Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"
Автор книги: Карел Шторкан
Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Терезка непонимающе смотрит на Божену, потом на мужа. Владо, стоя в дверях, дергает плечом, щекой – мол, и он не понимает.
– Как же еще? Что тебе не нравится?
– Видишь ли, – важничает Божена, – на мой взгляд, тут много лишнего. Салфеточки, бирюлечки, подушечки! – Она показала на постели, где громоздились вышитые подушки, для сохранности упрятанные в прозрачные чехлы. – Надо же придумать такое! Боишься, запылятся? – И откровенно рассмеялась.
Терезка блуждает взглядом по своей тщательно обставленной и разукрашенной гостиной, и видно, как ею овладевает неуверенность. Что она сделала не так, что тут не к месту? Может, не стоило сажать на сервант куклу в зеленой юбке, которую Владо получил в тире как приз на последнем деревенском празднике? Почему Божена хает их дом? Ведь они хотели, как лучше…
Божена еще раз окидывает взглядом комнату и выносит окончательный приговор:
– Не сердись, но тут мало воздуха…
Она вспоминает эту сцену, прижимая коленом к стене бестолкового теленка. Перед ней – Терезкино лицо с застывшей гримасой, выражающей непонимание и обиду. Мало воздуха! Что же я – не проветриваю? Или у нас тут какое-нибудь старое барахло? Или белье после стирки развешиваем?! Мало воздуха! Что это на нее нашло?
По лицу Божены скользит легкая улыбка. Тогда, в комнате Владо, она вдруг вернулась на несколько месяцев назад. Вспомнилось лето. Увидела себя в небольшой уютной квартирке тети Марии, там, под Татрами, где ей было так хорошо. У тети Марии есть все: и безделушки, и украшения; может, их не меньше, чем в Терезкиной парадной комнате, ведь тетя прожила в своей квартире долгие годы… Но все это не лезет в глаза. Не мешает. Одно подходит к другому – практично и красиво; каждый предмет выбирается не только со вкусом, но и со стремлением, чтобы вещи не привлекали к себе лишнего внимания, не препятствовали свободе и удобству.
Ей хотелось сказать это тогда, у Владо, но она хорошо понимала, что сравнением и попыткой убедить скорое напортит, чем поможет. Это нужно видеть самим, иначе любые слова напрасны. И вообще – зачем она лезет в чужие дела? А сама-то? Что у нее-то есть, чего она добилась?
Кто хочет обставлять квартиру и доказывать людям, как хорошо он в этом разбирается, первым делом должен ее иметь сам! Заработать на квартиру, заработать на то, что поставить в квартире. Иначе все это лишь смешная дерзость да зеленая неопытность… А Терезка с Владо столького уже добились! Построили дом, купили мебель, расставили по своему вкусу. Они обогнали ее не на какие-нибудь сотни метров, а на годы, на долгие-долгие годы! Все у них уже есть. Их пальцы уже ощущают острые зубчики ключа от машины, а глаза выбирают на дворе место, где весной построить гараж.
Так-то! Скоро у них будет и гараж!
Пожалуй, кормление телят дается Божене неплохо. Справляется она и с этим глупышом. Грозит ему, как учительница сопливому первоклашке:
– До каких пор я буду с тобой мучиться? Ну, тяни же, соси! Не дергайся, там есть еще немного… Вот погоди, останешься разок-другой без молока. Голод тебя живо научит… Ладно, беги, недотепа! Если с каждым так возиться, на кормление будешь часа по четыре тратить.
Она заходит за оградку и наблюдает, как сытые телята, из которых немногим суждено стать взрослыми, озоруют и резвятся. Задурачится какой-нибудь один, сейчас же к нему присоединяется другой, за ним – третий. И начнут скакать по-своему, высоко взбрыкивая задними ногами.
Она смотрит на молодняк скорее по привычке, чем с интересом, а в мыслях – далеко отсюда.
Почувствовав на плечах чужие руки, продолжает спокойно стоять. Оборачивается без удивления, скорее медленно и непонимающе, так что в первое мгновение Петер может подумать, будто она мягко и уступчиво ему поддается.
– Чего тебе? – говорит она тихо, но с такой опытностью и вызовом, что Петер невольно отступает, не выдавив из себя ни звука. – Ну, говори, чего тебе? – повторяет Божена тем же тоном. И пристально смотрит прямо в его нагло-расчетливые и замутненные желанием глаза.
– Божена… – произносит он глухим голосом, тут же пытаясь сгладить дурное впечатление чем-то заманчивым, – знаешь, когда я тебя вижу, когда знаю, что ты тут…
– Да?.. – Она отходит в сторону, пристально наблюдая из-под насупленных бровей за его растущей неуверенностью.
– Ты мне так нравишься, что я совсем обалдел! – наконец выпаливает он.
– Правда?
Божена широко раскрывает глаза, потом прищуривает их. Это страшные для Петера глаза, одновременно притягивающие и отталкивающие.
– Поверь! Ни о ком не думаю, кроме тебя…
Он делает несмелую попытку снова обнять ее за плечи, но Божена останавливает его деловым, ни капельки не взволнованным тоном:
– Хочешь на мне жениться?
– Боженка, не шути, пожалуйста…
– Я говорю серьезно, Петер. Могу даже дать тебе совет.
– Совет?
Лицо Петера еще более вытянулось, словно он перемогает острую боль.
– Скажи своей мамаше, – серьезно продолжает Божена. – А уж она знает, что в таких случаях делают.
Петер поджимает губы, отворачивается и громко вздыхает.
– Она сходит к моей маме, а там видно будет…
– Ты совсем не такая, как я думал!
– А что ты, собственно, думал? – Божена потягивается, вроде бы выставляя на всеобщее обозрение свой синий подпоясанный халат и грубые резиновые сапоги. – Думал, я тут… – она делает жест в сторону лужи за оградой, телят и грязной стены, – вот тут буду с тобой целоваться? А не сообразил, что это бы нас обоих унизило.
– Не строй из себя чистюлю, смотри – поплатишься! – прищуривается Петер, его взгляд не сулит Божене ничего хорошего.
– Это я-то чистюля? – Божена руками проводит по халату, который годится только для кормления телят. – Мимо бьешь!..
– Чего же тебе надо? Чего ты вообще хочешь? – В тоне зоотехника – вызов и любопытство.
– Знаеш-шь, – Божена нарочито тянет последний звук, – я, например, хочу, чтобы тут где-нибудь было человеческое, чистое помещение, где можно скинуть халат, присесть на минутку и забыть, что ты в коровнике. Там бы мы с тобой и потолковали по душам.
– Погоди, вот объединят кооперативы, – насмешливо отвечает Петер, – тогда будет все – и душ, и телевизор!
– Значит, не слишком ты торопишься со мной поговорить, – произносит Божена, не замечая, что в ее голосе звучит и какая-то доля разочарования.
Она идет по центральному проходу.
– Ну почему! – не соглашается Петер, следуя за ней. – Почему ты так решила? Можно и теперь поговорить, – повторяет он, видя, что Божена не отвечает.
– Только это требует другого начала, ясно? – с улыбкой оборачивается она к Петеру.
– Да чего ты… Я же так…
– А мне показалось, сегодня ты хотел чего-то другого. Я ведь не маленькая!
И тут ее, вероятна, больше, чем самого Петера, поражает, что она говорит и как складно все у нее получается. «Не слишком ли я задираю нос? – размышляет она после ухода зоотехника. – Он может подумать… а что он, собственно, может подумать? Что он – ясновидящий?» Она одна знает, что у нее было с Каролом и что иной раз в жизни выдаются дни, когда все точно сдвигается с места. Какая-то сила бросает тебя вперед – и ты летишь, а когда опустишься на землю, уже не совсем такая, какой была прежде. И уже не можешь быть прежней, даже если очень захочешь.
Божена не любит вспоминать поездку в город – лучше через все это перескочить. Но что-то – не похвальба, не удовлетворение, – что-то в ней все-таки осталось, пожалуй, даже больше, чем неопределенное что-то. Отсюда и эти слова, взгляд, тон голоса.
Ловко вымыв ведерки, она заканчивает работу и идет домой как человек, у которого день не прошел даром, словно вода, что течет сквозь пальцы.
После отъезда отца в доме тихо и пусто. Прежде мать не была такой неразговорчивой и хмурой. На вид она спокойна, решительна во всем, что делает. Но Божена видит: слишком часто она остается наедине со своими мыслями, а с дочерью ей не отвести душу, как с мужем. Когда Божена не согласилась с ее предложением кормить телят и по вечерам, мать не долго противилась и, чуть поворчав, перестала об этом поминать. Замкнулась, молчаливо наблюдала за дочерью и ждала…
Божена сказала, что встречалась с Имрихом, и это, по всей видимости, успокоило мать. Она не знала, о чем и как говорила Божена с братом, та не передала ей содержание разговора, но сам факт, что они встретились и беседовали, внушал ей надежду: самый старший и опытный из ее детей поможет младшей сестре, ведь он лучше понимает, что для нее найти и как сделать, чтобы все было по-людски, чтобы Божена куда-нибудь пристроилась – не оставаться же ей вечно при телятах.
С дочерью она говорила осторожно, туманными намеками, боясь, как бы не испортить, не спугнуть чего пустыми, а то и несправедливыми словами. Божена тоже не находила в себе смелости объясниться с ней. Чувствовала, что и сама чего-то ждет вместе с матерью, точно ближайшие дни непременно должны принести спасение. И тем не менее подспудно в ней рождалась иная, новая струя, она больше не хотела, подобно матери, надеяться на помощь извне, по крупице набиралась смелости и решимости, без которых не обойтись, если в самом деле пытаешься сдвинуться с мертвой точки.
Божена вернулась с кормления, но кухонный стол не был, как обычно, накрыт: тарелки, хлеб, скромный ужин. На голом столе бросался в глаза большой кремовый конверт на ее имя.
– Имро что-то тебе прислал, – встретила Божену мать, взяла со стола письмо и подала ей, пусть видит: как ни хотелось узнать, что там, дождалась и вручила конверт нераспечатанным. Не сказала: тебе письмо от Имро, потому что чувствовала: Имро, сам обремененный множеством забот и неприятностей, прислал беспомощной, привязанной к телятам сестре залог лучшего будущего, а всем домашним – облегчение и покой.
Божена с любопытством берет из материнских рук конверт, потом ножницы и осторожно обрезает край.
Скупые строчки заполняют всего три четверти листка, засунутого в сложенный бланк заявления для поступающих в институт. Никаких напоминаний или упреков. Имро посылает бланк, чтобы она его заполнила и как можно скорее самолично подала в деканат. Маленькая Катка немного простужена, в остальном у них все в порядке… Он устроил перевод отца в терапевтическое отделение. Теперь отец лежит в палате номер восемнадцать. Привет ей и матери.
– На, почитай, – протягивает Божена матери письмо и бланк. Мать садится, но почти тут же встает, потому что все здесь коротко и ясно. Никаких «в случае», «если» да «может быть» – перед ними бланк, сейчас более важный, чем перевод отца в другое отделение, а поскольку за бланком стоит Имрих, сомневаться ни в чем не приходится.
– Вот видишь. – Мать засовывает бумаги обратно в конверт и подает дочери. В ее голосе слышится тихое торжество: я знала, я ждала, что наш Имро… Теперь я могу спать спокойнее!
Во время ужина мать разговорилась. Слова, которые она в себе душила, рвутся наружу. Ей необходимо выговориться, чтобы облегчение было полным, чтобы там, и груди, у сердца, ничто не давило. Божена лишь изредка вставит слово-другое. Слушает, чтобы угодить матери, – конечно, учительство будет для нее лучше, да разве можно в чем-нибудь сомневаться, когда Имро все взвесил и все устроил? Только выполнить, что он велел, – как бы там ни было, а Имро надо уважать и держаться его советов. Он плохого не подскажет, боже мой, ему видней, ведь он и сам при этом деле, хоть и немало натерпелся, это он-то, с его умом… Если что, надо сперва спросить его, а не так – с бухты-барахты.
Матери хочется, чтобы Божена отправилась к брату сразу, на следующее же утро. Пришлось убеждать – мол, успеется и послезавтра. Потом, во время мытья посуды, мать объявляет, что поедет вместе с Боженой. К телятам пойти – найдется замена, ведь и ей надо повидать отца – так-то оно будет лучше!
И уже прикидывает, что взять с собой, что приготовить…
Все близится к счастливому концу, а Божена чувствует: она как-то съежилась, что-то изнутри подминает ее и нет сил защищаться. От души желает матери спокойствия, ни в чем не может упрекнуть брата, но ее это ровно не касается. Все будто бы проходит мимо, хотя делается для нее и ради нее… На конверт она смотрит равнодушно. Из-за стола встает, только когда мать окликает ее – мол, надо выспаться, спокойно отдохнуть. Слова матери для Божены как нити для марионетки: за них надо потянуть и они поведут. Сколько таких нитей связывает ее! Мать, Имро, еще и отец, а что же она, она сама? О ней позаботятся… Ей остается лишь ничего не напортить и ни на шажок не сойти с дороги, которую ей указали. Быть образцом послушания. А если что – идти к Имро! Сказать Имро, спросить у Имро! Он опытный, он посоветует и поможет.
Божена уносит конверт в свою комнату, его нужно куда-нибудь аккуратно положить, ведь в нем будущее, в нем все. Все? А что, если это лишь бумажка, которая еще ничего для нее не открывает и не решает? Однако Божене ясно: на этот раз она ничего не может сказать матери. Нынешний вечер не допускает высказанных вслух сомнений. Если не для чего другого, то хотя бы ради матери.
Долго лежит без сна. Сон – это вам не слуга, являющийся по первому зову. Особенно если мозг неотступно сверлят мысли. Вспыхивают друг от друга, но не приносят никакого решения, никакой определенности. В этих мыслях и мать, и брат, и Карол, и раскритикованная Терезкина комната. Вдруг Божена очутилась в этой комнате с Каролом. Там душно, но Карол не чувствует духоты. Ему нужна только Божена, а та упрямится. Отбивается от него словами, острыми как ножи. И вдруг кричит:
– Отстань, я скажу Имро!
Карол хохочет: ха-ха-ха, здорово придумала! При чем тут твой Имро? Что он может, и вообще – какое ему до этого дело?
Божена выскакивает из комнаты. Бежит к Имро. Его панельный дом оказывается рядом с домиком Владо. Входит – брат удивленно смотрит на нее, а она и не знает, с чего начать. Стоит в полном отчаянии, не в силах выдавить ни слова.
Ей бы сказать: «Видишь ли, Имро, есть тут один человек, да ты его знаешь… Я была у него однажды, перед тем, как мы с тобой поссорились по дороге в больницу, и вот теперь я не могу решить, то ли сердиться на него, то ли…»
Но она все стоит, смотрит на Имриха и нервирует его своей нерешительностью. Тот даже не знает, о чем ее спросить, в чем упрекнуть…
12
После широкой лестницы и просторного коридора больничная палата терапевтического отделения угнетает теснотой – так бывает, когда из большого двора входишь в дом, заставленный мебелью и заваленный всякой рухлядью.
Божена остановилась возле постели отца – и палата вроде бы расширилась. Ну да, не такая уж она маленькая, стены пустые, и над головой много свободного пространства. Однако шесть кроватей занимают немало места, а между окнами еще втиснут стол.
Отца она увидела с порога, хотя лежал он лицом к окну. Потом заметила худого, беспокойного старика. Тот сидел на постели, средней справа, и что-то жевал.
Две кровати – ближайшие к двери – были пусты: видно, те, кто лежит на них, вышли в коридор, ведь сейчас время посещения больных.
Кроме Божены, в палате еще две посетительницы. Они сидят у постели довольно молодого мужчины. Его измученное лицо зарылось в подушку, глаза упорно разглядывают потолок. Две женщины – вероятно, его жена и мать – озабоченно переговариваются над больным, а сам он лишь изредка обронит слово.
Постель отца напротив, тоже у окна. Сосед повернулся к нему спиной, и на его тумбочке, по другую сторону кровати, включен транзистор. Музыка усугубляет тоскливую атмосферу палаты, передающуюся и людям, хотя на дворе вовсю светит солнышко и через окно слышно неутомимое чириканье воробьев.
У отца отдохнувшее лицо, но он полулежит, задумчиво опираясь на локоть, и, кажется, не сразу замечает присутствие дочери. Потом поворачивает к ней голову и говорит каким-то чужим, незнакомым голосом:
– Что стоишь? Бери стул, садись.
Божена берет от стола последний стул, садится спиной к окну, так что ей хорошо видна вся палата. Кончиком языка облизывает губы, подыскивая слова, чтобы начать разговор.
Божена пришла сюда прямо с вокзала, и в голове ее блуждали обрывки каких-то неясных мыслей. Она беспрестанно повторяла себе, что приближается к больнице, что Имро где-то неподалеку и неизвестно, что он сказал отцу и, вообще, сказал ли ему что-нибудь. Отца перевели из хирургического отделения в терапию, палата номер восемнадцать – это единственное, в чем она твердо уверена, остальное полно неясности…
Лучше всего думать, что Имро отцу ничего не сказал. Имро знает, о чем нужно и о чем не нужно говорить, он никогда не любил пустой преждевременной болтовни. Но вопросов отца не избежишь, а они не всегда приятны. Как поступил Имро, если речь зашла о ней, если отец сам начал этот разговор? Новый прилив неуверенности, который не переборешь движением, ходьбой… Будь что будет. Поглубже вздохнуть – и выше голову! Это помогает лучше всего. Держаться и выдержать, ведь посещение отца – лишь остановка на долгом пути, потому что надо идти дальше и преодолеть значительно большие трудности. После отца – к Имро, это ясно. Так надо, и увиливать незачем.
К отцу Божена вошла уже подобранной, испытующе смотрит на него, старательно подбирает слова.
– Отчего не приехала мама?
Отец спрашивает спокойно, без упрека. Похоже, он ничего не знает о бланке, который прислал Имро, да, явно не знает.
– Она тоже хотела ехать, – с готовностью отвечает Божена. – Уже и замену подыскала, соседка пообещала вчера, что покормит, а потом утром пришел ее муж – мол, она плохо себя чувствует, просит, чтобы мы не сердились…
– Побоялась оставить на тебя, – по-своему объясняет отец. Он наверняка и не подозревает о причине ее появления, запрятанной в тесном кармашке сбоку большой сумки, которая стоит у ножки его кровати.
– Если бы она сказала, что хочет поехать… – пробует защищаться Божена.
– Ладно, – нетерпеливо перебивает ее отец, – не приехала, так не приехала…
Божена растерялась и никак не сообразит, с чего бы начать разговор. Надо спросить отца о здоровье, догадывается наконец она, но отец снова опережает ее.
– Мама послала что-нибудь Имриху?
– Да. – Божена кивает на сумку. – От тебя сразу пойду к нему.
Отец спускает ноги на пол, садится на постели. Божена, поспешно нагнувшись, подставляет ему шлепанцы.
– Знаешь, – отец доверительно понижает голос, потому что в палате все время стоит какая-то неестественная тишина – слова доносятся как будто из-за стены, – если бы не он, меня бы сюда ни за что не взяли. Без его хлопот я бы повис в воздухе, Заведующий хирургическим отделением так и сказал: мы с вами кончили, операция не нужна, постарайтесь попасть в терапию. Там выяснят, что у вас…
– Тебе лучше? – разглаживает одеяло Божена.
– Вроде маленько полегчало. – На его лице мелькает слабая улыбка. – Врач обнадеживает, сделают еще кое-какие анализы и скажут, что и как. Похоже, печень не совсем в порядке. Что-то меня там точит. Если бы не перевели сюда…
Он засмотрелся в окно, за которым видны высокие деревья в парке и далекие крыши домов.
– Это хорошо…
Божена замечает, как побелели и обмякли в больнице отцовские руки.
– Велел только, – отец пристально смотрит на Божену и поднимает указательный палец правой руки, – чтобы в нынешнем году я о работе и не помышлял. Еще, говорит, пройдет немало времени, пока вы станете мужчиной что надо. Строгая диета и никакого перенапряжения!
Божена наблюдает за стариком, сидящим на соседней постели. Ему добрых семь десятков, сидит он все в той же позе, как вначале, и продолжает что-то жевать. Потом смотрит на отца, тот опускает глаза и хмурится.
– Так что с агрономией я покончил…
– Не думай, отец, – утешает его дочь, – ты наверняка выздоровеешь. Тут хорошие врачи. Наберись терпения и делай, что велят…
При этом она представляет себе, как дома отец ходит из комнаты в кухню, на дворе дождь, и она не знает, куда деться, чтобы не торчать у него перед глазами… Несколько раз даже сморгнула, стараясь прогнать неприятную картину.
– Только подумать – буду бить баклуши… Что я, старая развалина? А тут еще ты…
Михал Земко умолкает, теперь и он смотрит на старика, который что-то ищет под подушкой и в тумбочке.
– Обо мне не беспокойся, отец, – говорит Божена ровным, на удивление твердым голосом.
– А кому же беспокоиться, как не мне?
– Правда, отец. – Божена стискивает зубы. – Сейчас это может тебе повредить.
– Ну, ну, – покивал головой Земко. – Пожалей отца хотя бы тут, в больнице. А через полгода будешь плакаться, что испортила себе жизнь!
– Работы я не боюсь, – говорит Божена голосом, который убеждает своей уверенностью.
– Два-три месяца хорошей работенки тебе не повредят. Такая практика полезна всем маменькиным дочкам, что мечтают о легкой жизни.
– По-твоему, я маменькина дочка?
Она произносит это серьезно и грустно. Повернув голову к окну, с минуту смотрит на ветви деревьев.
– Этого я не говорил! Но ты обижаешься, что тебе ни скажи. Да ежели бы я в свое время имел такие возможности, как ты…
– Возможности – еще не все, – осторожно возражает Божена.
– Ладно, ладно, – соглашается Земко, но полностью заглушить сварливые нотки ему все-таки не удается. – Оставайся при своем! Но заруби на носу, что я тебе скажу: я за тебя нигде учиться не буду! И если ты еще раз вернешься домой – мол, то да се тебе не по нраву, я тебя не оставлю даже телят кормить! Запомни это раз и навсегда!
Он строго смотрит на дочь, а ей ужасно хочется улыбнуться отцу. Если бы не боялась, что он обидится, не поймет ее улыбки, непременно бы улыбнулась. Хоть чуточку. Ведь от улыбки – легче и свободней…
– Когда я что провороню, – Михал Земко пытается сгладить резкость сказанного, – меня тоже по головке не гладят. Жизнь такая!
– Я в институт не стремлюсь, – тихо говорит Божена. – Никого ни о чем не прошу, ни от кого помощи не жду…
– Заладила! – урезонивает ее отец. – Для чего же все мы, как не для того, чтобы о тебе заботиться? Мать, я, Имро…
– А я должна сидеть, словно кукла? Сидеть и ждать, куда другие меня сунут? – Божена пытается сдержаться. – И еще трястись, как бы чего не напортить. Этого вы хотите?
Покачав головой, отец медленно произносит:
– Тише, тише… Кто не слушает добрых советов, сам потом расплачивается! Если бы ты вовремя посоветовалась с Имро, не кончилось бы все так и на агротехническом. Я уверен…
– Я и сама знаю…
– Пусть будет так, – вежливо перебивает ее отец. – Когда меня отпустят, приеду домой с Имро, там и поговорим.
Он молча оглядывает палату, потом спокойно спрашивает:
– Книжек не привезла?
– Привезла, – кивает Божена, нагибается и вытаскивает из сумки два толстых тома. – Пока ты болеешь, прочтешь больше, чем я за два года…
– Эх милая, нашла чем хвастать! Ты студентка, а я агроном без образования…
– Бывшая студентка! – поправляет Божена. – Теперь я телятница, а нам, телятницам, не до чтения.
– Насколько мне известно, – усмехается отец, – чтение еще никому не вредило.
Божена снова склоняет голову к сумке, что-то в ней поправляет. Транзистор соседа продолжает тихо играть. Старик встает и, шаркая ногами, направляется к его постели.
– Уберите куда-нибудь свое радио! – глухо ворчит он. – Кто может целый день его слушать?
Женщины, сидящие напротив, оборачиваются на его голос, молодой мужчина, повернув на подушке голову, следит за стариком.
– Я включаю только для себя, – лениво откликается лежащий на постели владелец транзистора, не шевельнув и пальцем, чтобы выполнить просьбу старика.
– Но это действует мне на нервы. – Старик схватился рукой за белую металлическую спинку кровати своего мучителя. В первую секунду кажется, будто он хочет сдвинуть кровать с места и куда-то вытолкнуть. – Пойду к доктору, пускай переведет меня из этой палаты.
– Доктор выставит вас в коридор вместе с вашей постелью! – Лежащий не позволяет вывести себя из равновесия. Потом протягивает руку, выдвигает ящик тумбочки. Достает кусок ватрушки и протягивает старику.
– Возьмите! Будете жевать и не услышите музыку…
Старик берет угощение, пристально смотрит на владельца транзистора и какими-то деревянными ногами шаркает назад, к своей постели.
Божена прощается с отцом как положено, без торопливости. Покидает больницу, точно человек, который мыслями все еще там, в палате, и больничные впечатления медленно отступают перед миром улицы, машин, пешеходов. На тротуаре она быстро включается в общий ритм, приспосабливаясь к тем, кто особенно спешит.
Соскучилась по движению, и когда снова приходится сесть – на этот раз в кресло у Имриха, – сидит как на иголках. Еще и потому, что брата нет дома, ожидать придется явно не меньше часа. У него там что-то на факультете, и – как становится ясно из Клариных слов – что-то важное. Если судить по ее сбивчивому рассказу, теперь для Имриха все важно: надо поспеть везде, не забывать же ради второстепенного и менее значительного о своих обязанностях на факультете! При нынешнем-то его положении он, право же, никак не может этого себе позволить!
Божене на руку, что у Клары нет для нее времени: маленькая Катка заболела легким бронхитом, и нужно, чтобы кто-нибудь был около ее кроватки. «Пожалуй, оно и лучше, удобный повод», – думает Божена, оставшись одна в гостиной и набрасывая на листке несколько фраз для Имро.
Пустой бланк она не оставляет. Так решила еще по пути сюда. Это было бы похоже на оскорбление. Все равно что вернуть назад подарок.
Клара приходит от малышки. Записка уже готова, положена в конверт.
Не сердись на меня, Имро, просит она брата, но твой бланк я не заполнила. Спасибо, что заботишься обо мне, только я не уверена, что из этого получился бы какой-нибудь толк. Просто я пока не решилась и не хочу тебя разочаровывать. Надеюсь, ты поймешь и не будешь слишком меня ругать. Спешу домой, а там будет видно…
Сказать еще несколько слов Кларе, которая глянула на конверт бегло, а на Божену смотрит словно бы свысока, как старшая на младшую и нуждающуюся в помощи. Конечно же, Имро сделает, что в его силах, хотя сейчас ему нужно быть чрезвычайно осторожным… Все так сложно, но без высшего образования нынче нельзя, не добьешься ни положения, ни успеха…
Божена молча проглатывает слюну и с ней вместе – возражения. Лучше думать об отце. Она нетерпеливо косится на дверь и спешит уйти от Клары. Чувствует себя неловко и растерянно. Конверт, от которого она избавилась, продолжает жечь и давить где-то в груди – точно везла Имриху из дому свежие яички, а потом вместо них нарочно подсунула тухлые…
Божена стерпела бы и разговор с Имрихом с глазу на глаз, но теперь уж ничего не поделаешь.
Она торопится на вокзал. В какую-то минуту ей вдруг почудилось, будто по противоположной стороне улицы идет Карол. Сделав несколько шагов, девушка останавливается и оглядывается. Она так рассеянна, что уже и не знает, то ли это был он, то ли просто кто-то на него похожий. Потом старается вообще никого не замечать и делает вид, будто страшно спешит и останавливаться со знакомыми ей некогда.
Хорошо, что поезда ждать недолго. Божена покупает билет и через пять минут уже сидит в углу у дверей, погруженная в чтение иллюстрированного журнала. Поезд едет и едет, и это ее успокаивает. Уносит куда-то. Живая дрожь и бренчание дерева, стекла, металла помогают стряхнуть скованность и напряженность.
Божена отдыхает всем телом. Уголок вагона предлагает ей свой скромный уют. Ни к чему она не привязана – ни к городу, откуда только что уехала, ни к деревне, куда возвращается. Тут, на жесткой скамье поезда, для нее самое укромное пристанище, отсюда она может свободно разглядывать всех сидящих впереди и сзади, и при этом не надо стоять навытяжку, не надо со страхом ожидать, как на тебя посмотрят. Люди и события выныривают из небытия, подобно полям и деревьям за окном. Она все видит, сама оставаясь невидимой. Эти люди не могут ее окликнуть, а она в мыслях может говорить с любым из них, сколько захочет и о чем захочет…
Имрих читает записку, которую она написала… Отец беседует с доктором, а мать слушает и кивает склоненной набок головой… От Имриха записка попадает к отцу, потом ее прочитывает мать, после чего записка сразу же исчезает как ненужный, сделавший свое дело предмет… В стороне стоит Анна из общежития, смотрит на Божену немного насмешливо, немного поощрительно, но главное – с любопытством. «Ну-ну, маленькая! Вот как ты распорядилась своей судьбой, ну-ну, ладно, а дальше-то что?»
Божена ерзает на скамье, прикрывает глаза, словно ей хочется спать. Так, а теперь мне не мешайте. Что поделаешь, пора отправляться дальше. Потерпите и, если вам хочется поглядеть, отойдите в сторонку… Следите за мной издали, но оставайтесь невидимками. Сейчас это для меня очень важно…
Она кладет перед собой бумагу, достает ручку. Все – не сделав ни малейшего движения, не шелохнувшись. Просто чувствует перед собой бумагу и ручку и смотрит вдаль. Представляет себе, что она уже там. Сперва это не получается, она повторяет сызнова – и вот уже видит новые дома близ леса, кухню тети Марии, две-три улицы из домов постарше и фабрику – скопище зданий различной формы, могуче вросших в землю. Высокая труба бдительно сторожит все это, и ничем ее не отвлечь.
Однако Божена должна видеть и стол, за которым сидит тетя Мария. А вот и сама тетя, постоянная в своих привычках и неутомимая, сидит, как всегда, за одним и тем же столом. Перед ней стоит человек, за ней и около нее сотни людей. У каждого – свое место, имя в бумагах и отражение, запечатленное в ее голове. Так она с ними и живет, день за днем в ней прибывает новых знаний, которые откладываются в памяти и обогащают ее опыт.
Чего только не знает тетя Мария, ведь люди на заводе приходят и уходят, и каждый встает перед ней, чтобы запечатлеться в ее бумагах и в ее голове. Но она и не подозревает, как рождается письмо, которое она скоро будет держать в рунах. С первых же слов поймет, что письмо не служебное. Кто же, если не родственник, обратится к ней: «Дорогая тетя Мария»? И вслед за тем польются слова, возникшие как бы сами собой. Так письма и пишутся, но прежде слова должны родиться, а это не всегда легко и просто. Хотя сейчас Божена знает, чего она хочет и что ей нужно. Перед ней только один путь…
И Божена пускается по этому пути – молчаливая и сосредоточенная – в поезде, где ей приходится лишь недвижно сидеть, сдерживая нетерпение и ног и мыслей. Будущий путь прежде всего нужно обдумать и высидеть. Иначе он так и останется неосуществленным, ибо, кто отказывается от чужих даров, становится слабым и беззащитным, если не приготовил взамен чего-либо другого, своего.
Письмо пока не написано, поезд все еще не подошел к станции, где Божене придется выйти, но она уже представляет себе, как тетя Мария читает его. Читает и садится писать ответ. Картина обрывается… Божена ждет с полуоткрытым ртом, затаив дыхание.
