Текст книги "Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни"

Автор книги: Карл Отто Конради

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

Снова в Швейцарии

Когда политические бури улеглись, удалось посвятить осень 1779 года путешествию, которое должно было отвлечь двадцатидвухлетнего герцога от государственных забот. Ведь, если приглядеться внимательно, поводов для уныния было предостаточно. Состояние экономики и финансов герцогства с незапамятных пор оставляли желать лучшего; молодой государь по–прежнему отличался крайней неуравновешенностью, отчего немало страдали и чиновники, и простые подданные, да и он сам; брак его оказался непрочным: жизнелюбивый, склонный к эротическим эскападам Карл Август и холодная, сдержанная герцогиня Луиза, которой претили какие–либо излишества, выходившие за рамки этикета, слишком отличались по темпераменту, чтобы они могли быть счастливы в этом супружестве. Возможно, именно Гёте подал идею устроить осенью 1779 года своего рода каникулы; во всяком случае, он решительным образом повлиял на это путешествие в Швейцарию. Ведь для него самого оно означало новое свидание и с родиной, которую он покинул четыре года назад, и с землей Швейцарской Конфедерации, куда он тщетно стремился попасть в том же 1775 году, желая наконец избавиться от своего чувства к Лили.

С 19 по 22 сентября путешественники (с ними был еще и главный лесничий фон Ведель) прожили в родительском доме Гёте во Франкфурте. Гёте еще в середине августа просил мать приютить их – при этом он дал точные инструкции, сколь просто следует оборудовать комнату и как готовить еду. (Герцог, писал он, «спит на чистом соломенном матраце, застланном простыней, и под тонким одеялом».)

В одном из своих неподражаемых писем, исполнен–415

ных образности и юмора, мать Гёте описывала герцогине–матери Анне Амалии сцену приема гостей – как она «сидела за круглым столом, как распахнулась дверь, как в тот же миг ее родненький душенька Гансик бросился ей на шею, как герцог, стоя поодаль, некоторое время взирал на материнскую радость, как госпожа Айа наконец, словно пьяная, подбежала к светлейшему князю, полуплача, полусмеясь, уже и не соображая, что делать; как красавец камергер фон Ведель также всячески выказывал участие в удивительном этом изъявлении счастья. Наконец, новая сцена – встреча с отцом, это вовсе описать невозможно – я уже боялась, как бы он тут же, не сходя с места, не помер от радости» (24 сентября 1779 г.).

Она продолжала в таком же духе и дальше, описала в общих чертах «эти дни, когда она, наговорилась, господи, наконец, с благословенным своим Вертером, оставив его ангела–хранителя в покое». Личное знакомство обеих матерей состоялось в июне 1778 года: Анна Амалия навестила госпожу советницу Гёте, когда ненадолго остановилась во Франкфурте по дороге в Дюссельдорф, Эмс и Шлангенбад. С той поры началась их переписка, они сообщали друг другу о будничных событиях, радовались подаркам, которые посылали друг другу, а госпожа Айа особенно гордилась тем, что ей удалось приискать для своей веймарской знакомой новомодную люстру («Ваша Светлость в самом ближайшем времени получит пречудесную люстру», – писала она 11 сентября 1778 года).

У матери Гёте были причины радоваться всякой новости из Веймара – ведь сын ее, как ни странно, нечасто отправлял письма домой и охотно предоставлял другим возможность поддерживать связь с родным домом или передавать от него приветы.

Переписка двух матерей продолжалась до 1787 года, правда, из писем Анны Амалии сохранились лишь немногие, потом взаимный интерес, возможно, угас.

Во время своего второго путешествия в Швейцарию Гёте наконец внутренне решился на то, чтобы вновь навестить дом пастора в Зезенгейме и повидать Фридерику. Госпоже фон Штейн было отослано явно сильно приглаженное сообщение об этой встрече, предварявшееся приличествующими случаю словами: «Поскольку сам я теперь чист и тих, как воздух, мне весьма приятна атмосфера, окружающая добрых и тихих людей» (25 сентября 1779 г.). Тогда же он навестил в Страсбурге и Лили фон Тюркгейм, урожденную Шёнеман.

416

И вновь швейцарское путешествие привело его на Сен–Готард; вновь не ступил он на землю Италии, благословенную землю, «не увидев которой я, надеюсь, не завершу дней своих» (Шарлотте фон Штейн, 13 ноября 1779 г.); вновь искал он испытаний и с честью выходил из них. Достоверным документом, поведавшим о тех неделях в октябре и ноябре, стали «Письма из Швейцарии», напечатанные, правда, лишь существенно позже, уже в «Орах», однако прочитанные им перед аудиторией уже вскоре после возвращения в Веймар. Теперь рассказчик окончательно встал на позицию внимательного наблюдателя, того, кто хочет видеть вещи такими, каковы они есть. Отныне письма не заполнены более выражениями субъективных ощущений, которые порождала в нем встреча с природой,– он теперь обстоятельно описывает происходящее. Точного описания предметов и их взаимосвязей требовал он сам, когда возглавлял горнорудную комиссию и комиссию по строительству дорог: здесь это оправдало себя при созерцании гор и долин, неба и ущелий, а также людей и их труда. Правда, вовсе не в Веймаре начал вдруг Гёте внимательно наблюдать за окружающим миром. Гораздо раньше заставляла его жажда знаний проделывать алхимические опыты, уже в Страсбурге приводила она его на анатомические лекции врачей; особенно тщательных наблюдений требовали физиогномические опыты, а свое стихотворное послание Мерку 4 декабря 1774 года он завершил строчками: «Кто держится за мать свою, Природу, / В стекле пробирки обнаружит мир». Однако при всем том тогда главенствовал все же умозрительный взгляд на вещи, равно как и желание, познавая законы природы, осознать собственные творческие возможности и придать им силу закона. Теперь его точка зрения стала иной, Гёте и сам подчеркивал это, когда в 1784 году вставил такое замечание в свое первое геологическое сочинение «О граните»: «Я не страшусь упрека, что только дух противоречия мог подвигнуть меня от наблюдения и описания человеческого сердца, самой юной, самой разнообразной, живой, изменчивой, самой ранимой части творения, перейти к наблюдению древнейшего, крепчайшего, залегшего в глубочайших недрах, непоколебимейшего первенца природы».

Также и в первом из «Писем из Швейцарии» содержится прямо–таки программное заявление: «Грандиозные предметы дают душе прекрасное успокоение, и она целиком преисполняется им, угадывая, сколь ве–417

лика может стать сама, и чувство это наполняет ее до краев, не переливаясь через них. Мое око и душа моя могли воспринять предметы, и поскольку я был чист и ощущение это нигде не отозвалось фальшью, то оно и подействовало по собственному усмотрению […].

Чувства глубоки, в этом нет ничего произвольного, здесь действует всем медленно управляющий, вечный закон, а человеческими руками здесь создан лишь удобный путь, по которому проходишь через эти странные угодья (3 октября)».

В «Письмах из Швейцарии» ощущается еще пристрастие к умозрительным рассуждениям герметиков, а именно в желании охватить взаимосвязи целого – но теперь оно связывается с наблюдением и неторопливым созерцанием. Это обращение к конкретности предметов проявляется, впрочем, также во многих рисунках Гёте первых веймарских лет. Из первого путешествия в Швейцарию в 1775 году он привез около тридцати зарисовок пейзажей, на память для себя самого, и на них он запечатлел все, что производило на него особое впечатление. Но не изображаемый предмет определял характер рисунка, а собственное настроение, в котором Гёте воспринимал этот предмет. Наскоро наносил он на бумагу все, что позволяла ему воспринять его сугубо индивидуальная точка зрения: водопады, горные хребты, одиночные тропинки и хижины. Иными стали рисунки первого веймарского десятилетия, их сохранилось около двухсот восьмидесяти. Он рисовал теперь много, особенно для Шарлотты фон Штейн, чтобы дать ей почувствовать, как он воспринимает тюрингский пейзаж и как природа воздействует на самого поэта. Хотя он неизменно стремился уловить сущность природы, его художественное видение становилось вместе с тем как бы более конкретным. Все больше утверждалось реалистическое начало. К тому же с 1779 года он делал зарисовки по ходу своих естественнонаучных исследований, а там требовалось с большей точностью передавать объекты природы. Это пошло на пользу его пейзажным зарисовкам и еще помогло при копировании старых голландских мастеров, в чем он упражнялся начиная с 1780 года. 26 февраля 1780 года Гёте занес в свой дневник: «На обед к герцогу Карлу Августу. Остаток дня, до восьми вечера, рисовал. Получается все лучше, и я все больше проникаюсь уверенностью и большей живостью восприятия картины. А детали постепенно улучшатся. «Уверенность» и «живость восприятия» – и тем и дру–418

гим отличаются его зарисовки Тюрингии: крестьянские дворы и замки, долина реки Заале и поле ржи за околицей, пейзажи вокруг Ильменау и Штютцербаха, а также впечатляющая серия рисунков, изображающая веймарский парк с садовым домиком Гёте и окрестностями дворца. А об одной отвратительной сцене во время вербовки рекрутов он не только поведал в письмах: он запечатлел все на одном рисунке, который ничего не приукрасил.

Во время швейцарского путешествия 1779 года Гёте энергично отстаивал истинность своей собственной «религии созерцания» в сравнении с христианским мировоззрением Лафатера: «Я считаю, что я тоже истинен, но это истинность пяти органов чувств, и да пусть господь имеет ко мне снисхождение, как и до сих пор» (28 октября 1779 г.). Гёте и тому и другому оставил право на существование, так что хвала католической религии, произнесенная католическим священником в горах, которой предоставлено место в «Письмах из Швейцарии», искусным образом сочеталась там с пространными описаниями и пейзажей, и перипетий самого путешествия.

Разумеется, путешественники нанесли обязательные визиты знакомым, а также знаменитостям. Не был забыт даже крестьянин Клейнйогг. Гёте был очень рад, что молодой герцог произвел на Лафатера наилучшее впечатление и что тот в свою очередь понравился герцогу. «Знакомство с Лафатером и для герцога, и для меня, как я и надеялся, стало и апогеем, вершиной всего путешествия, и отрадой души, отчего долго еще будут ощущаться хорошие последствия» (письмо Шарлотте фон Штейн, конец ноября 1779 года).

На обратном пути им пришлось заезжать с визитом к различным царствующим особам, и пребывание при дворах, содержавшихся порой весьма скромно, бывало то скучным, то развлекало их. Гёте углядел там полный набор персонажей для какой–нибудь драмы и даже записал полный список действующих лиц: «Наследный принц /, Отставной министр /, Придворная дама / […] Принцесса на выданье /, / Богатая и красивая дама /. Другая – столь же бедная, сколь и безобразная» вплоть до «Несколько егерей, бродяг, камердинеров и т.д.» (Шарлотте фон Штейн, 3 января 1780 г.).

Стоит хотя бы упомянуть здесь также, что 14 декабря 1779 года Карл Август и Гёте присутствовали в Штутгарте «на торжествах по поводу годовщины основания Военной академии» (20 декабря 1779 г.), во

419

время которых двадцатилетний учащийся Фридрих Шиллер был отмечен наградами в заведении своего герцога Карла Евгения Вюртембергского. В Мангейме они посетили постановку «Клавиго», судя по всему посредственный спектакль, в котором, правда, на них произвел впечатление Иффланд в роли Карлоса. После рождественских дней во Франкфурте почти четырехмесячное путешествие в Швейцарию было завершено, а в Веймаре тут же нашелся повод для празднества: открывалось новое здание театра и в честь этого устроили маскарад.

В сетях дипломатии

И еще раз совершил тогда же Гёте путешествие вместе с герцогом, но особое, дипломатическое. Ему, разумеется, не раз доводилось благодаря своему официальному чину тайного советника выполнять дипломатические поручения – так было, например, в 1782 году, когда понадобилось объехать дворы прочих тюрингских правителей. Когда в начале 80–х годов Карл Август и прочие князья, в особенности маркграф Баденский и князь Ангальт–Дессауский, стали усиленно добиваться создания союза малых и средних германских государств, Гёте был доверенным лицом герцога на дипломатических переговорах, где обсуждались возникшие в связи с этим проблемы, которые не подлежали преждевременному оглашению. В качестве тайного секретаря он делал копии секретных документов, можно также предположить, что со своим господином и другом, помимо заседаний Тайного консилиума, обсуждал возникающие трудности. Герцог Веймарский тогда на многие годы оказался в сфере большой политики – правда, в рамках империи, – брал на себя все большие обязательства, по меньшей мере пытался их выполнить и, представляя одно из имперских сословий, действуя ради оптимального соотношения политических сил в Германской империи, выступил в защиту интересов малых государств. Активно поддержав идею о создании так называемого союза князей, Карл Август предпринял, так сказать – с тайным поручением, в 1784 году два путешествия, одно к своему дяде Карлу Вильгельму Фердинанду Брауншвейгскому, а другое – в западные и южные земли Германии. Гёте обязательно должен был ехать с ним – таково было пожелание, даже при–420

каз Карла Августа. Что ж, его друг и тайный советник побывал вместе с ним в Северной Германии и завершил эту поездку посещением Гарца: «От придворных оков освобожденный среди вольных гор» (письмо Шарлотте фон Штейн от б сентября 1784 г.). Но отправиться во второе путешествие он так и не согласился.

Но странное дело: из Брауншвейга и еще из Веймара он написал Шарлотте фон Штейн сразу несколько писем по–французски, на языке дипломатов, а завершил эту серию писем 28 сентября 1784 года решительным: «Но дальше – ни слова по–французски!» Быть может, французские письма были для него только упражнениями в языке дипломатии? А отказ писать дальше по–французски – знаком прощания с дипломатическим поприщем, на котором он было вознамерился проявить свои способности. Можно лишь гадать, что заставило Гёте отказаться от участия во втором путешествии. Правда, переговоры с герцогом Брауншвейгским дали немного; к планам герцога создать союз князей он отнесся сдержанно. Возможно, Гёте как раз тогда пришел к убеждению, что не стоит ему брать на себя еще и обязанности тайного секретаря, что дипломатические тонкости – не его дело и что вообще «вылазки» герцога в «большую» политику сомнительны, поскольку проблем немало и внутри страны.

И все же Гёте охотно выполнял служебные поручения, которые пришлись на его долю, когда союз князей (правда, с участием Пруссии) стал наконец реальностью; так, например, 29 августа 1785 года он вел переговоры с прусским посланником об окончательной формулировке договора о вступлении в этот союз. Тут он предстал в роли ответственного министра одного из германских государств. Однако впоследствии он лишь наблюдал со стороны за политическими амбициями своего друга герцога, который надеялся, что в отношении имперских реформ он найдет большее взаимопонимание с тем, кто придет на смену Фридриху Великому; очень любезна была его сердцу идея проведения реформ в империи. Карл Август долгие годы стремился воплотить в жизнь свои политические идеи, которые, разумеется, должны были стать гарантией существования его собственного государства в рамках империи; он нередко отправлялся за пределы герцогства, основной арены приложения его обязанностей. Историки без промедления готовы засвидетельствовать, что герцог Веймарский истинно велик в своей

421

имперской политике (пусть она и завершилась для него разочарованием), и кое–кто из них, например Ранке, даже отдают ему в некоторые годы титул «политической силы в Германии». Что же касается Гёте, то в дальнейшем он вообще не принимал активного участия в решении вопросов, которые в рамках Веймара считались внешнеполитическими. Это отнюдь не исключает возможность того, что при частых встречах Гёте с герцогом темой их бесед были вопросы большой политики.

Отдохновение в садовом домике и парке

Такой вот пестрой, разнообразной, напряженной, насыщенной, но и противоречивой была жизнь Гёте в первые десять лет, проведенных в Веймаре, и мы осветим ее лишь отрывочно. Это и поиски уединения в нижнем саду, где находился его дом, и частые встречи с Шарлоттой фон Штейн; изучение деловых бумаг и заседания Тайного консилиума; постановки спектаклей на любительской сцене и устройство развлечений для придворного общества; веселые пикники и официальные визиты совместно с герцогом; бесконечные поездки по герцогству верхом на коне – в Ильменау или Апольду, в связи с возникшими экономическими и горнорудными проблемами, или же в Кохберг, чтобы быть в обществе Шарлотты фон Штейн; путешествия в Йену и в дорнбургские замки; освидетельствование рекрутов; инспектирование строящихся дорог и шлюзов; беседы с Виландом, Гердером, который с 1776 года был в чине генерал–суперинтендента ¹; чтение вслух в узком кругу, занятия минералогией, геологией, ботаникой, анатомией; неизменное пристрастие к рисованию; и еще, между делом, он сочиняет пьесы для театра, стихотворения, обращенные к Шарлотте фон Штейн, написанные для нее, а также первые варианты или фрагменты великих произведений, завершенных лишь впоследствии: «В саду диктовал «В. Мейстера»» (дневниковая запись 16 февраля 1777 г.), «Вечером: закончил «Ифигению»» (28 марта 1779 г.); «Писал «Эгмонта»» (16 марта 1780 г.), «Хорошая идея – «Тассо»» (30 марта 1780 г.), «Утром – над Эльпенор» (19 августа 1781 г.). «Действуя, сочиняя и читая» – вот как пытался он приблизиться к тому, «что для

¹ Высший духовный чин в рамках герцогства.

422

всех наших душ представлялось наивысшим, пусть мы никогда этого не видели и не способны дать ему имя», – писал он Женни фон Фойгт и просил передать эти слова ее отцу, Юстусу Мёзеру (21 июня 1781 г.).

В апреле 1777 года он распорядился поставить у себя в саду своеобразный монумент: на каменном кубе высотой около полутора метров – шар соответствующих размеров; в этом и – все неустойчивое, случайное, вся изменчивость счастья – неизменное, прочное, «живой чекан» (о чем позже скажут «Первоглаголы. Учение орфиков»). Гёте понимал суть человеческого существования в сочетании этих начал и в их противодействии. Устанавливая этот монумент, сооруженный в знак благодарности «благосклонной удаче» (5 апреля 1777 г.), он не мог еще, конечно, предвидеть, сколь тяжелым будет для него грядущее десятилетие, как велико окажется давление – как снаружи, так и изнутри.

Когда Гёте обосновался в своем загородном доме, парка там еще не было. Сад вокруг дома оказался запущен; и поэт постепенно привел его в порядок, сделал приусадебным садом, своим пристанищем за городскими воротами. Своими руками он обрабатывал здесь кусочек природы, и в результате у Гёте пробудилось желание проявить себя и в более крупных масштабах – преображать ее с помощью паркоустроительства и садоводства. Это по его инициативе расширили парковый массив в долине Ильма, он сам распланировал там посадки. С давних пор близ города, на левом берегу реки, имелся большой фруктовый и декоративный сад (его называли «Заморский сад»), а на другом берегу, прямо против замка, раскинулся луг, именовавшийся «Звездою»: деревья и кустарники были там посажены так, что в плане он походил на звезду. 9 июля 1778 года здесь предстояло торжественно отметить день ангела герцогини Луизы – хотя, вообще говоря, это католический обычай, при дворе использовали любой повод, чтобы устроить празднество. Правда, из–за паводка река разлилась так, что нельзя было даже ступить на тропинки «Звезды». Пришлось искать выход из положения: и вот дальше к югу, на более высоком берегу, обнаружили подходящее место для сооружения приюта отшельников, где можно было бы устроить празднество.

Гёте уже в преклонном возрасте описал все это в сочинении под названием «Празднование именин Луизы», причем он назвал это событие исходным при

423

последующем оформлении паркового ансамбля. По его мнению, «следует от этого счастливо отпразднованного события вести отсчет целой эпохи благоустройства парков на высоком берегу, вплоть до Бельведерской дороги».

Со временем в долине Ильма сформировался грандиозный парковый ансамбль. При этом сознательно нарушили «регулярность» прежних насаждений, так что возник как бы естественный парк, в котором привлекали к себе внимание отдельные постройки и памятники. Здесь так же справедливо было то, что сам Гёте писал о парке герцога Дессауского в Вёрлице: «Ни одна высота не привлекает к себе взор, не заставляет устремляться к единой точке – бродишь по парку, не задаваясь вопросом, откуда идешь и куда направляешься» (письмо Шарлотте фон Штейн от 14 мая 1778 г.). Вскоре после празднования именин герцогини Карл Август повелел устроить для себя в отшельничьем приюте, в так называемом «Луизином монастыре», непритязательное, приближеннное к природе жилище и не раз уединялся там. Впоследствии в том же парке, к югу от приюта, для него построили так называемый Римский дом, причем герцог обратился к Гёте с просьбой принять в этом серьезное участие, как если бы поэт строил дом для себя (27 декабря 1792 г.).

В «Анналах за 1801 год» Гёте с иронией отзывался о своем «былом рвении устраивать парки с извилистыми тропинками и пристанищами, где могло расположиться приятное общество». Пусть невозможно сейчас оценить конкретный вклад поэта в создание паркового ландшафта вблизи Веймара, но можно, несомненно, отнести и к нему самому его собственные слова о пристрастии той эпохи «облагораживать местность и представлять ее как последовательность эстетически приятных картин». Природа и искусство сливались здесь воедино – ведь садоводство выделяли тогда в отдельный вид искусства, и философ из Киля Кристиан Кай Лоренц Хиршфельд посвятил ему свою объемистую «Теорию садового искусства» (1775, 1776—1785). «Мощно воздействуй садом на фантазию и на чувство – сильнее, чем мог бы подействовать на них всего лишь естественный, прекрасный пейзаж», – говорилось там для сведения создателей садов и парков. Гёте упомянул имя Хиршфельда, когда в другом сочинении повел речь о смысле и значении веймарских парков («Набросок к сочинению, имеющему целью описать разведение растений в великом герцогстве Веймар–424

ском»). После того как Гёте поселился в Веймаре, всякое упоминание сада в его стихотворениях, описание садов и парков в его романах, таких, как, например, «Избирательное сродство» или «Годы странствий Вильгельма Мейстера», перестало быть лишь эстетическим элементом, украшением, но основывалось на его теоретических и практических познаниях, приобретенных при уходе за собственным садом и при создании парка.

Среди парковых насаждений в долине Ильма был и его нижний сад. Он стал для Гёте прибежищем, местом отдохновения, где поэт вновь черпал силы, приходил в нужное расположение духа. «Иду привычною тропинкой по любимому лужку. / Утром в солнце окунусь. / В луне смою все заботы дня […]» (в письме Шарлотте фон Штейн от 29 июля 1777 г.). И герцог Карл Август относился ко всему точно так же: «Добрый вечер, дорогой Кнебель! Уж пробило девять, и я сижу здесь, в своей обители, со свечой у окна и пишу тебе. День был исключительно хорош, и первый вечер свободы (ведь гости из Готы уехали сегодня поутру) доставил мне немало приятности. Я побродил близ Холодной Кухни [так назывался тогда каменистый обрыв на берегу Ильма]; и целиком погрузился в мир божий – и так отдалился от мирской суеты. Ведь предназначение человека состоит вовсе не в жалком филистерстве практической жизни; душа человека не станет при этом возвышеннее, чем когда он все же видит заход солнца, появление звезд на небе, ощущает вечернюю прохладу, ведь все это – само по себе, все это едва ли ради него, человека; а все же люди наслаждаются этим, да еще так сильно, что думают, будто все это существует ради них. Собираюсь купаться с появлением вечерней звезды и вновь ожить. Первый же миг вслед за тем отдам тебе. Прощай пока что.

Вернулся с купанья. Вода холодна; ведь в лоне ее уже покоилась ночь. Казалось, погружаешься в ночную прохладу. Я ступил в воду – она была чиста, по–ночному темна; над горой за верхним Веймаром вышла полная красная луна. Кругом ни звука. Лишь изредка слышались охотничьи рога Веделя и в тихой дали чудились мне более чистые звуки, нежели достигшие воздуха» (17 июля 1780 г.).

Сад и загородный домик неподалеку от «Звезды» сохранили свое значение и после того, как в 1783 году Гёте снял квартиру в доме на Фрауэнплане. Это импозантное здание построил в 1709 году Георг Каспар

425

Хельмерсхаузен, состоятельный подрядчик из бюргерского сословия. В доме поначалу еще жил его внук, и потому Гёте въехал лишь в западную половину, которую велел отремонтировать для своих целей. До ноября 1789 года здесь находилась его городская квартира.

Мы подробно повествуем о масштабах деятельности Гёте и ее сложностях, но стоит упомянуть также и тех, кто освобождал его от будничных забот, связанных с домашним хозяйством. На протяжении всей жизни Гёте окружали слуги. Ему, конечно, представлялось нормальным, что они находились в его распоряжении, и Гёте исключительно ловко, особенно в преклонном возрасте, умел заставить их быть в услужении, даже если это требовало от них принести в жертву собственные желания и надежды. До 1788 года хозяйство вел Филипп Зайдель, которого Гёте привез с собой из Франкфурта; потом, вплоть до 1816 года, эту задачу взяла на себя Кристиана Вульпиус, ставшая женой поэта лишь в 1806 году. Зайдель не только «смотрел за домом как настоящая экономка» (как говорил он сам), но и был секретарем Гёте, причем пользовался полным доверием своего хозяина. Он планировал с ним все личные расходы, вел расходные книги; он неизменно сопровождал поэта во время его путешествий; ему Гёте диктовал свои сочинения, нередко именно он делал записи в дневнике хозяина; и не кто иной, как он, поддерживал постоянную связь с родными во Франкфурте.

Вскоре, правда, число слуг возросло. В 1776 году к ним прибавился Кристоф Эрхард Зутор, а затем и шестнадцатилетний Георг Пауль Гётце. Престарелая Доротея Вагенкнехт была в услужении до 1789 года, а с Паулем Гётце приехала его мать, которую тоже звали Доротея – она занималась домашним хозяйством у Гёте до самой своей смерти в 1812 году; она же готовила еду, когда он подолгу живал в Йене. Итого в доме холостяка было пять человек прислуги, причем, как уже упоминалось, здесь некоторое время жил Петер из Баумгартена, а с 1783 по 1786 год в домашний круг Гёте был принят Фриц фон Штейн, младший сын Шарлотты. Гёте пожелал быть его воспитателем – как бы одновременно и отцом и другом.

Филипп Зайдель восторженно любил своего хозяина и был к нему глубоко привязан. «У нас друг к другу настоящие чувства, прямо как у мужчины и женщины», – писал он 15 октября 1777 года одному из

426

своих франкфуртских приятелей. «Как я люблю его, так и он меня; как я ему служу, столько власти проявляет и он ко мне […]. Я должен, я хотел бы поведать всему свету, что чувствует здесь мое сердце, да едва ли найду хоть и несколько созданий человеческих, кому хотел бы я это доверить – притом как государственную тайну».

Зайдель был человеком умным, активным. Уже в 1778 году он, вероятно недовольный своим местом с точки зрения доходов, решил попытать счастья, заведя холстопрядильню и чулочную мануфактуру, но все оказалось впустую. К проекту Гёте организовать школу, где бедных солдатских детей учили бы ткать и вязать, он присовокупил обширный собственный проект. На время путешествия в Италию Гёте доверил своему помощнику исполнить важные деловые поручения, имевшие отношения также и к изданию сочинений поэта. Филипп Зайдель с большой ответственностью подходил к любым домашним делам. С 1785 года он получил некую должность при веймарском правительстве, но, выехав из дома Гёте в 1788 году, еще не один год вел домашнюю бухгалтерию в хозяйстве поэта. Правда, после 1800 года произошла, вероятно, серьезная размолвка между ним и поэтом, об этом говорят лишь слова самого Зайделя: «Я узнал слово «нет»». Когда в 1820 году он умер, Гёте, насколько нам известно, ни единым словом не почтил память своего старого преданного помощника.

427