Текст книги "Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни"

Автор книги: Карл Отто Конради

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Далекая корреспондентка

В те годы между Гёте и одной из читательниц «Вертера», которая сначала оставалась неизвестной, завязались отношения, которые стали столь необычными и значительными, что о них стоит специально рассказать. Поклонница сенсационного романа пожелала вступить с его создателем в эпистолярный контакт. Результат превзошел все ожидания: в переписке быстро возникла дружба, некоторые письма читались почти как любовные, однако их авторам так никогда и не суждено было познакомиться. Письма Гёте к Густхен Штольберг, – инициатором переписки была именно она – стали впечатляющими свидетельствами о его жизни критического периода. Простотой, сердечностью, вызывающей доверие искренностью Густхен Штольберг сразу завоевала симпатии молодого человека, к тому же он, конечно, был польщен. Как будто говоря с самим собой и в то же время обращаясь к своей сочувствующей участливо–безучастной корреспондентке, Гёте повествует в своих письмах о своем состоянии. Иногда они содержат поразительно объективные самооценки: «Когда мне очень тяжело, я обращаю свои взоры к северу, туда, где вдали в двухстах милях от меня живет моя возлюбленная сестра» (31 июля 1775 г. [XII, 164]). Когда позднее в Веймаре любимой наперсницей стала Шарлотта фон Штейн, он постепенно прекратил переписку с далекой подругой. Ни сама она, ни ее письма были уже не нужны.

Густхен – это была Августа Луиза графиня цу Штольберг, рожденная в 1753 году сестра Штольбергов, графов Кристиана и Фридриха Леопольда цу Штольберг. С 1770 года она жила – еще незамужняя – в пансионате для дам в Отерзене в Гольштинии. 14 ноября 1774 года она под впечатлением только что прочитанного «Вертера» спросила Генриха Кристиана Бойе: «Гёте, наверное, очень интересный человек! Скажите мне, Вы с ним знакомы? Я хотела бы с ним познакомиться!» Однако тут же последовала и критика. Гёте надлежало бы вскрыть «ошибки в мышлении Вертера» или по крайней мере показать читателю, что он видит эти ошибки. (То же пожелание высказал Лессинг: «Итак, мой милый Гёте, еще одну главку в конце, и чем циничнее, тем лучше!». Письмо к Эшенбургу от 26 октября 1774 г.) В конце 1774 года братья Штольберг, сами не чуждые поэзии, члены поэтического кружка «Гёттингенская роща», написали Гёте.

287

Вскоре после этого, пока еще анонимно, пришло и письмо от Августы. Гёте, видимо, был тронут и приятно удивлен. Его ответ «дорогой незнакомке» (примерно от 18—19 января 1775 г.) написан в тоне душевного доверия, впрочем, это, видимо, очень соответствовало мечтательной чувствительности самого письма. «Моя дорогая – я не хочу давать Вам имени, ведь что значат имена подруга, сестра, любимая, невеста, супруга или какое–то слово, объединяющее вместе все эти понятия, по сравнению с непосредственным чувством, которое – я больше не могу писать – вызвало Ваше письмо, застигшее меня в какой–то странный час». Письма Гёте к Густхен Штольберг – фрагменты юношеской исповеди, где «беспокойный» (3 августа 1775 г.) имел возможность облегчить душу, написав обо всем, что его занимало и мучило. Они совершенно точно выстроены и в то же время передают что–то от подлинности переживания момента, в который возникли. Правда, часто Гёте признавался, что больше писать не может, что больше ему нечего сказать. Дистанцию, отделявшую его от подруги на севере, одними только письмами преодолеть не удавалось.

Много позднее, в октябре 1822 года, Августа, теперь овдовевшая графиня Бернсторф, вновь написала другу своей юности, чтобы напомнить ему об обязанностях истинного христианина: «Мой спаситель – это также и Ваш, нет иного спасения и блаженства». Это письмо побудило старого Гёте написать ответ, в котором он значительно, со спокойным достоинством формулирует кредо своего благочестия. «Лишь бы ни на миг не покидало нас ощущение вечного, тогда мы не страдаем и от этого бренного времени […]. В царстве отца нашего много стран, и так как он уготовил нам здесь на земле столь приветливые селения, то, верно, и на том свете позаботится о нас обоих» (конец октября – ноябрь 1822 г. [XIII, 465]). В письме от 13 февраля 1775 года двадцатипятилетний Гёте наметил двойственный автопортрет, который выражает больше, чем все ученые толкования: «Попробуйте, моя дорогая, представить себе Гёте, как он, наряженный в праздничный сюртук, да и вообще с головы до ног весьма франтоват, со всех сторон освещенный мишурным сиянием канделябров и люстр, потом среди пестрой толпы вдруг останавливается, пронзенный взглядом прекрасных глаз, у игорных столов… Из салона спешит на концерт, оттуда на бал, легкомысленно и увлеченно ухаживает за хорошенькой блондинкой.

288

И Вы уже видите подлинный портрет масленичного Гёте, того самого, который недавно бормотал Вам что–то неясное о своих глубоких чувствах, который не хочет Вам писать, который иногда вас забывает, потому что в Вашем присутствии ему становится невыносимо тяжело.

Но есть еще и другой. В своем прекрасном сером бобровом пальто, коричневом шейном платке и таких же сапогах он подставляет лицо легкому февральскому ветру и ощущает весну; скоро ему откроется весь прекрасный далекий мир; он живет, погрузившись в себя, стремится вперед, работает; невинные чувства юности изображает в маленьких стихах, крепкие пряности жизни – в драмах; фигуры друзей, очертания любимых ландшафтов и своих любимых домашних вещей рисует мелом на серой бумаге, стремясь передать их объем, и не смотрит ни вправо, ни влево с вопросом, что думают люди о его трудах. Потому что, работая, он каждый раз поднимается вверх на одну ступеньку, потому что он не гонится за идеалами, а в борьбе и в игре стремится развить свои чувства и воплотить их в способности. Это тот, у кого Вы не выходите из головы, тот, кто, проснувшись однажды рано утром, ощущает непреодолимое желание писать Вам, тот, для кого нет большего счастья, чем жить вместе с лучшими людьми своей эпохи».

289

ЛЮБОВЬ–ИЛЛЮЗИЯ. ГОД 1775

Помолвка с Лили Шёнеман

Изображая себя молодым человеком, который то кружится в вихре светских развлечений «среди пестрой толпы», то, в другие моменты, «живет, погрузившись в себя, стремится вперед, работает», озабочен развитием своих способностей, Гёте между тем давно уже затеял очередную любовную авантюру. В новогодний вечер 1774/75 года, во время концерта в одном «респектабельном лютеранском торговом доме», он познакомился с шестнадцатилетней Анной Элизабетой (Лили) Шёнеман, дочерью богатого франкфуртского банкира, делами которого после его смерти в 1763 году занималась его жена. С одобрения хозяйки дома визиты стали повторяться: «… и у нас завязался веселый и разумный разговор, казалось бы не предвещавший любовной смуты» (3, 575). Однако это скоро изменилось. Последовали недели и месяцы такой страстной любви, о которой Гёте еще и в старости вспоминал так: «Я не мог обходиться без нее, как и она без меня» (3, 581). Влюбленные встречались так часто, как только возможно. В соседнем Оффенбахе жили ближайшие родственники Шёнеманов д'Орвили и Бернары, жили в самых благоприятных обстоятельствах. Там молодые люди вместе с друзьями провели немало прекрасных часов. «Сады, окружавшие эти дома, террасы, которые спускались до самого Майна, открытый вид на прекрасные окрестности – все это услаждало и радовало как приезжих гостей, так и тамошних жителей. Влюбленный едва ли мог сыскать место, лучше отвечающее его чувствам» (3, 584). Он сам жил в те дни у Иоганна Андре, друга–композитора, человека необычайно деятельного: Андре был также владельцем шелковой фабрики и издательства, вы–290

пускающего литературу по музыке.

Рассказ и размышления о любви к Лили Шёнеман, на пасху увенчавшейся помолвкой, продолжается в пяти последних книгах «Поэзии и правды». По прошествии стольких лет Гёте, кажется, все еще не может до конца разобраться в тех событиях. С удивлением вспоминает об этой помолвке: «Удивительно было предначертание всевышнего – в течение необычной моей жизни заставить меня испытать и то, что происходит в душе жениха» (3, 584). Существуют высказывания Гёте, которые позволяют предположить, что только в старости, обозревая всю свою жизнь в ее движении взад и вперед, он понял до конца, что он потерял, когда 30 октября 1775 года, уже покинув Франкфурт, он записал в свой дневник в Эберштате: «Все решилось, мы должны по отдельности доиграть свои роли. В данный момент я не боюсь ни за себя, ни за тебя – до такой степени все запуталось!» В «Разговорах с Гёте» Соре с пометкой 5 марта 1830 года есть поразительное признание 80–летнего Гёте. Лили была действительно первой женщиной, которую он любил подлинной и глубокой любовью. «Я могу сказать, что и последней, потому что все те склонности, которые посещали меня в дальнейшем течении моей жизни, казались в сравнении с той, первой, маленькими, легкими, поверхностными. К своему настоящему счастью я ближе всего подошел в те дни, когда любил Лили». Здесь, конечно, нет возможности проверить точность текста, в воспоминаниях старого человека то, что было так рано утрачено, кажется особенно дорогим. Но уже в 1807 году в письме Гёте к госпоже фон Тюркгейм, урожденной Лили Шёнеман, есть такие слова: несколько строк, написанных ее рукой, доставили ему после стольких лет несказанную радость, эту руку «я целую тысячу раз, вспоминая время, самое счастливое в моей жизни» (14 декабря 1807 г.). Когда он это писал, он хорошо знал, что Лили мужественно выдержала тяжкие испытания жизни, что призрачный мир франкфуртского света с балами и поклонниками, который когда–то так ошарашил его, остался для нее в далеком прошлом, а скорее всего, она никогда не принадлежала ему целиком. Давнее стихотворение «Зверинец Лили» давно утратило смысл: «На свете не было пестрей / Зверинца, чем зверинец Лили! / Какие чары приманили / Сюда диковинных зверей» (1, 131). Любовь Гёте к Лили была разрушена той напряженной жизнью, которую он описал в своем двойственном

291

автопортрете из письма к Августе цу Штольберг. С одной стороны, «масленичный» Гёте в мишурном сиянии канделябров и люстр, который не может пропустить ни одного заметного события светской жизни, потому что ухаживает за блондинкой из высшего общества. С другой стороны – путешественник в бобровом пальто, он стремится жить осмысленной жизнью, страстно любит природу, «живет, погрузившись в себя, стремится вперед, работает», пишет стихи, рисует, поднимается все выше со ступеньки на ступеньку в своем развитии. Ему не интересно общение с «пестрой толпой», и самое большое счастье для него «жить вместе с лучшими людьми своей эпохи». (Гёте рано начал комментировать и объяснять свою жизнь, он боялся утонуть в полном противоречий потоке того, что его увлекало.)

Всего несколько недель прошло с того момента, когда он познакомился с Лили Шёнеман, – и вдруг этот противоречивый портрет! Можно ли сочетать обе эти сферы? К какой из них принадлежит Лили? Верно ли, что она целиком отдалась круговращению балов и празднеств? Действительно ли так уж наслаждается толпой поклонников? Сможет ли он чувствовать себя как дома в этом мире, где салонный блеск имеет такое значение, а богатство наверняка ценится не меньше, чем художественное творчество? Любовь к Лили подкралась к Гете незаметно.

Сердце, сердце, что случилось,

Что смутило жизнь твою?

Жизнью новой ты забилось,

Я тебя не узнаю…

(Перевод В. Левика – 1, 129)

В стихотворениях, которые составляют цикл «К Лили», Гёте воплотил свои чувства, сложное переплетение изумления, блаженства, растерянности, подавленности и радости. Эти стихи так тесно были связаны с жизнью тех месяцев, что многие из них как документы Гёте включил потом в «Поэзию и правду». В них больше нет признаков манеры гимнов «Бури и натиска», патетических фраз, безмерных желаний и чувств. Правда, такие слова, как «природа», «сердце», «чувствовать», по–прежнему употребляются в том смысле, который они получили со времен Зезенгейма. В этих стихах Гёте воплощает в поэтических образах свое двойственное состояние и размышляет о нем, это скорее вопросы, чем ответы […].

292

Я ли тот, кто в шуме света вздорном,

С чуждою толпой,

Рад сидеть хоть за столом игорным,

Лишь бы быть с тобой.

Нет, весна не в блеске небосвода,

Не в полях она.

Там, где ты, мой ангел, там природа,

Там, где ты, весна.

(«Белинде». – Перевод В. Левика – 1, 130)

Но не только любовь, доброта и природа – слова, подходящие для той, в чьей власти он оказался: «Я ли в скромной юношеской келье / Радостей не знал?» В этой власти есть колдовская сила «жить в плену, в волшебной клетке…».

Ах, смотрите, ах, спасите,

Вкруг плутовки, сам не свой,

На чудесной тонкой нити

Я пляшу, едва живой.

Жить в плену, в волшебной клетке,

Быть под башмачком кокетки,

Как такой позор снести?

Ах, пусти, любовь, пусти!

(«Новая любовь, новая жизнь». – Перевод В. Левика – 1, 129)

Длинное стихотворение «Зверинец Лили» исполнено едкой насмешки, влюбленный кажется себе прирученным медведем посреди самых разных зверей:

Ведь именно так из чащи ночной

Прибрел к ней медведь – мохнатый верзила,

В какой же капкан его залучила

Хозяйка компании сей честной!

Отныне он, можно сказать, ручной.

Однако в конце пленник начинает бунтовать :

А я?..О боги, коль в вашей власти

Разрушить чары этой страсти,

То буду век у вас в долгу…

А не дождусь от вас подмоги,

Тогда… тогда… О, знайте, боги!

Я сам помочь себе смогу !

(Перевод Л. Гинзбурга – 1, 132—134)

293

Без сомнения, помимо непосредственного чувства, Лили, еще такая юная, произвела на Гёте сильное впечатление своей образованностью, свободой в обращении с людьми, опытом самого разного общения. Ни с чем подобным он еще не встречался. Но так ли хорошо он знал Лили Шёнеман? Какой она была на самом деле? Было ли правильным надолго связать с нею свою судьбу, пожертвовать ради нее свободой? Гёте был подавлен и сбит с толку. «Я запутался и не знаю, что сказать об этом. Усердием в последнее время отнюдь не отличался», – признался он в письме к Готфриду Августу Бюргеру уже 17 февраля 1775 года.

Письма нелегких и счастливых месяцев 1775 года полны внутреннего беспокойства, которое все время возвращается к влюбленному. «Я думал, что пока я буду писать, мне станет лучше, напрасно, мозг мой перенапряжен» (письмо к Августе цу Штольберг от 7—10 марта 1775 г. [XII, 159]). Как и раньше, в «вертеровские» времена, помогла интенсивная творческая деятельность: «Если бы я сейчас не мог писать свои драмы, я бы погиб». В это время были созданы сцены из «Фауста», закончены «Эрвин и Эльмира»; «Клаудина де Вилла Белла» и «Стелла» написаны целиком. Агрессивные эмоции по отношению к «высшему свету», накопившиеся за это время, получили разрядку в «Свадьбе Гансвурста», в целом параде непристойных имен. Время от времени в письмах появляется ощущение счастья и удовлетворенности. «Во мне происходит много нового и удивительного. Через три часа я надеюсь увидеть Лили» (письмо к Иоганне Фальмер, март 1775 г. [XII, 158]).

Бегство в Швейцарию

Душевный кризис – естественное следствие такой противоречивости. Уже в мае помолвка оказалась под вопросом. «Совсем недавно казалось, что прямо передо мной горы домашнего блаженства, что я стою двумя ногами на земле в страданиях и радости, и вдруг я очутился в самом горестном положении, вновь выброшенный в безбрежный океан». Сообщая это Гердеру около 12 мая, Гёте уже несколько дней наслаждался во Франкфурте обществом желанных гостей. Братья Фридрих Леопольд (Фриц) и Кристиан, графы цу Штольберг, вместе со своим другом, Кристианом, графом фон Хаугвиц, прервали свое путешествие

294

в южные края, чтобы задержаться здесь. Оба Штольберга были активными членами кружка «Гёттингенская роща», восторженными почитателями Клопштока, и Иоганн Генрих Фосс восхищался Фрицем Штольбергом как «певцом свободы» («К Хану, когда Ф. Л. гр. ц. Штольберг воспел свободу»). Поразительно, что призывал к свободе имперский граф уже в своем первом стихотворении 1770 года («Свобода»). Стремление к свободе и возглас «долой тиранов!» легко сочетались в те времена, при этом речь не шла о какой–либо конкретной политике, а тем более о подготовке революционного переворота.

Свобода! Придворный не знает, что это такое,

Раб! Его цепи серебряным звоном звенят!

Склонив колено и душу склонив,

Он подставляет трусливую шею ярму […].

(Ф. Л. цу Штольберг, «Свобода». – Перевод Н. Берновской)

Это был еще не тот Штольберг, который в 1800 году перешел в католичество и тем заслужил ненависть и презрение своего старого верного друга Фосса («Как Фриц Штольберг стал рабом», 1819).

В мае 1775 года дружба с гостями завязалась быстро. Вдохновение гениев окрыляло молодых людей; в доме Гёте эти четверо – Штольберги, Хаугвиц и молодой хозяин – видели себя сыновьями Гаймона, а матушку Гёте, веселую и полную энергии, – госпожой Айей. Гёте не потребовалось долгих уговоров, чтобы присоединиться к путешественникам. У него было достаточно причин отдалиться (хотя бы в пространстве) от того, что его терзало, сбивало с толку, не давало покоя: «…я даже обрадовался приглашению Штольбергов поехать с ними в Швейцарию» (3, 609). Кстати, представлялась возможность проверить, как он обойдется без Лили. В «Поэзии и правде» Гёте поместил подробный отчет об этих полных волнений месяцах 1775 года, о посещении Штольбергов, путешествии в Швейцарию со множеством впечатлений, возвращении и безуспешных попытках установить с невестой прочный душевный контакт. Виртуозное, блестяще скомпонованное изложение все же лишено непосредственности, это размышления с громадной временной дистанции. Есть и фактические неточности – так, в день рождения Лили, 23 июня 1775 года, Гёте не было во Франкфурте–Оффенбахе, как он утверждает, он находился в Швейцарии, да и молодой энту–295

зиазм тех времен видится теперь в ином свете глазами умудренной старости. Этот снисходительный тон возникает каждый раз, когда Гёте вспоминает в мемуарах о своих критических выступлениях в адрес эпохи и общества в период «Бури и натиска»: пустяки, заблуждения юности. Теперь, когда он давно уже встал на путь спокойного, стабильного развития, молодой задор, бунтарский пафос и восторг кажутся подозрительными. Гёте говорит о «поэтической ненависти к тиранам», которую испытывал Штольберг (в самом деле только поэтической). А несколько позднее Гёте заключает холодноватым резюме: «Признаться, и всему нашему пересказу [имеется в виду «Поэзия и правда»] недостает полноты чувств и взволнованной словоохотливости, свойственных молодежи, сознающей свои силы и дарования, но не знающей, где и как найти им достойное применение» [I, 608—609].

Это путешествие пришлось так кстати еще потому, что Гёте надо было развеяться после неприятностей, связанных с публикацией, в которой он (якобы) вовсе и не повинен. В феврале в виде анонимной драмы была опубликована резкая сатира на рецензентов «Вертера» – «Прометей, Девкалион и его рецензенты». Расшифровка не представляла трудностей: в «Прометее» изображался Гёте, Девкалион был «Вертер», его творение. Рецензенты появились на маленьких гравюрах в виде осла, совы, гуся и т.п. Виланд – в образе Меркурия, Николаи досталось больше всего: он принял облик орангутана. Пьеса была не слишком остроумной, но не все потерпевшие изъявили готовность сделать хорошую мину при плохой игре. Что должен был, к примеру, думать Виланд, незадолго до того получивший примирительное письмо от создателя «Вертера», а теперь осмеянный, как некто угодливо предлагающий свои услуги: «Ваш покорный слуга, господин Прометей! / Возвратившись из Майнца, надежды полон, / Смею ль числить себя среди Ваших друзей? / И будет ли мне дано поцеловать шпору?» Когда всеобщее волнение достигло предела, Гёте распространил в апреле заявление и напечатал его в журналах. Там говорилось, что не он, а Генрих Леопольд Вагнер написал эту пьеску, без его ведома и согласия она была напечатана. Это было не очень правдоподобно, тем более что в те времена литературные конфликты часто решались анонимно и авторы не спешили признаваться в причастности к собственным публикациям. Так что путешествие в Швейцарию избавило Гёте и от этой весьма неприятной истории.

296

Четырнадцатого мая отправились в путь. Молодые люди оделись в костюм Вертера: желтые брюки и жилет, синий фрак с желтыми пуговицами, сапоги с коричневыми передками, а на голове круглая серая шляпа. Посещение Мерка в Дармштадте само собой разумелось, Гейдельберг произвел сильное впечатление своим необычайным расположением на берегах Неккара и развалинами замка над рекой; в Карлсруэ можно было полюбоваться четкой планировкой города с дворцом, к тому же «герцог Веймарский тоже приехал и был мил со мной» (письмо Иоганне Фальмер от 24– 26 мая 1775 г.). Невеста герцога принцесса Луиза в первый раз увидела Гёте. На пару дней задержались в Страсбурге, радостно встретились с Ленцем. Но в Зезенгейм, где четыре года назад Гёте покинул Фридерику, он заехать не захотел. «Мне странно и чудно, где бы я ни был» [XII, 162], – писал он Иоганне Фальмер из Страсбурга 26 мая, одновременно думая о том, что в эти дни во Франкфурте должны играть его пьесу «Эрвин и Эльмира» и было бы хорошо получить об этом весть. Уже в начале путешествия он восклицал с восторгом – только самый конец звучал скептически: «Я много, так много увидел! Мир – это прекрасная книга, в ней можно набраться ума, если бы только это хоть чему–то помогло». А себя он называл «сбежавшим медведем» или «улизнувшей кошкой».

В Эммендингене повидались с энергичным зятем Шлоссером и сестрой Корнелией, ранимой, тяготившейся своим существованием. Должно быть, часы этой встречи осветили воспоминания о дружбе брата и сестры в годы ранней юности во Франкфурте. Историю с Лили сестра, правда, решительно не одобряла, во всяком случае, так сообщает «Поэзия и правда». Ленц тоже приехал в Эммендинген, Штольберги прибыли несколько позже и скоро отправились дальше. Гёте еще оставался у сестры. Договорились встретиться в Цюрихе.

Пороги Рейна у Шафхаузена – это единственное, что осталось в памяти на пути от Эммендингена до Цюриха. Так записал Гёте глубоким стариком. Когда в 1797 году он в третий раз объехал Швейцарию, это было не так. Тогда он потратил несколько часов на то, чтобы со всех сторон осмотреть водопад, которым так много восхищались и который так часто описывали путешественники. «Взволнованные мысли» – так называется специальная глава в записках «Путешествие в Швейцарию» (1797), она начиналась словами: «Мощь потока, неисчерпаемость, как будто бы сила, которая

297

не уступает. Разрушение, задержка, остановка, движение, внезапный покой после падения». Такая манера наблюдать явления, когда сначала воспринимается их предметная сторона, а потом происходит обобщение, в 1775 году была Гёте еще не доступна.

7 июня Гёте прибыл в Цюрих, и Лафатер получил возможность ответить на гостеприимство Гёте, проявленное год назад. Долгожданная встреча, обмен мыслями, совместная работа над «Физиогномикой» – все это заполняло дни, прерываясь только для приятного времяпрепровождения в кругу друзей Лафатера и прогулок в окрестностях Цюрихского озера, знаменитых своей красотой. Гёте жил в доме Лафатера «Лесной великан» на Шпигельштрассе, а Штольберги в крестьянском доме на берегу озера, «где мы в получасе езды от города хотим устроиться на некоторое время, окруженные виноградниками. Чуть дальше горы, сплошь поросшие кустарником. А еще дальше виднеется высокая горная цепь кантона Швиц, она еще вся под снегом» (Ф. Л. Штольберг Генриетте Бернсторф, 11—13 июня 1775 г.). Приблизиться к природе, вступить с ней в непосредственный контакт было целью путешественников. С тех пор как Альбрехт Галлер, путешествуя в Альпах по местам, никогда не вызывавшим особого интереса, оказался под сильнейшим впечатлением, которое он выразил в длинном стихотворении «Альпы» и опубликовал его в сборнике «Первые стихи о Швейцарии» (1732); с тех пор как «Идиллии» жителя Цюриха Соломона Геснера, ставшие всемирно знаменитыми, воспели душевный мир и жизнь пастухов и пастушек («Мне случилось обнаружить в наших Альпах таких пастухов, каких когда–то видел Теокрит», – писал он Глейму 29 ноября 1754 г.); с тех пор как призыв Руссо «назад к природе» взбудоражил всех цивилизованных людей, – с этих пор в Швейцарии каждый думал найти и реально пережить то, к чему стремился. Для того и знаменитая свобода. «Вдали от суеты, усилий деловитых / Здесь мир души живет, свободный от забот» […]. «С тобой, простой народ, такого не случалось, / Чтоб черный смрад греха в душе твоей царил. / Природа даст тебе своих богатств немало, / Забота не томит, и гнев не стоит сил» (А. ф. Галлер, «Альпы»). Фриц Штольберг также не обманулся в своих ожиданиях. Он мечтательно сообщает «о наслаждении чудесной страной, природой, свободой, исконной простотой» (письмо И. М. Миллеру из Берна от 11 октября 1775 г.).

Гости Цюриха, конечно, не упустили возможности

298

нанести визит знаменитостям города – Бодмеру, Брейтингеру, Соломону Геснеру. Последовали ответные визиты. Однако это были люди того поколения, которое, читая произведения молодого поэта из Франкфурта, только качало головой. Бодмер лаконично заявил: «У Гёте нет здесь друзей, он слишком значителен и категоричен» (письмо Шинцу от 6 июля 1775 г.). «Сумбурная голова», – говорил он о Гёте.

Путешественники посетили и крестьянина, который обрабатывал здесь свой участок и был знаменит на всю Европу, – Якоба Гуера из Верматсвиля по прозвищу Клейнйогг. Ведя интенсивное хозяйство вместо экстенсивного, он сумел невиданно повысить урожаи. Небольшое имение родителей и участок, арендованный у города Цюриха, он довел до образцового состояния. Подкупающая привлекательность этого сельского жителя была еще и в том, что слова его были исполнены жизненной мудрости, а мысль не расходилась с делом естественно и неосознанно. Гёте говорил, что встретил самое замечательное существо из тех, «которых порождает эта земля, а ведь и мы тоже из нее вышли» (письмо Софи фон Ларош от 12 июня 1775 г.). Еще в 1761 году Лафатер посвятил знаменитому крестьянину восторженные строки в своих «Фрагментах». Городской врач Цюриха Иоганн Каспар Хирцель посвятил ему книгу с примечательным названием «Хозяйство философствующего крестьянина». Гёте, в стихах которого уже встречался образ крестьянина («Тот поселянин, черный, горячий» – «Песнь странника в бурю» [I, 79] – или с надеждой сеющий пахарь в стихотворении «Легкая печаль юности»), теперь, видимо, впервые столкнулся с практикой крестьянского труда и с проблемой сельскохозяйственных усовершенствований. Немного спустя для веймарского министра актуальность этих вопросов стала удручающе наглядной.

Четверо путешественников в одежде Вертера были в общем веселой компанией, несмотря на то что двое из них страдали от любовных неурядиц – помимо Гёте, еще и Фридрих Штольберг: в конце мая он узнал, что его надежда жениться на Софи Ханбери из Гамбурга потерпела фиаско. Вели себя «как гении», безудержная веселость и полная свобода входили в программу этих нескольких недель. Старому Гёте такое поведение казалось «экзальтированным». Он с трудом вспоминал о том душевном состоянии, какое пережил тогда в Швейцарии: «…нежданно–негаданно оказавшихся чуть ли не в первобытном состоянии, вспоминаю–299

щих о былых страстях и радующихся увлечениям настоящего, строящих несбыточные планы в счастливом сознании своей силы, уносящихся в странствие по царству фантазии» (3, 623). На отдаленных пляжах купались голышом, возбуждая всеобщее внимание: «Друзья предостерегали беззаботных юношей, не считавших зазорным, наподобие поэтических пастушков, ходить по берегу полунагими, а не то и вовсе нагими, как греческие боги» (3, 630). «Поэзия и правда» дала жизнь этому анекдоту. С тех пор его всегда рассказывают, хотя никто ничего не может подтвердить. Исторических свидетельств о каком–либо «скандале» не существует.