Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

В этом году хозяйка «Барашка» на второй день пасхи задала большой пир. Помимо обоих братьев, был зван еще патер Йозеф, ее исповедник. Предполагалось, что он придет сразу после крестного хода и будет эти два дня ее дорогим гостем, однако патер получил столько приглашений, что сумел прийти только на обед.

Огромный стол посреди горницы ломился от множества блюд: жареного мяса, изысканных салатов, яиц, бутербродов и так далее. Матушка усердно потчевала всех, уговаривая отведать и то, и это, так что если бы некий гость внял ее настояниям, он неизбежно поплатился бы за это жизнью.

За обедом речь шла о житии святых великомучеников, обсуждалось, много ли людей участвовало в крестном ходе, сколько процессий прошло в ночное время, в какой церкви была лучшая плащаница, где исповедовалось более всего прихожан и где… Петршичку досконально, лучше даже, чем патеру Йозефу, было известно все в малейших подробностях: начиная от количества зажженных свечей и певцов в хоре до церковных даров, а также имен их дарителей. Он все это перечислял, загибая пальцы и приводя столь неоспоримые доводы, что никто даже и не пытался ему противоречить.

Итак, собравшиеся за столом услышали, что хозяйка «Барашка» и Петршичек присутствовали вчера на большой мессе в своей приходской церкви, а сегодня – в замке.

Черный Петршичек не уставал восхищаться великолепием дворцового алтаря и совершавшимся возле него торжественным ритуалом. Хозяйка с умилением рассказывала, как сам архиепископ многократно и величественно благословлял народ, как молодые служители, еще не посвященные в сан, чинно шествовали двумя белыми рядами во главе процессии, направлявшейся к главному алтарю, – ни дать ни взять девичий хоровод.

– А скоро матушка увидит между ними и нашего Франтишка, – сказал патер Йозеф, ласково поглядев на юношу.

Франтишек, в ту минуту занятый едой, услышав это, поспешно нагнулся еще ниже над тарелкой; он даже перестал жевать, словно ему внезапно что-то сдавило горло.

– Уж лучше бы это произошло сегодня, чем ждать до завтра, – недовольно проскрипел Черный Петршичек. – Места себе парень дома не может найти, бродит, будто лунатик, целыми ночами по рынку, в палатку заявляется только к утру, я минуты теперь спокойной не знаю – того и гляди зачахнет от нетерпения. Взгляните-ка на него: вид как у святого мученика.

Все обратили взоры на Франтишка, одна Стасичка не посмотрела в его сторону, начавши прилежно обгладывать жареное ребрышко, будто внезапно ощутила приступ страшного голода. Гости согласились, что Франтишек в самом деле выглядит неважно и за последнее время спал с лица; все единодушно жалели его, хваля за благочестивое устремление мысли.

– Жду не дождусь, когда ты получишь право служить молебны да исполнять обряды, – а ведь ты уже давно мне все их перечислял, – произнесла хозяйка, обращаясь к Франтишку.

Юноша при этих словах поднял голову, побледнел как полотно, открыл было рот, чтобы ответить своей крестной, но не мог выдавить из себя ни слова. За него ответил патер Йозеф, шутливо сказав матушке:

– Лет через пять, даст бог, дождемся. Но почему вы так настойчиво того хотите, почтеннейшая? Сдается мне, вы втайне мечтаете, чтобы именно Франтишек венчал вашу Стасичку. Не правда ли? В таком случае вам теперь точно известно, по прошествии какого времени можно оповещать претендентов.

Черный Петршичек закатился смехом.

– Вы вводите матушку в заблуждение, святой отец, в большое заблуждение! – хохоча, пояснил он. – Не придется Стасичке доставлять хлопот Франтишку. Дочка матушки, да, пожалуй, и внучка уже будут давным-давно замужем к тому времени, когда мой братец впервые поведет брачующихся вокруг аналоя.

Услышав эти слова, Стасичка медленно положила вилку и нож, не спуская с карлика изумленного взгляда. При этом у нее был такой недоумевающий вид словно Петршичек высказал некую поразившую ее мысль, которая самой ей никогда бы и в голову прийти не могла. Франтишек, воспользовавшись минутой, неслышно встал из-за стола и скрылся за дверью.

– Хорошо же вы обо мне думаете, святой отец, – оборонялась хозяйка «Барашка». – И что это вам, Петршичек, вздумалось в такой великий праздник толковать о мирских делах? Видите, как вы рассердили Стасичку, уж она от нас бежать собралась.

Стасичка действительно поднялась со своего стула, однако гнева лицо ее не выражало – на нем читались только сильное волнение и беспредельный страх. Она несколько раз тряхнула головой, точно хотела огромным напряжением мысли осознать нечто для нее непостижимое, однако ни одним звуком не дала понять, о чем думает; затем, ни на кого не взглянув, направилась к выходу, да не обычной своей безвольной, вялой поступью, а широким, решительным шагом, как будто спешила по ждавшему ее неотложному делу.

– Не запугивайте нас, матушка. Мы и сами с усами. Никуда ваша Стасичка не денется, подуется немного и перестанет, – хрипло покашливая, сказал Черный Петршичек. – Она и убежала-то потому, что стыдлива, как положено девице: не хочет, чтобы мы заметили, сколь приятны ей разговоры о ее замужестве. Ох уж мне этот чепец!

Франтишек вышел на галерею, но не мог долго оставаться возле освещенных окон, откуда его ушей достигал язвительный смех брата; вдобавок и снизу, со двора, доносился громкий шум. Франтишек передвигался все дальше и дальше, пока не вступил в густую тень на том краю галереи, что был обращен к садам Панской улицы, где по весне распевали соловьи, тревожа безмятежные сны Стасички, почивающей в своем устланном пуховиками склепе.

Он перегнулся через перила; взволнованному юноше показалось, будто он заглянул в некий призрачный мир. В нескольких шагах от него слышались пьяные голоса, конский топот, качались из стороны в сторону яркие пятна света от фонарей, перебранивались слуги… То был голос и обличье обыденной жизни, а здесь, за этой изгородью разлит благостный покой; лунная ночь набросила на все свой светлый покров, посеребрила деревья и траву; дремлющие бутоны и цветы осыпаны жемчугом, повсюду разлиты нежное сияние и сладкая, исполненная таинственности истома, прозрачная белизна, – здесь небо…

Да, да, он на небесах… Вот прошелестело что-то рядом. Ах! Стасичка стоит возле него. Он сделал было движение наклониться через перила, но не смог, взгляд не повиновался ему, следуя только велению сердца; некая удивительная, неведомая сила проснулась в нем, завладев его мыслями и сердцем, так что он волей-неволей должен был подчиниться ей и впервые прямо посмотреть девушке в лицо. Во взгляде его отражались и печаль, и отчаяние, и немой вопрос; он слышал, как колотится у него сердце, и в смятении накрыл своей ладонью лежавшую на перилах Стасичкину ручку.

Ручка затрепетала, но не сделала попытки высвободиться из плена и, дрожа, осталась там. А по лицу Стасички пролетело столь знакомое ему розовое облачко. О, так, стало быть, не пламя, пылавшее в печи, зажигало румянец на ее щечках, а жар сердца, горячо бившегося тем же чувством, что и его собственное? Она опустила глаза, но всего лишь на один миг, снова устремив их на него. Милостивый боже! Неужто две лучистые звезды, что во сто крат ярче и красивее тех, при свете коих он так часто бродил ночью наедине со своими горестными мыслями о ней, могли быть совсем еще недавно мертвенными зрачками, с полнейшим равнодушием останавливавшимися на всем, что окружало, зрачками, в которые он пробовал заглянуть, пытливо ища в них чувство и мысль?

Да, да, он на небесах…

Стасичка – взволнованная, одушевленная, прекрасная, какой он никогда не видел ее даже в своих снах, улыбнулась впервые за все время, как он ее знал, – ему улыбнулась! В улыбке этой были признание, и вера, и надежды…

И закружилась у Франтишка голова, знакомые видения со всех сторон обступили его. Он летел, летел на крылатом коне над цветущей равниной, под звуки чарующей песни, и в глаза ему заглядывали очи чернее самого черного бархата, румяные уста улыбались ему, нежные руки обвились вокруг шеи… Ах, это уже не призраки, сон обратился в явь, Франтишек держит в своих руках эти милые руки, он прижимает их к своим губам!

Да, да, он на небесах…

– Куда же это наша девица запропастилась? – обеспокоилась в конце концов матушка, видя, что Стасичка все не возвращается в горницу. – Не иначе, стоит на галерее с непокрытой головой! О, господи! Что я вижу! Там у порога лежит ее теплая шаль! Видно, соскользнула с плеч, а Стасичка не заметила. И все вы, Петршичек, с вашими поддразниваниями: не дай бог, подхватит она насморк – уж это будет только на вашей совести…

Тут вдруг распахнулась дверь и на пороге показалась Стасичка. Она прошла на свое место напротив Петршичка, не обращая никакого внимания на сетования матери и на ее вопросы, чего, мол, понадобилось ей делать на галерее в такую темную ночь, почему она отмахивается от материнских советов и совсем не бережет свое здоровье. Лицо девушки хранило выражение нежной грусти, блаженной усталости; отсутствующий взгляд прищуренных глаз говорил о том, что душа ее витает где-то далеко отсюда. Матушка усмотрела во всем этом грозные признаки надвигающейся простуды, полученной по вине Петршичка, и уже вознамерилась было намекнуть своим гостям, что время позднее и всем пора на покой, а более всего Стасичке полезно поскорей очутиться в постели; она уже мысленно подносила дочери в постель кружку с горячим отваром бузины, как вдруг Стасичка широко раскрыла глаза, точно бы отряхнувшись от своих грез, и, устремив свой блеснувший лукавством взгляд на Петршичка, принялась тараторить с невероятной быстротой:

– Во дворе трава, на траве дрова… Во дворе трава, на траве дрова…

Это была одна из тех скороговорок, коими карлик мучил ее несколько лет тому назад, когда во время матушкиной болезни она приходила к нему в палатку. Сколько раз, бывало, плакала она, будучи не в состоянии повторить их за ним, с трудом произнося трудные фразы непривычным к таким упражнениям языком! А тут язык у нее внезапно развязался, точно по волшебству.

Петршичек с изумлением поглядел на нее, но Стасичка, не давая ему опомниться, продолжала частить:

– Карл у Клары украл кораллы… Карл у Клары украл кораллы…

Все присутствовавшие рассмеялись, хотя и несколько принужденно; они никак не могли взять в толк, что это со Стасичкой приключилось, – такой еще никто ее не видел, даже собственная мать.

Только один Петршичек недолго дивился тому, с чего обуяла Стасичку внезапная веселость; он принялся хохотать, подчеркивая тем самым, что ему отлично известно, чем объяснить подобную в ней перемену. Но Стасичка снова не захотела его слушать, настойчиво домогаясь, чтобы он, убедившись теперь, как замечательно справляется она со старыми скороговорками, научил ее новым. После того как мать побранила ее, заметив, что в столь торжественный день неприлично требовать от Петршичка ни с того ни с сего каких-то глупых скороговорок, Стасичка притихла, но, впрочем, ненадолго. Не прошло и пяти минут, как она неожиданно вскочила, схватила со стола оловянную тарелку, потом подбежала к печке, взяла там полено, принялась стучать им по блюду и петь, подражая движениями, жестами, голосом цимбалистам, коих видела в своем дворе и чье пение слышала неоднократно. Она и Петршичка заставила вылезти из-за стола, взять тарелку, полено и вместе с ней представлять бродячих музыкантов, распевая обычные их куплеты:

 
Как нам быть, как нам быть,
Чем дукаты заслужить?
Кое-что играть вам будем
И монеты раздобудем!
 

Во время исполнения дуэтом этой замечательно остроумной песенки из груди Петршичка исторгались столь странные звуки, что патер Йозеф и матушка хохотали до полного изнеможения, сокрушаясь при этом, что великий праздник заканчивается у них отнюдь не благолепно. Посреди шума и смеха никто не заметил, что Франтишек не вернулся в комнату.

– Эко разошлась, – прощаясь с матушкой, еще более хрипло, чем всегда, прокаркал Черный Петршичек.

– Просто ума не приложу, что и подумать об этой девчонке; никогда я ее такой, как сегодня, не видела. Точно бы ее кто заменил там, на галерее, и подсунул мне другое дитя вместо родной дочери, – покачала головой матушка.

– Что о ней подумать? Да ведь это ясно как божий день! – прохрипел в ответ Черный Петршичек. – Она слышала наши разговоры о ее предстоящем замужестве, вот и возрадовалась! В другой раз, вместо того чтобы хвалить ее платье, расхваливайте парней; уверяю вас, она не станет кричать, что вы пристаете к ней с глупостями.

– Ну, вы опять за свое, – обиделась матушка на ехидного мужичонку, в словах которого проскальзывало неуважение ко всему женскому полу. – Вы уж не переменитесь, проживи вы на свете хоть сто лет.

Но сколько бы матушка ни ломала себе голову, размышляя перед сном о сегодняшних чудачествах дочери, никакой иной причины и она придумать не могла.

– Вот окаянный Петршичек, – пробормотала она вслух, – он, чего доброго, и самой мне голову заморочит.

– Жаль, что ты ушел и не видел, как там девчонка-то разошлась, – повторил свою фразу утомившийся от пения Черный Петршичек, входя в палатку. Он нашел брата сидящим в полутьме на сундуке со скрипкой в руках. – По крайней мере сегодня матушка имела случай убедиться, что ее доченька решительно ничем от других девиц не отличается. Какая же из них не обезумеет от радости, заслышав хотя бы краем уха, что ее в скором времени выдадут замуж? – хрипел он, оживляя огонь в каганце.

Франтишек ничего на это не сказал, отвернув лицо, точно бы ему мешал свет.

– Не так-то просто оказалось уладить это дело с ювелиршей, – потер себе лоб Петршичек, – кто бы мог подумать, что она на самом деле присматривает для сына светскую барышню. Раз уж решила дать своему Фердинанду образование, то и хочет теперь взять невестку не только с богатым приданым, но и благородную, ученую, которая бы по-немецки знала и умела бы все, что положено уметь барышне. Со Стасичкой он, разумеется, высокого положения не достигнет.

Франтишку теперь не мешал яркий свет; он в изумлении широко раскрыл глаза, воззрясь через пламень на брата. Черный Петршичек не мог не заметить, как он поражен.

– Чего ты глаза вытаращил? Будто проглотить меня собрался! Что я такого сказал?

Франтишек напряг все свои душевные силы. Бутон едва-едва раскрылся, а ему уже грозят метель и морозы?

– Да я ничего… – пробормотал он. – Вот только я подумал… она-то захочет ли…

– Еще не было такой женщины, которая бы меня не послушалась! Послушается и регентша, – похвалялся Черный Петршичек.

– Я не про нее подумал, а про другую, – прошептал Франтишек.

– Матушка сама меня на эту мысль навела, пожелав, чтобы я все устроил; она прямо млеет перед женихом и его матерью.

– Я не про матушку…

– Значит, о Стасичке речь? – воскликнул Петршичек. – Ах ты дурачок! Захочет она, еще как захочет. Посмотришь, она по нему с ума сходить будет, уж на это у меня нюх собачий – знаю, кто кому пара, кто с кем слюбится, а кто нет; если я в этом не смыслю, то другие и подавно! Как только Стасичка услышит, кого мы ей прочим в мужья, она всех в доме взбулгачит, весь свет всполошит, лишь бы поскорее за него выйти. Чтобы она да отказалась от Фердинанда! Неужто ты до сих пор не разглядел ее как следует? А парень тот – прямо с картинки: поступь плавная, платье на нем сидит как влитое, золотые очки носит, без тросточки ни шагу, взор как у ангела, лицо нежное, будто девичье, а к тому же на государственной службе состоит. Какая девушка не мечтает о таком женихе! Охотно верю его матери, что ей хотелось бы выбрать для него невесту самую красивую и равную ему по положению; еще бы не пожелала видеть его своим нареченным эта бледная, сонная, трясущаяся от холода обезьянка! Да она рехнется от счастья, когда он явится к ним в качестве жениха. Но что с тобой? Где ты мыслями витаешь?

Франтишек встал перед братом, выпрямившись с таким гордым видом, с такой высокомерной улыбкой, – было от чего изумиться Петршичку, неосведомленному о том, что произошло на галерее при свете луны; когда бы он знал, вряд ли бы задал брату подобный вопрос. Не ведал он, что пламень, загоревшийся в глазах Франтишка, это гордость и одушевление счастливого возлюбленного, уверенного во взаимном чувстве девушки, – пока же поведение брата показалось Петршичку решительно несуразным. Но, как нам уже известно, Черный Петршичек никогда не задумывался слишком долго над загадками человеческой души – вот и на этот раз он быстро нашел объяснение.

– Ты либо слушаешь меня вполуха, либо вообще не слушаешь, – сказал он брату, который между тем опустился на сундук, устыдившись, что позволил себе выдать свои чувства. – Но, в конце концов, меня не удивляет, что в твоей голове не остается уже места ни для чего, кроме как для мыслей о славных и возвышенных деяниях, о коих ты так много наслушался за последние дни в храме. Да-да, тебя ожидает блестящая духовная карьера; признайся же, что в ту минуту, когда ты с эдаким важным видом встал передо мной, тебе уже чудилось, будто на твои плечи вот-вот накинут шитую золотом ризу?

Франтишка всего передернуло, будто и впрямь облекали его в ту золотом шитую ризу, а он изо всех сил пытался того избегнуть.

– Никогда в жизни подобное одеяние не коснется моего тела! – воскликнул он, снова поддавшись своим чувствам.

– Никогда? – поразился старший брат. – Почему ты вдруг в этом засомневался? Что сие означает? Напроказничал, видно, в школе и боишься, что не будешь принят в семинарию? Или ощущаешь в себе некую болезнь, из-за которой не заживешься долго на свете и не успеешь сделаться высоким духовитым лицом нашей церкви?

Юноша в отчаянии покрутил головой; при этом во взгляде его отразилась короткая внутренняя борьба. Он хотел высказать некие слова, которые положили бы всему конец, – и будь, что будет! Но он не привык возражать брату, не привык спорить с ним; слова застряли у него в горле, и он постарался уговорить себя, что, мол, пока не стоит, не к чему сейчас волновать Петршичка, время еще есть…

Петршичек, видя замешательство брата и его горестное состояние, испугался на самом деле и начал настойчиво домогаться, дабы тот сказал, что с ним происходит.

– Не пытайся увильнуть, – заявил он, – я ведь отлично вижу: что-то тебя гнетет, мучит. Я тебя не первый день знаю, немного побольше. Не бойся, я не стану ругать тебя и не обращу твое признание тебе во зло, даже если ты выкинул что-либо вовсе несообразное. Я и мысли не допускаю, что ты можешь совершить недостойный поступок, легкомысленный шаг. Подозреваю, что ты боишься экзаменов, не правда ли? Патер Йозеф сказал мне, что экзамены в этом году весьма трудные, а учителя будут придирчивы. Не пугайся заранее, страхи твои напрасны. Я твердо говорю тебе – ничего не бойся, ты перейдешь, должен перейти, я все устрою; даже если бы ты ничегошеньки не знал – грош мне цена, когда бы я не умел помочь своему собственному брату.

Черный Петршичек говорил в несвойственном ему утешительном и ласковом тоне – не следует ли, подумал Франтишек, признаться и обо всем рассказать? И выйдет, что отнюдь не предполагаемые – совсем иные обстоятельства огорчат брата. А подобные минуты откровенной беседы могут больше не повториться. Если бы только удалось упросить, убедить старшего брата… И не пришлось бы больше ни с чем таиться, не потребовалось бы никаких уверток, насильственных поступков… Да, сказать все… но хватит ли духу? Как быть, на что решиться?

– Я еще раз повторяю: ты на меня можешь положиться, – продолжал Черный Петршичек, сочтя молчание брата доказательством того, что верно угадал причину его тайного беспокойства, – не принимай все это близко к сердцу, ты непременно станешь тем, кем должен стать, даже если целый мир поперек ляжет. Пока я не увижу тебя в рясе, я не успокоюсь и ничем другим по-настоящему заниматься не смогу, иначе всегда будет меня преследовать мысль, что люди имеют право поносить нас и с презрением указывать пальцем на нашу палатку; до тех пор не узнает покоя душа моего отца и матери нашей, пока не скажу себе, что наконец нам это удалось. Ты должен знать, что святой целью моей жизни является видеть тебя священником, и ты обязан помогать мне, дабы какая-нибудь оплошность не перечеркнула всей твоей будущности. Но я не хочу портить тебе молодую жизнь по пустякам, времени у нас еще довольно, не вдруг будешь ты возведен в священнический сан…

Франтишек отвернулся от каганца, закрыв лицо обеими руками, чтобы брат не заметил его горькой, недоверчивой усмешки. Неоднократно намекал уже Черный Петршичек на некую семейную тайну, поминал о пятне на их честном имени, которое он, Франтишек, якобы должен искупить своей будущей святой жизнью, но ни разу не досказал до конца. Франтишек полагал, что брат говорит это с умыслом подтолкнуть его туда, куда хотел, чувствуя в нем внутренний отпор предначертанному жизненному пути. Франтишек подумал, что вот теперь он снова обращается к своему испытанному способу, и возросшее было доверие к брату снова угасло в нем; ему сделалось обидно, что тот прибегает к столь недостойным средствам воздействия, дабы добиться своего. Он был рад, что ничего не открыл в ненужной исповеди и не унизил себя просьбой. Он решил, что справится своими силами и обретет свободу. Каким путем – этого он еще не знал, но с присущей молодым людям легковерностью надеялся, что подходящий случай представится ему непременно.

Среди его соучеников было немало таких, кои отнюдь не из высоких побуждений или по наитию вступили на духовную стезю, а по настоянию родственников, жаждавших, чтобы они – согласно понятиям того времени – прославили их здесь, на этом свете, и обеспечили бы им заступничество на небесах. Франтишек был убежден, что за таинственными недомолвками брата не скрывается ничего иного, кроме ухищрений честолюбивой натуры, и не придавал им ни малейшего значения.

– Что я сегодня буду делать? – спросила на другой день Стасичка после завтрака свою мать.

Хозяйка «Барашка» в изумлении выпучила на нее глаза. Стасичка встала сегодня вместе со всеми, сама оделась, и вот, извольте радоваться, такой вопрос.

– Что ты будешь делать? – словно плохо расслышав, переспросила она.

– Ну да.

– То, что делаешь каждый день…

– Стало быть, ничего?

Глаза у матушки еще более округлились. Какой беспокойный дух вселился неожиданно в эту девчонку? Вчера вечером начала куролесить ни с того ни с сего, хохотала; утром заторопилась встать, одеться, а теперь, извольте видеть, новая блажь. У бедной женщины голова пошла кругом.

– Что за странные речи ты ведешь? – рассердилась она в конце концов, не спуская с дочери настороженного взгляда. – Как это – ничего? Разве ты не учишься, как вести хозяйство? Ты присматриваешься к тому, как мы готовим, гладим, стираем, а ведь это тоже работа, и весьма важная. Как же ты в свое время станешь отдавать приказания слугам, если не уразумеешь, на чем в доме порядок держится? Доглядывать за всем, доченька, вот главное занятие хозяйки; иначе никакого лада в доме не будет. Я-то ведь тоже не работаю, но все время при деле – повсюду хозяйский глаз нужен.

– Но какая же радость в том, чтобы стоять да наблюдать? Мне бы ходить хотелось, двигаться, руками шевелить.

– Оставь этот вздор! Ты же знаешь, что ни к плите мы тебя не допустим, ни гладить не дадим.

– Позвольте мне тогда хоть шить что-нибудь; тошно ведь мне день-деньской сидеть без дела.

Матушка пришла в ужас.

– И что это на тебя в праздники накатило? Еще на прошлой неделе все было тихо-мирно, все шло по заведенному порядку, своим путем, и вдруг – все наперекосяк?

Стасичка опустила глаза перед испытующим взором матери. А матери при этом показалось, что за время праздников дочь словно бы выросла, повзрослела и похорошела, да и держалась она, и глядела нынче как-то по-иному.

– Но даже если б я захотела дать тебе что-нибудь шить, – прибавила она уже более спокойным тоном, – то у меня ничего нет. Ты же знаешь, что всю работу забрала швея.

У Стасички сделалось такое выражение лица, точно она вот-вот заплачет. Этого матушка перенести не могла.

– Ладно уж, ладно, – принялась она утешать дочь, – попробую поискать что-либо для тебя, раз уж тебе так загорелось взять иголку в руки. В доме у меня довольно полотна и разных причиндалов. И тебе хочется поскорей сделать готовую вещь? Кажется, я придумала! Вышей-ка для Франтишка воротники;{48} я все равно решила их приготовить, скоро они понадобятся, а от тебя получить их ему будет гораздо приятнее, чем от швеи. Он немало потрудился, пока не научил тебя петь, вот и ты его отблагодари своим трудом.

Взгляд Стасички, минуту назад ясный и бодрый, вдруг затуманился.

– Он же еще не стал священником, – возразила она шепотом.

– Да, не стал, но вот-вот станет им.

– Но ежели…

– Что такое? Почему ты заикаешься?

– Но ежели он им не станет?

– Бог весть, что ты плетешь, милая. Это же давно решенное дело.

– Но ведь он может и не захотеть?

– Нет, не может, – со вздохом ответила матушка, вспомнив свою бедную подругу, горькую ее участь, печальные крестины, свершившиеся на рассвете в палатке, и последние минуты матери Франтишка, когда та вручила ей судьбу своего сына.

– Почему не может? – допытывалась Стасичка с упрямством избалованного ребенка, который, невзирая на отказ, все равно добьется того, чего захотелось.

– Он взял бы большой грех на душу, когда бы отказался от предначертанного пути; к счастью, этому славному и учтивому юноше подобная мысль даже в голову не приходит. Мать обещала его богу при самом крещении, а брат, если ты помнишь, заставил его публично подтвердить обет.

Стасичка, разумеется, помнила, поскольку была при нем подружкой, но лишь сейчас поняла, отчего она после церемонии плакала в полный голос. Она покачала головой, сказав:

– Уж не знаю, может ли мать что-либо обещать богу, когда дитя ее еще из пеленок не выросло.

– Само собой, может.

– Но она не должна была этого делать, – произнесла Стасичка таким назидательным и торжественным тоном, что матушка была совершенно сражена, повторяя сказанную вчера Петршичком при прощании фразу: «Эко разошлась, а?»

– Ты, видно, встала сегодня с левой ноги: всем недовольна, все тебя раздражает, – попеняла она дочери, – Будь добра, нигде и ни с кем подобных разговоров не веди, иначе люди примут тебя за дикарку, которая свою мать ни во что не ставит и способна с хулою отзываться о святых деяниях. Люди злы, готовы из мухи раздуть слона – и если бы им это стало известно, ты сделалась бы всеобщим посмешищем, а на мою голову пал бы несмываемый позор. Ты должна поступать и мыслить разумно.

– А что я такого плохого и ужасного наговорила? – с обидою спросила Стасичка.

– Ты заявила, что мать не должна ничего обещать от имени своего ребенка. Почему же не должна? Ведь он принадлежит ей, она для него на земле вместо бога; ей даровано право распоряжаться его судьбою так, как она сочтет за благо. И тому, кто противится воле матери – а это все равно что противиться воле господа, – тому нет счастья на земле и прощения на небесах.

Никогда еще матушке не доводилось держать перед дочерью столь долгую и серьезную речь. Она подумала, что ей следует быть с дочерью построже, пообтесать ее несколько, прежде чем они сблизятся с ювелиршей, дабы не дать последней повода к замечаниям. Что сказала бы ювелирша, когда бы Стасичка в один прекрасный день выступила перед ней с подобными рассуждениями! Матушке хотелось, чтобы ее дочь была такой же благовоспитанной, как и ювелиршин сын.

Стасичка вперилась в мать тем же испытующим и удивленным взором, как накануне в Петршичка, слушая его разглагольствования о ее будущем венчании. Похоже, что и она сделала для себя некие новые, совершенно неожиданные выводы, до коих прежде никогда бы и не додумалась.

– Что ты на меня так смотришь? – в сердцах спросила ее мать, неприятно тем задетая.

– Следовательно, и вы можете со мною поступать как вам угодно и обещать за меня все, что заблагорассудится? – с усилием промолвила она в конце концов, тоном отнюдь не жалобным, а скорее гневным.

– Само собой, – в некотором замешательстве ответила мать. Собственно, ей вовсе не хотелось произносить такие крутые слова, но она действовала, как уже было сказано, под влиянием регентши, которая тут диктовала свое мнение. Говоря это, матушка делала вид, будто подыскивает в связке ключей ключ от кладовой, что позволяло ей не смотреть дочери в глаза.

Стасичка уже не выискивала себе занятия, она уселась на свою скамеечку за печью, зябко кутаясь в теплую шаль, точно ее внезапно пробрал мороз. Она не стала помогать матери отыскивать ключ, следуя за ней холодным, изучающим и подозрительным взглядом. Кошка, увидев, что она устроилась на своем старом месте, тут же соскочила с кресла, где лежала, и, ласково потершись о ее ноги, вспрыгнула по старой привычке к ней на колени. Однако Стасичка не приветила ее, как это бывало прежде; напротив, резким движением согнала кошку с колен, снова углубившись в свои мысли.

– Что ты вытворяешь? – побранила ее мать, все более поражаясь ее поведению. – Отчего ты так сурово гонишь от себя это животное, чем оно перед тобой провинилось?

– Кошка моя; что хочу, то с ней и делаю, – дерзко ответила Стасичка.

– Разумеется, она твоя, но именно поэтому ты и обязана оберегать ее, вместо того чтобы обижать. Она ведь такая же божья тварь, и грешно своевольно с ней обращаться.

– А разве дитя не божья тварь и обижать его не грех? – Тут Стасичка разразилась вдруг исступленными рыданиями, обнаружившими в ней страсть, на которую мать никогда не считала ее способной. Она немедленно отказалась от своих дальнейших воспитательских уроков, забыла про регентшу, про ее правила и про свое желание вместе со Стасичкой понравиться ей, а, повинуясь велению испуганного сердца, подбежала к дочери, принялась гладить и утешать ее, называя всеми теми нежными именами, какими звала в детстве. Однако немало прошло времени, прежде чем Стасичка успокоилась и затих ее судорожный плач.

Когда хозяйка «Барашка» отправилась наконец на кухню по своим делам, Стасичка встала и подошла к окну, дабы горячий ее лоб и заплаканные глаза ощутили прохладу. На крыше противоположного дома она заметила свою кошку и, открыв окно, стала манить, ее к себе с намерением приласкать и тем загладить свое жестокое с ней обхождение. Прежде кошка, едва заслышав ее голос, неслась издалека со всех ног, а тут лишь взглянула краем глаза, потянулась, но даже и не подумала оставить свое место у чердачного окна, где она блаженно грелась на теплом весеннем солнышке. Киска явно сердилась на свою молодую хозяйку, и нельзя было с уверенностью сказать, захочет ли она к ней когда-нибудь вернуться.