрешенным.

Дедушка мой, по происхождению немец, получал, как и некоторые его соотечественники, почти все выходившие за границей художественные журналы, коими они обменивались, так что на дедушкином столе постоянно сменяли, дополняя друг друга, самые увлекательные вещи: «Morgenblatt» и «Abendblatt», «Literaturzeitung», «Europa», «Komet», «Fönix», «Elegante Welt», «Magazin für Literatur des Auslandes» и прочие[6]6
  «Утренний листок», «Вечерний листок», «Литературная газета», «Европа», «Комета», «Феникс», «Элегантный свет», «Журнал иностранных литератур» (нем.).


[Закрыть].

Я загоралась нетерпением при одном взгляде на них, будучи страстной охотницей до всякого печатного слова, из-за чего заслужила в своей семье прозвище «Bücherwurm»[7]7
  Книжный червь (нем.).


[Закрыть], поскольку у нас, как и во всех просвещенных пражских семьях, за ничтожными исключениями, говорили и вели дела по-немецки.

Однако жажда моя большею частью оставалась неудовлетворенной, ибо лишь в редких случаях мне дозволялось насладиться чтением этих журналов. Согласно распространенному тогда мнению, девицам не подобало увлекаться чтением, посвящая этому весь свой досуг; им предписывались, как я уже упоминала, более благоразумные занятия.

Порой мне все же удавалось втихомолку завладеть одним из номеров и прочесть его в каком-нибудь укромном уголке нашей обширной, устроенной на старинный лад, а потому богатой всякими тайниками квартиры. Это случалось большею частию тогда, когда к нам приходили гости, вследствие чего на меня обращали меньше внимания и я довольно скоро уединялась где-нибудь с книгой или незаметно захваченным журналом.

Воспользовавшись однажды удобной минутой, я схватила журнал – названия его я уже не помню, – в котором, к превеликой радости своей, нашла заметку и о госпоже Штубенраух.

Я тут же быстро пробежала ее глазами, будучи твердо уверена, что на автора заметки игра этой актрисы произвела такое, же неизгладимое впечатление, как и на меня, и что я найду здесь все то, чего не умела сама ясно и убедительно сказать в ее защиту.

Увы! Мнение автора заметки вовсе не совпадало с моим, – он осудил моего кумира почти теми же словами, что и дедушка. Признавая внешние достоинства, силу и звучность голоса, безукоризненность декламации и мимики госпожи Штубенраух, он тоже полагал, что обрисованным ею образам и характерам недостает обаяния мягкой женственности, нежной чувствительности сердца, и он тоже упрекал ее за то, что в «Орлеанской деве» в сцене с Лионелем она забывает быть женщиной, лишая тем самым свою роль поэтического ореола и очарования.

Углубившись в чтение этих важных и значительных для меня строк, я не заметила, что кто-то тихо отворил дверь моего убежища и что я уже долгое время являюсь предметом чьего-то насмешливого внимания.

– Я жажду узнать название романа, который настолько мог увлечь барышню, что она ничего не видит и не слышит вокруг, – прозвучал неожиданно возле меня пронзительный и резкий голос. – Без сомнения, это собрание увлекательнейших любовных приключений, обладающих поистине волшебной притягательной силой.

И не успела я прийти в себя, как журнал был взят у меня из рук и тщательно, страница за страницей, просмотрен.

– Что бы это могло быть? – снова прозвучал голос, на сей раз, однако, явно озадаченный. – Здесь я вижу только письмо из Парижа, повествующее о знаменитостях, выступающих там сейчас, затем, рассуждение о средневековой росписи на стекле, далее заметку о госпоже Штубенраух, наконец какие-то литературные пустячки и ничего более. Куда же запропастился роман, который ты так усердно штудировала? Неужто ты читала одну из этих статеек? Но тогда какую же?

Я ответила на его вопрос громко и отчетливо, сколько мне позволяло смущение, а когда он стал еще более настойчиво расспрашивать меня, вынуждена была признаться, чем увлекла меня та заметка и что я искала в ней.

Вновь коснулся меня недоверчиво-изучающий взгляд.

– Так ты, стало быть, думаешь о том, что смотришь, и позже еще и размышляешь об этом? Ты изволишь иметь свои суждения о том, что читаешь, и запоминаешь прочитанное? Признаться, я бы никогда не сказал этого о тебе. Ты мне всегда представлялась особой весьма недалекой. Впрочем, я до сих пор не верю тебе; как знать, может быть, это дело случая или плод твоего притворства. В конце концов, такие вот недалекие барышни бывают обыкновенно очень даже себе на уме. Однако над этим стоит призадуматься, чтобы все же выяснить, что к чему.

С этими словами человек, застигший меня в моем укрытии, исчез так же неожиданно, как возник передо мною, и я, пораженная этим явлением, с бьющимся сердцем принялась ожидать, что последует дальше.

2

Человек, заставший меня врасплох в моем тайничке за запретным чтением, был комиссар полиции К., несомненно до сих пор сохранившийся в памяти старшего поколения пражских обывателей как редкий оригинал, а для тех, кто знал его ближе, как психологическая загадка, до конца никем не разгаданная.

Все трепетали при одном его имени и тем не менее всякий стремился сблизиться с ним, почитая это знакомство за высшую честь для себя. Ходили слухи, что он является правой рукой начальника полиции г-на М., и даже-более того – его вторым я. Начальник этот якобы никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с комиссаром, который одновременно исполнял обязанности его секретаря. Влияние его распространялось даже на придворные круги по причине его необыкновенной и разносторонней образованности, поразительного умения завязывать знакомства и искусно употреблять их на пользу вверенного ему дела. Считалось, что он в состоянии выяснить и доказать то, чего не сможет и не сумеет никто из его подчиненных; вся Прага единодушно сходилась на том, что комиссар К. – полицейский гений высшего разряда, истинное украшение города.

Господин комиссар и сам был полон сознания своих достоинств, своего духовного превосходства над остальными, своей значительности и незаменимости в делах и посему вел себя порой с непостижимой дерзостью и бесцеремонностью.

Он, к примеру, всего несколько раз встретившись с человеком, который ему нравился, тут же начинал говорить ему «ты», требуя, чтобы и с ним обращались таким же образом, на что, впрочем, никто не отваживался, но это его уже нимало не трогало. Он никогда не отступал от своих привычек, не обращая ни малейшего внимания как на яростные взгляды мужей, к чьим женам мог он в любое время и при любых обстоятельствах обратиться весьма фамильярно, так и на выражение оскорбленного достоинства на лицах важных господ, с коими он вел себя панибратски.

Однако же все позволяли себе выразить лишь безмолвное негодование, не осмеливаясь перевести его на язык слов, ибо ни один не был вполне уверен, что ему не придется прибегнуть к помощи господина комиссара; отсюда следовало общее правило ни в каком случае не раздражать его, так что волей-неволей приходилось терпеливо сносить все его странности.

Как ему было не заметить, что происходит с людьми и какие чувства вызывает он у них своим поведением, как не понять трусливой подоплеки их снисходительности к его выходкам, как не ощутить желания зайти еще дальше в своих чудачествах, дабы до конца исчерпать меру их долготерпения, подогреваемого раболепным страхом или эгоистическим расчетом? Выражение тонкой иронии на его лице, казалось, свидетельствовало о том, что в душе он постоянно над чем-то посмеивался или издевался.

Едва сойдясь с кем-либо поближе, он не только начинал, не дожидаясь позволения, говорить «ты», но тут же без приглашения являлся с визитом. Он имел обыкновение не придерживаться отведенного для визитов часа или дня и входить в гостиную не как подобает гостю – в парадные двери, но проникать в дом через какие-нибудь другие двери, точно он был уже своим человеком, как он вел себя в тот раз со мною.

К немалому испугу своих друзей, он являлся перед ними неожиданно именно тогда, когда они, по-утреннему небрежно одетые, усаживались завтракать или когда, отдав распоряжение прислуге говорить, что их нет дома, готовились занять место за столом, где уже стояло особенное лакомство, коим они ни с кем не намерены были делиться.

Ему и в голову не приходило извиниться либо каким-то образом объяснить причину своего внезапного и не всегда желанного появления в минуту, мягко говоря, не совсем подходящую; он позволял себе несравненно больше. Не ограничиваясь тщательным разглядыванием всего, что лежало или стояло перед ним, он непременно заглядывал в полуоткрытый шкаф или незапертый ящик стола, открыто выражая, по своему обыкновению, неудовольствие по поводу беспорядка, который он там находил. Ни пожелтевшая салфетка, ни треснутая чашка или тарелка, ни разбитый стакан или погнутая вилка – ничто не ускользало от его внимания. Он сразу все видел, все замечал и тут же ставил на вид тому человеку, в чьем ведении находился предмет, не отвечающий своему назначению; будь то хозяин, хозяйка, их дочка либо их кухарка или служанка, – каждый должен был покорно снести его непрошеную проверку и выслушать его нелицеприятную и, надо отдать ему справедливость, всегда обоснованную критику.

Много рассказывалось – и в шутку, и всерьез – о том, что во многих домах, хозяева которых прежде имели привычку предаваться в тиши своих спален блаженному ничегонеделанию, не заботясь, как они выглядят, теперь, не будучи ограждены от его нечаянных проверок и колких замечаний, становились безукоризненно опрятными, примерными и благонравными во всех отношениях.

Комиссар полиции, циничный с равными себе, высокомерный по отношению к вышестоящим, совсем иным бывал с подчиненными или же с людьми бедными. Сарказм уступал место юмору; он никогда не ждал, когда его станут просить о помощи, никогда не притворялся, будто не понимает, чего от него хотят, но тотчас угадывал, какая нужда привела к нему бедняка; последний обыкновенно мог быть уверен, что дело его будет решено положительным образом и без проволочек.

– Он-то уж знает, чего добивается. Он жаждет сделаться популярным, – говорили о нем. – Благосклонность малых мира сего – до крайности полезная вещь.

На масленой неделе он непременно являлся на праздник к лавочникам, извозчикам, гончарам и прочему простому люду, куда его всякий раз приглашали весьма торжественно. Побалагурив с выборными, которые, удостоившись столь высокой чести, прямо сияли от счастья, он удалялся, не преминув добавить:

– Коль будет у вас в чем нужда, милости прошу; вы знаете, где меня найти.

Случалось, что за один вечер он успевал побывать в пяти, а то и в десяти местах сразу – на торжествах в известных пражских трактирах «У Петрачка», «У Розваржила», «У Лейбла» и прочих, вследствие чего на посещение бала у господина полицмейстера, губернатора или иного сановного лица (а в конце масленой нередко случалось, что несколько балов давались в одну ночь) у него оставалось всего несколько минут для того лишь, чтобы показаться и отдать поклон, который, как утверждали очевидцы, никогда не был чрезмерно низким.

Покидая блестящую залу, он никогда не забывал нарочито громко заявить, на чей праздник спешит он теперь, и гости с трепетом слушали, как он извинялся перед важным лицом:

– Я бы с превеликим удовольствием остался по вашему приглашению откушать, да вот беда – я уже обещал цеху трубочистов, что непременно буду у них сегодня.

– Ну, коли так, я, разумеется, не смею задерживать, – отвечало с некоторой язвительностью высокопоставленное лицо, оставаясь тем не менее по-прежнему весьма благосклонным к господину комиссару К.

– Чему же удивляться? – шептались его знакомые. – Он столько знает, столько мог бы порассказать, если бы захотел… Его не грех и по шерстке погладить.

От полицейского управления и до самых староместских мельниц, по всей Поштовской улице не было такого дома, где бы господин комиссар не стал крестным отцом в семье какого-нибудь неимущего ремесленника, торговца, чистильщика сапог, кучера и тому подобное. Он никогда не отказывал, коль скоро его приглашали взять на себя эту обязанность, но тут же осведомлялся, кто будет крестной матерью. Нередко случалось, что он решительно отвергал названную ему даму и предлагал другую, большей частью побогаче, и сам же шел приглашать, диктуя ей, что нужно поднести крестнику на зубок.

– …К этому прибавь еще капот, в котором я видел тебя, когда последний раз был в вашем доме, а вы только что встали, – наказывал он ей. – Меня просто оторопь берет, как можешь ты в таком наряде являться перед своим супругом! И после этого вы, женщины, требуете, чтобы мужья ваши вечно оставались влюбленными в вас, и приходите в неистовство, когда они заглядываются на других. Сами вы тому причиной: появляясь дома небрежно одетыми, вы как бы говорите своему супругу: «Для тебя и так хорошо, и не помышляй возразить мне или воспротивиться, не то я покажу тебе свои права». По мне, так я бы сию минуту внес новую статью как основание для развода, а именно: если жена не заботится о своем душевном расположении и наружности. Да прибавь к капоту еще и колыбельку. Где она у тебя?

Сконфуженная дама заикаясь отвечала, что приказала, дескать, вынести колыбель на чердак, ибо ее малютка спит уже в кроватке.