Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Я доктор Клемент Наттерер, – наконец представился он. – Прошу извинить меня за то, что я беспокою вас в такой день, но я выбрал его намеренно, надеясь застать вас дома. Я пришел как посол от Леокада, моего брата.

Улыбка Ксаверы была сияющей, кожа лица прозрачной, лоб гладким, только между бровями легла тень. То, с каким выражением произнес Клемент имя брата, лишний раз убедило ее, что в нем одном заключалась причина, почему Леокад так легко расстался с ней. Чего же теперь он хочет добиться именем брата?

– Вам, разумеется, известно через знакомых, что Леокад поступил в семинарию, надеясь приготовиться там к исполнению своей жизненной задачи. Перед отъездом он обнаружил в своих вещах перчатку, которую был счастлив поднять с пола, когда вы ее уронили. К сожалению, тогда ему не удалось вам ее вернуть, а потом он совершенно забыл о ней из-за случившегося в нашей семье несчастья. Вещица эта слишком дорою стоит, и он не мог без вашего позволения задержать ее на память о том, что имел честь быть знакомым с вами.

Несмотря на холодное, исполненное достоинства спокойствие, к которому Клемент себя принуждал и которое могло обмануть каждого, Ксавера видела, что он пришел к ней как враг. Первый настоящий враг появился у нее среди знакомых молодых людей! Совершенно новое, доселе незнакомое ей чувство пересилило и смущение от неожиданной этой встречи, и уколы самолюбия, задетого тем, что Леокад возвращает ей то, что, как она воображала, он свято хранит.

– Благодарю вас, – сказала она как можно непринужденнее и, желая показать, что она ничуть не обижена, с довольным видом приняла от него хорошенькую шкатулочку, в которой лежала ее перчатка. – Как славно, что она попалась на глаза вашему брату, сама я даже понятия не имела, где и как ее обронила. Я обещала подарить мой тогдашний костюм сестрам-урсулинкам, чтобы их послушницы могли проходить обряд пострижения в достойном для Христовых невест виде; теперь по крайней мере можно будет передать им все полностью, Я хотела купить такие точно перчатки, но тщетно – ведь они из Лиона, и купец не мог из-за нынешних беспорядков выписать мне оттуда другую пару. Но смею ли я вас так долго задерживать болтовней о подобных пустяках? Расскажите же мне о Леокаде, счастлив ли он в своем новом звании? Доволен ли? Я желаю ему этого, потому что имела случай узнать его благородный характер. Он вам, конечно, рассказывал, что в продолжение нескольких лет, как истинный рыцарь, сопровождал меня по вечерам домой из церкви?

Клемент отвечал ей только кивком, опасаясь, что дрожащий от негодования голос немедленно выдал бы его истинные чувства. Перед ним была прирожденная лгунья. Природа, казалось, желала воплотить в ней один из своих благороднейших замыслов, а между тем все было фальшь и обман.

– Впрочем, к чему задавать праздные вопросы, – продолжала Ксавера с той вкрадчивостью, которая все больше и больше возмущала Клемента. – Я уверена, что он будет вполне счастлив. Какое другое сословие может сравниться с духовным по значению, важности и достоинству своей деятельности? Что может быть лучше?

Клемент не мог больше молчать.

– Простите меня за нескромный вопрос, – проговорил он с горечью. – Вы относите духовное сословие к самым достойным и считаете его более всего подходящим для людей с благородными характерами: отчего же вы сами не избрали такую судьбу?

– В духовной среде существует большая разница между положением мужчины и положением женщины, – отвечала она без промедления и с такой убежденностью, словно много размышляла об этом. – В чем выражается деятельность монахинь? Разве они служат мессу, исповедуют, читают проповеди? Нет, в своей ограниченной, стиснутой со всех сторон сфере они не могут ничего другого, как только молиться. А это я могу делать и не за монастырской стеной, но, кроме того, могу еще действовать, не то что несчастная, скованная по рукам и ногам монахиня. Вы, разумеется, не поверите, но я скажу вам чистую правду: будь я мужчиной, избрала бы для себя духовное поприще. Все силы души, все свои способности отдала бы на выполнение моей главной жизненной задачи и делала бы это со священным пылом, вкладывая все силы, какими я только располагаю. Ведь наша земля не кишела бы врагами Христа, если б каждый священнослужитель думал и действовал так, как вела бы себя я на его месте, поэтому позвольте мне утверждать, что судьба, выпавшая на долю Леокада, куда значительнее, благороднее и более достойна зависти, нежели любая другая.

– А теперь позвольте пожалеть вместе с вами, что вы не родились мужчиной и что нельзя повернуть время вспять, – по всему видно, что из вас получился бы превосходный инквизитор.

– А кто это?

– Как? Вы не знаете? – Клемент недоверчиво взглянул на нее.

Она не поняла: его удивляет только то, что ей незнакомо это слово, или он удивляется ее неведению вообще, которое она не раз уже ощущала, когда в обществе заходила речь о чем-либо ином, кроме городских новостей? Часто приходилось ей умолкать, оттого что ей были наполовину, а то и вовсе незнакомы те предметы и те вопросы, о которых все говорили, и как ей было неприятно, когда в разговор вставляла умное словцо какая-либо из девиц, которую она находила незначительной, но на которую теперь обращались все взоры. Умение говорить считалось тогда большим даром, и в обществе все собирались около красноречивых рассказчиков, как теперь собираются около певицы или пианиста. Своим вопросом Клемент коснулся самого больного места, так что даже выдержка оставила ее.

Ксавера густо покраснела, на глазах у нее невольно выступили слезы.

– Вы правы, – прошептала она со свойственной ей прямотой, которую еще не до конца искоренили бабушкины наставления. – Я мало что знаю, но это не моя вина. Мне бы хотелось учиться, однако бабушка и наш духовник постоянно твердят: если девица много знает, ей в голову приходят мысли, способные нарушить мир в ее душе.

Помимо своего желания, Клемент был тронут ее увлажнившимся взором и удивлен, что видит девушку – и как раз ту самую девушку! – которая плачет не из-за отсутствующего у нее наряда, или украшения, или изменившего ей поклонника, и с такой искренностью признается в том, что всякая другая на ее месте тщательно скрывала бы или по крайней мере старалась бы скрыть.

– Вы обижаете меня! – горячо оправдывался Клемент. – Меня удивило, как вы, получившая чисто религиозное воспитание, не знаете, что инквизитором называли председателя духовного суда, который приговаривал за ересь к сожжению на костре.

– К сожжению на костре? – прошептала Ксавера, с ужасом глядя на него, и он видел сквозь прикрывающее ее шею кружево, что по коже у нее пошли мурашки. Нет, сейчас она не играла: тело ее не могло быть настолько послушным, она не могла лгать с таким искренним видом, будто ничего не знает об этих страшных вещах; видно, она и в самом деле не слышала о жестокостях, творимых ради того, чтобы ширилась и утверждалась слава божья на земле.

– Да, много тысяч людей было сожжено инквизицией, невзирая на пол и возраст.

– У нас в Чехии тоже?

– Да, и в Чехии. Постоянная резиденция инквизитора была на набережной Влтавы, невдалеке от мельниц Старого города, в церкви святого Иоанна. Но что скажет ваша бабушка, если узнает, о чем мы тут говорим?

– Я ей ничего не скажу. Она желает, чтобы все говорили мне только приятное, а я хотела бы услышать и что-либо другое. Ведь одно и то же надоедает. Но отчего же применялись такие крутые меры? – вернулась она к прежнему разговору. – Неужели те несчастные слышать ничего не хотели? По-видимому, все были такие же упрямые и дерзкие безбожники, как и проклятые богом «свободные каменщики».

Она проклинала безбожников с такой искренностью, что Клемент едва не рассмеялся.

– А знаете ли вы, – сказал он, оглядывая сад, чтобы не смотреть прямо на нее, – ведь как раз эти безбожники, которых вы по справедливости ненавидите, построили принадлежащий вашей семье дом, причем одновременно с храмом напротив, теперь разрушенным? Видите, над садовой калиткой молоток и циркуль – это символ «свободных каменщиков». Скорее всего именно здесь было место их собраний и резиденция мастера, как они называли главу своего братства. Возможно даже, то был предок панны Неповольной. Не существует ли о том каких-нибудь семейных преданий? Ведь ваш род очень старый.

Ксавера перекрестилась.

– Боже упаси, что вы такое говорите? Какое было бы несчастье происходить от еретиков! – испугалась она.

– Можете ли вы отвечать за заблуждения ваших предков? У нас в Праге немало зданий, которые когда-то принадлежали еретикам, а потом перешли к их потомкам, которых церковь считает самыми преданными из своих детей. Судьба нередко позволяет себе подобную игру; любопытно и поучительно следить за ее мнимыми капризами.

Тут Клемент с умилением в душе подумал о его собственной, чешской по происхождению, но онемеченной семье, в которой благодаря матери пробудилось пламенное патриотическое чувство и невольные отступники стали преданными сыновьями своей отчизны.

– Ну разумеется, разумеется, – подтвердила Ксавера с горящим взглядом, словно перед ней в одно мгновение открылись неожиданные дали. – Как интересно знать, что делалось несколько столетий тому назад, какие тогда жили люди, как они думали. Я знаю, об этом написаны целые тома, но я их не читала и уже сказала почему. Я мало читала, подите сюда – посмотрите и сами убедитесь, моя ли в том вина, что я так мало знаю.

Не дожидаясь его ответа, она быстро вошла в грот и указала на небольшой книжный шкаф в подножии статуи, где было несколько полок, только отчасти заполненных книгами.

– И это все, – вздохнула она.

Клемент тоже вздыхал, просматривая книгу за книгой, но вздыхал он по иной причине. На титульных листах значилось: «Издание наследников святого Вацлава». Это были сочинения некогда издававшиеся иезуитской коллегией Нового города. Большая часть этих книг представляла собой печальное свидетельство того, на какой низкой ступени находилось в ту пору образование чешского народа, если он терпеливо сносил подобные сочинения. Основала фонд святого Вацлава местная горожанка Мария Штейрова, отказавшая ему в своем завещании значительную сумму. Содержание книг было либо уныло догматическим, либо фанатическим и способствующим фанатизму, и как раз именно самые нелепые сочинения, как, например, «Вечный пламень ада», лишивший рассудка уже не одного впечатлительного читателя, отличались великолепием переплетов и стояли на самом видном месте. Несколько постилл{35}, легенд и сборников духовных песен дополняли это собрание.

– Да, ваша библиотека небогата, – сказал Клемент, продолжая рассматривать книги. Он избегал глядеть на Ксаверу, стыдясь и сострадания, которое он в эти минуты испытывал к ней, и резких осуждающих упреков. Разве могла она быть другой, питаясь подобной духовной пищей?

– А у вас, конечно, книг много, и они гораздо разнообразнее? Мне часто приходилось слышать, что из всех молодых докторов никого нет ученее вас, а откуда вы почерпнули ваши знания, как не из книг? – спрашивала она, усаживаясь на моховую скамеечку в надежде, что теперь он расскажет ей о своей учености и о том, как он этого достиг.

– Разумеется, я прочел гораздо больше, чем довелось вам, но все же не столько, сколько хотел бы, – уклонился он от прямого ответа.

– Вашими устами говорит скромность, однако вы, по-видимому, знаете все на свете. Какой вы счастливый! Вот и мне известно, что бог создал весь мир по воле своей, но как, с помощью каких средств сохраняет и украшает его, об этом я ничего не знаю.

С этими словами она взяла в руку цветок нарцисса, белевший в вазе у ног статуи.

– Мне бы, например, хотелось знать, как образовался этот прелестный венчик и какая невидимая кисть так мило его раскрасила?

Подав Клементу цветок, чтобы он ответил на ее вопрос, она устремила на молодого человека прямой и честно вопрошающий взгляд. Забыв под взглядом этих живых, сверкающих глаз, кто она и то, что, может быть, на этой самой скамеечке эта девушка обдумывала, как легче устранить со своего пути Леокада, он принялся излагать все, что знал о росте и развитии цветов и о том, каким законам и влияниям они подчиняются.

Она слушала с напряженным вниманием, как дитя, которому мать рассказывает первую в его жизни сказку. Он видел, что у нее наготове еще множество вопросов, но она не решается перебивать его, опасаясь, как бы он не упустил чего-нибудь или вовсе не прервал свой рассказ, опасаясь наскучить ему своей неосведомленностью, которую она непременно выказала бы, если бы стала спрашивать. Клемент говорил недолго, но, взволнованный смирением, с которым она искала знаний и принимала их, а также собственным изложением предмета, начавшего занимать его самого, он присел рядом с ней на скамеечку, чтобы лучше показать на самом цветке все, о чем он только что говорил.

Уютно было в этот праздничный день в гроте, пронизанном золотыми лучами весеннего солнца! Из замшелых камней, рассыпая алмазные брызги, бежал ручеек с песнью, подобной той, что поет исполненное святого покоя сердце; матерь божия, в сени благоухающих растений, простирала над ними свои руки, будто благословляя весь мир, а снаружи, в саду, так сладко щебетали крохотные пташки, отыскивая среди темно-красных, налившихся соком почек безопасный приют любви, что Клемент, поддавшийся против своей воли тихой поэзии этого святого уголка, а вместе с тем выражению благодарности на прелестном личике сидевшей рядом с ним девушки, сам сделался поэтом. Его лекция о цветах и скромном, благоуханном их прозябании мало-помалу превратилась во вдохновенный дифирамб природе и ее бесконечной красоте.

Внезапно на них упала чья-то тень, поэма прервалась, вдохновение угасло. Учитель и ученица с одинаковым неудовольствием повернули головы навстречу нежданному нарушителю их беседы.

Вошла пани Неповольная; Клемент привстал и холодно поклонился ей. Она сказала, что сегодня позднее обычного поднялась после своего послеобеденного отдыха и, узнав от ключницы о приходе дорогого гостя, сразу пришла с ним поздороваться. По ее приказанию был сейчас же накрыт в гроте стол, и Клементу пришлось разделить с ними великолепный полдник. Разумеется, ему стало не по себе, когда он сел как гость за один стол с нею, он даже подумал, что такое испытание чересчур жестоко для его чувств, но для чего же тогда он явился в этот дом? В состоянии ли он выполнить возложенную на себя задачу и довести до конца то, что задумал, если не сделается постоянным посетителем этого дома? И Клемент настолько овладел своими чувствами, что с лестным для пани Неповольной вниманием слушал ее продолжительный рассказ о возложении венца на чудотворный образ девы Марии – церемонии, некогда совершенной на Святой горе близ Пржибрама, куда пришли как паломники богатые пражские горожанки, а также многие знатные дамы, причем все они были в таких великолепных туалетах, что восхищенная молва об этом долго кружила по всей стране. Они жертвовали разнообразнейшие предметы, и все только из чистого серебра и золота. И будто бы покойная мать самой хозяйки, страдавшая в ту пору глазами, подарила для образа девы Марии большой рубин и – подумайте! – вскоре совершенно исцелилась.

– Скажите, вы цените женский ум наравне с женской перчаткой? – спросила Ксавера, провожая Клемента. Ее враг сумел занять ее в тысячу раз лучше, чем все поклонники, вместе взятые.

Он вынужден был признаться, что недопонял, что она говорит загадками.

– Вы пришли сюда из-за моей перчатки, но не могли бы вы еще раз, а может быть, и не только один, сделать над собой некоторое усилие, чтобы немного просветить мой ум? Вы и вообразить себе не можете, как было плохо у меня на душе перед вашим приходом. Ничто меня не радовало, даже предстоящий вскоре праздник коронации. Не знала я, чего мне не хватает, почему так пусто на душе, а теперь поняла – все дело в том, что в голове у меня подлинная пустыня. Не беспокойтесь, я не навлеку на вас этой просьбой гнев бабушки, не скажу ей ничего. А от отца Иннокентия я уже на целый год вперед получила отпущение всех повседневных грехов, к которым относится также и умышленное умолчание о чем-либо, но только в тех случаях, когда это не наносит никому вреда. Ваши уроки будут для меня очень полезны… Но, верно, я слишком много от вас требую? – спохватилась она, увидев, что он не спешит с обещаниями, и, задетая, вспыхнула от уязвленной гордости. Клемент с удивлением смотрел на нее. Теперь она сердилась не на шутку. С каким восторгом откликнулся бы любой на ее желание! Как старался бы угодить ей! Да, да, Клемент и в самом деле ее враг, и всегда был им, недаром ему удалось повлиять на Леокада и тот вернул ей единственную вещь, оставшуюся у него на память о ней! Вот бы послушать, как он оболгал ее перед ним – и все лишь для того, чтобы испытать удовлетворение, возвращая ей перчатку, доказательство, что сердце брата для нее закрыто. В эту минуту она всем святым поклялась, что он не будет ее врагом.

– Я медлю с ответом единственно оттого, что мне кажется, будто вами руководит лишь деликатность и желание показать, что я не слишком наскучил вам, – отвечал он, весь во власти непонятного чувства. Как горько всегда сожалел он, что женщины не интересуются ничем, кроме совершенных пустяков и пошлостей, и вдруг – впервые в жизни он встретил девушку, которой хотелось большего, и этой редкой девушкой оказалась Королева колокольчиков! Была ли то опять только игра судьбы, или, задумав новую интригу, жертвой которой на сей раз должен был пасть он, они обнаружила ту, как ему казалось, с большой тщательностью замаскированную лазейку, через которую можно было проникнуть в единственно уязвимый уголок его сердца? Ничего, пусть панна Неповольная выслеживает его, он готов к нападению. Она не знает, с кем имеет дело, ей пока не довелось узнать, что такое настоящий мужчина! Но придет время, и он ей это покажет.

– И вы такой же, как все прочие? – укоризненно спросила Ксавера. – Ждете, чтобы перед вами заискивали? А может, вам неприятно, что я хочу учиться? Мужчин прямо коробит, когда у девушек появляются какие-то крохи знаний, они думают, что господь сотворил весь свет только для их забавы. Может быть, вы охотнее согласились бы навестить меня, если бы я предложила потанцевать? Оказывается, вы совсем не такое совершенство, как я полагала, а ведь я вас даже немного стыдилась.

Мог ли Клемент еще раздумывать? Он твердил себе, что пришел к той, что упрятала его брата в монастырь, переступил порог ненавистного ему дома с единственной целью – найти средство, как подорвать ее влияние в обществе, и, если в ее словах было хоть сколько-нибудь правды, она сама лучше всего указывала, как вернее всего ее обезвредить? Это можно сделать, лишь возрождая и просвещая ее заброшенную душу, исполненную тоски и томления, жажды чего-то высшего и лучшего, чем ей до сих пор было дано.

Вот это будет триумф – расстроить коварные планы ее опекунов! Они не только использовали ее как приманку, но, позволяя ей все, вплоть до самых больших вольностей в отношениях с молодыми людьми, только того и жаждали, чтобы она никогда не узнала настоящей любви! Не раз приходилось ему слышать разговоры о том, что прекрасная Ксавера должна остаться незамужней, тогда огромное богатство Неповольных когда-нибудь перейдет к тем, кому ее бабка так долго оказывала гостеприимство под своим кровом. Может быть, Леокад был удален с таким проворством именно по той причине, что они испугались ее склонности к нему, а Ксавера помогала им из-за обуявшего ее религиозного фанатизма.

Какая это будет радость – вырвать ее из их когтей, опираясь на силы ее пробудившегося сердца, и вернуть Леокаду утонченной, возвышенной!

Ведь если брат отвернулся от мира, это еще не означает, что он навеки погиб для него.

Клемент обещал, что в ближайшие дни он снова навестит дом «У пяти колокольчиков», и сдержал свое слово.

8

Выполняя это обещание, Клемент, надо полагать, забыл, как он упрекал брата, когда они возвращались домой с религиозной церемонии: теперь, мол, не время заниматься такими пустяками, как воспитание одной женщины, ибо мужчина принадлежит всему народу и его борьбе, а в наше время это требует человека целиком. И вот как раз теперь, когда все бурлит, зреет, тайно готовится к взрыву – сыны действия ждали только сигнала из Парижа, – именно теперь, со всей присущей его натуре горячностью, он задался целью во что бы то ни стало вызволить из духовной неволи внучку председательницы Общества пресвятого сердца Иисуса, погибавшую, не сознавая того, без духовной пищи, ослепленную блеском своих золотых оков, увлечь ее высокими интересами, воодушевить размахом своих замыслов, чтобы сия вероломная сирена, чье пленительное пение выбило из их рядов стольких подававших надежды молодых людей, превратилась со временем в провозвестницу истины, провозглашала бы ее, проповедовала, боролась за нее.

Совет Общества сынов действия, соображаясь с требованиями момента, возложил на каждого своего члена обязанность завербовать еще одного участника, за чью самоотверженность, честность и безукоризненное поведение рекомендатель мог бы поручиться не только своей честью, но и самой жизнью. Общество росло с каждым днем. На днях в подвалах летнего павильона, которые были так обширны, что, например, те из них, где размещалась тайная типография, уходили в самую глубину парка, состоялось общее собрание. Все присутствующие были ознакомлены с Обращением Законодательного, собрания революционной Франции. Французы, встревоженные вестями о том, какую огромную силу готовятся бросить против них соседние государства, просили всех своих единомышленников, а следовательно, и сынов действия в Чехии, чтобы они, не ожидая обещанной помощи, своими силами оказали вооруженное сопротивление правительствам. Доказывалось, что для этого наступил благоприятный момент, ибо, если не принимать в расчет небольшие, скупо разбросанные по всей территории гарнизоны, в результате рекомендуемых действий все государства останутся без армий, а это будет иметь огромное значение для общих интересов, так как вести о том, что происходит дома, неизбежно вызовут смятение в войсках, нежелание продолжать военные действия и, возможно, восстание в стягиваемых к границам частях, предназначенных для похода на Париж и захвата столицы.

Клемент первый голосовал за поддержку Обращения и произнес пылкую речь о том, как тяжко сознавать, что чешский народ, наконец-то вступивший в борьбу за свободу духа и гражданское равноправие, вынужден ждать, пока другие помогут ему утвердиться,, в своей суверенности! Как было не принять Обращение всем остальным участникам собрания, если Клемент его одобрил! Ведь товарищи охотно позволяли ему думать и решать за всех, а сами забавлялись тем временем атмосферой тайны, которой была окутана деятельность Общества, романтическим пафосом дела, подысканием себе новых имен в честь выдающихся героев прошлого. Быть заговорщиком так увлекательно! Каждый сколько-нибудь образованный молодой человек, проявивший хоть немного интереса к общественной жизни, считал для себя почти обязательным числиться в каком-нибудь кружке, ораторствовать против заведенного порядка и предлагать лучший, крадучись выходить ночью из дома закутанным с головы до ног в широкий плащ, спешить с лихорадочно бьющимся сердцем на условленное место, играть там страшными клятвами и кинжалами, на которых выгравированы эти клятвы, приводить в отчаяние знакомую барышню намеками на скорую свою гибель или загадочное исчезновение, наслаждаться ее слезами и обещаниями верности до гроба и наконец великодушно успокаивать ее надеждой на счастливую встречу в надзвездных мирах.

Клементу не терпелось отплатить равной хитростью опекунам Ксаверы, и он составил для нее такой план занятий, чтобы как можно быстрее продвигаться вперед к намеченной им цели. Прежде чем идти к своей ученице, он нередко больше часа размышлял о предмете их очередного занятия: ведь Ксавера была уверена, что он знает все на свете, и, не слушая никаких резонов, спрашивала у него обо всем, что ей только приходило в голову. Подобная осторожность с его стороны отнюдь не была излишней, – более того, она была в высшей степени необходимой. Ксавера, разумеется, уверяла его, что она ничего не рассказывает об их занятиях ни бабушке, ни духовнику, которым не нравится, что она забивает себе голову такими сложными вещами; тем не менее Клемент не верил ей, сомневаясь, не стремится ли она усыпить его бдительность, вызвать на необдуманные и ответственные высказывания, которые можно потом обратить против него самого. Поэтому он весьма искусно придавал всему, о чем только не говорил с Ксаверой, такой поворот и выбирал для своих объяснений такие точные и вместе с тем общеупотребительные, понятные выражения, что бабке решительно не к чему было придраться, чтобы протестовать против их времяпрепровождения, хотя она продолжала считать, что женщинам науки не нужны.

С не меньшим вниманием следил Клемент и за тем, как бы не коснуться неосторожно некоторых глубоко укоренившихся у его ученицы предрассудков или понятий, с которыми она прочно сжилась и которые стали частью ее натуры. Однако, к своему крайнему удивлению, скоро был вынужден признать, что душевное воспитание Ксаверы совершенно запущено, и нет ни одного религиозного принципа, который настолько бы укоренился в ней, чтобы его нельзя было поколебать, а с течением времени и вовсе вырвать. От нее никогда не требовали ничего другого, кроме слепой веры, никто не потрудился объяснить ей, что есть вера, и если не принимать во внимание свойственных ей ребяческих суеверий и некоторого страха перед тем богом, коего она, горделиво называвшая себя ученицей Христа, отнюдь не воспринимала как высшее проявление добра, любви и правды, а поклонялась ему скорее как господу, богу библейских патриархов Авраама и Моисея – богу неумолимо суровому, карающему за грехи до последнего колена, – она выучилась от бабушки дрожать перед ним и ему же противиться, взывать к нему и перетолковывать его слова в выгодном для себя смысле, – если не принимать во внимание всего этого, то можно сказать, что он видел перед собой законченный тип атеистки без сознательных убеждений и правил, без какого-либо понятия о нравственной ответственности и высоком долге послушания по отношению к своим опекунам, не знающей и не признающей ничего выше личных выгод и страстей.

Увидев ее духовную нищету, Клемент содрогнулся. Нет, не лгала она, жалуясь на мучительную пустоту в своей душе, называя свой ум пустыней. Порой она ощущала, как несчастлива в своем счастье и бедна при всем своем богатстве, а это означало, что душа ее не очерствела, не погибла вовсе. Мысль эта вновь и вновь оживляла покидавшую было Клемента надежду, он верил, что труд его не пропадет даром, и прогонял опасения по поводу напрасной траты своего времени.

Ксавера была благодарной ученицей. Правда, желание учиться, стать образованной вытекало из суетных ее интересов, тем не менее оно было искренним. Чего только Клемент ей не рассказывал, о чем не говорил, – все было для нее внове и казалось важным, занимательным. С радостным удивлением внимала она его рассказу о тех, в сущности, простых средствах, с помощью которых господь хранит и украшает созданный им мир, – ей всегда страстно хотелось узнать это, а теперь, с помощью Клемента, она легко добралась до некоторых истин. Она узнала о гражданских войнах в Древнем Риме, о прекрасных собой, но легкомысленных богинях древних греков, с которыми близко подружилась, ощущая с ними некое душевное родство. Слушала она внимательно, в выражении чувств была непосредственна, как дитя, ее сообразительность, и память вызывали удивление, способности оказались блестящими. Вместе с тем ее отличали упорство и вдумчивость, она старалась вникнуть в каждую мелочь, не боясь никакого напряжения умственных сил, и не знала покоя прежде чем не узнавала во всех подробностях то, что ее особенно интересовало.

Мог ли Клемент покинуть ее на произвол судьбы, хоть он сознавал, как нерасчетливо тратит дорогое время, пытаясь обратить в истинную веру всего лишь одну-единственную женщину!

Душа молодой девушки уподоблялась, по его мнению, лесной чаще, окруженной кольцом непроходимых болот, и когда кто-либо, привлеченный ярко пестреющим на их поверхности ковром из цветов и трав, неосторожно ступал на него, то, едва сделав первый шаг, начинал тонуть, и чем больше сопротивлялся, тем глубже погружался в мрачную глубину, в эту с умышленным коварством поставленную для него западню. Кому же посчастливилось миновать опасный рубеж, кто не пал жертвой ее лицемерного искусства, фальши, развившейся в ней под влиянием принуждавших ее к этому воспитателей, кому в конце концов удалось, как ему, проникнуть в самую глубину ее души, тот оказывался в лесной чаще, исполненной, хоть и дикой, зато оригинальной, подлинной красоты, ожидавшей только руки садовника, чтобы, обрезав кое-где сухие ветки, выкорчевав пораженные болезнью деревья и сняв лишайник со здоровых стволов, он открыл доступ солнцу и воздуху, дабы все это изобилие благоуханных, прелестных, жадно рвущихся к свету бутонов и почек раскрылось и расцвело. Духовная жизнь Ксаверы оставалась до сих пор в полном небрежении; ее способности, ее силы дремали, не развиваясь; она даже не ведала, есть ли у нее сердце, хоть любовные дела были до сих пор ее единственным занятием. По всей видимости, она даже не сознавала, что живет, ибо ничто святое и дорогое не связывало ее с миром живых. Не была она никому ни дочерью, ни сестрой, ни подругой, ни возлюбленной, все это заменили богатством и роскошью, чтобы она охмелела от них, – подобное случилось, когда европейцы привезли аборигенам Америки спирт, чтобы напившись допьяна, те забыли, кто украл у них родину, чистоту нравов и свободу. Она и сейчас была не чем иным, как несчастной сироткой, испытывавшей нужду в ласке, в сердце, которое согрело бы ее, она была одной из тех рабынь, что ходят в шелках и нежатся на шелковых подушках, а к их числу принадлежала и его покойная мать, пролившая столько слез над участью несчастных, поручившая ему стать их защитником. Мог ли он не сострадать этой девушке и, забыв о прежнем своем презрении к ней, не удивляться, как она все-таки сумела сохранить в своей душе и благородство, и невинность, не допустившие ее полного падения.

А теперь послушаем Ксаверу.

– Я просила доктора фон Наттерера время от времени заниматься со мной латынью. Мне бы очень хотелось понимать, что говорится при богослужении, – объявила она бабушке, когда гость ушел.