Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

6

С того достопамятного воскресного вечера я всякий четверг приходила к господину комиссару. Он встречал меня всегда необычайно приветливо и, проводив в свою сокровищницу, предоставлял мне самой выбирать книги, а возвратясь через два часа, расспрашивал, что в них более всего меня поразило.

Я делилась с ним своими впечатлениями, верно, в подобных же выражениях, что и в своем письме.

Однако теперь господин комиссар, умудряясь в течение вечера множество раз назвать меня глупой, непонятливой девчонкой, сумасбродкой, начисто лишенной здравого смысла и рассудительности, уже не иронизировал по поводу моей болтовни; внимательно выслушав, он принимался анатомировать мои выражения хотя и чрезвычайно острым, но уже не столь убийственно разящим скальпелем. Привыкнув к его суровым оценкам, я, часто не дождавшись, когда он кончит, прерывала его, признаваясь, что в самом деле сказала нечто несусветное.

Благодаря его неиссякаемой доброте я познакомилась почти со всей свободолюбивой немецкой литературой того времени, прежде всего с последователями «Молодой Германии»{72}, которых не только в Австрии, но и у них на родине объявили смутьянами. А я познакомилась с ними под кровом пражской полиции!

Да, именно там читала я с трепещущим сердцем самые пламенные их песни, самые восторженные призывы к свободе и благу народа, именно там, обливаясь горючими слезами, спрашивала я себя, неужто родина моя навсегда останется безгласной, безвестной, бездеятельной. Тогда я еще не знала о существовании у нас национального движения, не знала о наших поэтах и завидовала немцам, у которых такие поэты были. Я чувствовала, что при всеобщей сплоченности во имя идеи, которую они почитали возвышенной и святой, при благородном стремлении к объединению родины, которая тогда была располосована на несколько частей, при согласной деятельности, направленной к осуществлению цели, надежды их должны исполниться. Так оно и случилось.

Не немецкий учитель (der deutsche Schulmeister), как принято утверждать, а немецкий поэт (der deutsche Dichter) был тем, кто своими песнями рождал воодушевление в сердцах читателей и сеял любовь к отчизне во всех душах, кто при всякой возможности возбуждал уважение к национальной самобытности своего народа, кто верил в него и раскрывал его достоинства, озарив их золотыми лучами своей поэзии и пронизав нежнейшим трепетом своего сердца, кто с завидным постоянством называл народ свой самым достойным и великим распространителем культуры, беззаветным борцом за права всего человечества, смелым и благородным мыслителем и исследователем природного царства, – именно он, поэт, не только воскресил эту мысль, но и укрепил, утвердил ее и навечно запечатлел в душе каждого, оставив на ней неизгладимый след, подобный тому, что оставляет резец мастера на стальном листе. Удастся ли когда-либо и певцам славянства совершить столь же великое деяние?

Да, все, за самыми незначительными исключениями, было тогда прекрасно, возвышенно, благородно в поэтическом царстве Германии: изящная словесность была устремлена к самым чистым и высоким целям, и только этому идеализму, а вовсе не искусству полководцев обязана Германия победой у Седана{73} над Францией, той Францией, которая словно никогда и не внимала могучим аккордам священной арфы Виктора Гюго, но лениво позволила убаюкать себя материализмом бонапартистской эпохи, вовсе позабыв о своих исторических традициях, о своем давнем предназначении – развернуть и нести перед народами знамя гуманизма, – за что и обрушилась на нее кара, глубоко и на долгие годы уязвившая ее национальную гордость.

Родители мои опасались, как бы господин комиссар, приглашая меня к себе, не воспользовался моей неопытностью с целью выведать у меня сведения о тех или иных лицах, с которыми мы были в дружеских отношениях и круг коих был в ту пору весьма широк и примечателен. Однако ничего подобного в действительности не было. Мы никогда не говорили ни о ком из наших знакомых, – книги и только книги, их содержание были тем стержнем, вокруг которого вращался разговор этого загадочного человека; он не уставал обращать мое внимание на то, что находил в них достойного. Как правило, наряду с красотами поэтического слога и вдохновенным описанием природы это были пылкие строки, воспевавшие права народов, это были восторженные пророчества о том, что народ должен одолеть все козни недругов света и правды, красноречивейшие изъявления свободолюбия, на которые господин комиссар не только указывал мне, но стремился, чтобы они дошли до моего сердца и увлекли меня.

Как часто в те минуты смотрела я на него с недоумением, припоминая, с каким хладнокровием приказал он тогда, перед витриной книжного магазина Бороша, арестовать суфлера, который был подозреваем единственно в том, что распространял среди населения и продавал те самые книги, в коих ныне господин комиссар находил так много достойного внимания и которые с таким явным удовольствием рассматривал.

Я начала, хотя вначале и смутно, догадываться, сколь разноречивые чувства обуревают его, какая борьба происходит в его душе, и, быть может, то, что людям представляется неуемным озорством баловня великих мира сего, тайные помыслы коих хорошо, ему известны, на самом деле было не чем иным, как горькой насмешкой над собственной своей персоной, чьи поступки и образ мыслей разительно несходны меж собой.

Несомненно, я почерпнула бы бесконечно много для всей своей последующей жизни, если бы имела счастье и далее пользоваться покровительством этого человека, обладавшего редкой проницательностью и непредвзятостью суждений, который, смеясь над предрассудками, решительно объявил им войну, если бы я могла и далее черпать из щедрого источника его поучений. Однако сие счастливое время, продлившись не более полугода, совершенно неожиданно окончилось.

Придя однажды к господину комиссару, по обыкновению, в четверг вечером, я встретила его в прихожей, где он очень оживленно беседовал с господином весьма внушительной наружности.

– Вот моя новая дочь, ваше сиятельство, – сказал он ему и кивнул мне, чтобы я подошла блинке.

Неизвестный господин благосклонно улыбнулся мне, я поклонилась.

– Надолго ли она задержится у вас? Я слышал, будто что ни день вы избираете новую, – бросил он небрежно. Но тут его взгляд со вниманием остановился на противоположной стене.

– Ах, какой у вас прелестный столик с трубками! Я даже отсюда вижу несколько редчайших экземпляров. Мне хотелось бы рассмотреть их поближе. Стоит взглянуть, чему посвящает свой досуг господин комиссар. Однако что это?

С этими словами незнакомый господин подошел к столику и, взяв с него одну трубку, с недоумением и, как мне показалось, с упреком и даже, более того, с осуждением протянул ее комиссару.

– На ней изображен один из тех молодцов, которые меня всегда весьма занимали, это польский повстанец{74}, – холодно ответил ему комиссар.

– Но помилуйте! Ведь эти рисунки на трубках строго-настрого запрещены, а тот, у кого их найдут, подлежит суровому наказанию! Вы же, лицо официальное, держите подобную вещь в прихожей, где она выставлена на всеобщее обозрение и обсуждение. Эдак люди по всем углам начнут шептаться, что вы тайный революционер!

– Кто знает, быть может, так оно и есть, – улыбнулся в ответ комиссар с обычной своей дерзостью. – Очень может быть, что я таков или по крайней мере имею к тому предрасположение. Как знать? В качестве комиссара полиции я полагаю все возможным и не верю никому, даже самому себе.

– Однако вы опасный человек, – резко оборвал его важный господин и, небрежно поставив повстанца туда, откуда он его взял, поскольку господин комиссар не спешил избавить его от этого труда, быстро направился к двери.

– Знаешь ли, кто это был? – спросил господин комиссар, возвратясь с лестницы, куда он провожал своего гостя.

Я покачала головой.

– Это министр Коловрат{75}. Известно ли тебе, что такое министр?

– Вероятно, это первый советник государя.

В этот миг двери снова растворились. Вошел слуга в богатой ливрее, неся в руках какой-то весьма высокий предмет.

– Его сиятельство просят засвидетельствовать почтение вашей супруге, – сказал он, – и присылают ей маленький памятный подарок, который они специально привезли в своей карете.

Это был большой серебряный самовар, который он и поставил на стол.

В раздумье остановился господин комиссар перед сим драгоценным подарком.

– Пойдем отнесем его моей хозяйке. Это доставит ей радость, – произнес он наконец решительно.

Госпожа комиссарша была до крайности польщена вниманием могущественного министра, которое она, по всей видимости, ценила весьма высоко; супруг же ее весь вечер оставался задумчив и немногословен – иным я его уже больше не видела.

– Бесценную услугу оказал или намерен оказать графу господин комиссар, если уж он сам почтил его своим визитом и отблагодарил таким образом, – заметил отец, когда я рассказала дома о своей встрече с министром и серебряном самоваре. Я и не предполагала, что в тот вечер я была у комиссара в последний раз.

Через несколько дней по Праге распространилось известие о том, что он наипочетнейшим образом, по личному распоряжению господина министра Коловрата, переведен в Брно, где раскрыт новый заговор среди карбонариев{76}, заключенных в Шпильберке;{77} причем до сей поры не удалось установить, с кем еще они поддерживают связи в самом городе и в других местах.

– Уж теперь-то господин комиссар быстро разберется, что к чему, – утешали себя ревнители мира и спокойствия, у которых при одном упоминании слова «карбонарий» мурашки пробегали по коже. – А что, если бы эти злодеи вырвались из своих клеток и занялись снова своим проклятым делом: принялись бы расшатывать основы правопорядка и нравственности во всей Европе?

Как ни сожалели пражане о своем комиссаре полиции, однако большая часть их встретила его отъезд с удовлетворением, памятуя, какими важными причинами он был вызван. Самому же ему было явно тяжело расставаться с Прагой, и с его лица не сходило выражение задумчивости, возникшее, как я имела случай заметить, после разговора с министром. Быть может, тогда он дал ему обещание, о котором пожалел в следующую же минуту.

Поначалу господин комиссар часто писал в Прагу. Написал он и мне: «Учись прилежно играть на фортепьянах, а у своих баронесс так же прилежно изучай французский язык и правила хорошего тона. Все это тебе очень пригодится». (В то время я посещала учебное заведение неких благородных девиц, чьи безукоризненные манеры были ему весьма по душе.) «Я не задержусь долго в Брно; скоро вернусь в Прагу, где открою большой салон, в котором ты будешь помогать мне поддерживать великосветский тон. Более всего хотелось бы мне вдохнуть в наших пражан новый дух. Прага так прекрасна, что было бы до крайности обидно, если бы в ней жили одни лишь сонные филистеры. Но мы заставим их проснуться, не так ли?»

Как часто вспоминала я позже, в лесах Ештеда, укрывшись от бури в маленькой корчме и слушая рассказы нашедших себе там кров контрабандистов, которые при свете молний, скрещивавших свои стрелы в раскачивающихся кронах шумящих деревьев, с жаром описывали свои опасные ночные переходы и иные приключения, случившиеся с такими же, как они, храбрецами, – как часто вспоминала я о том, какую жизненную цель поставил тогда передо мною господин комиссар. Сомневаюсь, чтобы я могла доставить ему много радости. Гораздо более подходила мне исконная романтика наших горных лесов, чем мягкие кресла городских салонов, полные бесконечно однообразного жеманства, победить которое было не под силу даже самому господину комиссару, несмотря на его острый сатирический дар.

Однако господин комиссар уже не вернулся в Прагу. Спустя несколько месяцев после его отъезда по Праге неожиданно разнеслась весть, что он в несколько часов сгорел от жестокой горячки.

Всякий, кто знал его, был опечален его кончиной. Никому не хотелось верить, что, едва достигнув сорока лет, всегда такой быстрый и живой, он внезапно расстался с жизнью.

Однако вскоре стали доходить до нас весьма странные слухи. Люди передавали друг другу шепотом, что умер он вовсе не от горячки, а по собственной своей воле. Был он якобы намеренно переведен в Брно, чтобы раскрыть там тайный заговор карбонариев, а между тем заговорщики будто бы перетянули его на свою сторону, и он помог им в осуществлении дерзкого побега, который бы, верно, удачно кончился, если бы по чистой случайности замысел не был раскрыт.

Как было мне не вспомнить при этом о трубке с польским повстанцем и о произнесенных им тогда словах! Удивительно ли, что я до малейших подробностей поверила слухам, которые кто-то долго еще с большими предосторожностями распространял по Праге, и что я, как драгоценную реликвию, хранила маленькую тетрадь в коричневом сафьяновом переплете, подаренную мне им во время одного из визитов, куда я заносила его замечания о некоторых книгах.

Слухи эти, несомненно, не имели под собой никаких оснований, но если и была в ком могучая тяга к преобразованиям и великая отвага к их исполнению, решимость дать им определенное и благоприятное направление, если и можно было кого по складу характера и принципам назвать революционером в высоком понимании этого слова, то никто более изо всех, кого я знала, не заслужил этого имени в такой степени, как комиссар полиции К.

Перевод Н. Жаковой.