Текст книги "Дом «У пяти колокольчиков»"

Автор книги: Каролина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Могла ли Ксавера не сделать попытки отличиться? Если бабушка права – по крайней мере в глазах внучки пани Неповольная была столь же непогрешима, как был непогрешим для той отец Иннокентий, – и дерзкий заговорщик не из простых людей, а, быть может, дворянин, которому вследствие его положения необходимо вращаться в высшем обществе – иначе откуда он мог бы знать, чем там дышат? – то, разумеется, никто не имел такой возможности напасть на его след, как панна Ксавера Неповольная. Ведь одно ее появление в одиннадцать часов дня на променаде – в недавно засаженных молодыми деревьями аллеях, или на единственном тогда в Праге каменном мосту{24}, или по вечерам в театре – превращалось для всех в настоящее событие. Неповольные бывали в числе первых гостей на всех балах у богатых горожан, их часто приглашали и в благородные дома на праздники в честь таких знаменательных событий, как, например, тезоименитства и дни рождения членов императорской фамилии, за шляхтой тянулись важные чиновники, торговая знать, и пани Неповольной, представительнице столь важного религиозного общества, принадлежала здесь далеко не последняя роль. К тому же и сама она три раза в неделю открывала двери своего великолепно обставленного дома всякому, кто мог рассчитывать на приветливый прием по своему общественному положению, богатству либо имени, известному в той или иной сфере деятельности.

Умно все предусмотрела ученица отца Иннокентия! Под предлогом семейного горя она до сей поры не разрешала внучке показываться в обществе и лишь рано утром или под вечер отпускала ее в костел, всегда просто одетую, с низко спускавшимся на лицо капюшоном; теперь же Ксавера производила на всех ошеломляющее впечатление. Кое-кто, разумеется, слышал, что у богачки Неповольной есть внучка, такая же красивая, как некогда была она сама, но что внучка настолько хороша собой, этого никто не мог предположить. Оттого-то пани Неповольной легко было предвидеть, что все потянутся навстречу Ксавере и каждый будет искать случая встретиться с ней, представиться ее бабушке, быть принятым у них. А тот, кто не мог рассчитывать на это, питал надежду по крайней мере видеть ее в обществе и поклониться издалека. Куда бы она ни шла, ее сопровождала целая толпа поклонников. Церкви, где она молилась богу, бывали переполнены до отказа, и никогда еще не было у проповедников столько слушателей, как в тех случаях, когда присутствовала она. Поэтому Ксавера могла с полным правом гордиться, что уже начала выполнять свою религиозную миссию, оказывая столь благоприятное влияние на посещение церковных служб. Ее поразительная красота, девичья горделивость, придававшая ей особое очарование, роскошь туалетов настолько привлекали к ней общее внимание, что вскоре она стала известна всей Праге под прозванием Королевы колокольчиков; однако титул этот произносился с различной интонацией, в зависимости от того, был ли говоривший в восхищении от красоты самой Ксаверы или имел в виду нечто, касавшееся пани Неповольной.

Подготовка Обществом пресвятого сердца Иисуса религиозной процессии на Белую гору приобретала для Ксаверы примерно такое же значение, как боевой смотр для солдата накануне решающей битвы, когда, собравшись под развевающимися знаменами, при звуках музыки, войско приносит своим полководцам присягу в том, что оно скорее изберет смерть, чем допустит в свои ряды измену. Ксавера твердо решила именно в этот знаменательный день окончательно посвятить себя выполнению миссии, которую возложила на нее бабушка – миссии, единственно соответствующей ее достоинствам, – и она вознамерилась, по примеру бабушки, заявить о себе богу как о преданнейшей слуге церкви, сделав это на том благословенном месте, где католическая церковь одержала блестящую победу над еретиками, о возобновлении преследований и даже о полном истреблении которых опять заговорили. Почти каждая пражская семья из тех, что были известны своим богатством и знатностью, представила Обществу своих дочерей для участия в процессии в качестве подружек девы Марии и сыновей в качестве свеченосцев. Общее число было определено в двести человек, причем всем полагалось надеть особенно дорогое платье, что было под силу только самым богатым людям. Так без лишних слов Общество добивалось, чтобы в процессии участвовала молодежь лишь из состоятельных семей, благодаря чему праздник приобретал характер столь желаемого исключительного величия, а это позволяло произвести соответствующее впечатление и на те сословия, которые любят подражать всем, кто знатнее и богаче. Процессия еще только готовилась, но все уже знали: в ближайшее время состоятся и другие подобные ей. Подготавливаемый с такой тщательностью праздник верно отражал наиболее знаменательные приметы текущего времени. Как было не улыбаться удовлетворенно пани Неповольной и как же не сетовать на легкость победы воинственно настроенной Ксавере: все покорялись им без всякой борьбы!

Но даже среди тех семейств, для которых не имело значения, во что обойдутся праздничные наряды их детей, был произведен чрезвычайно тщательный отбор. Тут отстранили с какой-то пустой отговоркой девушку, родители которой, с точки зрения пани Неповольной, недостаточно расторопно и без должного удовольствия откликнулись на ее призыв; другой любезно ответили, что удовлетворят ее желание в том случае, если родные сумеют еще каким-нибудь образом проявить свое благомыслие… Вместе с тем устроители не скрывали, что при отборе участниц принимается во внимание не только их набожность, но и миловидность. Таким образом, включение в число подружек девы Марии, являлось вместе с тем всеобщим признанием превосходства той или иной девицы перед многими другими. И не было ничего удивительного, что приготовления к шествию почти в той же мере возбуждали и занимали умы пражского общества, как и сама коронация, а об имевших место тайных интригах говорили столько же, сколько о торжествах в королевском дворце и о прибывших в Прагу знатных гостях.

Процессия двинулась от Тынского храма ровно в полдень. Возглавлял шествие сам архиепископ в сопровождении многочисленной свиты, всех пражских священнослужителей, представителей конгрегаций{25} и монашеских орденов, а также религиозных обществ, которые, несмотря на то, что были запрещены императором Иосифом, продолжали тайно существовать и сегодня впервые открыто обнаруживали свою деятельность.

Толпы людей благочестивых и просто любопытствующих сопровождали процессию, где в первых рядах шли счастливые избранницы судьбы, добившиеся в конце концов высокого и вызывающего всеобщую зависть звания подружек пресвятой девы. То и дело сменяясь, они поочередно несли крытые золотой парчой носилки, где стояла ее статуя, а перед ней – тот самый образ, что был главным поводом всего торжества. Справа от носилок шла первой одна из княжон Лобковиц, а левый ряд возглавляла панна Ксавера Неповольная, бывшая во сто крат красивее и наряднее любой княжны. За девицами, тоже в два ряда, шли глубоко преданные пресвятой деве юноши, держа в руках зажженные свечи розового воска.

Всюду, куда бы ни направилась процессия, под звон колоколов, гром литавр, пенье труб и многочисленных хоров, славивших деву Марию, балконы и крыши домов были так же переполнены зрителями, как и при въезде в Прагу императорской семьи, но если тогда глаза всех присутствующих обращались к королю с королевой, сегодня влекла к себе все взоры Королева колокольчиков.

Из всей процессии первым делом замечали ее, а все, что было рядом с нею и вокруг, казалось тусклым, будничным. Она одна придавала окружению своему подлинный блеск, выразительность, яркость. И в самом деле, даже при богатой фантазии трудно было бы вообразить более чарующее, трогательное и грациозное видение, чем эта молодая девушка в снежно-белом, тяжелого шелка одеянии, на которое, по моде того времени, свободно падали две длинные косы, присыпанные серебряной пудрой и украшенные над челом венком из лилий, с которого, подобно легкому облачку, опускалась к самым ногам вуаль, усыпанная золотыми звездочками и волочившаяся по земле вместе с парчовым шлейфом.

В продолжение всего торжества Ксавера была предметом всеобщего внимания, восхищения и восторгов. Несколько дней назад, когда навстречу императорской семье выехало сто открытых экипажей со множеством нарядных красавиц, уличные ротозеи указывали друг другу пальцами только на одну из них – на нее. А вечером в театре, где в присутствии двора впервые давали новую оперу Моцарта «Милосердие Тита»{26}, она одна привлекла к себе взоры не только обычных зрителей, но и самой высшей знати. Сама императрица соизволила спросить, кто сия прелестная дева, и рада была слышать, что она внучка той самой пани Неповольной, о которой за эти несколько дней ей довелось слышать столько похвального от высокопоставленных священнослужителей, явившихся поклониться королеве и нарисовавших по ее просьбе картину духовной жизни столицы ее нового королевства. Но не в коляске, где Ксавера красовалась в алом бархатном берете, не под люстрами театрального зала, где она блистала в самых лучших своих драгоценностях из пурпурной шкатулки, не обрела ее красота такой силы, как теперь, когда она шла, хоть и с опущенными долу глазами, но с гордо поднятой головой под лазоревым балдахином улыбающегося летнего неба по тенистым улицам Праги, строгие старинные здания которой, создавая контраст ее светлой фигуре и молодому прекрасному лицу, служили для нее столь выгодным фоном.

Прошло целых четыре часа, прежде чем процессия преодолела расстояние от Тынского храма до Белой горы, манившей издалека красными куполами церкви, которая была зримым напоминанием о том, что чешский народ, когда-то покоренный, и по сию пору пребывает в духовном рабстве. Приходила ли кому-нибудь из участников шествия в голову эта мысль, или все они совершали свое паломничество с теми же чувствами, надеждами и замыслами, как Королева колокольчиков?

Ворота церковной ограды, в продолжение десяти лет запертые из-за того, что ханжи-католики прежде любили устраивать здесь свои крикливые сборища, были сегодня широко открыты, громко звонили колокола, сзывая окрестный люд приветствовать дорогих благочестивых гостей. Но разве требовалось приглашение? С самого раннего утра вся дорога на много миль была запружена народом, явившимся сюда во главе со старостами и магистратскими чиновниками, чтобы показать, как они рады, что к заброшенной было церквушке вновь возвращаются прежний почет и прежняя слава, и тем вызвать хоть сколько-нибудь доверия к себе со стороны господ, и по сию пору не любивших вспоминать о восстании, когда крестьяне бесцеремонно потревожили их покой и нагнали столько страху, пробудив даже тревогу, уж не настают ли времена Жижки и обоих Прокопов?{27} И навряд ли кто вспомнил при виде великого множества склонившихся до самой земли спин боевые лагери чешско-моравских народных мстителей, где смело и свободно обсуждались все жизненно важные вопросы и то, как шли простые люди на поле боя, шли, исполненные святого воодушевления, жертвуя все свое имущество на защиту свободы совести?

Неужто все, подобно Королеве колокольчиков, радовались, что народ собрался в таком огромном количестве и по невежеству своему приветствует возврат к временам духовного рабства и замутненных, ложных понятий, в скорбной тени коих шла усиленная работа, чтобы не только по своему усмотрению распоряжаться его трудом, но еще подавить его волю, подчинить его сердце?

Солнечные лучи уже заливали багряным светом празднующий свое воскресение храм, когда архиепископ переступил его порог. Свет оживил поблекшие фрески, пыльные статуи святых, потрескавшиеся образа над алтарем, клубы благовонного ладана, возносившиеся вместе с мощными волнами хоралов к отсыревшему куполу, мгновенно прогнали могильный дух сырости, смутивший паломников как внезапное напоминание о смерти.

Да, восстание из мертвых осуществлялось, храм возрождался к жизни, и одновременно возрождалось все, что было с ним связано, что явно и тайно разветвлялось по всей земле, от дворцов до хижин, дабы существовать вечно. На это по крайней мере надеялась и этому верила Ксавера, – она осматривалась вокруг, невыразимо растроганная. Никогда еще не было в этих стенах такого великолепия, такой красоты – наверное, даже в тот день, когда впервые освящали храм. Королеве колокольчиков минутами казалось, что именно сейчас происходит истинное его освящение, что храм этот в тысячу раз более великолепен, чем был на самом деле, и всегда останется таким, ибо воздвигшие его страстно желали видеть его именно таким.

Вся процессия, разумеется, не могла поместиться в храме; большей части паломников пришлось расположиться во дворе, но через настежь открытые двери и окна в наступившей благоговейной тишине было слышно, с какими словами обратился князь церкви к эрцгерцогине, уже дожидавшейся их здесь со своей свитой.

Все, кто слышал архиепископа, утверждали, будто он превзошел самого себя и по красноречию, и по силе религиозного чувства. Будто никогда прежде – вот именно никогда – не звучала его речь столь убедительно и столь вдохновенно, как теперь, ярко воспроизводя в словах явление божьей матери верным своим сынам с целью оказать помощь им на поле боя, явление ее в образе, точную копию коего почтенные дамы из Общества пресвятого сердца Иисуса подносят сегодня принцессе в память тех радостных и достославных дней, когда ее августейшие родители стали отцом и матерью всего чешского народа, а сама она – первой из всех его дочерей, призванной к тому, чтобы печься о его земном существовании и загробном блаженстве. Сколь красноречиво, какими необыкновенно живыми, яркими красками расписывал он ее дальнейший путь, исполненный благородных поступков, увенчанный божьим благословением! Не преминул он напомнить и о том, как на Граде были выброшены в окно два высокопоставленных лица{28} из-за того, что не хотели терпеть всей той неправды, которая творилась по отношению к сынам самого Христа, и как святая дева проявила свою волю, чудесным образом сохранив им жизнь. Подробно осветив это событие, он принялся, не жалея красок, рисовать ужасы войны, в которую была ввергнута Чехия из-за происков еретиков и безбожников, когда была свергнута с трона богопомазанная династия Габсбургов, как в ходе кровавых беспорядков, длившихся тридцать лет, многие и многие тысячи скромных невинных тружеников потеряли не только имущество, но и жизни лишились, а некогда процветавшая страна была обращена в выжженную пустыню. Он обратил внимание паствы и на то, что зерна бунта и безверия, которые, проросши и набрав силу, некогда погубили Чехию, вновь дают буйные всходы во Франции, и высказал опасение, как бы они не пробились где-нибудь еще, ибо в этой несчастной стране все переворотилось вверх дном и утвердилось беззаконие, подобно тому, что существовало в Содоме и Гоморре. Затем он обратился ко всем и глубоко проникновенным голосом принялся увещевать: мол, в такое опасное время, когда извечный враг человечества уже изготовился, как бы половчее заманить народы в свои сети и наконец-то погубить, необходимо с величайшей бдительностью следить за каждым движением не только своей души, но и души ближнего своего, делаясь в случае нужды ее врачевателем. Он каждому вменял в святую обязанность, заметив нечто неблаговидное в поведении, в образе мыслей у родственника или близкого друга, немедленно сообщать об этом своему духовному отцу, ибо в самом ничтожном проявлении моровой язвы таится столько смертоносного яда, что им можно заразить весь мир. Тут проповедник выразил глубочайшую уверенность, что императорская фамилия покажет всем блистательный пример и без всякого сожаления устранит все, что могло бы нанести хоть малейший ущерб душевному здоровью народов, вверенных их высочествам самим господом богом. Закончив проповедь, архиепископ пригласил к алтарю четырех главных деятельниц Общества пресвятого сердца Иисуса, дабы, приняв освященный образ из его рук, они поднесли его эрцгерцогине с соблюдением соответствующего ритуала. Дамы были представлены ей как рыцарши имени Христова, которые, несмотря на многие гонения и обиды, уже долгие годы бдят, чтобы самое дорогое, что есть у человека, вера, не понесло бы никакого урона. Побуждая Общество к продолжению его полезной деятельности, он пожелал от имени всех благонамеренных людей умножения числа его участниц и еще большего распространения его влияния в обществе.

Принцесса была так растрогана, что даже не могла выговорить слов благодарности. Оросив образ жаркими слезами, она кивком головы подозвала свою гофмейстерину и шепнула ей несколько слов, после чего та известила пани Неповольную, в какое точно время ее милостиво соизволят ожидать завтра во дворце, чтобы во всех подробностях услышать о благотворной деятельности Общества.

У Ксаверы, догадавшейся, о чем пойдет речь, голова кружилась от радости. Их дело быстро продвигалось вперед по верному пути; лишь одно-единственное темное пятнышко мелькало в радужном свете этого дня: все дальше и дальше уходила от нее надежда на трудный, дающий всеобщее признание подвиг, который позволил бы ей вписать свое имя в число рыцарш, сражающихся во имя Христово. Изучать людей, выведывать их тайны, а по сути дела шпионить – все эти временно возложенные на нее бабушкой обязанности нравились ей все меньше и меньше и, в общем, казались не особенно важными; чем дальше, тем более неосновательными представлялись ей все подозрения и страхи. Сама Ксавера была уверена, что после такого торжества, превзошедшего по своему великолепию все ожидания, никому и в голову не придет открыто выступать против верных детей истинной христианской церкви, даже сам главарь заговорщиков, этот дерзкий смельчак, будет пристыжен и, признав себя побежденным Обществом пресвятого сердца Иисуса, перестанет подбрасывать по вечерам свои пасквили в открытые окна и под ворота, а ночью расклеивать их на углах улиц. Вместе с тем в Ксавере росло чувство горячей благодарности к бабушке. Какой хороший совет она ей дала! Велика ли жертва – заставить молчать в своей душе всего одну струну и повелеть единственно затаившемуся в ней образу никогда уже не возникать, когда вокруг нее звучит музыка, мелькает много совсем иных картин, ярких, приманчивых? Она полагала, что нелегко будет забыть то, о чем они вместе вот уже столько месяцев мечтали, а вышло все так просто! Она отказалась от пожизненного союза с одним мужчиной, от его изменчивой любви и, сделавшись повелительницей всех, цепям супружества предпочла венец королевы колокольчиков.

Ах, ведь она в самом деле была повелительницей всех, кто только осмеливался приблизиться к ней, и ее метко окрестили королевой: одним лишь взглядом, одним словом она делала их то несчастными, то счастливыми, возносила на небо или низвергала в ад. Любезная сердцу бабушка сдержала свое слово, щедро вознаградив ее за все, что она потеряла, превратив ее жизнь в блестящую череду триумфов; конечно же, во всей Праге не было более счастливой девицы, чем она; да, она была куда счастливее, чем даже принцесса, дочь самого императора! На кого то и дело взглядывали нынче свеченосцы – все молодые красивые мужчины? Ее опущенные долу, прикрытые, будто вуалью, длинными шелковыми ресницами глаза подмечали, что все смотрели только на нее, на нее одну, на Ксаверу Неповольную, и под перекрестным огнем этих взглядов, гордая собой, она принесла господу обет: за все, чем он наградил ее, отличив перед остальными, она укрепит основание, на коем зиждется его царство на земле. Опьяненная ощущением своей красоты и юной силы, она чувствовала себя, так сказать, равной ему – повелительницей, богиней…

Когда принцесса со своей свитой покинула храм, следом потянулись все остальные, кроме подружек девы Марии и свеченосцев. Это было заранее предусмотрено, поскольку принцесса оставила для всех девушек памятные подарки и пожелала, чтобы они были вручены всем участницам процессии именно в этом храме. По кивку архиепископского церемониймейстера юноши построились в два ряда – от ступеней алтаря до входных дверей, – а между ними по-прежнему парами проходили девушки, принимая одна за другой из рук молодых людей серебряные блюда, на которых были выгравированы герб Габсбургов и стихотворение в честь пресвятой девы. В ответ каждая девица должна была подать тому юноше, который вручил ей блюдо, лилию – цветок, посвященный деве Марии, символ нынешнего торжества. Лилия была с большим искусством изготовлена обитательницами пражских монастырей из серебряных нитей и жемчуга.

Вступив в паре с княжной в храм первой, Ксавера Неповольная должна была соответственно и выйти из него в последнюю очередь. Поэтому каждый более или менее проворный свеченосец стремился стать крайним в ряду с той стороны от входных дверей, где пойдет она. Одному из них удалось занять это завидное местечко, и он сделался предметом недружелюбных взглядов. То был юноша чрезвычайно благородной внешности, стройный, с нежным и мечтательным взглядом. Вручая Ксавере с низким поклоном памятный дар эрцгерцогини, он густо покраснел. Девушка тоже казалась весьма удивленной, столкнувшись с ним лицом к лицу. И ее щеки вспыхнули румянцем, когда она стягивала с руки перчатку, чтобы в соответствии с утвержденным этикетом принять высочайший дар голой рукой и взамен подать юноше лилию. Было ли то результатом замешательства, спешки или простой случайности, но в его руке осталась не только лилия, но и перчатка, причем сама девушка исчезла прежде, чем он мог опомниться и обратить ее внимание на потерю. Может быть, от нерешительности, не зная, как поступить со столь неожиданной добычей, юноша не поспешил за другими свеченосцами, устремившимися помочь девицам сесть в экипажи; побледнев, он зашатался и, чтобы устоять на ногах, прислонился к ветхой исповедальне.

О чем он думал? О том ли, как всего приличнее возвратить владелице ее красивую перчатку из белого шелка с золотыми нитями, на которой была вышита жемчугом неизбежная в тот день лилия? Перчатка была почти невесомая, маленькая и скорее напоминала игрушку, чем принадлежность дамского туалета. Не в порыве ли детской радости прижал он ее к своим губам? Каким мечтам предавался, не замечая, что все глуше становится стук экипажей и шум удалявшейся толпы, длиннее, чернее крадущиеся вдоль храмовых стен тени, готовые поглотить последние золотые следы дня, не замечая, что во всем храме только он один и церковная прислуга? Гася свечи и убирая драгоценную утварь, эти люди громко, без всякого почтения к священному месту, говорили между собой о том, какую прибыль дал им сегодняшний день, и прикидывали, что достанется каждому из тех богатых подарков, что в изобилии оставлены для них принцессой и председательницей Общества.

Забыв обо всем на свете, прижимая к сердцу перчатку, юноша, верно, позволил бы и запереть себя, если бы вдруг в храм не вбежал молодой человек высокого роста, судя по платью, также из числа свеченосцев. На нем был бархатный кафтан нежно-зеленого цвета, длинный атласный камзол, расшитый по белому полю серебряными лилиями, в руке он держал треугольную шляпу, а сбоку у его бедра покачивалась богато украшенная шпага.

Он всмотрелся в темноту храма, глаза его живо и остро сверкнули; несколько быстрых шагов – и он уже был у исповедальни. Мягким, но решительным движением он взял за руку глубоко задумавшегося юношу и без дальних слов вывел его на воздух. В первый момент тот готов был возмутиться, но когда разглядел, кто с такой неумолимостью вырвал его из блаженной страны мечтаний, молча опустил голову и безропотно последовал за ним.

Молодые люди вышли на площадь. Целые тучи пыли, поднятой толпами паломников, возвращавшихся в Прагу на лошадях и пешком, сгущались между небом и землей в сверкающие клубы. Теперь было видно, что у них не только одинаковое платье, но и внешне они очень похожи друг на друга; правда, похититель, при той же, что у похищенного, стройности телосложения и деликатной правильности черт, был сильнее, выше и заметно старше, выражение его лица и жесты обнаруживали натуру куда более решительную и смелую. Едва они показались на улице, как тотчас же к ним подъехала коляска с одетым в ливрею кучером на козлах. Старший махнул рукой, отсылая его домой одного, и коротко пояснил:

– Мы с братом пойдем пешком.

Кучер, без сомнения, был их старым слугой – с такой добротой и лаской смотрел он на стройных, пригожих юношей; однако теперь на его лице показалось выражение тревоги и озабоченности.

– Если молодые господа пойдут пешком, они навряд ли вовремя поспеют к ужину и господин их отец опять будет гневаться, – возразил он.

Старший нетерпеливо тряхнул головой:

– Пускай отец говорит что угодно – ему не впервой нас отчитывать, словно непослушных детишек, за малейшее опоздание. Мы постараемся прийти вовремя! – сказал он громче. – Ну, а если все-таки не поспеем, скажи, что от духоты у меня разболелась голова и я хотел немного освежиться, воспользовавшись вечерней прохладой. Леокад, мол, удерживал меня от этого, но я стоял на своем, пока он не согласился.

– Нет, не так! – подал голос младший брат. – Скажи, это я посоветовал Клементу идти пешком, когда увидел, что он себя плохо чувствует, и пусть отец извинит нас, что мы не спросили у него разрешения, но ведь сегодня такой необыкновенный день – вся Прага, а не только мы одни, выбита из обычной колеи.

Кучер не переставал покачивать головой, предвидя, что ни головная боль старшего сына, ни доводы младшего не произведут должного впечатления на их отца. И лишь после того как Клемент вновь махнул рукой, он ударил кнутом по лошадям, и коляска в мгновение ока исчезла в клубах пыли. Она была последней в необозримом количестве экипажей и повозок, во много рядов забивших пражский тракт. И когда наконец она, погромыхивая, укатила, то окрест храма по всей равнине, еще недавно являвшей столь разнообразное и занимательное зрелище, воцарилось то немое, хмурое молчание, которое лучше всяких слов свидетельствует о полном одиночестве.

Долго стоял Клемент неподвижно перед храмом, весь, казалось, уйдя в свои мысли. Он точно так же, как перед тем его брат, забыл обо всем на свете, озирая задумчивым и даже более того – гневным оком всю окрестность, потом обнял брата за плечи, и они двинулись вслед за толпой по направлению к Праге.

Молодые люди шли не спеша; вокруг стало тихо пыль осела, и прояснился горизонт; зато потемнели лесистые холмы, багряные от вечерней зари, понемногу окутывающей все своим темно-золотым плащом. Укрывшись под его сенью, в колыбели садов и парков готовилась отойти ко сну утомленная ликованием и славой Прага.

Ничто не мешало раздумьям: и с дороги, и с ближних тропинок мало-помалу исчезли все пешеходы, ни одна живая душа не попалась навстречу, лишь вороны кружили в небе, возвращаясь к себе на колокольню, где их были тысячи. Какие-то пугливые, нечаянно потревоженные зверьки шмыгали в траве под ногами, вздрагивали задетые нечаянно ветки, и тогда на лоб падали прозрачные капли росы.

Леокад едва поспевал за братом: теснило грудь. Клемент, ничего не замечая или не желая замечать, продолжал идти вперед своим твердым размеренным шагом, и тогда Леокад сбросил с плеча его руку.

– Отчего ты решил идти домой пешком? Ведь мы уже проделали сегодня этот изнурительный путь, – несмело спросил он старшего брата.

Клемент остановился.

– Зачем ты спрашиваешь о том, что тебе известно столь же хорошо, как и мне, – сказал он с упреком.

Леокад опустил голову, как тогда в церкви, увидев, кто пришел за ним. Это рассердило Клемента.

– Неужели ты впрямь не догадываешься, о чем я хочу тебя спросить: как может теперь мужчина думать о чем-то своем, желать что-то иное, стремиться к чему-то еще, кроме того, чтобы наш народ использовал благоприятный момент – ведь над Францией уже занялась заря новой жизни, – и сбросил с себя оковы? До сего дня я полагал, что одни поверхностные, тупоголовые люди могут еще не понимать значения момента, которого наша отчизна с таким нетерпением дожидалась более двух столетий, но никак не думал, что на это способен тот, кто здоров душой, имеет непредубежденный ум и благородное, справедливое сердце. Однако в последнее время я все больше убеждаюсь, что человек этот готов посвятить себя другому делу, для него столь же дорогому, а быть может, еще более дорогому, и мною овладевает недоверие к человечеству в целом – нет, ему не выпутаться из рабства, оно само не желает этого! Душа цепенеет от ужаса, когда подумаю, в чью власть он попал! Страсть овладела им! А этот тиран куда опаснее тех, что сидят на тронах, ни одному Бруту еще не удалось заколоть его своим кинжалом…

Леокад еще ниже, с еще более покаянным видом опустил голову.

– Ах, к чему все эти намеки? – решительно сказал Клемент, заступая дорогу брату. – Я всегда выкладывал тебе все начистоту и теперь прямо скажу: ты даже себе не хочешь признаться, как сильно меня огорчил. Давно приметил я в тебе перемену к худшему. Я не знал, чем это объяснить, но в последнее время она сделалась слишком явственной. Мне приходилось идти на разные уловки, лишь бы скрыть это от матери и оправдать тебя в глазах товарищей. Ведь прежде на наших собраниях ты был преисполнен благих порывов и святого усердия, а теперь ты самый безучастный из всех, рассеянно говоришь о важнейших вещах, так же рассеянно голосуешь, ничего не предлагаешь, не берешься ни за одно важное дело, оставляя инициативу и действие на долю других. А ведь никогда до сих пор еще не было у нас такой потребности в ревностном и напряженном усилии, как теперь, когда мракобесы собирают силы, чтобы дать отпор плодотворному, всеоживляющему движению, от которого уже трепещет Запад, а вскоре задрожит и вся Европа, если человечество поймет, что наконец-то настал час его освобождения и галльский петух пропел для всех{29}, что после долгой, непроглядной ночи, то и дело сотрясаемой громовыми ударами греховных войн и дикого, всеразрушающего людского фанатизма, настает росное утро счастливого будущего. Приподними лазурно-голубую завесу, и ты увидишь сверкающую золотом колоннаду храма, где полноправно царит та единственная владычица, коей все поклоняются, – святая наука.

И Клемент с таким воодушевлением поднял глаза к вечернему небу, словно то был свод его золотоколонного храма.

– Ах, как все сегодня кипело во мне, хоть мы и сами вызвались участвовать в этой комедии, чтобы снять с себя подозрения и показать, что хотим быть такими же святыми, как все, – продолжал он, победив усилием воли душевное волнение и сделавшись немного спокойнее. – Как я скрипел зубами, выслушивая оскорбления, брошенные в лицо моему народу; мне приходилось сдерживать себя, лишь бы не обнаружить, что делается в душе, когда оскверняют самые дорогие, самые высокие наши воспоминания! Я дал клятву пред алтарем, воздвигнутым нам в оскорбление на том самом месте, где была убита свобода совести моего народа, клятву самую пламенную и святую, что верну эту свободу хотя бы ценой своей горячей крови и, какие бы времена ни наступили, только ему, народу, будет принадлежать мое сердце, имущество, все мои помыслы. Нет сомнения, что в конце концов победят правда и право. Сегодня пришла весть из Италии, будто во Франции дело идет к республике. Как только ее провозгласят, французы, конечно, окажут нам братскую помощь в борьбе, совместными усилиями будет создано одно большое государство взаимной любви, справедливости, равенства, и человек наконец-то почувствует себя человеком. Мы должны приложить все силы к тому, чтобы наши освободители увидели, что мы готовы принять дары, которые они принесут с собой. Впереди у нас столько работы, требующей человека всего, целиком, а ты, Леокад, не принадлежишь себе…