Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Та ответила довольной улыбкой: внучка придумала хороший предлог, чтобы молодой человек бывал у них. Может быть, это наконец удовлетворит отца Иннокентия, уже не раз наставлявшего Ксаверу, как важно заманить Клемента Наттерера в дом, чтобы иметь возможность бдительно следить за ним. Ни для кого не было тайной, каким безграничным уважением пользовался он среди молодых людей Праги и, разумеется, хорошо знал, что происходит в этой среде. Возможно, он избегал принимать деятельное участие в тайных делах, боясь суровости своего отца, опасавшегося, как бы сын не испортил свою будущую карьеру, которая, по его расчетам, должна была привести его прямым путем в министерство; однако отец Иннокентий держал молодого человека на подозрении и причислял его к тем, кому нельзя было полностью доверять. Все еще не располагая никакими уликами против юноши, за исключением его огромной популярности, не замечая ничего подозрительного, что могло бы свидетельствовать против него, он инстинктивно чувствовал в молодом человеке куда более серьезного противника, чем все прочие. Возможно, молодой Наттерер не был сам членом какого-нибудь тайного общества, но, без сомнения, был другом, поверенным, наконец, советником многих. Духовник семьи Неповольных был глубочайшим образом убежден в этом. Ему тоже случалось видеть, как молодой человек, проходя мимо их дома, отворачивался; наводило на подозрение и то, что он избегал Ксаверы; духовник полагал, что причиной всему не может быть история с братом, ибо как он мог знать, что не во дворце, а в доме «У пяти колокольчиков» было принято решение о поступлении Леокада в семинарию? Гофмейстерина, разумеется, никому не сказала, от какого радостного известия упала в обморок его мать, а вскоре и скончалась; не могла сказать тем более, что принцесса предупредила ее: нежелательно, чтобы в обществе знали, что говорила во дворце пани Неповольная. А теперь, совсем неожиданно, Клемент сам пожаловал к ним, и будто бы под тем предлогом, что Ксавера когда-то потеряла перчатку… Событие приятное и поистине утешительное!

И потому Клемента принимали у Неповольных с неизменной приветливостью и почти всякий раз оставляли молодых людей наедине.

Ксавера дала себе клятву, что Клемент не будет ее врагом, а кроме того, она еще и сумеет отомстить ему за то, что он не только оттолкнул от нее своего брата, но сам сторонился ее так долго. Она надеялась зажечь в нем пламя любви, а потом насмеяться над ним – более жестоко, чем над кем-нибудь иным. Посему в следующий раз, когда он пришел, она немедленно пустила в ход обычное свое кокетство, все свои уловки, однако скоро и оставила: ей не везло с Клементом, как не везло когда-то ее бабке, с отцом Иннокентием. Клемент лишь горько усмехнулся, и она вспыхнула от стыда, подобно ученице, пойманной учителем с конфеткой за щекой, – ей пришлось собрать все душевные силы, чтобы удержаться и не заплакать, и она все же сумела искусно перевести разговор на другой предмет, лишь бы он не заметил, в какое затруднительное положение она попала. Вскоре она растеряла все свои стрелы и оказалась перед ним безоружная, без шлема и панциря, неведомой властью отдана ему на милость и немилость. Вместе с тем не было для нее теперь ничего приятнее, чем ощущать его рядом, хоть он и не пожирал ее взглядами, не твердил, как она красива; более того, ни в чьем присутствии не чувствовала она себя таким ничтожным существом. Она не могла понять, как и когда все это случилось, сознавая лишь, что ее подхватила некая сила, коей она не знала имени, опутала ее по рукам и ногам… По временам ей становилось досадно, хотелось насладиться прежней волей, и в сердцах она говорила себе: «Какое мне дело до этого чужого человека? Ведь он мне не родственник, не духовник, почему я должна считаться с его мнением? Не все ли равно, что он обо мне думает? Пускай идет прочь со своими науками, мне они уже надоели, я хочу веселиться, танцевать, притом всякий день с новым поклонником. Уйду, и, когда бы он ни пришел, меня для него больше не будет дома.

Так и случилось. Она собрала последние остатки былого своенравия и строптивости и именно в тот день, когда Клемент обещал быть у них, ушла с бабкой из дома. Однако с приближением назначенного часа она совсем потеряла покой, не могла нигде найти себе места и вдруг разрыдалась. Никто не понимал, что с ней происходит. Она говорила, будто у нее внезапно что-то заболело – голова или зуб: не знала она еще, какой невыносимой может быть боль, пронизывающая душу. К счастью, вернувшись домой, она еще застала там Клемента, в задумчивости прохаживающегося по саду. Он не мог допустить мысли, что она ушла надолго с намерением его оскорбить. Напуганный ее слезами и необычайным поведением, он опять повторил свой вопрос: вот уже целых полчаса спрашивал он, чего вам все-таки недостает?

Она долго всхлипывала, сопротивляясь желанию высказать ему все-все, и наконец призналась:

– Не могла я больше сидеть у тех глупых людей и больше никогда к ним не пойду, пусть бабушка хоть казнит меня. Я теперь уже не могу быть прежней, какой была до знакомства с вами.

Мог ли не радоваться Клемент подобной перемене, которую и сама она теперь осознала? В первый раз за все время он взял ее руку и прижал к губам. Ксавера не отнимала ее…

Бледная от умиления, исполненная сладостного, никогда еще не испытанного, неожиданно нахлынувшего чувства, которое – она это видела – с трепетом ее руки передалось и Клементу, она глядела на него. Да, он был здесь, перед нею, – тот самый мужчина, которого Клемент намеревался поставить на ее пути, чтобы заинтересовать и увлечь ее, как сама она поступала со своими поклонниками. И ему тоже было ясно: не надо никого искать!

Солнце понемногу уходило за Петржин, золотя макушки вековых деревьев; небо запылало, побледнело, померкло, и звезды одна за другой замерцали над зубчатым фронтоном старинного дома. В мягких вечерних сумерках фигура Ксаверы растворялась, таяла, и Клементу казалось, что девушка сбрасывает с себя оболочку своей телесной красоты, коей она всегда гордилась, что под этими святыми звездами он остался наедине с ее душой, им воскрешенной, облагороженной, принадлежащей отныне ему одному…

Ему? Клемент отпустил ее руку, которую до сей поры молча держал в своей руке. Разве он на что-нибудь притязает? Разве он стремился развить ее ум не для святых целей человечества, а ее чувства не для Леокада?

Он вскочил и, быстро простившись, бежал в таком смятении, что сбился с пути и, вместо того чтобы выйти к Карлову мосту, очутился на пустынное берегу Влтавы. Там он упал на поваленное дерево. Теперь-то он на себе познал горькую правду своих слов: никакой Брут еще не помыслил о том, чтобы заострить свой кинжал против людских страстей, этих заклятых врагов человечества, жестоких тиранов, изыскивающих все более и более коварные способы, дабы воспрепятствовать ему идти по пути прогресса, налагающих на него тяжкие цепи любви.

Гордясь превосходством своей натуры – я, мол, умею владеть чувствами и добиваться поставленной перед собой благородной цели, – он тяжко ранил своими резкостями душу бедного Леокада, когда тот признался, что любовь в его сердце расцветает с той же естественностью, как цветет незабудка на лугу или мерцает звезда на небе, и противиться чувству тщетно: ведь не может спорить куст с розой, которая расцвела на нем. Что же мог Клемент сказать себе теперь, когда и он ощутил могучее воздействие неумолимого закона природы, сообщающего ей вечную молодость, закона, коего в своей гордыне он намеревался избегнуть, находя его непригодным для себя, и, самодовольный, воображал, что ему это по силам? Искусно проникла в его сердце Ксавера, отыскав ту единственную лазейку, которую он считал недоступной, к тому же сам и указал ей путь! И вот именно ему суждено было влюбиться в Королеву колокольчиков, и не только влюбиться, но полюбить ее со всем жаром молодой любви, ей одной принести в жертву свое первое чувство!

В порыве глубокого отчаяния снова и снова бросал он в лицо равнодушной ночи роковой вопрос, который она не раз уже слышала на всех языках и наречиях мира: «О, боже, почему именно она, почему не другая?» И некое насмешливое эхо в нем самом отзывалось его собственным жестоким советом брату: «Да, но почему она, а не другая? Ведь у многих молодых девиц такие же алые уста и белые ручки, как у Неповольной. Если твой ограниченный ум не может возвыситься до понимания высоких задач нашего времени и нуждается в развлечениях, почему ты не изберешь для этого какую-нибудь другую красотку вместо нее?»

Ответа он не дождался… лишь речные волны то вздыхали, то всхлипывали у его ног, словно жалели его; а потом, повинуясь тому же неумолимому закону, которому ныне подчинился и он, устремлялись вдогонку за своими предшественницами, неустанно, все дальше и дальше…

Сколь же ничтожным, бессильным, смешным существом представлялся теперь Клементу человек! Сколь сомнительным блестящее будущее человеческого разума! Он жаждал стать господином, властелином мира, но не умел владеть даже самим собой, не мог ничего предугадать хотя бы на час вперед, все время ошибался, обманывался, и любая пресмыкающаяся тварь превосходила его определенностью своих инстинктов…

Еще вчера Клемент спрашивал Ксаверу, что с ней происходит, а теперь она сама задала ему этот тревожный вопрос, когда вечером он вошел в грот, где она читала, ожидая его.

– Я нездоров, – сказал он глухим голосом. – Мне надо на некоторое время уехать из Праги в наше имение.

Она смертельно побледнела, но он не поднял на нее глаз.

– Ваши занятия от этого не пострадают, – продолжал он как можно равнодушнее. – Я оставляю для вас немало интересных книг, пришлю вместо себя товарища, который будет вести занятия с вами не менее добросовестно, чем я, и подробно рассказывать обо всем, как вы это любите.

Он хотел, кончив шуткой, легко расстаться с ней, а, сообщив, что едет в деревню, на самом деле жить втайне от нее в Праге, пока не пройдет его безумие, но она протянула к нему руки в немом отчаянии и устремила на него взор, исполненный столь глубокого чувства, что не только шутка, но всякое другое слово замерло у него на устах и голова закружилась – от блаженства.

Он намеревался быстро уйти, но не сделал этого. Собрав все свои силы, он пригласил пани Неповольную полюбоваться вместе с ними собранием гравюр на темы священной истории, которое он на этот раз принес. За этим занятием у них прошел весь вечер.

После его ухода Ксавера упала на колени перед статуей святой девы. Когда-то на этом месте она терзалась страхом, что любовь к Леокаду лишит ее красоты и привлекательности, что чувство это унизит ее и она не сможет быть полезной слугам господним в утверждении царствия божия на земле. Теперь она смеялась над собой, строго судила себя, что могла когда-то хоть на один миг предположить, будто любит кого-то другого, а не самого благородного из всех – Клемента! Да, она понимала, что любит, и не стыдилась этого, напротив – ощущала себя внутренне, гораздо значительней, ей даже казалось, будто вокруг ее головы такой же нимб, как и у девы Марии, чья любовь подарила людям жизнь.

– О святая дева, дай мне венцы всех царств мира сего, – вскричала она страстно, – я брошу их на землю, чтобы он попрал их; дай мне все таящиеся в этой земле клады – их тоже брошу в пыль, чтобы он растоптал; только у него в руках тот венец, коего я жажду, только в его сердце тот клад, по коем я тоскую. Не нужна мне больше слава – ему одному хочу служить, пусть мучает меня, пусть унижает, я не обижусь, не стану жаловаться, только бы он любил меня! И пусть это счастье продолжится всего один год, пусть всего день, час!.. До самой смерти буду я помнить и благословлять этот час, и никто на свете, даже он сам, не отнимет у меня этого воспоминания!

В лесной чаще затаилась буря; может, она утихнет, убаюканная сладким сном любви, а ну как взмахнет своими крылами? Чем в сравнении с ней будут кроткие ветры наших тихих рощ? Промчится ураган, и корни вывернутых его неистовым дыханием дерев взметнутся навстречу огненным, мчащимся по небу тучам, а кроны, расщепленные молниями на тысячи частей, низвергнутся в бурные волны горных рек, дабы смыть с себя всякую память о поражении… Безумный вихрь несется, сокрушая все на своем пути, и нет цветка, который не был бы сломан, нет гнезда, оставшегося целым, нет листочка, что был бы зелен и свеж, – всюду лишь гибель и разрушение…

9

Ксавера не задумывалась о будущем; ни о том, какая ждет ее участь, ни о том, как посмотрят опекуны на ее любовь к Клементу, когда узнают истину об их отношениях: позволят ли они ей выйти замуж, следуя велению сердца, или будут настаивать, чтобы она и дальше продолжала осквернять свою молодость, втаптывать в грязь свое достоинство, оставаясь живым воплощением всяческой лжи и фальши. Ксавера жадно жила настоящим. Она чувствовала себя счастливой, если Клемент бывал у них каждый день, проводил с ней час-другой, если она могла глядеть ему в глаза, ощущать на себе его взгляд, слышать его ласковый голос.

Клемент тоже не думал о будущем. Зажмурив глаза, он плыл по течению увлекавшего его потока, в бурные воды коего он попал, самоуверенно предполагая, что принадлежит к кругу тех избранников судьбы, которым позволено играть божественным огнем, не заботясь о том, что они тоже могут сгореть, объятые пламенем… Одно его страшило: что скажет Леокад, когда узнает, что брат его полюбил – и кого!.. Что подумает о нем? Клемент сгорал со стыда. Кто бы сказал, что наступит час, и он будет бояться людей, избегать чужих взглядов, страшиться людского суда?

Когда же он оставался наедине с Ксаверой и она глядела на него с улыбкой, исполненной одновременно гордости за него, смирения, блаженства и вместе с тем грустной задумчивости, – он забывал обо всем. Он видел перед собой чудо воскрешения из мертвых, чудо возрождения души к новой жизни, души, готовящейся силой любви к нему искупить прошлые грехи, ибо тогда она не ведала, что творила…

Решительная перемена в душевной жизни девушки повлекла за собой такое же изменение во всех ее поступках и действиях. Сад, казавшийся прежде маленьким и скучным, теперь, по ее мнению, вмещал в себе все, что только можно было желать, и ей не хотелось никуда выходить. Она искала причину отказаться от приглашений, старалась, чтобы у них бывало как можно меньше посторонних, со все возрастающим равнодушием слушала советы и наставления бабушки. Занимаясь науками отнюдь не поверхностно, а с полной серьезностью, она все яснее видела ограниченность своей наставницы и то, как мало в ней подлинно материнского чувства: ведь воспитывала и баловала она Ксаверу лишь с той целью, чтобы сделать из нее безотказное орудие для осуществления своих честолюбивых планов. Дня не проходило, чтобы Ксавера не вспомнила прочитанной отцом Иннокентием прокламации и не заливалась краской стыда при мысли о том, чем сделалась она благодаря своим опекунам, со слепым повиновением выполняя все их требования. Было бы куда лучше, если бы бабушка сразу же сдала ее на руки прислуге и ее забывали бы покормить, выдать чистое платье и белье… Да, ей привелось жить в роскоши, но какую цену спросили с нее за это! После недолгих колебаний Ксавера решительно оставила все свои прежние уловки и хитрости, теперь совершенно для нее непереносимые, у нее больше не было в запасе никаких тайных, занимательных сведений, которыми она могла бы поделиться с отцом Иннокентием, а с бабкой она и вовсе перестала говорить о чем-либо серьезном, сказав себе: будь, что будет!

Прошло немного времени, и отец Иннокентий обратил внимание хозяйки дома на то, что Ксавера совсем забыла, с какой целью она приставлена к молодому Наттереру.

– Я тоже это заметила, досточтимый отец, однако пока не вижу надобности упрекать ее, ибо уверена, что вся эта история разрешится примерно так же, как и с его братом, – отвечала пани Неповольная, гордая тем, какое прекрасное направление дала она своей внучке.

– Как только Ксавера выведает у него все, иными словами – исчерпает его до самого дна, она, разумеется, сейчас же сообщит нам, что у него на уме, а затем устранит его со своего пути не менее хитроумным способом, чем это было сделано с Леокадом. Я уверена, этот юноша откроется с такой неожиданной стороны, что сейчас даже трудно предположить.

Однако отец Иннокентий не удовлетворился таким ответом. Он сказал, что Ксавера ведет себя теперь совершенно иначе, нежели когда она была дружна с Леокадом, объяснил, в чем именно состоит эта перемена: дескать, он потому и не рассчитывает подобно пани Неповольной, что Ксавера их чем-нибудь приятно удивит, – скорее всего, она влюблена и хочет выйти замуж.

При этих словах пани Неповольная так и подскочила в своем кресле. Мысль о том, что Ксавера способна полюбить по-настоящему, ей даже в голову не приходила. Она тотчас же начала искать удобный предлог прекратить посещения Клемента, но отец Иннокентий призвал ее к осторожности, дабы любовь, если она и впрямь зародилась в сердце девушки, не усиливалась от их противодействия. Вместе с тем он напомнил, что по отношению к Клементу следовало проявить всемерную осмотрительность и деликатность, принимая во внимание и высокое служебное положение его отца, и их собственное положение. Если бы он, не дай бог, пожаловался, что здесь нанесли оскорбление его достоинству, это произвело бы невыгодное впечатление в обществе. Может ли женщина из торгового сословия желать лучшего жениха для своей воспитанницы? В те времена сословия еще очень резко различались одно от другого, и для панны Неповольной, которая, несмотря на все свое богатство, оставалась всего-навсего простой горожанкой, чьи родственники вели торговлю лесом, было бы великой честью, если бы господин доктор фон Наттерер, сын столь высокопоставленного должностного лица, захотел возвысить ее до себя, дав ей свое благородное имя! Можно ли привести какие-либо доводы против этого брака, если бы Ксавера решилась настаивать? Поэтому от них требовалось вести дело с большой осторожностью: и так уже в городе поговаривают, почему это у пани Неповольной бывает в доме столько неженатых мужчин, но она все еще ни за одного из них не сговорила свою внучку? С давних пор люди привыкли интересоваться жизнью дома «У пяти колокольчиков», и ныне с тем же любопытством следят за всем, что здесь делается. И он повторил: «Будьте осмотрительны!»

В результате отец Иннокентий и пани Неповольная пришли к такому решению: во избежание возможных неприятностей проявить по отношению к Ксавере предельную снисходительность. Бабушка должна делать вид, будто она и не подозревает, что происходит в девичьем сердце, а если действительно что-нибудь откроется, она будет еще любезнее с Клементом, станет еще настойчивее приглашать его, вместе с тем твердо предлагая прекратить занятия науками, поскольку Ксавера явно побледнела, осунулась, и вряд ли следует выполнять прихоти, наносящие такой вред ее здоровью.

Но стоило лишь ей заговорить своим медовым голосом, с присущей ему мягкой, кошачьей интонацией, о том, как опасается она за здоровье Ксаверы, внешне столь переменившейся, и как рада она видеть Клемента в своем доме, даже готова предпочесть его всем прочим молодым людям, – Ксавера сразу поняла: любви ее угрожает опасность, опекуны озабочены тем, как отвадить Клемента, и не погнушаются никакими средствами, лишь бы рано или поздно достичь этой цели. Ведь она их собственность, вещь; более того, вещь необходимая и всегда должна остаться ею. Давным-давно предрешено, как обойтись с нею, ее сердцем, ее счастьем…

Ксавера отвечала бабушке спокойно, но уклончиво, стараясь ничем не выдать себя и не показать, что проникла в ее замыслы. Однако на душе девушки становилось все тоскливее. Есть ли у нее другой советчик и защитник, кроме Клемента? Казалось, нет другого выхода, как только обратить его внимание на то, что происходит и может произойти. Это решение пришло к ней после большой внутренней борьбы. Чувства ее в последнее время стали тоньше, восприятие обострилось, и хоть она знала, что Клемент ее любит, все-таки не была уверена, желает ли он иных отношений, чем те, которыми до сих пор довольствовались другие мужчины. А может быть, он думал просто немного развлечься, не считая ее достойной ни своей руки, ни своего имени?

– Боже мой, ведь я и сама знаю, что недостойна его: ведь все станут смеяться над ним, насмешки так и посыплются со всех сторон, вздумай он возвысить до себя Королеву колокольчиков!

Вряд ли когда претерпевали возлюбленные, будучи уверены во взаимном счастливом чувстве, столько мук, сколько Клемент и Ксавера! Все, чем жили они сами, все, с чем доводилось им сталкиваться, доставляло душевную боль, вызывало угрызения совести; могли ли они не прильнуть душой друг к другу, так страдая?

Минуло несколько дней, прежде чем Ксавере удалось поговорить с Клементом наедине. Бабка неотступно следила за ними; со свойственной ей одной находчивостью она изыскивала всевозможные предлоги, лишь бы то и дело входить в грот, вмешиваться в их беседу, переводя ее в другое русло. Клемент тоже понял, что за всем этим скрывается нечто большее, чем простая случайность. Он видел, что они с Ксаверой находятся под постоянным неусыпным надзором, и во взгляде его она часто читала досаду и нежелание мириться с таким положением.

Однажды, когда молодые люди прохаживались по саду и ключница по какому-то чрезвычайному поводу была отозвана в дом, Ксавера торопливо шепнула:

– Бабушка все время сидит с нами, чтобы мы не могли заниматься. Она говорит, что ученье идет мне во вред – будто я от него чахну; боюсь, в ближайшие дни она совсем запретит занятия.

Тягостное чувство охватило Клемента: неужели ему суждено потерять Ксаверу, а ей суждено погибнуть для всего, что прекрасно и свято в этой жизни? Неужто ей предстоит погрязнуть в этом болоте? Нет, не бывать этому! Забыв о своей всегдашней осторожности, он отвечал ей с горящим взглядом:

– Еще немного терпения – всего каких-нибудь несколько недель! Когда разрешатся великие вопросы, я буду всецело принадлежать вам и защищу вас. Тогда вам уже не надо будет повиноваться тем, кто с дурным умыслом присвоил себе право распоряжаться вашей судьбой. Человеку не нужны посредники для общения с богом, который дал каждому из нас разум и сознание. Обратясь к своему сердцу, мы сами поймем, чего он желает от нас, ибо в наших сердцах начертал он святейшие из своих законов…

Внезапно Клемент умолк: прямо перед собой, меж куртин, он увидел отца Иннокентия, который, несмотря на густой сумрак, читал свой молитвенник, чем и выдавал себя: глаза его, правда, бегали по строчкам, но все внимание было поглощено совершенно другим. Терпение юноши было исчерпано до конца; чувствуя, что он уже не в силах больше сдерживаться, Клемент быстро простился с Ксаверой и, не дожидаясь пани Неповольной, вышел из сада.

Ксавера осталась стоять там, где они расстались. Боже, что она слышала! Эти злополучные врезавшиеся в ее память слова! Нечаянно они вырвались у него? А может быть, не случайно? Не он ли автор той прокламации, которая так и запечатлелась в ее мозгу, и он повторил их, движимый теми же чувствами, что и в ту минуту, когда они вылились у него из-под пера?

Ксавера точно окаменела от охватившего ее ужаса. Все кружилось у нее перед глазами в бешеном вихре: деревья, клумбы, грот неслись куда-то в ужасном танце… Где же были ее ум, ее сообразительность? Где же были ум и проницательность отца Иннокентия, бабушки?

Он, и никто другой, был автором смелых воззваний к народу, он глава заговорщиков, он тот, кого так старательно и упорно разыскивают; он ведет всех за собой, являясь душой тайного сопротивления, готовится провозгласить новый общественный порядок, подняв на борьбу всю Прагу! Кто иной способен на это, как не Клемент? Несчастный Клемент, любимый Клемент – ее Клемент!

Еще немного, и она произнесла бы его имя вслух, оно вырвалось бы у нее с воплем невыразимого горя и страха; казалось, она задыхается от своего ужасного открытия, и чем решительнее отталкивает его от себя, тем вернее убеждается: да, это правда, – пока не осталось даже искры надежды, что это может быть ошибкой. Сама не желая того, Ксавера припомнила многие его слова и суждения, подобные только что услышанным, вспомнила, какой испытующий взгляд бросил он на нее, когда она раз заговорила с ним о деятельности тайных обществ в Праге, как уклончиво иногда отвечал он на совсем простые вопросы, удивляя ее тем, вспомнила, какое направление невольно принимали все их беседы, и тогда поняла, почему он так долго отворачивался от их дома, избегал ее, и в конце концов сам пришел к ней.

Нет сомнения, то он, Клемент, – глава заговора! Но важно не это – другое: как быть теперь?

Ксавера больше не думала, кто такой был он и кто она. Его вера – и ее вера, его дело – ее дело, прочее недостойно внимания. Тревога за него поглощала ее целиком, все казалось ей ничтожным, смешным в сравнении с необходимостью предупредить его об опасности, предостеречь, спасти.

Она благодарила бога за то, что бабушка мучила его целый вечер пустыми разговорами. По крайней мере Клемент упомянул о званом ужине сегодня вечером у его отца в честь офицеров выступавшего утром из Праги полка, а также о новом спектакле в театре, куда он пойдет, прежде чем присоединится к пирующим. По крайней мере известно, где его искать.

Как же быть? Написать ему?

Но письмо легко может попасть в чужие руки или дойдет до него, когда уже будет поздно. Если заметят, что писано наспех, это возбудит подозрения, если же ограничиться намеками, Клемент не поймет, в чем дело, откровенные же слова испугают его, и он может сгоряча решиться на опрометчивый шаг…

А что, если послать к нему ключницу, чтобы она передала, что нужно, из уст в уста?

Опять Ксаверу стали мучать сомнения: правду говорить нельзя, а любое иносказание могло внести опасную путаницу.

Оставался еще один путь, самый надежный, но вместе с тем и самый трудный – пойти самой.

Да, верно, она пойдет сама и скажет: он должен бежать. Его выслеживают враги, страшные враги, на сострадание которых трудно рассчитывать, и если даже она догадалась, кто он, всего по нескольким случайно вырвавшимся у него словам, всякому другому это может стать понятным по какой-нибудь случайности. Он должен бежать, если можно – немедленно… Да, она пойдет к нему и все скажет, по крайней мере еще раз увидится с ним.

Сердце рвалось у нее на части, страшная боль пронзала насквозь. К нему!.. К нему…

Она с трудом оторвалась от дерева, которое обнимала с такой силой, точно желала слиться с ним воедино, превратившись в его ветви и листву, чтобы не ощущать своего человеческого горя, не силиться овладеть собой; ноги у нее были словно ватные, тело налилось свинцом. Но решение: «к нему, к нему» вдохнуло в нее новую жизнь, у нее выросли крылья, сама душа ее окрылилась. Большое и трудное дело ждало ее впереди.

Ксавера вошла в дом, намереваясь просить позволения уединиться в своей комнате.

В столовой никого не было! Оказалось, бабушка получила какое-то письмо, требующее немедленного ответа, а поскольку отец Иннокентий вызвался помогать, они ужинали в ее спальне. Ксавере велено было поесть у себя. Какое счастье! Само небо согласилось быть ее союзником!

– Любила ли ты мою мать, старая? – обратилась она к ключнице, когда та убирала со стола ужин, к которому Ксавера даже не прикоснулась, и, схватив ее за руку, посмотрела ей прямо в глаза. Ключница ответила глубоким вздохом и горючими слезами.

– Раз так, выполни просьбу ее единственной дочери, которую эта несчастная вынуждена была покинуть, даже не узнав ее, и я буду благодарна тебе до гроба, а покойная мать на небе вознаградит тебя своим заступничеством. Сделай, чтобы я могла сейчас выйти на некоторое время из дома.

Ключница испугалась и хотела отговорить ее.

Но Ксавера не дала ей и слова сказать.

– Помоги мне, – повторила она, – чтобы я могла всего на один час выйти из дома, но так, чтобы никто не знал об этом, чтобы мое отсутствие прошло незамеченным и меня не узнали на улице. Если ты не выполнишь мою просьбу или выдашь меня, то знай – тебе снова придется ходить за безумной, только эта не будет так добра и терпелива, как та, она будет знать, кто ее враг, и возненавидит тебя.

Ксавера схватилась за голову. Нет, не пустая угроза была в ее словах, когда она хотела принудить верную служанку выполнить ее просьбу, – голова ее разламывалась на части, как перед тем рвалось в куски сердце.

Ключница была напугана; не понимая, что происходит, она сразу пошла за своим уличным платьем, а Ксавера между тем незаметно взяла до комода пурпурную шкатулку, потом натянула поверх шелкового платья простую юбку, которую ей подала ключница, укутала голову ее большим шерстяным платком, тщательно укрыв шкатулку в складках грубой ткани. Старая женщина вышла на лестницу, убедилась, что поблизости никого нет, и тихо прокралась впереди Ксаверы к выходу. Крикнув дворнику, что торопится в аптеку, за лекарством, – дескать, разыгралась ее вечная боль в руке, она отворила дверь, и Ксавера проскользнула вместо нее на улицу. Она слышала, как ключница сказала, что ожидает к ночи из деревни золовку, которую он должен впустить в дом, но, если ему хочется спать, она и сама с удовольствием это сделает.

Еще на лестнице Ксавера прошептала:

– Если все-таки узнают, что меня нет дома, скажи бабушке, будто я видела сон, что надо помолиться на мосту моему патрону{36}.

Выйдя на площадь, Ксавера глубоко вздохнула. Первый, самый трудный шаг сделан, все сошло благополучно, как-то будет дальше?

Небо было затянуто тучами, шел мелкий упорный дождь, такой частый, что на три шага вперед ничего не было видно, – тьма, хоть ножом ее режь! Час был еще далеко не поздний, однако на улице было тихо и пустынно. Поспешая к Спаленной улице, девушка не повстречала ни одной живой души. Время от времени выплывали из мглы отдельные человеческие фигуры, но они двигались торопливо, как и она, и никто не обращал внимания на ее сгорбленный силуэт, подобно, быстрой тени скользивший вдоль стоявших плотной стеною зданий.

Только теперь она задумалась, где же ей ждать Клемента. Может, у театра? Но когда с молодым мужчиной на глазах у всех заговорит закутанная в платок женщина, приятели начнут потешаться над ним и, может быть, пожелают увидеть ее лицо, с тем чтобы позавидовать его интрижке, а не то посмеяться над его дурным вкусом.

Нет, у театра нельзя ждать еще и потому, что там яркое освещение и ее легко могли узнать, просто на улице – тоже ненадежно, может случиться, он захочет проводить приятеля или выйдет к мосту не ближайшим путем, а по боковым улицам. Всего вернее повстречаться с ним прямо на мосту – все равно он пойдет домой этим путем.