Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Ксавера напряженно размышляла, взвешивала все случайности и возможные неблагоприятные стечения обстоятельств, которые могли помешать выполнению ее замысла, и сама не заметила, как очутилась под аркой мостовой башни. Но едва она вышла на мост, не видя впереди, рядом и над собой ничего, кроме черной сырой пустоты, в которой терялись даже очертания перил и лишь два кроваво-красных глаза лампад у распятия глядели на нее и доносился до слуха однообразный шум воды с плотины, как силы покинули ее. Она поняла, что уже ночь, на улице она одна, без всякой охраны, и сильно рискует, подвергая себя опасности.

Ксавера хотела дождаться Клемента у распятия и направилась туда, трепеща от страха, боясь, что ее поглотит черная бездна, в которую, ей казалось, она с каждым шагом все глубже падает, поглотит прежде, чем она дождется его, чем сможет прошептать ему лишь одно слово о том, что терзало ее душу. Но когда она все-таки добралась до цели, новый прилив ужаса оледенил ее кровь, и, полумертвая, она упала на колени.

Она вручала себя под охрану Иисуса Христа, только станет ли он оберегать ту, которая ему изменила? Называла себя его рыцаршей, в гордыне своей заключала с ним договоры, намереваясь высоко поднять его знамя в решающей битве, укрепить его престол в своей стране, чтобы никакая человеческая сила не могла поколебать его, а теперь, в решительную минуту, когда ей уже была явлена неописуемая милость неба, о которой она всегда с таким жаром молилась, а именно – получить в полную свою власть ненавистного, страшного врага святой церкви, теперь, когда она могла быть увенчана нетленным лавровым венком лишь за то, что протянула бы руку и указала на него, – она не только колебалась это сделать, но шла на все, лишь бы спасти этого врага от справедливой кары, и жаждала не того, чтобы его схватили и уничтожили, но всем своим грешным сердцем желала, чтобы он победил и ныне, и присно, и во веки веков, чтобы он владычествовал не только над ней, но и над всеми, и воля его была законом, как воля истинного повелителя…

В полном смятении от богохульных мыслей, внезапно она увидела в вышине над собой самого господа, бога библейских патриархов Авраама, Иакова и Моисея. Он крепко держал в правой руке карающий меч, нацеливая его прямо ей в грудь. Она ударилась лбом в подножие креста, на котором он дал умереть своему сыну, чтобы смертью своей тот спас человечество, – сыну, коему она принесла столько пустых обетов.

– Боже! Не верь тому, что они наговаривают на него! – простонала она. – Лгут они, он вовсе тебе не враг, и не думает он ослаблять твою мощь или порочить твое имя; никогда не слыхала я от него ни единого злого слова против тебя; он любит людей, как любил их твой сын, и так же готов умереть на кресте, если бы ты ему повелел. Выслушай меня, только раз выслушай, и тогда делай со мной, что тебе угодно. Признаешь ли ты меня грешницей за то, что люблю его и хочу спасти, – что ж, низвергни меня в геенну огненную, раздуваемую и питаемую гневом твоим, – меня овеет там райский ветерок, ведь я спасла его любовью моей. Покажется ли тебе, что и этого наказания для меня мало, – что ж, навсегда отними его у меня, отдай другой, но только не тем, кто убил мою молодость, мое счастье, ибо они убьют и его…

От башни послышались шаги, быстрые, твердые. Ах, как знакомы они Ксавере, и, может быть, сегодня она слышит их в последний раз!..

Ксавера поднялась с земли – да, то был Клемент.

Увидев перед собой вставшую от распятия женскую фигуру в простом платье, он, видно, подумал, что перед ним нищая, и открыл кошелек. Она быстро выпрямилась и, когда он стал рядом, схватила его руку, прижала к своим горячим губам, окропила жгучими слезами. Платок упал у нее с головы, и он ее узнал.

В первом порыве радостного изумления он забыл обо всем, все показалось ему сейчас несущественным. Он видел только ее, ощущал ее драгоценную близость.

– Ты? – вскричал Клемент и, обняв девушку, привлек к себе. Она прижалась головой к его груди и закрыла глаза с тихой мольбой, чтобы господь смилостивился над ней и дал ей умереть в этот миг полного счастья.

Вдруг Клемент сообразил, в какой час и на каком месте он видит ее одну, он испугался: что с ней?

– Как ты сюда попала, любимая? – спрашивал он, исполненный великой тревоги за нее, покрывая ее дрожащие от холода пальцы поцелуями, чтобы согреть их, плотно укутывая ее в платок, чтобы защитить от ночной сырости. – Ты бежала от своих притеснителей? Они обидели тебя и довели до такого отчаянного шага, не правда ли?

С той минуты, как он покинул их дом, он непрестанно думал о ней. О, если бы жива была его мать! Тогда бы он вверил Ксаверу ее попечениям. С помощью матери, руководствуясь ее советами, ему, конечно, удалось бы вырвать девушку из вражеских рук, но как быть теперь? Если бы он даже прямо сейчас пошел просить ее руки как покровитель и защитник их воспитанницы, ему бы отказали, ибо она была несовершеннолетняя и не смела помимо них решать свою судьбу. Сейчас он ничего не мог для нее сделать. Какая горькая мысль! Остается одно: вновь призвать ее к терпению и жить надеждой: если вскоре осуществится задуманный им государственный переворот, то неизбежно наступит переворот в их жизни.

Теперь Ксавера оправилась и чувствовала себя бодрее. На его груди, под защитой его любви она набралась новых сил.

– Клемент, – сказала она. – Дорогой мой, любимый Клемент, не бойся за меня. Никто мне ничего не сделал, и убежала я из дому не из-за них. Мне хотелось видеть тебя, но так, чтобы никто ничего не знал. Тебе грозит смертельная опасность.

Он слушал с удивлением.

– Тебе грозит смертельная опасность…

Он ничего не отвечал.

– Тебе надо бежать… Бежать немедленно, не откладывая, возможно, прямо сейчас. Возьми мои драгоценности, чтобы тебя не задержало устройство денежных дел. – И Ксавера вынула из-под платка свою шкатулку.

Он все еще не отвечал: она, она гонит его?!

– Отчего ты молчишь, Клемент? Отчего так безучастен к моим словам? Скажи хоть что-нибудь, я должна знать, что ты слышишь меня и готов последовать моему совету. Если тебе нельзя уехать сегодня, сделай это завтра, самое позднее – послезавтра… Опасность возрастает с каждым часом… О, сжалься же, наконец, надо мной и скажи, что ты думаешь предпринять?

Протянув к нему руки, она молила его, уговаривала, по лицу ее текли потоки слез. Она не могла понять, что в нем происходит, какое страшное подозрение закрадывается в душу. Он должен ехать, она сама дает ему для этого средства, твердит о нависшей над ним опасности… Так, значит, и он стал надоедать ей, либо мешать в чем-то, и она захотела от него избавиться? Одного брата она уже обрекла на жизнь за монастырской стеной, другого хотела отправить в изгнание…

– Не понимаю, что за фантазия пришла вам в голову, – проговорил он наконец. – Какая опасность может настолько угрожать мне, что я должен сейчас же, ночью, бежать?

– О боже, Клемент, не лицемерь хоть передо мной, – опять заплакала она. – Мне известно все… ведь ты глава тайного общества, воодушевляющий всех своими идеями, душа тайного сопротивления, которое распространяется все шире… Тебя ищут, за тобой охотятся… Прежде всего им нужен ты, только ты… Если ты будешь устранен, тогда им уже нечего бояться…

– Итак, панна Неповольная взялась выполнить сию благородную миссию? – спросил Клемент с горькой усмешкой. Сердце его обливалось кровью.

– Как ты со мной говоришь! – вскричала она.

– А что произойдет, если я ослушаюсь вашего приказа? – продолжал он с убийственной иронией в голосе.

Ксавера не отвечала. Неужто он обезумел? Почему так странно говорит с ней?

– Вы молчите? Вам нечего ответить на этот простой вопрос? Видно, я сам должен догадаться, что меня ожидает, если не соглашусь мирно уйти с вашего пути? Когда вам наскучил один брат, вы соизволили отправить его в монастырь, а когда другой имел несчастье надоесть, приискали ему в ответ на его любовь эдакий уютный уголок, где его не слишком будет беспокоить шум жизни: один из подземных казематов какой-нибудь крепости. Я преклоняюсь перед вашей находчивостью, но должен заявить: что удалось вам один раз, не пройдет в другой. Я не столь добросердечен, как Леокад, и не столь влюблен, чтобы безропотно подчиниться смертному приговору, который вы соизволили ради своего развлечения вынести над моим бедным сердцем…

Наконец-то Ксавера поняла, почему он так раздражен, почему не доверяет ей. Видно, случай открыл ему, какую роль сыграла она в судьбе Леокада. Сейчас ей даже не приходило в голову оправдываться или запираться.

– Да, признаюсь, я дала обет деве Марии посвятить твоего брата богу, но это случилось от безрассудного страха, что он может ввести меня во искушение и я полюблю его. Я не знала, несчастная, что такое любовь. Не хотела никому и ничему подчиняться, тем более одному человеку – мужу, жаждала отдать свою жизнь святому делу… Но ты стал для меня святее всех святых, и ради тебя я без всяких размышлений жертвую спасением моей души и предостерегаю против тех, с кем меня связывают тысячи обетов… И ты еще сомневаешься во мне! Хочешь, уедем вместе – моих драгоценностей надолго хватит для нас обоих.

– А если нас выследят? Это только ускорит развязку! Зачем я бежал, если считаю себя невиновным?

Она молча вынесла и этот удар.

– Вот моя рука, веди меня куда-нибудь, где никто меня не знает, где меня не станут искать и никто не будет говорить со мной. Запри меня как заложницу в доме у кого-либо из твоих друзей и строго-настрого прикажи тюремщику не выпускать меня на волю, пока не будешь вне опасности.

Он все еще не верил ей и думал, что она так смела оттого, что где-то поблизости прячутся ее союзники, подкарауливают их под покровом темноты и готовы немедленно вырвать ее у него из рук, если он и в самом деле решится поступить так, как она велит.

– Напрасный труд, панна Неповольная, – сказал он с презрением в голосе. – На этот раз ваша хитрость разгадана. Достаточно долго вы меня дурачили и, верно, еще посмеивались над моим легковерием: мол, участь брата ничему его не научила! Возможно, вам будет еще веселее, если я не избегну того, что вы для меня уготовали, но все-таки вы не дождетесь, чтобы я по своей воле полез в западню. Из Праги я шагу не сделаю!

Она с такой силой бросила шкатулку на мостовую, что крышка отскочила, и принялась что-то искать в самой глубине, где, точно в волшебном сундучке, мерцали, сверкали и переливались всеми красками драгоценности. Найдя в их путанице большую булавку, Ксавера быстро завернула рукав и вонзила в тело золотое острие с такой силой, что брызнула кровь, обагрив ее лицо и платье Клементу.

– Кровью своей подтверждаю истинность всего сказанного! Кровью клянусь, тебе надо немедленно покинуть Прагу, – вскричала она. – Может быть, ты поверишь мне, если я истеку кровью у тебя на глазах? Ну, смелее! Я пойду на все, только беги…

Клемент вздрогнул, внезапно почувствовав на руке ее горячую кровь, – нет, так лгать она, наверное, не способна. Может быть, все раскрыто случайно или совершилась измена, и первая радостная весть об этом сейчас же донеслась до дома «У пяти колокольчиков»? Но если общество и в самом деле раскрыто, именно теперь он и не мог бежать: не имел права покинуть друзей в трудный час, общее дело следует защищать до последнего. Да, он их вождь, и его долг показать другим, как надо бороться, страдать и, может быть, умирать. Он вздрогнул. Разумеется, это неслыханная глупость – предпочесть гнить на мокрой соломе какой-то подземной камеры, не принося тем никому решительно никакой пользы, не отвечая ни перед кем, кроме собственной совести, и все это тогда, когда стоит лишь кивнуть головой – и не только спасешься от преследователей, но и познаешь наибольшую радость жизни рядом с этой нежной, трепещущей девушкой, которая предлагает ему свою красоту, свое сердце, свои драгоценности. Но разве не было бы еще более неслыханной глупостью довериться ей? Она уже столько лгала, почему бы ей теперь говорить правду? Оттого, что она его любит? Но ведь Леокад тоже считал, что любим ею, когда прижимал к сердцу ее перчатку. Клемент знал немало мужчин, воображавших, что они любимы Королевой колокольчиков, и хвалившихся своим мимолетным счастьем…

– Нет, я никуда не поеду, – сказал он резко.

– Так, значит, ты скорее позволишь схватить себя и замучить насмерть, чем поверишь мне? Ты смеешься над моими слезами, презираешь мою любовь, а мой безумный страх тебя только забавляет? Вижу, не любишь ты меня и никогда не любил! И навязал свое общество только затем, чтобы обмануть меня и насмеяться надо мной! Ты все лгал, каждое твое слово, обращенное ко мне, было фальшью, притворством, и вот теперь ты испугался, а вдруг я отвечу тебе тем же! Если ты сию же минуту не поклянешься, что уедешь из Праги, и если не исполнишь эту клятву, я сразу пойму, что ты преступник, способный украсть сердце у другого человека и, выпив всю кровь, швырнуть его в грязь, как пустой кошелек. Богом клянусь, поступлю с тобой точно так же!..

И опять он не внял ее предостережению. Благодаря чарам любви в душе ее расцвел прелестный цветок, но не успел еще глубоко укорениться, задеть ее сознание. И стебель его оставался таким слабым, хрупким, что, если неосторожно дотронуться, его легко можно было сломать. А он дернул его резко, неосмотрительно, забыв, что имеет дело с воспитанницей ордена, умеющего особенно изощренно мстить своим противникам.

– Я остаюсь! – отвечал он с прежней твердостью.

Он ждал, что последует новый взрыв негодования, слезы, уговоры, однако ошибся. Она словно бы и не слыхала, стоя перед ним неподвижно, будто каменная. Он не мог понять, что происходит в ее душе; она низко опустила голову, и в темноте невозможно было различить черты ее лица.

Долго стояли они друг против друга в черной пустоте, глядевшей на них двумя кроваво-красными глазами от распятия. С плотины доносился шум воды, еще более пустой и однообразный, чем окружавший их ночной мрак, а в груди у каждого такое бурное кипение жизни, удивительные превращения чувств, трепет страстей, борьба…

Вдруг Ксавера наклонилась и стала собирать драгоценности, которые в волнении выронила из шкатулки. Она внимательно смотрела, не осталось ли чего на мостовой, и все-таки не заметила, что растоптала целую нитку прекрасного жемчуга. Потом подняла упавший наземь платок, плотно завернулась в него и укрыла под ним свою шкатулку.

– Можно мне проводить вас? – спросил Клемент. Ее молчание показалось ему куда страшнее, чем жаркие слезы и жестокие упреки: было в нем нечто мертвое, жуткое, наводящее ужас.

Она отрицательно качнула головой и сделала несколько шагов по направлению к башне, но, увидя, что он продолжал идти следом, обернулась и повелительным жестом приказала оставить ее. Он невольно повиновался. Кровь из руки крупными каплями падала на землю, отмечая путь Ксаверы до самого дома…

Закончив с помощью отца Иннокентия свое важное письмо, пани Неповольная собиралась уже отойти ко сну, когда ее потревожил звук отпираемой двери и быстрые шаги, приближающиеся к ее постели. В свете горящей у распятия лампы она узнала в бесцеремонной нарушительнице своего покоя Ксаверу и уже хотела сделать ей резкое замечание, когда почувствовала на своей руке ее холодную, тяжелую, подобие куску металла, руку.

– Это он, – проговорила девушка плохо повинующимся ей языком.

– Кто? Что? – быстро спросила бабка и, приподнявшись с подушек, с удивлением вглядывалась в посинелое лицо внучки, в ее остекленевшие глаза.

– Клемент Наттерер возглавляет заговор против святой единоспасающей церкви и ее верных слуг. Клемент Наттерер намеревался отвратить меня от поклонения святому кресту и требовал, чтобы я молилась на него, как на бога, но я надела на себя панцирь веры, вооружила свою руку отвагой и вступила в борьбу с ним – борьбу, которой так долго жаждала. Видите, я вся в крови. Да ликуют верующие! А вы, рыцарство Христово, примите меня в ваши ряды, ибо я победила заклятого врага и не требую иного вознаграждения, – только видеть, как арестуют и предадут суду этого еретика и разбойника.

10

День святой Анны – именины пани Неповольной – и всегда-то пышно отмечали в доме «У пяти колокольчиков», но на этот раз он праздновался пышнее обычного. Хозяйке дома хотелось, чтобы все приглашенные на большой бал долго и с восхищением вспоминали ее праздник.

Трудно было припомнить, когда прежде она была в таком прекрасном настроении. Она выглядела красивее и моложе, чем всегда. Еще бы! Разве не доказала она опять отцу Иннокентию, каким необыкновенным пророческим даром обладает? Разве не удивила их ее внучка? Удивила, да так, что это превзошло все даже самые смелые ожидания! Вот доказательство, какой прекрасной наставницей оказалась пани Неповольная, и это несмотря на вечные его возражения и придирки. Наконец-то их партия делает большие успехи, а теперь и вовсе близка к цели, раз к ним в руки попал самый непримиримый их враг. И кто же помог напасть на его след? Ксавера!

Гостям говорилось, будто Ксавера в последние дни перенесла сильную горячку, случившуюся оттого, что, застегивая булавкой пояс, она поранила себе руку. Бедняжка потеряла довольно много крови и теперь прятала незажившую рану под широким золотым браслетом. Поэтому никого не удивляло, что она была необычайно бледна, а взгляд ее свидетельствовал, что горячка еще не прошла. Многим нравился контраст между ее бледным лицом и темными сверкающими глазами, которые в тот день ни на чем определенном не останавливались, беспокойно переходя с одного предмета на другой, с одного гостя на другого. На многих она наводила какой-то ужас, но тем не менее все сходились в одном: никогда еще Ксавера не была так хороша и так вызывающе смела. Она вышла к изумленным гостям нарядная, словно молодая королева: в белом шелковом, расшитом серебром платье, с плеч ниспадала волнами мантия пурпурного бархата, голову украшала небольшая корона, на которой дрожали пять серебряных колокольчиков, точная копия тех, что звенели у них над входом. Ксавера хотела этим сказать, что ей не только известно, как прозвали ее в городе, но что она гордится этим прозвищем, желая и впредь остаться Королевой колокольчиков, причем именно в том смысле, какой вкладывали в него все говорившие.

По крайней мере именно таким образом разгадал Клемент ее маскарад, вызывавший всеобщее удивление, двусмысленные улыбки и шепот. И опять не знал он, что и думать об этой загадочной, соблазнительной особе, блиставшей всеми достоинствами, которыми природа одаряет только своих любимцев, – то ли она змея в ангельском облике, то ли ангел, готовый сбросить змеиную кожу. Кто бы мог освободить его от того невыносимого бремени, под которым душа его изнемогала после встречи на мосту, и со всей определенностью сказать, кто же Ксавера: искусная лицемерка, пытавшаяся заманить его в западню, или святая, явившаяся, чтобы спасти его, поступаясь спасением своей души?

На другое утро после их решительного разговора ему принесли записку от Ксаверы. В ней она просила извинения за вчерашнюю глупость, как называла она свое поведение на мосту, объясняя все случившееся тем, что за ужином услыхала от духовника, будто ищут какого-то молодого человека для предания его суду как члена тайного общества, и в первый момент подумала, что речь идет именно о нем. Основанием для такой досадной ошибки послужило большое сходство имен. Что ж, в этом действительно могла быть доля правды. Клемент знал, что некий молодой офицер не захотел исполнять свои воинские обязанности и, бежав из Праги, оставил письмо с объяснением своего поступка. Все приписали влиянию свободных каменщиков, а соответствующим ведомствам приказали учредить розыск. Нет сомнения, что, рассказывая о случившемся, отец Иннокентий нарочно неясно выговорил имя беглеца, и ей показалось, будто речь идет о нем, хоть на самом деле в их именах нет ничего общего. Заканчивалось письмо обещанием Ксаверы объясниться при личной встрече и настойчивой просьбой непременно навестить их в день бабушкиных именин и принять участие в ее чествовании. К тому времени она, конечно, поднимется с постели, куда ее уложило вчерашнее безрассудство.

В продолжение всей ночи Клемент ни разу не сомкнул глаз. Он долго сидел над запиской, изучая смысл каждой фразы, каждого слова, но ничто не могло вывести его из лабиринта страшных, вчера пробудившихся и с тех пор беспрерывно грызших его сомнений, и стоило ему подумать, что всеми ее поступками руководило не что иное, как любовь к нему, его тут же охватывало чувство стыда, и он опять был готов верить ей во всем.

Лишь огромным усилием воли заставлял он себя отойти на время от тяжких, мучительных размышлений, и на тот случай, если для предостережений у Ксаверы были веские основания, старался так устроить все дела, чтобы его товарищи не оказались в опасном, невыгодном для себя положении. Все нити заговора были сосредоточены в его руках, и в случае провала один он должен был отвечать за все. Прежде всего он уничтожил бумаги, в которых не было насущной необходимости: списки, корреспонденцию, а нужные документы спрятал еще надежнее. Подробнейшим образом распорядился, что делать и говорить остальным на тот случай, если бы он неожиданно исчез, дабы их общее дело не только не потерпело никакого ущерба, но еще и увенчалось желанным успехом. Делал он все неторопливо, говорил спокойно и рассудительно, и посему товарищи сочли все предпринимаемые им меры обыкновенной предосторожностью. Но кто знал его лучше как человека прозорливого, бдительного, удивлялся гораздо меньше, и его поведение представлялось им вполне естественным. Ведь лишь благодаря его осмотрительности, умению многое предвидеть и предупреждать измену, способности проявлять особенную суровость в отношении тех, кто допустил нечестный поступок, общество все еще продолжало свою деятельность.

Погруженный в свои горестные думы, Клемент не замечал, что за ним следят. Когда он куда-нибудь шел, в некотором отдалении шли и его преследователи, а как только он останавливался, то же делали и они, смотрели туда же, куда смотрел он, причем особенно пристально на людей, с которыми Клемент встречался и разговаривал. Когда же он возвращался домой, они оставались на улице, по одному на каждом углу, чтобы рассмотреть всякого, кто входил к нему и выходил.

К счастью для преследователей, старый господин Наттерер был в отъезде и не знал, что дом его состоит под надзором, иначе это вряд ли ускользнуло бы от его внимания. Но он опять уехал на охоту, которой теперь посвящал гораздо больше времени, чем прежде, так как со смертью жены находил в доме сплошной беспорядок и ему все чаще приходилось ссориться с экономкой.

Клемент долго размышлял, следует ли ему выполнить просьбу Ксаверы и посетить дом «У пяти колокольчиков» в столь торжественный для его обитателей вечер или лучше по-прежнему избегать встреч, пока каким-либо образом не прояснится опутавшая его сумятица мыслей и чувств. Но кто же разгадает эту загадку и объяснит ему все? Одна она могла, наконец обязана была сказать ему, где правда, где ложь и должен ли он пасть перед ней на колени, прося прощения за то, что неслыханно оскорбил ее, или благодарить судьбу, что разгадал ее вовремя, а не тогда, когда было бы уже поздно. Он решил принять приглашение.

В продолжение долгого времени ему не удавалось подойти к ней и переговорить наедине: всегда кто-нибудь вмешивался в их беседу, а не то сама она прерывала разговор, чтобы, против обычного, проявить внимание к кому-нибудь из гостей.

Но вот все сели за стол, и они остались вдвоем, без свидетелей. С прежней своей непринужденностью Ксавера взяла его под руку.

– Идемте, – сказала она с всегда очаровывавшей его дружеской простотой, но в которой сегодня ему почудилось что-то чужое, холодное. – Пройдемся по саду, ведь вы еще не видели, как он иллюминирован в честь бабушки. А убранство нашего грота, осмелюсь утверждать, вам понравится куда больше, чем прежде. Ведь вы любите его, не правда ли?

Клемент в ответ лишь молча кивнул головой, будучи не в силах найти ни одного уместного в этом случае слова, ни одного звука. Ему казалось, она намеренно уводит его в грот, чтобы там спокойно переговорить обо всем. Но когда он заметил, как дрожит ее рука, ему, подумалось, что если она невинна в отношении к нему и ему одному безраздельно принадлежит ее сердце, то ее страдания куда горше тех, что испытывает он.

Она вдруг умолкла. Они опять шли по тем же дорожкам, по которым ранее столько раз, с такой тихой радостью прохаживались под величественный звон вечерних колокольчиков, при нежно улыбавшейся им луне. Как были они счастливы, ибо их сердца и уста говорили одни только святые, светлые слова! Как были они тогда достойны любви!

Но теперь Клементу казалось, что в саду, как и в душе его, все переменилось. Знакомые, милые ему уголки глядели на него так же холодно, как Ксавера. В свете разноцветных фонариков, встречавшиеся им на пути цветы выглядели то бледными, как ее лицо, то угрожающими, как ее взгляд. Деревья, высокие, холодные, как вся она, обиженно прятали от него свои кроны в черном небе над освещенным садом.

Когда же они вошли в грот, Клементу и вовсе стало не по себе. Помещение было освещено лампой в виде полной луны, и ее свет превращал в мертвеца всякого, кто сюда входил. О нет! То был уже не прежний приветливый грот, залитый солнцем, озаренный улыбкой Ксаверы, с журчанием прозрачного ключа, пением птиц в саду. Сегодня он скорее напоминал кладбищенскую часовню, где камень лил слезы вечной скорби, а в сени печальных деревьев статуя девы Марии охраняла вход в склеп, где, вероятно, один возле другого стояли гробы, в которых покоились останки увядших надежд, мертвых радостей, где распадалась в прах даже самая большая любовь, а клятвы обращались в паутину…

Положение Клемента сделалось невыносимым, и он решился одним ударом разрубить злополучный узел взаимного непонимания.

– Ксавера, – серьезно сказал он. – Почему вы не предложите мне извиниться за то, что я вам наговорил тогда на мосту?

– В этом нет нужды, – отвечала она ему с ледяной усмешкой, даже не пытаясь смягчить резкость своих слов. Опершись о молитвенный столик, она измерила Клемента вызывающим взглядом с головы до ног. – Это я наговорила вам столько всякой чепухи, что вы были вправе принять меня за безумную и сдерживать мои порывы. Только представьте, что могло бы произойти, если бы вы послушались меня и мы бежали? Верно, мы с вами скрылись бы от света где-нибудь в лесной глуши, построили бы себе напоминающую этот грот хижину и забыли в ней, что, кроме нас, есть еще и другие люди на земле. Поэты, стихи которых вы мне так часто читали, если не ошибаюсь, называют подобное состояние наивысшим блаженством, не так ли?

Клемент испытующе посмотрел на нее: что она имеет в виду, с насмешкой рисуя картину счастья, о котором только может мечтать истинная любовь? Не хочет ли она сказать этим, что, проявив по отношению к ней унизительное недоверие, он потерял на нее все права? Глаза ее метали молнии, и он понял, что в ее груди бушует то же пламя, какое бушевало в нем, пока он не видел ее. Только не суждено было ему понять, что буря поднялась в ее душе тогда, когда он воспротивился ее зову и поставил ей в вину тяжкую участь брата – все это в тот самый момент, когда она представила ему доказательство своей самоотверженной любви, – буря, мгновенно сломавшая и вырвавшая с корнем все то благородное, что он вложил в нее, и вновь превратившая ее сердце и ум в пустыню! Мог ли он даже вообразить, что в человеческой груди возможно подобное кипение злых страстей?

Он долго смотрел на нее с грустью и вдруг заметил, что девушка вздрогнула, с напряжением стала вслушиваться в доносившиеся из сада звуки: казалось, вся она превратилась в слух. Чего ждала она с таким нетерпением? Из дома слышалась музыка – не следит ли она мысленно за тем, кого избрала ему в преемники?

Клемент вздрогнул, задетый за живое.

– По-видимому, я поступил нескромно, что увел вас с бала, – заметил он не без колкости. – Звучит музыка – значит, там опять танцуют. Ваше отсутствие будет замечено.

Она ничего не отвечала, лишь крепче ухватилась за столик. Час мести приближается – отчего же она не ликует? Отчего вся дрожит, точно это ей суждено пасть жертвой, а не тому, кто ее оскорбил, пренебрег ею и кого она заслуженно, руководствуясь чувством долга, отдавала в руки тайного правосудия?

Теперь и Клемент услышал то, что она уже давно слышала: тихие, размеренные шаги; они приближались к гроту, и он заметил, как она вздрогнула. Кто еще это мог быть, как не его счастливый соперник, видимо ожидавший, когда он удалится! Вся кровь вскипела в нем при этой мысли, пробудив то чувство, которого он ранее никогда не испытывал, – ревность!

– Кто-то идет, чтобы наказать меня за бесцеремонность, – сказал он. В глазах у него зарябило. Он представил, с какой радостью встретит она того, кто сейчас, посмеиваясь, шпионит за ними, считая себя господином ее сердца. Он подошел к дверям, намереваясь пригласить его войти, сам он уже отказался от всех прав на Королеву колокольчиков.

Но вместо ожидаемого им молодого красавца в грот вошел отец Иннокентий.

Куда подевался его обычно безучастный взгляд, бесстрастное выражение лица? Как и пани Неповольная, он помолодел сегодня на десять лет, глаза его уподобились двум заостренным стрелам, а движения, не теряя своей величавости, стали по-юношески живыми и упругими.

Решив, что Клемент намерен выйти из грота и удалиться, он проворно загородил ему путь.

– Я ищу вас, господин доктор, – сказал он, – чтобы сообщить важную весть.

У Клемента свалился с сердца камень, и он жестом попросил иезуита продолжать.

– Сюда прибыли некие люди, и они желают немедленно переговорить с вами.

Клемент насторожился.

– Узнав из этого документа, зачем это им нужно, я просил их обождать, пока разыщу вас и подготовлю к беседе.

И он подал Клементу распоряжение о его аресте.

Отец Иннокентий так давно отвык удивляться, что на сей раз даже не смог скрыть своего удивления. Он ожидал, что, уничтоженный дурной вестью, Клемент рухнет в кресло или станет бегать по гроту, крича, что он ни в чем не повинен, что тут какое-то недоразумение, ошибка, но юноша не сделал ни того, ни другого. Он даже не побледнел – более того, лицо его вспыхнуло, словно от радости. Ксавера невиновна! В эту минуту Клемент был неспособен думать о чем-либо еще, все отошло на второй план по сравнению с этой счастливой уверенностью. Так, значит, она приходила на мост, желая предостеречь его, когда узнала, что втайне готовится его арест.