Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"

Автор книги: Карел Шторкан

Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– А что, я бы не прочь вздремнуть…

Он оглянулся на меня – что я скажу, ждал разрешения, готовый за это исполнить любое мое желание.

– Валяй, Обадал. Поди поспи часок.

Он вышел. Я сидел у стола с телефоном. Илона подошла ко мне сзади. Погладила по голове.

– Дай прикурить…

Закурила, стряхнула пепел на пол. Ее теплая ладонь забралась мне под рубашку, ласково погладила плечо. Тепло, исходящее от нее, было мне приятно. Я поднял голову. Илона совсем близко… Комбинезон она сняла, зеленый свитер обтягивает полную грудь.

Я поцеловал эту грудь. Илона прижалась ко мне.

Я не знал, что делать. Яркий свет резал глаза. Окна ослепли, запорошенные снегом.

Я отодвинулся вместе со стулом.

– Милый, – сказала Илона, – я просто глупая, что так тянусь к тебе. Но ничего не могу с собой поделать…

– Ты хочешь жить со мной? – услышал я свой голос.

– Конечно, хочу…

Она обняла меня и тихонько поцеловала в волосы.

– Подходящее время и место для таких разговоров, правда?

– А ты не мог бы жить со мной, Йозеф, мой бедненький, мой рогатенький лесник?

– Наверное, нет, Илона. Я пьян. Выпил два полных стакана. Можешь представить, как от меня пахнет.

– Чувствую. Даже в коридоре слышно. Вьюга пахнет сливовицей.

– Ты правда хочешь со мной жить?

Она перегнулась через мое плечо стряхнуть пепел в пепельницу, прижалась грудью.

– Я была бы верна тебе, – и опять поцеловала.

– Меня вечно не бывает дома. Все время мотаюсь…

– Ничего.

– И я не привык каждую ночь спать в своей постели.

– Брось. Зачем ты так говоришь? Меня это не пугает, Йозеф. Я не обижусь, если ты иногда не будешь спать со мной.

– Это я уже слышал.

– От нее?

– Да.

– Не надо о ней. А мне это все не страшно, я-то знаю, такая у тебя работа.

– Я совсем не тот, каким ты меня знаешь.

Она задумалась. Докурила сигарету, ткнула окурок в пепельницу.

– Я тебя знаю с худшей стороны. И вот видишь – все-таки влюбилась. Остальное в тебе – лучше.

– Пожалуй, верно, – сказал я, – только не умею я так себя поставить, чтоб и люди это увидели. Это может разглядеть лишь тот, кто хочет и у кого есть время.

– Такой человек – я.

Мы сидели на некотором расстоянии друг от друга. Ежеминутно кто-нибудь мог войти. Но пока я никого не слышал.

– Ты очень хорошая, Илона. Правда.

– Я ведь люблю тебя.

– Не надо об этом. Ни к чему.

Она подвинулась на стуле и грустно улыбнулась.

– Да чего ты боишься? И стоит ли жить одними заботами, без всякой радости? Живем ведь только раз…

– Но, Илона, и у меня бывают радости. Такова жизнь. Иной раз встретишь обломочек счастья – и довольно. Хоть что-то, а? Вот послал я людей отдыхать, сам не могу.

– Привык?

– Нет. Но я знаю, как надо работать. Правда, нет-нет, да и подставят ножку, то товарищ…

– То жена, – подхватила Илона. – И сын непутевый.

– Какое дело посторонним до моей жизни?

– Все-то для тебя посторонние… Даже те, кто давно тебя знают. Потому и смеются над тобой. Тебе бы остановиться да задуматься, отчего это. А ты, Йозеф, днем и ночью только требуешь, требуешь, тебе одно ясно – люди должны вкалывать…

У нее был огорченный вид.

– И ты никогда не влюбляешься?

– Я все время влюблен. Сорок лет, а я влюблен с утра до вечера, без передышки.

– Не надо шутить.

Во взгляде ее светилась нежность. Черные глаза сияли. Чуть заметно вздрагивали губы. В уголках рта у нее темнел легкий пушок. Великолепный крутой лоб обрамляли густые кудри. Она молчала, и ее дыхание, казалось, источало благовоние. Нежная улыбка превратила ее в женщину, которой здесь не место.

Она погладила мне руку. Я почувствовал мозоли на ее ладонях; ее пальцы с обломанными ногтями и плохо отмытым маслом успокаивающе кружили по моим ладоням.

– Илона! – окликнул я, и она будто очнулась от грез.

– Тише, Обадала разбудишь.

Она перестала водить пальцами по моим ладоням. Я положил руки на стол и опустил на них голову.

– Никогда-то я не умела приблизиться к тебе…

– И вот в буран – сумела. Буран разделяет…

– И сближает, – с печальной улыбкой перебила она. – Ты упрям как мул, Йозеф. Ты – начальник отдела эксплуатации, я – напарник на грузовике, зимой – «поводырь» шофера. Если б ты поближе присматривался к простым людям, быть может, разглядел бы и меня. И давно бы мог иметь немножко радости, Йозеф.

– А я, как лошадь в шорах, смотрю в одном направлении. Все это я уже тоже слышал.

– Я не знала, что ты это уже слышал.

– Частенько – давно, а в последний раз совсем недавно.

– Жаль.

– Оставим это, Илона. Ты страшно милая девушка.

Теперь, когда она так доверчиво открылась мне, когда сидела передо мной такая покорная, я уже не мог говорить, что не знаю, чем ответить на ее признание. Мне нравилось ее тело, горячее и желанное, оно притягивало меня к себе. Илона была самой очаровательной женщиной, какую я когда-либо встречал.

– Как ты попала на эту работу? – спросил я, и мало-помалу она вернулась к действительности. Заставила себя ответить на удивление спокойно:

– Ты имеешь в виду, как я, с таким телом, попала сюда? Но разве женщина не имеет права работать с лопатой в руках? Знаю, я говорю вещи, за которые наказывают презрением. Слыхала уже. Вьется вокруг тебя туча мужиков, и каждый норовит цапнуть за грудь, да еще всякие словечки… Я каждый день слышу их с тех пор, как подросла. Не думай, я с пятнадцати лет не девушка. Могла бы иметь все на свете. Особенно мать – та готова была дать мне все, чего бы я ни пожелала…

Кто-то стоял за дверью. Я открыл – вошел Обадал.

– Не могу спать, – он потер глаза. – В голове снег, все метет и метет…

– Идите поспите еще, – попросила Илона.

Обадал покосился на меня. Я сказал:

– Ступай еще ненадолго. На несколько минут. Прошу тебя, Обадал…

Он молча вышел.

– Но это неважно. – Илона упустила нить мыслей, растерянно и как-то беззащитно схватилась за голову, недоверчиво покачала ею. – Не женись на мне. Я скоро стану склеротической старухой…

– Мать исполняла все твои желания, Илона?

– Ну да. – Она умела благодарить улыбкой. – Послала меня в гимназию, проучилась я там два года. А потом бросила. Мне хотелось быть с людьми, которые на все, что у них есть, смотрят просто: например, на хороший дом, в котором живут, или на воду, которую пьют. Они просто живут.

– И нашла ты таких людей?

– Ага.

– Среди дорожников?

– Разве я неясно сказала? Вот пробьемся в Рудную, вернемся в Дроздов, и я уйду с работы.

– Иначе не можешь?

– Обдумав все, что ты сказал, нет, не могу. Подпишешь мне заявление?

– Уйдешь одна? – спросил я с неожиданной жесткостью.

– С Войтой.

– Войту я тебе не отдам.

– Отдашь.

– Не отдам.

– Вот видишь. Не сговорились мы. Ты на меня за это не сердишься?

– Конечно, нет. Я ни за что на тебя не сержусь.

– А не выдашь ли хоть маленькую премию за то, что я хотела тебя совратить?

– Почему ты плачешь?

Слезы текли у нее из глаз, крошечный ручеек, поблескивающий в ярком свете лампы, разбивался на подбородке на капли.

Илона покачала головой. Всхлипнула. Я достал из самого дальнего кармана чистый платок, подал ей. Она не переставала плакать и все качала головой, недоумевая, что же это она плачет по такому поводу. Я тоже был удивлен. Она плакала и смеялась. Шмыгнула носом. Постепенно успокоилась, пригладила свитер, одернула его и сложила руки на коленях. Покой и тишина воцарились после ее всхлипываний. Она посмотрела мне в лицо.

Мужественный человек Илона.

– Если не удастся расчистить дорогу в срок – что будет? Ведь Обадал сказал людям, что Достал повезет обмороженного в рудненскую больницу…

– Будет скандал. Или меня снимут. Один черт знает. У меня такое чувство, будто кое-кто прямо-таки ждет не дождется такого поворота дел. А я-то хотел как следует наладить работу управления… Эта дорога в Рудную чуть ли не пугает меня. Да что там! Тут пан или пропал…

– Не снимут. Люди за тебя, хоть ты и гоняешь их в хвост и в гриву.

Она встала, ласково провела рукой по моему лицу. Будто прощалась. Странное это было прощание. Илона водила по моему лицу кончиками пальцев, переливая в меня чувство, сильное, сладкое и – целомудренное.

– Пойду я, – сказала она.

Постояла еще в дверях. Подмигнула ободряюще, кивнула. И вышла.

Я опустился на стул, уставившись в слепое окно. В голове стучало, этот стук на время заглушил вой воздушных масс, обрушившихся на дом.

Илона могла быть моей, твердил я себе, могла быть моей Илона… Она правду говорила. Любит она меня. Достаточно одного моего намека, и она пойдет за мной. Пойдет куда угодно. Мягкая и покорная. Бархатная, молочно-белая, ласковая, шелковая Илона…

– Ты не похожа на других, – сказал я ей вслед. – Ты могла бы жить радостно и счастливо – по людской мерке, но ты-то смотришь на жизнь иными глазами…

Было без скольких-то минут четыре, когда я окончательно очухался от всего этого. Надо мной стоял Обадал и хлопал меня по плечу.

Я вышел из дому. Небо прочистилось. Мороз обжигал лицо, ветер улегся, но погода переменчива, в любой момент все могло начаться сызнова. Я хранил ледяное спокойствие. Во дворе – гигантские сугробы. А что же творится в горах, севернее! Кашляли во сне люди. В трескучем воздухе вилась снежная пыль, будто темные вершины гор слали свой привет съежившимся от стужи звездам.

Вдали вспыхнула пара огней, свет приближался. Среди мрака и одиночества огни будто согревали мою угнетенную душу. Это Достал, никто другой! Брошенный на произвол стихий – выдержал!

Скрипнула дверь, выглянул, щурясь, Обадал.

– Павличек на проводе, скорей!

Первые же слова Павличека окончательно привели меня в чувство.

– Тут у нас товарищ директор хочет говорить с вами. Передаю трубку!

В конторе было сильно натоплено, от печи веяло жаром. Обадал прикрутил форсунку, языки огня опали. Потом он вышел, обмел снаружи снег с окон. Вернулся, распахнул обе рамы. Сквозняком сбросило на пол бумаги со стола. Дым клубами повалил из окон. В комнату моментально ворвался холод. Сначала это было приятно.

– Здоро́во, Зборжил! – раздалось в трубке.

Обадал присел на краешек стула, показал на свои часы, обронив:

– Приятного разговора.

– Здорово, Зборжил! – повторил Смолин: на его первое приветствие я не ответил.

– Вам того же, – буркнул я наконец.

– Что новенького? Звонил секретарь районного Национального комитета.

– Я тоже с ним говорил. По-хорошему. Он единственный осведомился, не мешает ли нам погода.

– Рад слышать. А что дальше? Как дорога, черт возьми?!

– Достал еще не вернулся – я послал его на разведку.

Смолин, видно, с трудом перевел дух. Помолчал.

– На разведку? Да он наверняка застрял! Господи, как ты можешь рисковать людьми? Послать в такую вьюгу одну машину!

– Двадцать лет так делаем.

– Поднимай людей. За ним! Не мешкай! И так три часа опоздания. Потрудись взять в толк!..

– Минутку, – сказал я, передал трубку Обадалу и вышел во двор.

Услышал скрип шагов – подходил Достал. Он сказал, что здесь ветер стих, а в горах снег валит по-прежнему. Этого мне было достаточно.

– Правильно, – вернувшись, продолжал я разговор по телефону, – два часа опоздания по вине диспетчеров. И еще час, – добавил я, – людям необходим отдых. Сколько ночей не спали! Подменить-то некем. Ночная смена попросту не добралась до нас. Не ходят ни автобусы, ни поезда – ничего. А крыльев у людей нет.

– Действуй, как считаешь нужным! Но свое распоряжение я велю занести в дневник!

– Твое право. Людей я подниму через… тринадцать минут.

Через тринадцать минут истекал час, который мы милостиво подарили людям.

– Пожалуйста, как угодно. Далее. Я, по твоему выражению, не скликаю никакого совещания. Стало быть, если я правильно понял, помощь тебе не нужна. А мы могли бы дать совет, достать что-нибудь, подослать пару машин… Утром я убываю в командировку. На весь день!

– Ты прекрасно знаешь, какой толк от этих совещаний. Ведется протокол о том, как мы судим-рядим, чем помочь да как улучшить. А проку все равно никакого. Так уж лучше вовсе ничего, директор! До свиданья.

– Как? – обиженно переспросил Смолин. – А, ну ладно… – Положил трубку.

Вошла уборщица, мигом подмела пол. Принесла чаю. Обадал вытащил бутылку, плеснул мне в чашку сливовицы.

– Что я должен делать? – спросил Обадал.

– Оставайся здесь и всем говори, что в Рудной мы будем к полудню. А того обмороженного отправь все-таки в Дроздов. Через полчаса звякнешь в механический, пускай шлют запасной струг из Стритежа. Надо на всякий случай проутюжить дорогу от Дроздова.

Я еще минутку посидел в конторе, в человеческой обстановке. На стене календарь с цветными фотографиями идиллических пейзажей, на шкафу в углу глиняная ваза с еловой веткой, на которой еще болтались остатки мишуры. Память о рождестве. Большая доска – метр на метр – с фамилиями работников участка. Два диплома на имя Обадала, вид на Брод – дома-коробочки, широкая крыша школы. Там где-то, на окраине этого городка, чуть дальше Национального комитета, рисовались темные очертания предгорий, а еще дальше – более светлая гряда гор.

– Буди людей, Обадал. Уверен, все уже свежи, как рыбки в проточной воде. Теперь дело пойдет! Да, позвони еще метеорологам насчет сводки. Разбросаем сугробы в мелкую пыль!

– Хорошо бы, – буркнул Обадал. – А то прежние заносы уже до кабин достают.

– Через час вышлешь грузовики со смесью.

– Сделаю.

– Достал, как дорога в предгорьях?

– Собачья. Кабы не двухметровые шесты – от поля не отличишь. Кое-где даже деревья занесло. Обратно ехал задним ходом, как нищий тащился. Только в лесу и развернулся. Ветер улегся, а снег все сыплет.

Обадал сложил руки и чуть ли не благоговейным тоном воскликнул:

– Ветер утих, сволочь! Слава богу!

– Начнем. Ты, Достал, останешься здесь, сосни часок. Потом догонишь нас. Впереди пойдет фреза, за ней, уступом, по обе стороны – струги. Стругами будем раздвигать стенки туннеля, который проделает фреза. Два струга у тебя, Обадал, да два мы пригнали. Еще запасной из Стритежа. Сила! Если что, дам знать. Записывай все.

Снова загудело по дому, поднялся ветер, захлопал дверьми. Вьюга не сдавалась.

Люди потянулись через двор к грузовикам. Зарокотали мощные моторы. Сыпался снег. Небо пустое и темное, звезды исчезли.

Наконец двинулись – как военная колонна, неторопливо, трезво. Снег залеплял фары. Мы осторожно ползли вперед, похожие на грузных жуков, самые тяжелые на свете струги рвали скопления нежнейших снежных хлопьев, какие когда-либо покрывали земной шарик.

Идущий впереди Зедник скрылся из виду. Раструб с правой стороны его машины непрерывно извергал к небу мощные фонтаны снега. В ста метрах позади фрезы двигался Бальцар с Илоной, еще дальше, метрах в пятидесяти, – вторая старая «татра» со стругом. Я подсел в ее кабину. Водитель Райнох, обняв баранку, мусолил в уголке рта неизменную сигарету. Я устроился между ним и его напарником Згарбой. Навалившись на дверцу, Згарба опустил стекло.

– А то не видать ориентиров…

Мы продвигались медленно, то и дело слышался треск – мы задевали, валили шесты. Но пока ни одна машина еще не съехала с дороги. Згарба, высунувшись в окно, смотрел вперед, и ветер обжигал ему лицо.

Так мы ехали час, два, пядь за пядью отвоевывая метры пространства. Тучи медленно рассеивались и необычайно быстро собирались снова. Хмурый край без единого огонька казался снежной пустыней. Фары отбрасывали полосы желтого света, позволяя разглядеть заносы. От морозно мерцающего воздуха перехватывало дыхание.

– Слышь, закрой окно, – сказал Райнох. – Все равно твои указания ни к чему. Заносы, брат, надо нюхом чуять!

Мотор ревет на полных оборотах, но все равно ползем со скоростью два километра в час. То и дело возвращаемся, спихиваем в сторону снежные кучи, а через минуту вьюга наметает новые, и мы снова возвращаемся… Тысячу раз одно и то же. Мозоли у Райноха на ладонях слились в сплошную полосу. Я потрогал: никогда бы не поверил, что так бывает!

Двенадцать километров летом – два шага, «татра» проглатывает их за двенадцать минут. Не могу сказать, как далеко мы отъехали от Брода, потому что непрестанно возвращаемся. Красные задние огни фрезы стали уже совсем крошечными и постепенно исчезают из виду.

– Не пяться ты без конца, – бросил Згарба, но Райнох делает по-своему.

Сотню раз – назад, вперед. Мотор стонет. Я слежу, как упрямо повторяет Райнох одни и те же движения – задний ход, первая скорость, – и такое однообразие не парализует его мозг! То и дело он выскакивает из кабины, брызгает глицерином на стекло. Шестигранные хлопья отягощают щетки стеклоочистителя, будто это не снег, а камни, стопорят их. А вьюга разгулялась – видимость уже меньше шага, очертания сугробов и обледенелых кустов расплываются в тумане январского мороза.

Внезапно перед нами вырос Зедник, стоит, руками машет. Райнох остановил машину. Я вылез.

– Сплошное пекло, пан начальник, – говорит Зедник. – Черт знает что. Снежный смерч. И такое свинство всю ночь. Может, переждем?

Машина Бальцара по счастливой случайности остановилась всего в метре от нашей. Бальцар выскочил, ругаясь. Мы отошли от машины, спрятались от ветра.

– Ничего не получается, – твердит Зедник. – Зря стараемся. В двух шагах ничего не видать, только машину гроблю.

Бальцар пока молчит. Он не в настроении. Илона вынула руки из карманов, постучала ногой об ногу.

– Да ведь убьют нас рудняне, – возразил Райнох. – Может, и не доберемся, но надо же попробовать.

Я прошел немного вперед, к фрезе Зедника. Я шагал вперед, разгребая ногами снег, наклонясь вперед, одолевая напор ветра со снегом.

Выпрямился – снег моментально хлестнул в лицо. Открыл рот вздохнуть поглубже – ветер швырнул мне в рот горсть снега. Попытался поднять веки, залепленные белым пухом, – едва разлепил на полсантиметра. Снегу по колено. И все-таки я верил, что конец будет. Буран наверняка уже слабеет, потому что нет на земле силы, которая действовала бы бесконечно. Это меня утешало; я побрел обратно, съежившись под теплой одеждой.

Навстречу мне светили фары, позади них маячили другие огни: приближались грузовики со шлаком, солью и людьми, которые, стоя в кузовах, разбрасывали смесь на расчищенную дорогу. Они упрямо шли и шли вперед – и вдруг я отдал себе отчет, что вижу их. Снегопад поредел.

Я вернулся к ожидавшим меня людям. Влез в кабину к Райноху, и все молча разошлись по машинам. С воем ушла вперед фреза Зедника. Мы двинулись следом. Одолели первый подъем. Снежная завеса, колыхаясь, приподнялась, теперь ветер дул параллельно земле, гоня перед собой струи сверкающих снежных хлопьев. Глянув поверх сугробов, я заметил далеко в горах огоньки – крошечные, как светлячки; в воздухе, уже снова прозрачном, они казались ближе, чем были на самом деле. К ним-то и продирались мы сквозь ночь, ради них бились в снежной пустыне, к ним протягивали руки. А справа лес – маются согнутые ветром буки и ели.

Монотонно ревут моторы, приводят в движение механизмы, которыми управляют люди. А люди упорно стремятся вперед, выискивая след, который едва угадывается. Дорога под снегом терпеливо ждет.

Вижу сзади нас машину Бальцара и Илоны, а дальше не разглядеть: там, ниже, в долине, клубится тяжелая, густая снежная мгла.

Бесчисленные звезды прокололи небо. Мороз лютует. Дорога пошла меж высоких откосов, снегу здесь намело метра на четыре. Надо было возвращаться, чтоб снова и снова атаковать снежные завалы. Туннель, проделанный Зедниковой фрезой, жалкий среди этих громад, исчезает за поворотом.

– Еще двадцать поворотов, сотня подъемов, десятка дна спусков, и мы в Рудной. – проговорил я. – Доберемся в два счета. В рудненской школе застряла детишки из окрестных деревень, два дня не могут разойтись по домам. И давно уже не привозили в городишко хлеба и молока, очень может быть, что какого-нибудь тяжелобольного необходимо срочно доставить в областную больницу. Вдобавок там пресс на трех трайлерах ждет, чтоб вывезли его по гладенькому шоссе первой категории. Значит, черт возьми, должны мы что-то сделать, так?!

– Ну и паршиво! – буркнул Бальцар.

– Кто вызывается добровольно сбегать за Зедником, чтоб вернулся?

Никто не поднял руки. И я сам пошел в этот туннель, который в любую минуту мог сомкнуться за спиной и похоронить меня. Бальцар не пошел – не захотел застревать с грузовиком и стругом в бездонных сугробах.

Тишину, обступившую меня, нарушал только стук моего сердца. Я прекрасно понимал, на что иду, впрочем, то же, наверно, испытывал и Зедник. Дорога, прорытая в холме, отчего по сторонам образовались высокие откосы, спускалась под уклон: снежные стены становились все выше. Лавина в миниатюре. Я шел вперед. Вероятно, начинало светать, я задевал плечами снег, сероватый в предрассветных сумерках. Снег светлел и осыпался. Я побежал. Несколько раз натыкался на снеговые стены. Но вот – запах разогретой солярки. Фреза стояла. Зедник не решился ехать дальше. У него слегка дрожал голос, когда я подошел и протянул ему сигарету, которую он принял с благодарностью.

– Вернусь задним ходом. А вы за дорогой смотрите. Включу задние фары – поедем, как на смотру!

– До Рудной рукой подать, а кажется, как далеко…

– Она дальше той звезды, – сказал Зедник. – Ну, с богом. Даю задний ход.

– Н-да. Сюда бы с сотню людей, вручную разбросать увал… Э, да что…

Мы вскочили на фрезу и, пятясь, выбрались из снежной ловушки. Оба грузовика ждали нас. Илона дремала в кабине. Она съежилась на сиденье, опустив голову на руки. Бальцар прикрыл ее одеялом.

Все двинулись назад – задним ходом. Добравшись до леса, повернули колонну прямиком в поле, чтобы обогнуть проклятый холм. Земля в поле была как камень. Объехав холм, стали ввинчиваться в засыпанный увал с другой стороны, носом к Броду. Работали, как проходчики туннеля, метр за метром пробивая себе путь обратно, к тому месту, где были вечером.

Развиднелось; я разглядел унылый лес – и людей. Серое утро отошло в поля. А в вышине снова засвистело – снова понеслась на землю вьюга. Над вершиной пологого холма поднялся туман, но это был взметенный снег. Ледяное чудовище – зима – затевало новую пляску. Поначалу ребята смотрели на все довольно бодро, как бы говоря: «А ну, кто кого?!» Но за эти несколько часов усталость угнездилась у них в глазах и в суставах.

Впереди был поворот, за ним прямая дорога к Броду, откуда мы выехали давным-давно. Было уже позднее утро, когда мы одолели дорогу между откосами.

Зедник озабоченно глянул вверх и, вроде он совершенно равнодушен к собственному подвигу, утомленно сказал:

– И что это Рудную построили так далеко от Брода?

Все засмеялись. Мы еще раз задним ходом проутюжили дорогу меж откосов и еще раз вперед, по направлению к Броду. У леса опять развернулись, повели за собой машины со смесью – они как раз подоспели. Мы набрасывались на сугробы как бешеные псы, рвали их в клочья, и временами только синеватые облака выхлопных газов показывали, где мы работаем. То был бесконечный день, но никто не дезертировал. Наконец вернулись в Брод.

Я спрыгнул на мостовую, потянулся. Шел восьмой час вечера. Все тело у меня было словно разломано на тысячу кусков. Ребята ушли поесть. Я прогулялся по площади.

Горели фонари. Проходы в снегу, сделанные нами, еще не замело. Приятно мне было пройтись по ним. Увидел трактир, зашел.

Прокуренное помещение с низким потолком – таких множество в здешних краях. Летает между столиками официант, галстук-бабочка. За стойкой двадцатилетняя девица со скуки грызет ногти.

Официант принес на соседний столик гуляш с кнедликами. У меня прямо желудок свело, я заказал то же самое. Принесли вполне приличную порцию.

Я выпил кружку пива и попросил вторую. Кто-то прислал мне большую рюмку рому. Я влил его в пиво, очень вкусно получилось. Жизнь опять начинала мне нравиться.

Весь день я думал об одном – о Рудной, о затерянных, отрезанных снегами людях и о прессе, ожидавшем нас. Все виделось мне в абсолютно черном свете, и вовсе не хотелось после всех лет и зим, проработанных в управлении, услыхать от кого-нибудь, что я бездарный руководитель.

Но теперь мир снова начинал мне нравиться, и, чтобы укрепить в себе это чувство, я заказал еще пива и стал ждать, не пришлет ли мне кто-нибудь вторую порцию рому.

Оглядев зал, я, к своему изумлению, увидел старого Макса. Он улыбался, как всегда, с какой-то робостью, которую тщетно пытался замаскировать. Макс сдержанно помахал мне рукой.

– Как дела, почетный гражданин? – поприветствовал я его.

Он обнажил в улыбке вставные зубы и тоже выпил. Улыбка у него была добродушная.

– Мы с вами не в моем кабинете, не у карты дорог, мы в заснеженном Броде, – сорвалось у меня с языка.

– Я рад, что встретил тебя, – сказал он, прихлебывая пиво.

– Не хотите закусить?

Он отрицательно махнул рукой. Я все еще не понимал, зачем ему понадобился, причем до такой степени, что он даже явился за мной в Брод.

– У вас все в порядке? – спросил я.

Новый взмах руки.

Я заказал две рюмки рому, и, когда мы их выпили, старый Макс заказал еще две.

– Где вы будете ночевать, Макс?

– А, у меня повсюду куча приятелей среди дорожников, – улыбаясь, ответил он.

Старик вроде уже слегка захмелел, однако на душе у него явно было не так хорошо, как у меня. Он все озирался, будто ждал кого-то.

Со своих мест мы видели двери туалета. Двери эти скрипели.

– Надо бы смазать, – заметил я.

– Надо…

Я сказал насчет дверей официанту, когда тот принес нам две – недолитые – рюмки рому. Официант согласно кивнул, но куда-то пропал. Я стал следить, придет ли кто-нибудь смазать петли, но никто так и не появился.

Было довольно поздно, когда мы ушли из трактира. Снег хрустел под ногами. Мне почему-то было приятно, что он хрустит под моей тяжестью.

От жгучего мороза я пришел в себя. На душе было покойно. Верхнюю часть площади освещал единственный фонарь, по углам залегла темнота.

Старый Макс потащил меня дальше по улице, к дому одного из своих приятелей.

– Не понимаю, почему он не зашел в трактир, – бормотал на ходу старик, придерживая меня за плечо.

Я позвонил. Очень нескоро в окне показалась женская голова в ночном чепчике. Макс назвался.

Последовало смущенное покашливание. Женщина отошла от окна и заговорила о чем-то с мужем – я явственно слышал перебранку или, если выразиться помягче, оживленный обмен мнениями.

Полчаса торчали мы под этим окном и успели основательно продрогнуть.

– Это мой старый друг, – смеясь, шептал Макс. – Мы с тобой отлично у него выспимся. А утром он еще покормит нас, вот увидишь.

Дверь наконец открыли. Друг пожелал видеть Макса, Макс по-братски обнялся с ним, махнув мне – входи, мол.

Однако они еще довольно долго договаривались, стоя на пороге. Я расслышал только обрывки фраз, что-то насчет последнего автобуса в Дроздов, который уходит через полчаса.

Но у меня и в мыслях не было уезжать по какой бы то ни было причине. Я уже совсем очухался и мог рассуждать трезво.

Старый Макс оторвался от своего друга и подковылял ко мне.

– Вот по приятелям езжу, – просипел он. – Ты понятия не имеешь, какая у нас была компания. Если хочешь, можешь пойти к нему со мной.

А друг, дрожа от холода, без всякого энтузиазма смотрел на пошатывающегося Макса. Тот говорил громко, и друг все слышал.

Я простился с ними, помахав им рукой, и пошел, сильно топая по снегу, словно мстил ему.

Приятно, однако, было услышать, что автобус ходит по расписанию. «Молодец, удержал сообщение с Дроздовом», – мысленно похвалил я Обадала.

Минут пять ходьбы – и я согрелся. Старый Макс ездит по людям, которых когда-то знал. А они его не навещают, даже если он их пригласит. У него навязчивая идея, что когда-то он был важной персоной. Множество народу чем-то ему обязано.

Вдруг я прямо похолодел: не мог вспомнить, расплатился я в трактире или нет. Возвращаться не хотелось – потом выясню…

Однако долги свои следует платить тотчас же. В этом я твердо убежден. И я повернул обратно, потащился по снеговым окопам. Окна трактира уже погасли. Кто-то запирал высокую деревянную входную дверь. Я навалился на нее, скрипнули петли. В щелку выглянул пиколик^[2] в майке. Пар шел у него изо рта. Мальчик побежал к черному ходу, призывая какого-то Альберта.

Появился Альберт – все в том же белом пиджаке, который теперь действительно казался белым, но уже без бабочки. Он возбужденно замахал руками у меня перед носом, стал кричать, что уже собирался жаловаться на меня в милицию.

Я уплатил по счету и сунул ему лишнюю десятку. Альберт ее не отверг. Пиколик, наблюдавший за всем этим, подбежал, захлопнул дверь. Брякнула цепь, скрипнул ключ в замке. Ключ из замка не вынули.

Я прошел мимо каких-то людей, они на меня оглянулись.

Я шагал быстро. И думал: вот хорошо, никому не должен.

Нигде и ничто меня не согревало. Стал вспоминать, бывало ли, чтоб я когда-нибудь ушел, не заплатив. Не мог вспомнить. Всегда я платил по счету – и за развлечения, и за супружество. Женщин я любил, но ухаживать за ними мне было некогда. Со стороны казалось, будто я их не ценю. Но если б я не ценил их, то не ценил бы и саму жизнь. Я возмущался, когда Эва вымогала у меня слова любви, я в жизни не умел произносить их. Читая такие вещи в книгах, я смеялся. Слышать о них не желал.

Я всегда готов платить за то, что мне довелось узнать. Удовлетворение от того, что ты никому не должен, приходит позднее. Меня мало кто любит, зато многие терпеть не могут. Кое-кто из них утверждает, что трудится, но это сплошное притворство, удерживает их одна лишь платежная ведомость. А я хотел бы, чтобы все это было естественной потребностью. Любовь и труд. Взаимная обусловленность этих двух понятий для меня столь же неопровержима, как взаимная обусловленность зимы и снега.

Старый Макс шумно хохочет, он захмелел и сейчас, сидя в чьей-нибудь кухне, вспоминает старые времена. Толкует о дороге в Льготу, о своем почетном гражданстве. Вспоминать приятно, но – воспоминания убили уже столько сил…

Несколько лет назад, на двенадцатом году супружества, Эва сказала как-то, что достала для нас двоих путевку к морю. Сначала я делал вид, будто не слышу, потом согласился поехать. Однако в конце июля навалилось много работы. Надо было ремонтировать мост через Тихавку, и мои дорожники зашивались. Я отказался ехать. Эва взбеленилась. Помню, она заявила тогда, что ненавидит меня всей душой. Уехала одна. Вернулась загорелая, улыбающаяся. Смотрела мне в глаза, не видя меня. На берегу игривых волн она познакомилась с неким блондином из нашего города, я довольно хорошо знал его. Даже несколько раз встречался по делам службы.

Я всегда старался сразу платить по счету. И должникам моим следовало бы отвечать тем же. Илона говорила, что некоторые люди не понимают моего поведения, а Обадал рассказал о «леснике». Весело. Но за веселостью – горечь.

Не всегда в жизни я поступал правильно. Помню, один мой знакомый, когда его в день шестидесятилетия спросили, как он хотел бы прожить жизнь, если б родился заново, поднял рюмку коньяку и ответил, что хотел бы прожить вторую жизнь точно так же, как первую. Это меня глубоко поразило. Я его таким не знал. Ведь раз он не хотел бы жить иначе, значит, он абсолютно, всесторонне убежден, что лучше прожить жизнь не мог. Всегда-то он поступал честно, прямо, люди его за это любят и, чего доброго, вскорости поставят ему памятник!