Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Ксавера учтиво, с благодарностью поклонилась бабушке, не смея поднять на нее глаз.

– Не захваливайте меня чрезмерно, милая бабушка, – возразила она в некотором замешательстве. – Не с такой уж покорностью принимала я свою участь, как вы полагаете. Разумеется, я рано поняла: если моя мать больна и очень несчастлива, я не могу, более того, не имею права веселиться, подобно другим девицам, однако мое спокойствие часто было деланным. Кто бы мог сосчитать, сколько ночей напролет вздыхала и плакала я о выпавшей на мою долю участи! Проходили недели, месяцы, я все более явственно видела, что если в нашей жизни не наступит никаких перемен, тайная тоска измучит меня, я умру, погибну, наконец, сойду с ума. Только горячая любовь к вам заставляла меня держать себя в руках, стараться, чтобы вы не заметили, что творится со мной, и не волновались. Сколько тяжких ночей я провела! Слава богу, если, как вы говорите, они уже позади!

Ксавера глубоко вздохнула и продолжала со все возрастающим жаром:

– Тщетно зажмуривала я глаза, осеняя себя крестным знамением, молясь своему ангелу-хранителю, тщетно прятала голову под подушку, прижимая руки к груди, чтобы не выпрыгнуло сердце! Мне так хотелось быть веселой, счастливой, молодой! В прошлом году на масленой я уснула в первый раз только в пятницу – столько было шума кругом! Моя комната то и дело озарялась светом факелов – это провожали носилки с богачками Подскалья{10}, торопившимися с одного бала на другой. А на мою долю оставалось только одно – рисовать в своем воображении ярко освещенные бальные залы, которые вы мне столь часто описывали, рассказывая о светской жизни, о ее соблазнах и западнях, и я как воочию видела прелестных женщин, окрыленных радостью, увенчанных цветами, вызывающих восторг и поклонение…

– И ни одна из них не могла сравниться красотой с Ксаверой Неповольной, – докончила за нее бабушка.

– Этого я не думала, – покраснела Ксавера.

– Ну, если не это, то что-либо в том же роде уж непременно, – настаивала пани Неповольная. – Скажи, отчего ты таишься передо мной, скрываешь свои мысли и чувства? Что в них зазорного или, скажем, недозволенного? Разве отец Иннокентий хоть раз отчитал тебя на исповеди? Я уверена, он никогда бы не сделал этого, ведь именно тот святой орден, к коему он принадлежит, далеко превосходит все прочие своей просвещенностью и не одобряет благочестия, которое зиждется на умерщвлении плоти и ума, и не только никому не препятствует в разумных пределах радоваться жизни, но даже постоянно напоминает, что наше вероучение ни в одном из своих параграфов не запрещает исповедующим его пользоваться всеми преимуществами выпавшей на их долю счастливой судьбы, только следует делать это осторожно, без ненужной бравады. Ведь именно за мудрое истолкование учения Иисуса Христа, за глубоко проникновенное понимание человеческой природы и снисходительность в вопросах этики столь прославились иезуиты, сделались столь популярными у великих и малых мира сего. Именно благодаря этому они обрели такое могущество, что даже владыки мира не ищут иных посредников между собой и богом. Было бы смешно, если бы ты и впредь усматривала свой долг в том, чтобы ничего не знать и не ведать о своей красоте. Это можно было бы скорее принять за лицемерие, чем посчитать тебе в заслугу, назвать скорее грехом, чем добродетелью. Неужели ты никогда не смотришься в зеркало, не сравниваешь себя с другими девицами? Неужели не замечаешь, как бывают изумлены все увидевшие тебя впервые? И наконец, разве твоя краса есть результат именно твоих заслуг и настолько зависит от твоей воли, что в порыве скромности ты можешь запретить ей цвести или хотя бы уменьшить ее? Твоя святая обязанность радоваться ей и благодарить всевышнего, как и за всякий другой дар, которым он, любя, наградил тебя. Кто бы не стал смеяться над королевой, захотевшей далеко упрятать корону, возложенную на нее милостью божьей? Ведь твоя прекрасная наружность и есть не что иное, как корона, данная тебе милостью божьей, ты заслужила бы одни насмешки, если бы вздумала скрывать этот дар. И наконец, милое дитя, ты никогда не должна забывать: что господь творит, он творит не напрасно, и будет правильно, если ты подумаешь: а может быть, наградив меня куда лучшей внешностью, чем множество женщин, господь возложил тем самым на меня какую-либо особую миссию? Миссию почетную, приятную, зависти достойную?

В глазах девушки вспыхнуло пламя восторга и изумления, пламя куда более яркое, чем сверкание лежавших перед ней драгоценностей. Но пани Неповольная тут же перевела разговор на другое, и Ксавера, не отваживаясь ни о чем ее расспрашивать, сочла за лучшее промолчать.

– Итак, завтра я наконец-то увижу тебя в красивом платье, а не в этом противном черном, старящем тебя на добрые десять лет, – сказала бабушка таким спокойным тоном, словно они целый вечер не говорили ни о чем другом, как только о нарядах и тому подобных вещах. – Пока я жива, в трауре тебя, слава богу, не увижу; кроме как по мне, тебе его не по ком носить.

– Боже, что вы такое говорите, бабушка! – вскричала Ксавера с неподдельным чувством. – К чему портить вечер, который вы сами только что называли радостным, праздничным? Можно ли с равнодушием, холодно толковать о смерти, совершенно забыв, что, кроме вас, у меня не только никого нет, но и никогда не было и вы мне вдвойне – нет, во сто крат – дороже и необходимее для полного счастья, чем другим девицам их бабушки? Если бы не вы, кто бы другой остановил на мне взор в этом доме, позаботился обо мне и, подозвав к себе, погладил бы по головке, поцеловал? Одну вас радовало, что я живу, расту, умнею. Не будь вас, самая душа моя была бы погублена; никогда не пролился бы на нее свет истинной веры: никогда не проникло бы в нее горячее истинно христианское чувство, никогда не узнала бы я, как должна думать и вести себя истинная католичка, примером которой вы являетесь. Не будь вас, вся моя жизнь уподобилась бы утлому суденышку среди разбушевавшейся стихии, суденышку, которому никогда не прибиться к берегу…

Пани Неповольная даже не сделала попытки успокоить расстроенную внучку; она позволила ей излить все свои жалобы, до конца выплакаться. Опять было заметно, что она хочет как можно глубже заглянуть в душу девушки, узнать во всех подробностях, чем она дышит, на что живее отзывается.

– Похоже, мать и не догадывалась о моем существовании, – успокоившаяся было Ксавера опять залилась слезами. – Не помню, чтобы взгляд ее когда-нибудь остановился на мне: так редко случалось нам быть вместе. Иногда я украдкой наблюдала за ней в щель между дверьми: боже, какая она была, бедняжка, бледная! Глаза кроваво-красные от непрестанных слез, волосы космами спадают на шею и грудь, платье в беспорядке, а ведь наша ключница за ней, как за ребенком, ходила… Ужас охватывал меня! Но еще ужаснее бывал ее крик. Он доходил до меня через весь двор. Что такое она кричала? О чем так жалостно молила? Я не могла разобрать отдельных слов, но иной раз казалось, она хочет кого-то предупредить о грозящей ему беде и видит меч палача над его головой. Отец мой, кажется, не был больным человеком, но отчего же и он вел себя так странно, что это бросалось в глаза даже мне, маленькому ребенку? Отчего он тоже никого не допускал до себя, за исключением отца Иннокентия, а случайно повстречавшись со мной, хмуро отводил глаза? Эти вопросы не новы, они уже давно не дают мне покоя, только я не хотела обременять вас ими. Но раз вы говорите, что мое грустное детство кончилось, признали меня своей наследницей, сказав этим, что я стала совсем взрослой, то и я не хочу больше притворяться, дабы вы не посчитали меня нескромной, и делать вид, будто так и не заметила, что над нашей семьей нависла какая-то роковая тайна. Сегодня, разумеется, это будет некстати, но если когда-либо я увижу вас в соответствующем расположении духа, приду в сумерках, подсяду поближе и попрошу вас открыть мне, что так угнетало моего отца, когда и по какой причине неизлечимо заболела мать: он ли ее обидел, или она перед ним провинилась? Ненавидел ли он жену в образе ее дочери или стыдился перед дитятей, что погубил ее мать? И тогда я пойму, чья вина лежит на этом доме, внешне таком счастливом, богатом, какой рок омрачает его своими черными крылами, изгоняя из него всякую радость, чей грех пал на меня, невиновную…

В своем воодушевлении Ксавера не замечала, как ее слова заставили бабушку побледнеть от гнева, чей взгляд сделался грозным. Но когда девушка отерла слезы и подняла глаза на свою собеседницу в надежде, что та обещает выполнить ее просьбу в самое ближайшее время, она испугалась. Такой свою бабушку ей видеть не доводилось: это была совершенно незнакомая женщина.

– Что ты мелешь? Кто и что тебе налгал? Где ты собираешь такие нелепые, подлые слухи? – прошипела пани Неповольная. – Верно, ключница, несмотря на строгое запрещение, наплела тебе всякого вздора о призраках, которые видела твоя мать в своем безумии? Я надеялась, особа эта будет куда благодарнее: ее дети все хорошо устроены, ей же до самой смерти обеспечено привольное житье в моем доме, лишь бы она молчала о том, что делалось в голове вверенной ее попечению несчастной страдалицы, и все то тяжкое, что выпало на долю нашей семьи, не стало известным в городе больше, чем следует; и вот, извольте радоваться, вместо того чтобы благодарить меня, она расстраивает мою внучку, вселяет в нее тревогу! Пусть завтра же убирается из дома: грубо нарушив мою волю, она показала, что недостойна никаких милостей!

– Ключница тут решительно ни при чем; она ничего не говорила мне о матери, и вы поступите несправедливо, если ее прогоните, – смело отвечала Ксавера, все еще не понимая, отчего сердится бабушка. – Надо признаться, я не раз спрашивала ее о моей покойной матери, желая знать, неужто даже в минуты просветления она не вспомнила, что бог даровал ей дочь, которую она все еще не благословила ни словом, ни слезой, ни улыбкой, но ключница отвечала всегда одно и то же: дайте ей покой хоть в могиле. Нет, милая бабушка, ни ключница, ни кто-либо другой из домашних не сказал ничего, что могло бы меня огорчить, а чужих людей я вижу редко. К тому же вам хорошо известно, что серьезных разговоров у меня с ними никогда не бывает – где уж тут пускаться в рассуждения о каких-то семейных тайнах!

– Не смей лгать? – сурово прикрикнула на нее пани Неповольная. – Мысль о том, что ты страдаешь по чьей-то вине, не сама родилась в твоей голове. Какой-то негодяй внушил ее тебе. Ты лицемеришь со мной, как и все прочие, твоя любовь ко мне неискренна, как не была искренней твоя покорность при жизни матери. Ты делаешься все хуже и хуже и в скором времени погибнешь, как погибли все мои близкие. О господи! Ужели я не заслужила иного потомства, чем кучка слабых телом и духом детей, из которых одни безвременно сошли в могилу, а другие противоречат мне в каждом слове, каждым своим поступком? Нет, не мои это дети, все они уродились в своего отца, заурядного человека, никогда он меня не понимал и мог только ревниво подрезать крылья моей душе, душе, окрыленной тобой, о господи, и жаждущей, чтобы вера в тебя, провозглашенная твоими слугами, глубоко укоренилась во всех сердцах и дух мрака никогда бы не овладел ими, не поколебал в них веру! Все мои надежды я вложила в эту девушку, любила ее, лелеяла, она стала дорога мне с той самой минуты, когда впервые мне улыбнулась и я увидела, что ее улыбка напоминает мою. Постепенно я уверилась, что именно она призвана победно завершить начатое мною дело, дело, за которое я подвергалась гонениям и в котором вижу главную цель своего земного существования. Да только обманули меня ее глаза, говорившие, что та сила, которая владеет моей душой, владеет и ею, те же мысли и стремления ее животворят. Теперь я убедилась, что взрастила лишь наследницу моего богатого состояния, но ни в коем случае не последовательницу моих замыслов, и меня положат в фамильный склеп Неповольных как последнюю истинную воительницу твою, господи, как последнюю в нашем роде ревностную исполнительницу твоей святой воли. О вечный судия, ужели такова твоя милость в отношении к преданнейшей из всех твоих слуг, неужто именно такая награда уготована ей за послушание и самоотверженность? Скажи, о господи, разве есть у тебя в этом городе другая столь же преданная тебе слуга? Как можешь ты хладно отвращать от меня лик свой, отвергать просьбы мои и моления? Или нет им в твоих глазах никакой цены, что ты дозволяешь ветру уносить их вместе с сухой, осенней листвой?

И хозяйка дома «У пяти колокольчиков» в страстном порыве протянула руки к висевшему в изголовье постели огромному распятию – старинной семейной реликвии Неповольных. Резчик изобразил Христа в наводящей ужас позе, а живописец соответственным образом его раскрасил, но терновый венец на его голове был из чистого золота, а в тех местах, где полагалось быть ранам, красовались пять крупных гранатов.

– О, я не могу допустить, чтобы вы огорчались, считая меня неблагодарной, недостойной вашей любви, бабушка, – разрыдалась Ксавера, глубоко взволнованная ее упреками и сетованиями, тем более что слышала их впервые. – Вы, разумеется, правы: мысль о том, что в несчастье нашей семьи кто-то виноват, не сама собой родилась в моей голове, и вместе с тем не клеветник нашептал ее мне. Простой случай заставил меня предположить, что какое-то страшное событие лишило наш дом мира и покоя. Вы, конечно, помните, как, возвращаясь в прошлом году из Эммаусской церкви после панихиды по моей бедной матери, мы с вами застряли в притворе, окруженные толпой нищих, просивших подаяния. Вы оделяли их милостыней, а я стояла рядом и слышала, как две безобразные на вид женщины, злобно оглядев нас, зашептались: «Теперь, кроме внучки, у нее никого не осталось, всех поразил перст божий, и все-таки кровь невинно убитого продолжает взывать к отмщению, не смыта она с их порога». Меня всю так и затрясло, и, потеряв сознание, я упала на руки ключницы. Слова нищей, палец, которым она грозила мне, были страшны… Мне вдруг почудилось, что когти безумия, терзавшие мозг моей несчастной матери, впились в мою голову и я унаследовала от нее какое-то ужасное проклятье…

При этом мучительном воспоминании у Ксаверы побежал мороз по коже, губы ее посинели, руки задрожали. А на побледневшие было от гнева и возбуждения щеки пани Неповольной вернулись прежние краски. Она еще удобнее расположилась на своих нарядных подушках, которые резкими движениями сбила в кучу.

– Так, значит, одно это и волнует тебя? – спросила она, испытующе глядя на внучку.

– Да, одно это, – подтвердила Ксавера.

– Не понимаю, почему тебе понадобилось помнить столь нелепую болтовню, – с высокомерным видом произнесла она. – Это тем более удивительно, что я тысячу раз повторяла: всякий нищий – прирожденный враг всех имущих. В этой части Праги мы богаче всех и, естественно, сильнее всех ненавидимы местными бедняками, которые пользуются любым случаем, чтобы оскорбить нас, доставить огорчение. К этому надо привыкать, щедрость господня к одним вызывает зависть у других, так было всегда, и навряд ли когда-нибудь будет иначе. Выходит, старые вороны опять что-то каркали о невинной жертве? Все еще твердят свои нелепые измышления, не угомонились?.. А ты намерена падать в обморок всякий раз, как только они дождутся удобного случая, чтобы вылезти на свет божий со своими дурацкими выдумками? Ну нет, больше такой радости они не дождутся, я могу помешать им и помешаю! Пожалуй, уж я пересилю себя и выполню твою сегодняшнюю просьбу: поскучаю, вызывая из глубин памяти случай, на который они, по-видимому, намекали. Когда я звала тебя сюда, я, конечно, не думала, что мне придется об этом рассказывать. Но нет, сегодня я не в состоянии говорить об этом! – и пани Неповольная опять изменилась в лице.

– Иди, – приказала она внучке. – Оставь меня одну и завтра не попадайся мне на глаза. А вечером приходи в то же время, что и сегодня.

Испуганная Ксавера тотчас же ушла к себе.

2

На другой день вечером Ксавера сидела за мраморным столиком подле кровати своей бабушки, глядя на нее с тем же вниманием, как и вчера, когда та выкладывала перед ней содержимое обтянутой пурпуром шкатулки. Но сегодня это внимание было менее приятно бабушке, уже в который раз делавшей рукой такой жест, словно ей хотелось отогнать от себя неприятную мысль. А поскольку Ксавера не понимала, что означает сей жест, и, не обращая на него внимания, не отрывала от нее своих вопрошающих глаз, пани Неповольная начала рассказывать, однако с такой торопливостью, будто хотела как можно быстрее покончить с этой неприятной для нее задачей.

– Тебе уже известно, что я вышла замуж еще ребенком, без любви, по принуждению и, овдовев, горевала только по обязанности. После смерти мужа многие добивались моей руки, однако с меня уже довольно было горького опыта, а мой ум настолько закалился в несчастьях, что я возвысилась над мирской суетой и думала лишь о том, как лучше прославить господа бога. Молитва, исповедь – все мне казалось мало, тогда я посвятила себя украшению храмов и стала собирать с этой целью пожертвования среди близких мне по духу именитых дам. Следуя совету отца Иннокентия, духовника, рекомендованного мне в свое время настоятелем ближайшей обители досточтимых отцов, мы объединились в постоянно действующее общество – тайное, ибо император Иосиф запретил все подобные учреждения и терпел из них только одно, именовавшееся «Деятельная любовь к ближнему». Мы назвали свое общество Обществом пресвятого сердца Иисуса; вскоре я была избрана председательницей. С чувством гордости могу утверждать, что все улучшения в обстановке пражских церквей за последние десять лет – прежде всего и больше всего дело моих рук, предпринятое по моему почину и при моем участии. Взять, к примеру, престол Христа-младенца у кармелитов на Малой Стране. Никогда он не был бы так красиво и богато украшен, если бы не я. Гардероб святого изваяния состоит ныне из таких прекрасных вещей, что, по словам многих иностранцев, все именитые немецкие князья, вместе взятые, не владеют столькими драгоценностями.

– Вы позаботились прежде всего об этом храме, разумеется, потому, что он посвящен деве Марии-победительнице, которая в битве при Белой горе рассеяла войска еретиков! – вмешалась Ксавера.

– А как же иначе! – с самодовольным видом согласилась пани Неповольная. – Мне приятно, что ты сразу это поняла. Однако тебе следует знать также, что моя привязанность к святой церкви, открытое уважение к ее служителям и все направление моей деятельности доставили мне немало огорчений.

– Отчего же, милая бабушка? – с сочувствием спросила Ксавера и нежно погладила ее руку.

– Все это только настроило против меня богохульников, которые и без того в изобилии рождаются у нас, а тогда, ощущая поддержку императора Иосифа, в особенности задирали носы и вообще всячески заявляли о себе. Многие из них ненавидели меня и преследовали как сторонницу старых истин, твердо противостоящую ненужным нововведениям, и только искали случая, как бы отомстить мне, припугнуть меня и обезоружить. В стремлении к своей цели они не брезговали никакими средствами, о чем ты сейчас услышишь. На их сторону встали все претенденты на мою руку, которым я отказала, все мерзкие бабы, ненавидевшие меня за неоспоримые мои добродетели. И вот наконец брак твоей матери явился тем самым случаем, которого они ждали с нетерпением.

Ксавера боялась вздохнуть. Пани Неповольная опять прижала к глазам свой тонкий носовой платок.

– Хотелось мне, чтобы твоя мать была счастливее меня, и я присмотрела ей такого жениха, чье благонравие давало мне в этом верное ручательство. Юноша происходил из нашей родни; я наблюдала, как он рос, руководила его воспитанием наравне с его родителями. Его характер, направление его мыслей были известны мне во всех подробностях. Могла ли я ожидать, что этот всесторонне обдуманный союз окажется столь злополучным! Посуди теперь сама, есть ли в том хоть капля моей вины. Еще при жизни мужа мы купили большой лес, который время от времени рубили для нужд нашего торгового дела. Помещик, которому он раньше принадлежал, желал дать своему сыну разностороннее образование и, находясь с нами в постоянных сношениях, попросил, чтобы мы его приняли к себе в качестве практиканта. Может быть, они с мужем уже вели какие-то переговоры о будущем браке между его сыном и нашей дочерью, только мне о том ничего не было известно. По правде сказать, я никогда серьезно не думала о том юноше: не нравился он мне эдакой своей развязностью, нескромностью, присвоенным себе правом судить о том, что его вовсе не касалось. Он оказывал дурное влияние на слуг, говоря с ними откровенно о таких вещах, которые их не касаются. Истинный сын своего века, он был весь начинен всякими новомодными идеями. Поэтому я нисколько не горевала, когда он начал прихварывать, и ему пришлось вернуться к родителям. Нет, я не убивалась, как другие, когда пришло известие о его смерти. У меня достаточно было своих забот: как раз в это время я выдавала твою мать замуж. Однако весть о кончине юноши оказалась ложной; вскоре после свадьбы, в один прекрасный день садовник поднял тревогу, обнаружив его в густом кустарнике со сквозной раной в груди. Одному богу известно, как он пробрался незамеченным в наш дом и так нас опозорил. Потом говорили, что он бежал от родных в беспамятстве, в горячке не приходя в себя, а когда добрался до нас, так же не ведая, что творит, совершил грех самоубийства.

Тут пани Неповольная опять замахала рукой перед лицом, словно желала отогнать прочь некую неприятную мысль, а скорее всего надоедливую муху, которая вилась около нее с той же назойливостью, что и тяжкое воспоминание. И опять ей это не удалось. Сердито нахмурив брови, она продолжала:

– Молва об этом событии распространилась с невероятной быстротой. Мои враги искусно употребили эти слухи мне во зло. Они вмешались в толпу, которая начала собираться около дома, привлеченная, как водится, случившимся несчастьем, и немедленно сочинили басню, которая, как всякая ложь, сразу нашла себе множество приверженцев. Болтали, будто хозяин дома – мой муж – обещал дочь в жены этому юноше, будто молодые люди горячо любили друг друга, а я, будучи несогласной с этими планами, умышленно отослала юношу из дома и, пустив ложный слух о его кончине, принудила дочь вступить в брак с человеком, который в той же мере является моим орудием, как и сама я орудием иезуитов. Услыхав, что твою мать вот-вот повенчают, он, больной, бежал от своих сиделок, проник к нам в дом и, убедившись, что она уже стала женою другого, в отчаянии наложил на себя руки. Возбужденная небылицами чернь с каждой минутой делалась все более грозной, но ее бешенство достигло предела, когда появился палач, чтобы, как это положено, забрать труп самоубийцы. Сколько грозивших мне кулаков видела я в окно, когда его завернули в рогожу, бросили на тачку и увезли, чтобы закопать под виселицей для устрашения прочих! Стоявшие на площади громко выкрикивали мое имя, сопровождая его страшными проклятиями и бранью. Что касается меня, то я нисколько не утратила душевного равновесия, но на твою мать сцена эта произвела такое впечатление, что она впала в беспамятство, а после тяжко занемогла, и хоть через много месяцев телесно оправилась, душа ее никогда, ни на один краткий миг не выбралась из поглотившего ее мрака. В этом состоянии она подарила тебе жизнь, и стоит ли удивляться, что она до конца своих дней не сознавала, кто ты такая.

Судорожно ухватившись за край столика, Ксавера боролась с дурнотой.

– О, как это ужасно, позорно, неслыханно, – простонала она. – Наконец-то я поняла, отчего тосковала моя мать, чего боялась, от каких страшных картин не могла избавиться… Понимаю, почему мой отец сторонился людей и преждевременно сошел в могилу, вечно оставался замкнутым, молчаливым… Не удивительно, что он не любил меня. Ведь я напоминала ему самый страшный час его жизни, когда я появилась на свет, он потерял всякую надежду на душевное исцеление своей жены. Чего же еще хочет эта мстительная, ненасытная чернь? За одну чужую жизнь отданы две наши, так неужто нам суждено погибнуть, а с нами и всему нашему роду, – и все лишь из-за того, что какой-то безумец наложил здесь на себя руки? Вы правы, бабушка, этому можно найти объяснение только в извечной ненависти неимущих к богатым. Как должно любить вас, бесстрашную мученицу за свои убеждения! Что за несгибаемый дух! Вы не позволили запугать себя, не согнулись под столь мощным напором злой воли!

Ксавера не могла продолжать – слезы душили ее.

– Да, верно, я не позволила запугать себя и не свернула с пути, который сама себе избрала, – воскликнула пани Неповольная, сверкнув глазами. – В самый решительный миг, когда все упали на колени и, ломая в отчаянии руки, готовы были от страха лишиться чувств, я послала ключницу на лесной склад и в лесопилку за рабочими со строгим приказом: прийти и рассеять собравшуюся на площади толпу, рассказав людям о моих бессчетных благодеяниях. В противном случае все до последнего поденщика рисковали лишиться заработка. Тут-то и обнаружилось, сколь пагубное влияние оказывал на мою челядь самоубийца, говоривший со всяким так, будто все равны не перед одним богом, но и перед людьми, мало того – внушал им подобные взгляды. Все эти оборванцы, существовавшие на свете лишь благодаря моему милосердию, тоже подняли страшный шум и крик, едва услышали, что он мертв. А потом посмели не только пренебречь моим приказанием, но и, самовольно бросив работу, устремились вслед за палачом, и всякий, у кого нашелся белый платок, омочил его в капавшей на мостовую крови этой якобы невинной жертвы. Своими руками выкопали они ему могилу под виселицей близ ольшанской церкви, выкрали из ризницы дорогую завесу и большой золоченый крест, завернули его, воздвигли крест на могиле, а рогожу поделили между собой, будто это некая святая реликвия. День и ночь непрерывно звонил по нем погребальный колокол, а я и мой дом были брошены на произвол судьбы. Пришлось вызвать солдат и разогнать мерзавцев.

– Как? – с возмущением воскликнула Ксавера. – Эти неблагодарные отказали вам в помощи, посмели противиться вам, а вы не только не исполнили свою угрозу, но еще и кормили их до самого недавнего времени? Мне непонятно такое великодушие, и сегодня я в первый раз решительно не согласна с вами: никогда, ни за что нельзя было их прощать, пусть бы это стоило вам половины, пусть даже целого состояния!

– К счастью, в то время у меня были куда более просвещенные советчики, чем моя, а теперь и твоя уязвленная гордость, – прервала ее пани Неповольная с коварной усмешкой, мелькавшей по временам на ее губах. – Разумеется, я не могла совещаться с ними тут же у всех на глазах – это было сделано позже и скрытно ото всех; не беспокойся: все устроилось именно так, как следовало. Спустя некоторое время все работники один за другим вернулись на свои места, и я в отношении них вела себя так, будто ничего не случилось, но зато делала вид, будто мне ничего не известно о том, что другие хозяева начинают больше платить или уменьшают рабочий день. Итак, за последние двадцать лет я не прибавила никому ни единого крейцера и не простила ни одной минуты опоздания, решительно ничего не изменив с тех пор, как приняла в свои руки дело после мужа. Памятуя о своей вине, никто из рабочих не осмеливался роптать или желать каких-либо улучшений. В результате я стала продавать товары дешевле, чем другие купцы, покупатели ко мне валом валили, мелкота разорялась, и вот наконец я стала полновластной хозяйкой всего Подскалья. Состояние мое со дня на день возрастало, и скоро мой капитал удвоился. Я наказала их тем, что они помогли мне стать еще богаче, а это много досаднее, чем если бы я разорилась. И вот наконец я продала все свое заведение, однако же не прежде, чем собрала достаточные средства, чтобы вести уже не купеческий, а дворянский образ жизни.

– А кто были эти осмотрительные и опытные советчики?

– Преподобные отцы из святой обители, что напротив нас. Если бы их благотворное влияние на простой народ не было парализовано богопротивной политикой трона, того возмутительного происшествия, конечно, не случилось бы. Уже ходили слухи, что император Иосиф вознамерился изгнать иезуитов из своего государства, и через несколько месяцев это произошло. Отец Иннокентий сразу возвестил нам, что наступает трудное, роковое время – и в самом деле, через два года после изгнания иезуитов вспыхнул крестьянский бунт{11}, ну, об этом я тебе не раз говорила. Едва мы оправились от страха – ведь эти деревенские разбойники готовы были поджечь Прагу со всех четырех концов, а нас ограбить и разорить, – как стали приходить наводящие ужас известия, будто подобные события разыгрались и во Франции, только еще во сто крат серьезнее, и если вовремя не остановить безбожников, заразится весь свет. Хоть бы господь не попустил! Хоть бы избавил мир от этой напасти, нас прежде всего! Ведь в нашей стране семя всякого мятежа прорастает с ужасной быстротой и дает весьма нежелательные всходы. Свидетельством тому, казалось бы, даже самые незначительные события. Моя мать не раз говорила, сколько понадобилось времени, чтобы благочестивое приветствие «Хвала Иисусу Христу», объявленное как единственное для всех еще в дни ее молодости, внедрялось в Чехии. И внедрялось оно здесь с большим трудом, в то время как мораване его приняли сразу.

Тяжелый вздох, исторгнутый пани Неповольной из-за печальной способности чешской земли принимать в свое лоно опасные семена, дающие затем буйные всходы, отозвался грустным сочувствием в груди Ксаверы.

– За то, что я послушно следовала всем советам и указаниям досточтимых отцов, мне была оказана высокая честь: я предложила трем членам братства воспользоваться до лучших времен моим гостеприимством, и это предложение было принято. Сейчас, к сожалению, остался только один из них – отец Иннокентий. Когда ты родилась, они тебя крестили и нарекли в честь патрона их опустевшей обители, в твердой надежде, что, прежде чем ты станешь взрослой, они вновь в нее возвратятся. И вот сейчас их чаяния близки к осуществлению.

– Ах, дорогая бабушка, как хорошо, что вы предоставили преследуемым отцам свой дом – дом, полный любви и уважения к ним! – воскликнула Ксавера, и глаза ее увлажнились. – Надо оставаться очень преданной идее, чтобы принять под свой кров тех, кого преследует сам император.