Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"

Автор книги: Карел Шторкан

Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Этот «вартбург» – собственность величайшего в мире рогоносца. Лесника из Гельтинова, к вашему сведению. Некоего Скоумала. Баба его бегает на сторону, дочка валяется с кем попало, и сам он готов с первой встречной. Видно, углядел в метели бабенку и вылез повалять ее в сугробах. Поди, и лежат тут где-нибудь, снегом их завеяло. Эй, Войта! Скатай-ка в поле, опусти нож рисок на десять!

– А может, это Зборжил? – откликнулся Бальцар, скалясь мне в лицо. – Что-то я его нигде не вижу. Не он ли на ту бабу полез?

Все засмеялись, ветром срывало смех с самых губ. Снег валил без передышки, ледяные кристаллики кололи лоб, щеки. Я тоже улыбнулся.

– Ты прав, Бальцар, это мой «вартбург», порезвиться мне захотелось!

– То-то, – ухмыльнулся Бальцар.

Он подал руку Илоне, втащил ее в кабину и дал газу. Грузовик рванулся, я едва успел вскочить на подножку. Плюхнулся на сиденье, сердце бурно колотилось.

– А теперь, Бальцар, изволь выполнять мои распоряжения, – твердо сказал я, чувствуя, как стынет кровь: ведь я мог сейчас лежать здесь, в снегу, задавленный стругом, завеянный серебристыми кристалликами, и никто бы меня не нашел. – Поедешь ты теперь, как только умеешь, и, пожалуйста, без глупостей!

Он дал сигнал. Хотя гудеть было некому.

– Ну, двигай. Сейчас мы в Гельтинове, до Брода восемь километров. Даю тебе пятнадцать минут. Слышишь?! – взревел я вдруг так, что жилы на шее вздулись. – И давай, жми! Люби себе кого хочешь, но сейчас ты на работе, за рулем служебной машины. Жми давай! Не то я тебя так прищучу, что запищишь.

Тут я заметил на обочине неподвижную фигуру.

– Стой!

Илона разлепила опухшие веки.

– Почему остановились?

– Что за человек? Ночью? Может, тот самый лесник?

– Заткнись, – оборвала Бальцара Илона. – В чем дело?

Человек хватался за дверцу, наконец открыл ее, полез к нам. Мы потеснились.

Все молчали. Незнакомец, уже пожилой человек, седоватый, тепло одетый, судорожно переводил дух, растирая озябшие руки.

– Наверное, совсем бы замерз…

– Что вы, к черту, делаете в этом пекле, в два часа ночи?

– Шел в Брод на утреннюю смену. Говорю себе: утром, поди, никаких автобусов не будет, а в такое время каждая пара рук дорога…

– Илона, – сказал Бальцар, – дай ему хлебнуть.

Это адресовалось мне. Я достал фляжку, обтер горлышко. Но для того, чтобы произвести эту операцию, надо было вытащить чистый платок из-под всех моих одежек. Это оказалось не так-то просто.

– Хотите? – протянул я фляжку.

Рабочий отпил немного, вернее, только пригубил, и поблагодарил. Я взвесил фляжку на ладони и влил в себя рюмки две. Илона отобрала у меня фляжку и тоже выпила.

– Идти дальше я уже не мог. Из сил выбился, так бы и замерз. Особенно трудно за лесом. Сугробы такие – карабкаешься на них, как на Эверест.

Впереди высоченный сугроб, до самых окон кабины. Встал, загородил нам дорогу, выжидая.

– Бальцар, тридцаткой, тридцаткой, прямо в середину, полным ходом!

– Давай, на первой скорости, вперед! – подхватила Илона.

Мы поперли напролом сквозь белый разлив, рассекая его, как волны, отбрасывая в сторону белую пену.

– Проходит, держится старая калоша! Видал?! – кричала Карабиношова, колотя кулаком по щитку. Она подпрыгивала на сиденье. Она была счастлива. – Молодец! Дай поцелую!

Она чмокнула Бальцара и с сияющим лицом повернулась к нам.

– Выйду за Войту! Он мой суженый!

Старый рабочий дыханием согревал руки. Дальше мы ехали молча. От постоянного напряжения клонило ко сну. Ничего удивительного, если б я задремал. Но я знал, что Бальцар следит за мной. И я напрягал зрение, вглядываясь в сверкающую, все заслонившую снежную стену, и думал только о том, как бы не пропустить чего на дороге. Я словно сидел в засаде, подстерегая дичь, и изо всех сил боролся с сонливостью, которая накатывала на меня в тепле тесной кабины.

Илона сидела, запрокинув голову, черные волосы рассыпались по грязной обивке сиденья. Я нашарил за спиной одеяло, вытащил из-под себя, расправил у нее на коленях.

Она сгребла одеяло, сунула мне обратно. Я чуть отодвинулся от нее, хотя в общем-то было некуда, я совсем прижал старого рабочего.

Илона была раздражена, злилась. Уставясь в свистящую мглу, она приглаживала прядку надо лбом, облизывала губы. Какая-то мысль не давала ей покоя.

Подобранный нами рабочий жался между мной и дверцей. Его жизненное пространство ограничивалось десятью сантиметрами. Мое было не больше. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги.

Илона оглядела кабину, словно ей было душно, словно она оценивала убогость нашего временного убежища. Лицо ее стало твердым, будто высеченное из мрамора. Оно было тем прекраснее, ее лицо, что принадлежало ей, Илоне Карабиношовой, с ее белыми руками и длинными белыми пальцами, с мозолями на ладонях и с пылью на сверкающей белизной коже.

Стрелка часов приближалась к половине третьего, когда наша мини-колонна дотащилась до первых домов Брода. Видимость ограничивали издевательские сугробы, летящий снег и стекла наших окон, на которых сверкали морозные цветы. Раскачивались редкие уличные фонари, приветствуя два грузовика со стругами, со щебнем в кузовах, тяжко отфыркивающие из выхлопных труб серо-черный дым.

Небольшой городок в зимнюю вьюгу – это прямо баллада. Он живет где-то внутри себя, и пустота в подлинном значении этого слова обнимает его. Узкие улочки, стиснутые низенькими домами и жиденькими заборами, дрожат под напором вольной, но незваной стихии. Кое-где поднимается над трубами дым. На тонкую струйку его, едва она появится, тотчас набрасывается ветер и терзает, пока не измочалит всю. Мороз прогрызает ставни и врывается в холодные комнаты.

Мы прогрохотали мимо нескольких лавок, вздымая свежий снег, набрасывая его на окна и на витрины. Снег совсем стеснил людей. Тротуары исчезли, ходить можно было только по проезжей части, единственной артерии, которая еще поддерживала жизнь в городке. И нам, грубым, суровым пришельцам, явившимся бог весть откуда, предстояло возродить ее.

Городок честно спал. Начал похрапывать и старый рабочий рядом со мной.

Все люди спят по домам, набираются сил для нового дня. Пришла мысль – что-то поделывает жена? Вспомнились ее холодные глаза, способные на все, ее руки, которые тянули меня к себе и закрывали дверь, чтоб я не уходил, когда это было нужно. Жена у меня красивая. Я сознавал это вдали от нее. Мне стало неприятно, когда я понял, что это знает и другой мужчина, а она позволяет ему это знать.

Я закрыл глаза. На затылок мне давил крючок, запиравший окошко в задней стенке кабины, проделанное, чтоб видеть кузов. Мне страшно хотелось вытянуться, а еще – сбегать по нужде. Все меня давило. Каким-то кошмаром засели в мозгу слова жены, сказанные пару часов назад. Да, все верно. Надо разводиться. И чем скорей, тем лучше.

Улица перекатилась через пологий подъем. Мы проехали перекресток с кубическим зданием школы и сверхсовременным универсамом – продукты и промтовары. Этот магазин мне нравился. Недавно я набрел там на фаянсовые тарелки, которые искал уже несколько лет, на тарелках были нарисованы символы всех двенадцати месяцев. По дороге домой я разбил одну, как раз ту, на которой был изображен месяц рождения моей жены.

Дальше с грохотом вниз по улице, и вот мы уже на площади. Справа занесенный снегом фонтан, несколько лавчонок и трактир, в котором давно погасили свет. Бальцар объехал площадь по правой стороне, миновал две вытянутые громады зданий под снежными перинами, дом Национального комитета в нижнем конце площади и свернул в какую-то улицу. Еще метров двести, и мы наконец-то увидели людей. На дороге стояли грузовики, и люди выскакивали из них.

Люди в оранжевых жилетах.

Бальцар включил дальний свет, притормозил и съехал на левый край улицы. Мы вышли, Бальцар подал мою сумку, про которую я совсем забыл.

Здесь и будет мой штаб. Напротив, через дорогу, дом. В нем шесть комнат. Обадал занимает самую большую, неизвестно почему. Наверное, чтоб устраивать там совещания. Во второй комнате – контора участка, в остальных четырех – койки для отдыха рабочих. В доме топят. Искры вылетают из трубы и мгновенно гаснут.

Вышел из дому коренастый человек – начальник участка Обадал, поздоровался с нами за руку. Он был в шубе, но без шапки. Аккуратно прилизанные волосы не растрепались даже на таком ветру.

– Ну, наконец-то! – пробормотал он.

– Здоро́во, ребята! – крикнул я рабочим в оранжевых жилетах, натянутых на меховые комбинезоны.

Они стряхивали с себя снег. У мужчин с усов свисали смешные сосульки. Брови у женщин заиндевели. У молодых и у старых были одинаково мертвенно-бледные лица. Это их не красило – людей словно извергло из своей утробы снежное небо.

– Привет, девчата! – продолжал я.

Они всё обивали с себя снег. Напрасно! Нас заносило медленно, но верно. И мне вдруг подумалось: как хорошо, что мы тут все вместе.

Обадал терпеливо дожидался, когда я кончу своеобразное приветственное слово. Это было нечто вроде обряда.

Мне никто не ответил, по крайней мере я ничего не услышал. Обадал заискивающе улыбнулся и покачал головой, как бы удивляясь тому, что я жду ответа.

А я все ждал, и нетерпение мое скрывала снежная завеса, скудно освещенная электрическими огоньками.

А люди – в том числе и приехавшие со мной – все старались привести себя в порядок и молча ждали, что будет; им хотелось спать. Нас разделяла целая пропасть. Ведь я приехал, чтоб гнать их на мороз, а им не хотелось никуда двигаться, потому что они уже отработали свою смену.

Так никто и не заговорил. Обадал поднял воротник.

– Не удивляйтесь, они едва на ногах стоят. И вы у них вот где сидите. Не даете покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Такое не забывается сразу.

А мне было на диво хорошо! Они молчали, ну и я не стал больше ничего говорить. Взялся за ручку дверцы – ладонь мгновенно примерзла. Отодрал постепенно, круговыми движениями растер.

Так и стояли мы перед зданием участка наподобие живых изваяний. И никому не пришло в голову уйти.

– Ну, пошли, что ли, – сказал я наконец, и все гурьбой двинулись к дому.

Вздрагивали от холода десятитонки, бормоча моторами.

Старый рабочий подал мне руку.

– Но ведь сейчас еще очень рано! Хотите, поспите у нас до утра?

Он отказался. Поспит в проходной, у себя. Он долго тряс мне руку. Потом разыскал Бальцара и простился с ним. Огляделся, где Илона, но та уже вошла в дом.

– Не знаешь ли ты некоего рогатого лесника? – спросил я Обадала.

Тот, схватившись за подбородок и кинув на меня быстрый, лукавый взгляд, хохотнул.

– Да ведь это наши вас так прозвали!

– Почему?

– Ходите, мол, на чужой участок косуль стрелять, а у самого вот этакое украшение. – Он притронулся ко лбу и снова засмеялся. – Да вы не обижайтесь…

Я вошел в холодный коридор. Обадал за мной.

– Пойдем прикинем, что и как делать.

Следом за нами в комнату Обадала набились рабочие. Никто не спал. Встали даже те, кто было прилег. В печке гудело пламя, выла за окнами вьюга. Окна запотели. В соседней комнатенке лежали на полу какие-то люди.

– Который час? – спросил я, обводя взглядом заросшие щетиной лица.

Кое-кто грязными пальцами принялся распускать шнурки на рукавах комбинезонов. Обадал, набычившись, показал на стену, где висели большие фарфоровые часы.

– Без одной минуты три, – сказал кто-то.

– Да уже все три, черт, – возразил другой.

– Ну что? – спросил Обадал, протягивая мне сигареты.

– Сколько человек у тебя отдыхало и долго ли?

– Да немного. Часика по два.

– Вы спали? – обратился я к усталым людям.

Они замялись.

– Спали, только мало…

Райнох, стоявший у двери, выпалил:

– А что толку! Пять раз по часику. Разве отдохнешь? К хренам такой отдых!

– Что поделаешь, – проговорил кто-то позади меня.

Голос этот был мне хорошо знаком. Недавно схлестнулся я с его владельцем, только теперь вспоминать некогда. Я не оглянулся.

– Все-таки – отдохнули или нет?

– Это как посмотреть.

– Ладно, – сказал я. – Вам известно – я умею быть чертовски ласковым.

– Это мы знаем, – ответил за всех Обадал. – То-то и ужасно.

Кто-то засмеялся.

– Хорошо тебе смеяться, мастер, – сказал я Обадалу. – Сам небось храпанул во все носовые завертки. Вон какой розовый, чисто поросенок.

Еще кто-то засмеялся, сзади, у двери, я не мог видеть кто.

– Сволочная была работенка, так, ребята?

– Ага, – ответил Райнох. – И чем дальше, тем она хуже. Хуже и быть не может.

Обадал присел на стол, стал качать ногами в каком-то неуловимом ритме.

– Жуть что творится, – вмешалась Пстругова. – Прямо не поверишь, кабы своими глазами не видела.

– А о прессе вы знаете?

Нет, о прессе в Рудной они ничего не знали. Обадал им ничего не говорил.

Илона курила, пуская дым в мою сторону. Я глянул, где Бальцар. Тот пил воду из-под крана и не смотрел на меня.

– Вскипяти чаю, – сказал я Обадалу. – Значит, здорово хочется спать?

Все закивали; Райнох выронил сигарету.

– Мне тоже.

Я жалел этих людей в оранжевых жилетах. Придется им перетерпеть. Но жалость моя была особенная. По-моему, в этот миг все они очень сильно чувствовали свою спаянность, хотя и не берусь утверждать, что чувство это распространялось на всех без исключения. Им страшно хотелось спать, но они готовы были открыть глаза – знать бы только как следует, во имя чего.

– Ладно, поработаем еще, – произнес низкий мужской голос тоном, которому невозможно было возражать.

Открылась дверь и, весь белый от налипшего снега, вошел Зедник, стал у самой двери. В комнате было сизо от дыма, зато тепло. Зедник стряхнул снег с груди. На полу образовалась лужа.

Брови его меняли очертания: превращенные в две ледяные сосульки, они постепенно оттаивали, капли стекали по щекам. Он сдул их, усталым движением стащил с головы меховую ушанку и бросил к стене, туда, где, как он предполагал, находился Згарба. Тот поймал шапку, отжал воду, сказал Зеднику:

– Дверь-то закрой.

Лысонек, новый шофер, которого мы переманили из мясохладобоен, встал, подсунул свой стул Зеднику.

– Где ты застрял? – спросила Анка Пстругова. – Выехал-то за полчаса до нас!

– Да ну… – утомленно буркнул Зедник. – Через поле попер, хотел дорогу сократить, и завяз в куче навоза.

Ему не поверили. Он мог, пожалуй, двинуть через Залужную, только дорога там хоть и шире, зато подъем круче.

– Поди, через Залужную ехал? – спрашиваю.

– Ну да, раз пять застревал там, елки-палки.

Теперь все были в сборе. Всего-навсего двадцать пять человек; разделить на три смены – совсем немного для того, чтоб выехать на белую дорогу в черном лесу и утюжить ее вперед-назад, вперед-назад, пока не прекратится беснование стихий… Только конец бурана мог нас спасти. Люди понимали это точно так же, как и я. Но какой толк от понимания, когда вьюга сотрясает даже внутренние рамы и не дает открыть дверь на улицу!

Один из тех, кто спал на полу в соседней комнате, встал, протолкался к нам. Он щурился от яркого света и чего-то ждал. Губы у него запеклись. Он уставился на меня опухшими глазами, словно я был виноват в его состоянии. Но он еще не знал, что все лицо у него в пятнах. Они так горели, будто там, на морозе, он наклонялся к костру и опалил себе лицо.

Люди в молчании пили чай. Десятилитровый чайник опустел очень скоро. Илона снова поставила его на огонь. Она отлила немного воды в чистый стакан и достала из стенного шкафчика стерильный перевязочный пакет. Лысонек подтолкнул обмороженного вперед, дальше уже Згарба препроводил его к Илоне.

Та обмыла ему грязное лицо, намочила вату в теплой воде и стала растирать обмороженные места. Она прижимала его голову к груди, он как бы лежал у нее на левой руке, правой она протирала складки кожи на его лице.

– Ох, – выговорил Обадал, – а я и не знал про него…

Он боялся, что я стану ругать его.

– Ближайшая больница в Рудной, черт, – заметила Анка Пстругова. – Или – назад в Дроздов, если проехать можно…

Обадал мудро изрек:

– Сорок километров до Дроздова больше, чем двенадцать до Рудной. К утру будем там. Возьмешь его в кабину, – обратился он к Досталу. – Забросишь в больницу.

Рудненская больница – это несколько двухэтажных зданий. Туда в неотложных случаях возили рожениц, при необходимости делали и кое-какие операции. С таким обморожением там справятся в два счета.

Обадал выжидательно глянул на меня.

Тикали часы на стене, большая стрелка каждую минуту перескакивала с тихим щелчком. Я насчитал пять или шесть таких щелчков, прежде чем на столе задребезжал телефон.

Звонок окончательно разбудил людей.

– Выйдите в соседнюю комнату, – распорядился Обадал, а телефон все звонил, раздражая людей, которые желали одного – чтоб их оставили в покое, дали отдохнуть.

В тесной столовой через коридор открылось маленькое окошко, начали выдавать свертки с бутербродами. Все повалили туда, контора мгновенно опустела.

– Где мне лечь, если будет время поспать? – спросил я, и Обадал под шум голосов объяснил, что в задней комнате поставлены две кровати, одна для него, другая для меня.

Я повеселел: значит, есть тут для меня местечко, хотя и отлично знал, что вряд ли сумею хоть на минутку сомкнуть глаза.

– Не покажешь? – попросил я.

А телефон… Конечно, вызывают меня, и кто-то будет требовать, чтоб дорога в Рудную была расчищена через час…

В задней комнатушке стояли рядышком две кровати. Подушки в белых наволочках только и ждали, чтоб кто-нибудь из нас положил на них голову.

Обадал, как бы в шутку, ударил кулаком по одной подушке. Вмятина медленно выправлялась, натягивая наволочку.

– Сколько ты не спал?

– Трое суток, – зевая, ответил он.

– Выдержишь?

– А что делать? От людей требую, чтоб работали, не спали, так самому-то, елки, как же…

Я видел – он с трудом держит глаза открытыми.

– Ничего, Обадал. У меня, правда, была возможность поспать, да не мог заснуть. Зимой мне всегда не спится. Жена из себя выходит. Потому что в эту пору от меня никакого толку. И так все десять лет, что я работаю в управлении.

– Не очень-то вы мне нравитесь, – усмехнулся Обадал.

– Не дури, – оборвал я его. – Только ляг – и все полетит к чертям.

– И полетит.

– Ничего не полетит! – воскликнул я.

– Этого нам не одолеть. – Он показал рукой на окно.

– Чего же ты тогда сказал, что утром Достал отвезет того парня в больницу?

– Не могу же я при них говорить, что это невозможно.

– Вот и при мне не говори.

Он посмотрел на меня настороженно и нерешительно – побаивался. Он хотел покоя. Это я заметил по всему его облику, по его походке, когда он вел меня показывать постели.

– Дело ваше, – вымолвил он. – Только мне что-то не верится.

Телефон зазвонил опять.

– Возьми трубку, – сказал я.

Мы пошли обратно в контору. В коридоре было грязно, на сапогах нанесли снегу, и он даже не таял. В углу, около двери на улицу, стояло ведро с песком, рядом скребок – чистить тротуар перед домом. Ненужные жалкие вещи! Они казались теперь до того ничтожными – разве поборешься таким оружием с бураном?!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

7

– Вас, – Обадал услужливо протянул мне трубку. – Секретарь районного Национального комитета, – объяснил он, прикрыв микрофон ладонью. – Тон довольно спокойный.

Я взял трубку. В проводах что-то свистело – далекий и тоненький, как волосок, свист.

– У телефона Зборжил. Дорожный участок Брод.

Спокойный голос человека, привыкшего бодрствовать по ночам, спросил:

– Вы там все в сборе?

– Только что прибыли.

– Кажется, дрянь дело, а, приятель?

– Похоже на то, товарищ секретарь.

– Вам известны подробности насчет пресса, который рудненский машиностроительный должен сегодня отправить за границу?

– Нет. Никаких подробностей я не знаю.

– Речь идет об агрегате стоимостью в два миллиона валютных крон. Везти его далеко. Ради этого в одном нашем районе пришлось укрепить пятнадцать мостов.

Это-то я хорошо знал. Ведь именно мы, помимо текущей работы, возились с этими мостами.

– Знаю. Наши люди работали.

– Послушайте, – доносился до меня сквозь писк в трубке уговаривающий голос, – детали пресса погружены на три специальных трайлера. Нельзя задерживать отправку такой махины…

Вьюга прервала связь по дорогам, но не сорвала телефонные провода.

– Мы сделаем все, что в наших силах.

Такой разговор мне нравился. Мы сидели в тепле; в печке, в которой крошечные отверстия форсунки разбрызгивали солярку, гудело пламя. Подобного рода изобретения позволяют забыть о непогоде.

– Препятствия есть?

– Рад, что спросили. Есть: погода.

Секретарь первый поинтересовался такими вещами. Начал он издалека, но до цели добрался.

– Погода… – протянул он, хрипло откашлялся. – Гм… А вы не ждите, беритесь за дело.

Обадал принес пол-литровую кружку горячего чаю, поставил на стол передо мной. Я жестом спросил, нет ли чего-нибудь подлить в чай. Он повернулся, открыл массивный дубовый шкаф. Сдвинул в сторону папки с делами, вытащил из-за них бутылку сливовицы.

Откупорил. Я взял у него бутылку, налил себе сам – примерно пятую часть кружки. Как чудесно запахло!

– Попробую, товарищ секретарь. Как только чуть стихнет, двинемся.

Далекий писк в трубке не смолкал. Я покосился на аппарат, плотнее прижал трубку к уху.

– Доброй ночи!

– Вам того же, – ответил я и положил трубку.

Ходьба в коридоре прекратилась. Люди укрылись в тепле, устраивались на отдых.

– А в горах все валит и валит, – заметил Обадал. – Попотеем мы на этих двенадцати километрах!

– Есть у тебя кто на линии?

– Сейчас нет, – извиняющимся тоном ответил он.

Я махнул рукой. Он опасливо ждал, что я скажу.

– Отдыхают… Да и пурга не дает…

Я отпил чаю. Превосходный! В нос шибал аромат сливовицы, дурманил голову, напоминая давние зимние вечера молодости. Сад, окруженный кустами терновника, из ягод которого мы с Ваничеком в Доброй гнали самогон, жгучий, как огонь.

– Отличная у тебя сливовица. Домашняя?

– Ага. Еще до снега гнали.

– Пускай люди отдохнут. Ничего мне не объясняй, сам понимаю. Но поди объясни директору машиностроительного, почему ты не можешь начать работы.

– А что ему объяснять?!

– Выпей и ты, Обадал. На здоровье. – Я пододвинул к нему бутылку.

Он опасливо посмотрел на нее и отхлебнул с наперсток.

– Что будем делать?

– Дадим людям еще часок поспать. Из тех, кто приехал со мной, четверых вышлешь, на трассу. Достала со стругом гони к Рудной. Да, да, к, Рудной, – повторил я, встретив его вопросительный взгляд. – Пускай разведает, как там на дороге. И звякни-ка в осиное гнездо. То есть в Рудную, в тамошнюю милицию – не знают ли, до какого места от города они еще могут добраться.

– Почему Достала?

– У него самый большой опыт работы со стругом, все хитрости знает, – объяснил я. – На пятачке развернется, хотя в десятитонке вместе со стругом восемь метров будет.

– В Рудную не дозвониться. Видно, провода сорвало.

Буран осадил нас, медленно наваливаясь на грудь. Он поднял забрало, чтоб лучше видеть, и пляшет вокруг нас. Хлопья летят с неба, нежные, светящиеся, и, уплотняясь, давят. Я видел: дорожному мастеру Обадалу больше всего на свете хочется закрыть глаза и проспать всю эту карусель.

Я вынул полотенце. Из крана текло. Под этой струйкой я ополоснул лицо. Теперь я чувствовал себя отлично. Алкоголь взбодрил меня изнутри, холодная вода – снаружи. Теперь я готов был в любую минуту выйти на трассу и повести свое войско против этой сволочной пурги.

Обадал клевал носом. Прикрыв веки, тупо уставился в одну точку. Я подсчитал, сколько мне удалось поспать за эту неделю, вышло – пять часов. Привычка. У Обадала такой привычки нет. Мужчина в теле. Он страшно боится что-либо решать и всякий раз, как я приезжаю к нему на участок, встречает меня с церемониями. Я долго не понимал, откуда такая почтительность, пока не догадался, что он просто боится меня, как некоторые боятся черной собаки только потому, что она черная и у нее длинная морда.

Придвинув к себе телефон, я набрал номер.

На другом конце провода отозвался Павличек. Он ждал звонка и снял трубку после первого же гудка.

– Это ты?

Во рту скопилась слюна с привкусом алкоголя – я сглотнул. Надеюсь, Павличек не унюхает.

– Позвони директору. Да, да, сейчас. Ночью. Дорогу от Брода до Рудной занесло по макушку. Положение катастрофическое, понятно. Еще скажи ему, мы могли быть тут двумя часами раньше, но ты проспал. Не забудь.

Он запротестовал, меня это обозлило.

– Хочешь, чтобы я ему сам позвонил? Соображаешь, что я могу ему наговорить? Так что лучше звони ты! И пускай не скликает никаких совещаний. Без них знаем, что делать. Пурга, правда, не стихает, но к утру она обычно кончается. Выезжаем через час. Да занеси это в дневник, будь добр.

Обадал разлепил глаза-щелочки.

– Послушай, ты уже отправил Достала?

Он бросился к двери. Шаги… Затем, издали, слабый рокот тяжелого грузовика. Обадал вернулся весь в снегу. Его недовольное лицо выдавало страдание.

– Сказал ты ему, чтоб проехал как можно дальше?

– Он и сам знает.

– Надо было сказать. А то развернется на первом же перекрестке и назад.

– Да знает он. Двадцать лет за рулем, верно? Нечего его за ручку водить.

– Я и не прошу.

– Так в чем же дело?

Во мне закипало раздражение.

– Возьми-ка стакан, да выпей полный, – посоветовал я.

– Тогда и вовсе засну.

– Слушай, ты меня не зли!

– Да что вы опять?! – обиженно вскричал он.

Он на ногах не стоял. Тяжело опустился на стул.

– Вечно все не по вас, черт возьми!

Я ломал себе голову – чем бы на него подействовать. Наконец придумал:

– Пробьемся к Рудной – кучу денег получишь!

– Бросьте вы. Я на это не клюну. Двадцать раз сулили, а вышел шиш.

Все-таки я его расшевелил. Деньги – не самая сильная сторона Обадала.

– Ну, шиш так шиш, – говорю. – Только не хнычь. Хныкать на людях запрещаю, да и при мне не советую.

– Вы обо всех одинаково судите. Думаете, не знаю?

Ожил! Стер ладонью капли с лица. Вытащил платок, провел по затылку.

– Да ну? Ты уверен?

– Железно, – ответил он. – И все здесь так же считают.

– Вот ты – ради денег работаешь, да?

– А жить-то на что?

– Хорошо. Тогда чего ради ты третью ночь не спишь, не зная наперед, сколько за это заплатят?

– Ради ваших прекрасных глаз, товарищ начальник.

– Глаза у меня не прекрасные.

– А чтоб вы не орали на меня. Все вас боятся, вот ради чего.

– Ладно, – говорю, а сам наблюдаю за ним.

Он сидит напротив меня, дородный, втиснутый в ватные штаны и мохнатый свитер; руки положил на колени, голову склонил, на шее слева виднеется широкий шрам – когда-то расплавленный асфальт брызнул ему за воротник и обжег неприкрытую кожу; в тот раз Обадал тоже не знал, сколько им заплатят, но старался заасфальтировать побольше.

– По-твоему, Обадал, все фрезы и струги, что мы закупили, с неба свалились, да?

– Ну и что?

– Или, может, начальники участков выложили собственные сбережения – нате, мол, купите машины… Так?

– Поработали мы побольше, вот вы и купили, когда денежки завелись.

– То-то и оно. И не говори мне, будто ты не можешь сделать вдвое больше, если захочешь. Тебе только захотеть, да с людьми бы твердости побольше. Я-то знаю.

– Может, и так. Жена требует, чтоб я бросил это дело и нашел себе другое место, где работают с шести до двух, и заработок постоянный, да еще премии, понимаете?

– И моя того же требует.

– Какой ей от меня прок? В два счета уйдет, если этак будет продолжаться.

– Моя уже так и поступила.

– Осточертело мне.

– Мне тоже.

– Прямо плешь проела, зуда…

– Пожалуй, и у меня так.

– Да знаю я! – вдруг выкрикнул он.

– Не скажешь ли еще чего?

– Я засыпаю.

– А ты открой глаза. На то ты и начальник, чтоб дать людям поспать.

– Спасибо за такое отличие. Оставьте его себе.

У моего локтя зазвонил телефон, я поднял трубку.

– Дорожное управление? – спросил кто-то.

– Что надо?

– Нижайшее почтение! – произнес пьяный мужской голос и замолчал.

– Опять шуточки? – усмехнулся Обадал. – Вот так все время.

– Убью я его, – сказал я. – Поймать бы – и стругом в снег, пускай знает, что такое зима.

– От Бальцара переняли?

– Что?

– Да вот это: стругом в снег.

Тут только я сообразил, что повторил угрозу Бальцара.

– Да нет, просто в голову пришло. А он что, так говорит?

– Говорит. Каждого, кто на Илону засмотрится, сгребет стругом – и в снег башкой, пускай подыхает.

– Красиво. Еще что?

– Еще грозится вскорости сделать это с вами, товарищ начальник. Очень скоро. Может, даже завтра.

– Славный ты малый, Обадал. Плесни еще капельку.

На капельки он не поскупился – налил сантиметра на два в кружку.

– Не надо бы вам столько пить, Зборжил.

– Сердце болит, брат.

– Рогатый лесник… – пробормотал он.

Наступила тишина. В этой тишине стало слышно, как бьется в печке огонь и скулит ветер в трубе. Крошечные кулачки яростно колотили в окно.

– Бедный ты, старина, – проговорил я. – Ждет тебя то же самое…

Я прямо-таки осязал, как внутри у него все кипит и бурлит, как ярость поднимается к горлу, к глазам. Вот он в бешенстве раскрыл их, прошипел:

– Нет уж, по-вашему не бывать! Не всякий согласен, как вы, пан шеф, чтоб его на лопатки уложили!

– Ну что ты, такая пустяковая жертва…

– Неужто вам себя жалко?! – удивился Обадал и громко засмеялся.

– Нет. Просто объясняю, где моя ошибка, чтоб ты ее не повторил. Так что лучше сматывайся с этой работы, не то станешь вторым рогоносцем.

– И не подумаю, – возразил он. – Я простой дорожный мастер. Простые женщины от мужей не уходят. Они ведь простые.

– С одной стороны, на тебя давят миллионы обязанностей. Снежные заносы или вот пресс в Рудной. С другой стороны, жена, которая не желает, чтоб были у тебя все эти заботы и бессонные ночи.

– Что же вы-то не уходите?

– А я не мог бы жить без этих треклятых бессонных ночей!

В дверь постучали. Я пошел открыть – за дверью стояла Илона. Обадал поднялся.

– Кстати, как там соль, Обадал? – спросил я. – И шлак, и песок… Смешали?

Илона вошла. Она не знала, остаться ей или лучше уйти. Спрашивала меня взглядом. И ждала, чтоб Обадал вышел.

– Свалили на площади, – ответил тот. – Вы ведь мимо проезжали.

– Вот как. Не заметил я. Все снегом занесло.

– А снег не тает, – разочарованно протянул он.

– Увидим, как будет на дорогах, в больших масштабах. Пробьем дорогу стругами, потом на четырехсантиметровый слой снега насыплем этой смеси. Соль разъест снег, останутся шлак с песком, и первый же мороз пришкварит их к покрытию.

– Здо́рово, Зборжил, – сказала Илона. – Вы настоящий мужчина. Покажите им, что не боитесь.

– Да так уж сколько лет делается. Что тебе, Илона?

– Покурить захотелось. В женской комнате девчата дрыхнут. И Бальцар на боковую отправился. Осталась я одна.

– А тебе что, неохота? – буркнул Обадал.

– Не могу я заснуть. – Илона вынула сигарету.

Она стояла совсем близко от меня, подняла черные ресницы:

– У вас печальные глаза…

– Тебе бы тоже отдохнуть, Илона, – настаивал Обадал. – Осталось меньше часа…

– Да что вы меня гоните? Сами, что ли, спать хотите?

Обадал обиженно усмехнулся. Склонил голову к плечу. Он был бледен от бессонных ночей.