Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Леокад вздрогнул.

– Да, ты сейчас не принадлежишь себе, – повторил Клемент с грустью. – Ты принадлежишь женщине, да еще какой – Королеве колокольчиков! Сегодня, когда ты весь вспыхнул и не мог отважиться поднять на нее глаза, когда твоя протянутая к ней рука дрожала подобно осенней былинке, я убедился, что ты влюблен в воспитанницу усерднейшей и лицемернейшей из всех богомолок, против которой мы уже давно боремся, которая оплела всю Прагу паутиной ханжества, которая и сегодняшнее торжество придумала, дабы осквернить то, что для нас всего святее. Она хочет добиться, чтобы хитрецы-лицемеры, прикрываясь божьим именем, могли вечно пить кровь простых честных людей, вознаграждая их посулами вечного блаженства, будто бы ожидающего их на том свете. Ты любишь внучку убийцы!

– Клемент! – вскричал Леокад не менее страстно, чем его брат. – Ты злоупотребляешь моей любовью к тебе.

– Если не веришь, убедись сам. Иди в Подскалье на Славянский холм и спроси там про семью Неповольных. В любом домишке, в любой лачуге тебе ответят, что в продолжение многих лет не было у них злейшего врага, чем их хозяйка. Как пиявка, каплю по капле высасывала она из своих работников всю кровь. Она разбила основанный на любви союз между своей дочерью и одним благородным юношей, союз, благословленный еще ее покойным супругом. Она возненавидела юношу за его человеколюбие, отослала из дома, а потом, обманув свое дитя ложным известием о его смерти, выдала ее за человека, который был у нее в полном подчинении. Когда однажды несчастный любовник был найден в ее саду мертвым, она нагло объявила его самоубийцей, и палач увез его на тачке, как падаль. Простые люди не поверили ей; несчастного сочли ее жертвой и, омочив в его невинно пролитой крови свои одежды, с почетом проводили покойного туда, где полагалось его похоронить. От ее дома они, наверно, камня на камне не оставили бы, если бы их не разогнали солдаты. Только с помощью могущественных ее друзей, иезуитов, было предотвращено судебное разбирательство этого страшного дела, но ее дочь лишилась рассудка после этих ужасов и в припадках безумия громко остерегала любимого от удара шпагой, той самой шпагой, которую ее муж, по настоянию тещи, вытащил из ножен, чтобы убить его, когда тот прибежал к ним больной, в отчаянии, что у него отняли невесту… Да, это она, Неповольная, в продолжение многих лет препятствует всякому прогрессу, и истребляет все благое, и, опираясь на тайных своих покровителей, отваживается поступать всем наперекор. Ведь одна она во всей Праге предоставила в своем доме убежище изгнанным иезуитам. Они и по сию пору там живут. А сегодняшняя процессия есть плод деятельности Общества, которое тоже работает на нее и в самое ближайшее время обратится с просьбой к властям, чтобы в видах сохранения нравственности была ограничена печать; потом возбудит ходатайство, чтобы евангеликов не хоронили на тех же кладбищах, что и католиков, как это было до сих пор; кругом лиц, близких к этому Обществу, будет составлен адрес императору, под которым должен подписаться весь город, о запрещении в коронных землях всех книг, в которых умаляется значение католицизма, а это можно отыскать в любой, которая чем-нибудь им не понравится. За этим адресом вскоре последует другой, в котором будет высказано пожелание правительству обложить новыми налогами крестьян, чтобы у них не было времени заниматься такими вещами, до которых им не должно быть никакого дела, иначе они становятся дерзкими и ленивыми; а напоследок, говорят, заготовлена огромная петиция с просьбой, чтобы, ввиду опасного положения, в котором сейчас находится Европа, иезуиты – самые бдительные стражи народной совести, как они себя рекомендуют, – вновь заняли свои прежние резиденции. О, эта женщина – поистине злой гений Праги!

– Если бы даже все, что ты о ней говоришь, было правдой, разве могут отвечать дети за прегрешения своих близких? – возразил Леокад.

– Конечно, нет! И все-таки, пусть невольно, но они наследуют их наружность, способ мышления, особенные свойства. Разве мы, к своему неудовольствию, не унаследовали характер от отца и только сердце от матери? Разве не принимаем с самого нежного возраста с благоговением, с твердой верой в ее непогрешимость каждое ее слово, разве не согласны с каждым ее суждением еще прежде, чем она его выскажет? Горе молодой Неповольной и в первую очередь горе тебе, если она так же охотно и с такой же радостью прошла школу у своей воспитательницы, как мы с тобой – у нашей!..

– Именно оттого, что семья столь для нее небезопасна, каждый благородный человек должен был бы желать ей как можно скорее обрести в мужчине противодействие этому влиянию.

– Сейчас не то время, когда мужчина может всецело посвятить себя женщине, – Клемент опять разгорячился. – Каждый из нас должен жить для людей, для всего народа, а это значит беспрестанно бороться за его права, без устали добывать для него все, что необходимо, полезно, желанно ему, и никогда не утомляться от борьбы. А кто хочет стать настоящим борцом, должен прежде всего быть свободным человеком.

– Верно, но что с того, что сердце в путах, – была бы мысль свободна, – робко возразил Леокад брату, который весь дрожал от возбуждения.

– Вот ты и выдал себя! Твой случай ясно показывает, что если занято сердце, то и все остальное – голова, руки – не исполняет того, что положено, – отвечал Клемент. – Опамятуйся, брат мой, послушай меня! Посмотри вокруг! Разве не взывает к тебе каждая борозда на этом поле, удобренная телами тех, кто пал за свободу духа – того духа, который, пробудившись к сознанию в лоне природы, приказал себе пережить всех и всё, существовать вечно – и победно выполняет взятую на себя великую миссию? Ведь вода, огонь, земля почти не изменяются, мельчайшие частицы, из которых они состоят, взаимодействие этих частиц остаются из века в век, в общем, неизменными, и только человеческий разум крепнет, набирает все новые и новые силы, обогащается новым знанием, все выше поднимается над действительностью и, вырываясь из-под ее влияния, с каждым днем все вернее покоряет ее себе, несмотря на ее сопротивление, и кто может сказать, где он остановится? Да он и не остановится, он безграничен, бесконечен! Разве не кружилась у тебя голова, когда отважный Бланшар{30} на территории Бубенечского парка совершил вчера в честь коронации первый в истории Праги опыт воздухоплавания, когда на маленькой своей лодочке, надеясь проникнуть в еще не открытые тайны эфира, вошел в воздушную струю и поднялся так высоко, что совсем исчез из глаз? У кого из читавших о чудесах, к которым приводят в Англии опыты с паром{31}, так же не кружится голова от счастья в виду гордых надежд на будущее? Ведь человечество, стремясь заговаривать бури, пожары, наводнения, всегда чувствовало, какая сила дремлет в нем; мы недалеки от того времени, когда достигнем всего; уже и теперь повелеваем молниями, указывая безопасный путь их губительной огненной силе. Нет, это не пустые мечты: царство разума уже началось. Освобожденный благодаря науке из тюрьмы суеверия, которую он сам для себя возвел и в которой он в печальном своем заблуждении так долго себя томил, просвещенный, он скоро поймет свою силу и подчинит вселенную. А как только догорит на небе опускающийся за горизонт огненный шар, разум займет его место на небосводе, новым светом озарит пепел отживших миров и в конце концов создаст тот желанный рай, предчувствие коего осеняло нас в годину сомнений своими ангельскими крылами и алмазные колонны коего мы шлифуем ныне каждой нашей счастливой мыслью. Дух вечен! Позор и смерть тем, кто стремится погасить, растоптать в наших душах святые искры разума, по злонамеренности, зависти и глупости добиваясь, чтобы мы навсегда остались глиняными болванами, не умеющими ничего другого, кроме как терпеть страдание, есть, пить, и которыми так удобно повелевать! Позор и смерть всем, кто навязывает нам иные истины, чем те, к познанию которых ведет нас разум, и тем более теперь, когда необходим всего-навсего один смелый героический рывок вперед, и человечество забудет навсегда глухой, кровавый мрак гнусного средневековья!

Клемент встал перед братом и устремил на него проницательный взгляд, словно хотел заглянуть ему в самую душу, расшевелить ее, чтобы она отозвалась, как он того жаждал; но этого не произошло.

– Ты все еще прячешь от меня глаза – видно, не хочешь, чтобы я достучался до твоей совести? Неужто не найти мне слов, не подобрать ключей к твоей душе? Какое мерзкое чувство эта любовь, если она лишает мужчину мужества и даже в лучшем из них искажает понятие о чести и совести! Страсть – это болезнь, она куда страшнее, чем безумие, ибо безумец еще оказывает сопротивление расслабляющим его призракам, но влюбленный любит их и лелеет, делаясь безумцем по доброй воле. Боже мой, что я могу тебе еще сказать, как убедить тебя в том, что ты жертвуешь своей прекрасной, полной надежд жизнью ради пустого видения! Если бы меня обманывали предчувствия! Нет, я остро ощущаю: девица эта лишь приманка, и, заманив тебя, враги нанесут ущерб святому делу, а ты и без того уже охладел к нему из-за нее. Неужели ты совсем не способен управлять своей волей, еще недавно такой твердой и ясной, не можешь преодолеть это чувство, избавиться от него? А может быть, ты не хочешь?

Клемент в отчаянии заломил руки. Леокад сильно вздрогнул и закрыл глаза; другого, более определенного ответа брат от него не дождался.

– Все равно не могу поверить, будто мужчина не может исполнить того, на что он бесповоротно решился, – в раздумье проговорил Клемент, обращаясь более к себе, чем к Леокаду. – Ведь я тоже знаком с этой Неповольной и согласен, что она весьма привлекательна, но почему-то не считаю нужным млеть подле нее, не влюблен ни в нее, ни в какую-либо из ее подруг. Ведь я тоже ценю красоту, а что сердце у меня и груди не бесчувственное, я, наверное, доказал своей любовью к матери, к свободе, ко всем беззащитным, слабым и невинно страдающим – за такую любовь я готов кровь свою пролить. Как только я начинал ухаживать за какой-нибудь девицей, меня сразу охватывала смертная тоска, ибо я заглядывал в пустоту красивого сосуда, в мелкую душонку, преисполненную безграничного тщеславия. Не могу понять, чему же тут поклоняться? Что способны они дать науке, родине? Чем до сих пор себя проявили? Чем заслужили нашу любовь? Многие ли из них поднялись выше простого животного, а между тем претендуют на звание человека? У них нет ровно никаких заслуг в духовном развитии человечества, зато они тормозят действия мужчин, мешают идти вперед, делают из них своих марионеток. А дети? В своем легкомыслии эти матери воспитывают из них пустых, никчемных, слабовольных людей, и это наносит непоправимый вред просвещению нашего народа, развитию общественной жизни. Они, женщины, виноваты, что из нас ничего не получилось и, видно, долго еще ничего не получится. Если бы я не знал нашей матери, не видел на ее примере, на какие жертвы способно сердце женщины и сколько в нем чувства собственного достоинства, как может оно гореть благороднейшими порывами, я бы наверняка счел никчемным весь их пол. Но ведь столь благородная душа, как наша мать, наверно, еще более редкое явление, чем цветок алоэ, расцветающий среди жесткой, колючей зелени один раз в сто лет. Леокад, брат мой, услышь меня! Если ты не можешь иначе – люби, люби их хоть целую сотню разом, только забудь эту! Разве мало в Праге красоток, у которых такие же алые, влекущие к поцелуям губы, такие же ясные глазки и нежные ручки, как у этой девицы Неповольной, и всем им по восемнадцать лет?

– В том-то и дело – почему она, только она, а не другая? – зарыдал Леокад. – Отчего у меня нет сил вырвать ее из своего сердца, отдать его другой, другую принять в свою душу? Все, что ты мне сказал, я уже сто раз говорил себе куда откровеннее и суровее, только все напрасно! Я должен думать о ней и любить ее, даже если бы знал, что все плохое, что случится со мной, будет сделано ею; я не мог бы поступить иначе и стал бы целовать дорогую мне руку, даже если бы она коварно пронзила мне грудь кинжалом. Ты скажешь, это малодушие, ну так что ж, я признаюсь в нем; карай, наказывай меня за него, отдай на посмеяние товарищам, пригвозди к позорному столбу как глава и судья нашего братства, осуди на смерть в соответствии с присвоенным тебе правом и, посчитав изменником, вложи оружие в руку тайного палача – тебе все равно не убить моих чувств к ней; не переменятся они и тогда, когда она, быть может, сама отнимет у меня всякую надежду на взаимность.

И Леокад, выпрямившись во весь рост, встал перед братом, чтобы тот выслушал его горячую, страстную исповедь всю до последнего слова.

– О, как дурно судишь ты, брат, о любви, – сказал он с укором. – Ты, верно, думаешь, что вся суть ее в том, дабы сорвать поцелуй с алых уст, ощутить горячие объятия? Ведь любовь – это самое нежное и вместе с тем самое страстное желание, чтобы та женщина, которая так горячо и загадочно привлекла к себе наши чувства, как зеленый луг – яркие цветы, а небо – серебряные звезды, была бы в полном смысле счастлива. И разумеется, в каждом из нас живет стремление стать творцом этого счастья, чтобы она обрела его с нашей помощью и только в нас; но если того не случится и она найдет себе опору в другом сердце, может ли тот, кто любит по-настоящему, возненавидеть ее? Разве это не ее право? Пока я жив и дышу, благо Ксаверы не перестанет быть и моим благом. Не могу объяснить, почему я так думаю и чувствую, но невозможно также объяснить, почему цветут розы, почему появляется на небе сверкающая комета, почему океан держит землю в своих бурных объятиях. Ты глядишь на меня холодно, как один ты умеешь. Мне радостно ощущать силу твоего ума, превосходство твоей богатой натуры, но все-таки тебе не поколебать моего убеждения; если бы всякий обитатель земли мог любить так же, как я, и ему платили бы полной взаимностью, человечество не нуждалось бы ни в каком ином лекарстве и, если хочешь, победа разума была бы для него не нужна, не потребовалось бы ни рая, ни вечности, ибо в одном только миге такой любви заключено все блаженство, все радости рая и величие вечности, а разум только выдумывает их и насилием добивается у судьбы.

Клемент слушал брата, глубоко страдая.

– Что скажет мать, узнав, что с тобой происходит, – сказал он не резко, но с такой глубокой грустью, что Леокад опять опустил глаза. – Как скрыть это от нее хотя бы на некоторое время? Сейчас она чувствует себя плохо, ослабела, и, доведись ей только узнать, в кого ты влюблен, она не переживет этого. Итак, скоро предстоит нам засыпать могильной землей ее бедное сердце – оно мало годилось для этой жизни. Бедная, бедная наша мать! Видно, недостаточно того, что ты не знала радостей, что рушились все твои мечты, – тебя ждут новые испытания и разочарования, еще более чувствительные. И ты, несчастный брат мой, научился бы ненавидеть, если бы был со мной, когда рано утром она, полубезумная, выбежала из дому, не накинув даже платка на голову, и устремилась к городским воротам, где стоял на холме, возвышаясь чуть не до самого холодного пасмурного неба, ужасный голый столб. Не понимая, что с ней происходит, почему она выбежала из дому, плачет, ломает руки, я вцепился ей в юбку и побежал тоже, а она даже не заметила, что тащит за собой одного из своих сыновей. Мое внимание скоро переключилось – с ее огорченного, посинелого лица я перевел взгляд на процессию, двигавшуюся к городским воротам нам наперерез. Под глухую дробь обтянутых черным сукном барабанов и пронзительный звон погребального колокола, услышанного мною впервые, священники и солдаты вели мимо нас к столбу закованного в цепи старика; его серебряные седины развевались, бледное лицо было исполнено скорби. «Что такое с ним делают?» – вырвалось у меня. «Они хотят убить его», – проговорила мать сведенными от ужаса устами. «В чем его вина?» – «Не хотел, чтобы мучали голодом и побоями бедняков». – «И ты позволяешь убить его?» – вскричал я вне себя от гнева, воображая, что ее власть и здесь такова же, как дома над нами. Вдруг я вспомнил, что в драках с ровесниками обычно выхожу победителем, и, не долго размышляя, рванулся вперед в надежде оказать помощь старику, чей взгляд перевернул мое маленькое сердце. Впервые в жизни я почувствовал сильный гнев, и это преждевременно сделало меня мужчиной. Какие-то люди удержали меня и привели к матери, она тотчас же осушила слезы, с несвойственной ей до этого силой подняла меня к себе на плечи, чтобы искавшие ее в толпе глаза старика остановились и на мне. И он увидел меня, он узнал во мне ее сына, на которого она ему указывала как на будущего защитника тех, за чьи святые права он умирал. Он понял, поднял руки в оковах и, сделав в воздухе крест, благословил нас. Никогда не забуду улыбку на его благородном лице, я вижу ее, как сейчас, и иногда по целым дням не вижу ничего другого… Потом мать не раз говорила, что своей детской горячностью я ей жизнь спас, иначе она впала бы в отчаяние от тех несправедливостей, которые люди допускают по отношению друг к другу, а теперь в ней пробудилась надежда: когда вырастут ее сыновья, они положат этому конец. Она принесла своих сыновей в дар отчизне, как это сделала Корнелия, мать Гракхов{32}. Мы с тобой поддерживали в ней эту веру, обещали поступать так же, как поступали в былые времена Ян Гус и Иероним Пражский{33}, и она, конечно, не предполагала, что один из нас способен колебаться, как это случалось с Иеронимом.

Леокад побледнел как мертвец.

– Остановись, брат, хотя бы только на сегодня остановись, если не хочешь совершенно уничтожить меня в моих собственных глазах! – вскричал он с такой мольбой в голосе, что Клемент почувствовал сострадание к нему и замолчал, отложив спор на будущее.

Молча дошли молодые люди до городских ворот, молча миновали Страговский монастырь, но едва они вышли на Оструговую улицу, как остановились пораженные.

Впереди над затянутыми вечерним сумерком холмами взошла полная луна, будто и она пожелала внести свою лепту во всеобщее торжество. Но что это так ярко светит невдалеке? Похоже, другая луна поднялась из белого тумана над Влтавой?

Нет, то не луна. Золотой нимб святого Игнатия вызывающе ярко сиял во мгле, отражая лунный свет. Братья отвернулись – Клемент с раздражением, гневно, а Леокаду почудилось, будто острый нож коснулся его сердца. Торопливо спустившись по крутой лестнице, они подошли к дому, выходившему фасадом на Оструговую.

Еще с улицы они услышали грубый и злой мужской голос, доносившийся из окон второго этажа. Клемент холодно отвел взгляд, братья вошли в подъезд, который был хорошо освещен, что могли позволить себе тогда лишь немногие.

Этот дом принадлежал высшему имперскому военному и гражданскому комиссару в Чехии господину фон Наттереру.

4

Несмотря на то, что сыновья еще не вернулись домой, имперский комиссар приказал подать ужин точно в назначенное время. Он уже садился с гостями за стол, когда молодые люди показались в дверях. Не смущаясь присутствием посторонних, господин Наттерер встретил сыновей выговором, словно набедокуривших школьников, хотя Клемент был уже доктором общего права, а Леокаду предстояло получить эту степень в недалеком будущем. Они посмели отослать домой пустой экипаж и пошли пешком, когда следовало ехать, отговаривались, как бабы, головной болью, надеясь избавиться от нее прогулкой при луне! Подобные обстоятельства не были учтены в распорядке дня на сегодня, а имперский комиссар составлял распорядок для всего дома, семьи и прислуги лично, едва открыв поутру глаза. Все это дало ему повод для пространных и бурных словоизлияний о непослушании детей, распущенности современной молодежи, расхлябанности и безнравственности, царящих во всем мире. Не было забыто и известное пророчество о том, что человечество, погрязнув в трясине пороков и всевозможных грехов, среди которых на первом месте стоит дерзкое неповиновение старшим, в этой трясине и утонет, как ясно показывает пример Франции, – пока наконец его не высечет розгой один из императоров, ввиду всеобщего безобразия взявший в свои руки власть над миром. Высечет неумолимо и весьма чувствительно, так что оно встрепенется, проворно вскочит на ноги и застынет в приличествующей ему позе. Имперский комиссар надеялся увидеть таким спасителем цивилизации всемилостивейшего австрийского императора Леопольда.

Братья выслушали нотации и политические сентенции отца молча, стоя за своими стульями, как предписывалось строгостями семейных правил. Лишь после того, как он кончил говорить, они сели за стол к гостям, из которых не нашлось никого, кто хотя бы слово сказал в их защиту.

В абсолютистскую эпоху, знавшую не граждан, а только подданных, обязанных повиноваться беспрекословно, без права возражать или роптать, точно малые дети, с которыми родители поступают не по закону, а по своей воле, в семьях, всегда являющихся зеркалом общественных отношений, дети были обязаны подчиняться родителям как подданные государю. Никто не жаловался на волю правительства, никому не приходило в голову восставать против родительской воли, и каждый случай неподчинения, стремление к самостоятельности, к самоопределению, попытка добиться этого приравнивались к кощунству. Кто сосчитает, сколько мыслящих людей загубило это несчастное направление, сколько энергических характеров обессилело, сколько светлых умов подавило! Сколько горячих сердец было доведено до отчаяния оттого, что жизнь сломана, лишена всякого смысла, не устремлена ни к какой пользе? Не так уж давно преодолели в старопражских семьях – наиболее консервативном нашем слое – этот стиль жизни, а сколько жертв принесено, сколько подававших лучшие надежды жизней окончились трагически!

И все-таки среди семейных и чиновных самодержцев ни один не пользовался такой славой, как имперский комиссар. Жена и дети смели подавать голос только по его приказанию, прислуге не полагалось иметь своего мнения, а подчиненным – мыслей. Предписание, спущенное в канцелярию из высшей инстанции, было для него единственным руководством к действию и определяло его взгляды. Кто же дерзал хотя бы вздохом выразить протест, на того обрушивался его гнев, выражавшийся не только в словах, но и в действиях. А в такие минуты имперский комиссар обычно себя не помнил.

Однако господин Наттерер требовал повиновения и слепого подчинения приказам свыше не только от других, он и сам был лучшим примером, как следует относиться к своим обязанностям. И если бы, не желая того, он допустил какую-либо ошибку или совершил тяжкий проступок, то наверняка не стал бы рассуждать, что ему делать, как повар короля Франции, заколовшийся собственной шпагой из-за того, что королю не понравилась приготовленная им рыба. Дома он строжайшим образом соблюдал раз и навсегда заведенный порядок, на службу приходил первым и уходил последним, никогда ничего не проглядел, не упустил, не забыл. Он появлялся в подвластных ему казенных складах и мастерских не только в положенное время, но и вовсе неожиданно – среди ночи, в сильную метель, во время грозы. И если ему случалось обнаружить малейший беспорядок, он, невзирая на мольбы, без долгих разбирательств и протоколов вытягивал виновного арапником по спине и выгонял за ворота. Все, что писали в канцеляриях, проходило через его руки, и не дай бог, если где-нибудь отсутствовала нужная точка или запятая или было не очень красиво написано, – в подобных случаях он сразу же делал вычет из жалованья злополучного писаря, а штраф переводил в пенсионный фонд, нимало не заботясь, имеет ли на это право. Пряжки на башмаках, ленточки в косах, пуговицы на форменном платье подчиненных – все подлежало его строгому суду, все должно было выглядеть словно только что вышедшее из-под утюга, блестеть, сверкать. С той же бесцеремонностью, с какой следил он за внешним видом подчиненных, пекся он и о состоянии их умов. Не считаясь ни с чем, обшаривал конторки, отыскивая запрещенные сочинения, которые печатались в тайных типографиях за границей и в огромном количестве распространялись повсюду. Он регулярно посылал в полицию за подробными перечнями подобных изданий, и это было его единственным чтением. Только что входившие в моду тайные общества не имели другого столь же заклятого врага, как он. Все, чего бы ни пожелал, ни высказал и ни позволил себе государь, было для него свято. Он принимал это не рассуждая, как некую религиозную догму, размышлять и рассуждать по поводу которой было бы тяжким грехом. По сей причине он едва не подал в отставку при покойном императоре. Испросив особую аудиенцию, он чуть ли не со слезами на глазах стал говорить, что его величество ставит свой трон под удар, снисходительно относясь к тайному движению в подвластных ему землях. Императору стоило большого труда его успокоить. Он доказывал, что его верный слуга преувеличивает, что все это вовсе не так опасно, как на первый взгляд кажется, и нет никакой надобности опасаться тайных иезуитов, оказывавших тогда огромное влияние на некоторые сословия. Наттерер не благожелательствовал иезуитам, видя в англиканской церкви, сосредоточившей светскую и духовную власть в руках государя, идеал национального вероустройства. Не раз уже во время служебных бесед осмеливался он советовать императору последовать примеру Генриха VIII.

В годы войны, когда лукавые поставщики во что бы то ни стало старались нажиться, имперский комиссар своей суровой, более того – неумолимой, честностью оказал правительству столь большие услуги, что сделался одной из самых влиятельных фигур при дворе. Пражане тоже глубоко уважали его за эти качества, и все-таки мало находилось желающих встретиться с ним лишний раз, а кто не имел к нему срочного дела по службе, не только не искал его общества, но, более того, увидев издали, сворачивал в переулок. Все чувствовали себя рядом с ним точно на вулкане, где всякую минуту может начаться извержение, а он и не заметит, кого сожгут горячие потоки лавы. Имперский комиссар, разумеется, знал мнение о себе, и оно ему льстило, как признание его огромных, неоспоримых достоинств, высоко ставящих его надо всеми, а также как выражение чрезвычайной почтительности.

Госпожа Наттерер сидела во главе стола напротив супруга. Она не подняла глаз, когда он отчитывал перед гостями сыновей, и ее бледное лицо не изменило своего выражения. Почти прозрачная от бледности и худобы, она, казалось, непрестанно испытывала острую боль, и было похоже, что в какое-то страшное мгновение своей жизни она вдруг окаменела от ужаса и навсегда превратилась в изваяние. Муж обращался с ней, если это было вообще возможно, еще бесцеремоннее, чем с другими. В его глазах она имела куда меньше прав, чем любая служанка: тем он был вынужден оставить по крайней мере хоть какую-то тень свободы и собственной воли. Ей же и того не полагалось. Она жила в своей золотой тюрьме как рабыня, в полной зависимости, была орудием, действующим по его приказанию, вещью, которую он взял у ее отца для своего удовольствия и обращался с ней так, как ему было угодно.

Всякий, кто хотя бы раз был свидетелем домашнего мученичества этой бледной обессилевшей женщины, не мог не испытывать к ней глубокого сострадания и уважения, когда видел, с каким молчаливым достоинством она все переносит. Стоило ей поднять на кого-нибудь свои все еще прекрасные глаза, полные невыразимой тоски, как становилось ясно, что натура ее восстает против вынужденной покорности и преданности, что в ней горит огонь тайного сопротивления, и это снедает ее душу и подтачивает ее силы. Один супруг не замечал, как она слабеет: изо дня в день он созывал гостей на обеды и ужины, которые очень любил, а ей вменялось в обязанность все продумать до мелочей и позаботиться, чтобы гости остались довольны. И только когда уходил последний гость, а имперский комиссар с помощью самого сильного из лакеев пошатываясь брел в свой кабинет, ей дозволялось наконец покинуть пиршественный зал. Как часто сыновья уносили ее в постель полуживую от усталости! Ночи напролет сидели около нее! Не хотелось ей отпускать их, и она боролась со сном, так ей необходимым, лишь бы еще любоваться их ясными взорами, играть кудрями, целовать их, слышать их голоса, наслаждаться их присутствием… Ах, ей было известно, что дни ее сочтены, что скоро придется ей покинуть своих прекрасных сыновей, а ведь только благодаря им узнала она радость жизни, их посвятила служению человечеству, чтобы искупило оно наконец грехи, истерзавшие ее больное сердце и превратившие ее в одно мучительное умирание…

И сегодня сыновья на руках отнесли ее в спальню.