Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"
Автор книги: Карел Шторкан
Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
9
Вечером около девяти винный погребок полон, как бокал, в который больше уже не нальешь ни капли.
Чтобы полный бокал не расплескался, поверхность должна быть спокойной. В погребке говор, песни, пестрая смесь голосов и звуков создают впечатление, будто среди этих стен все беспрерывно переливается, волны сталкиваются, плещутся, шлепают о края, точно в бассейне. Пловцы тут как бы привязаны к столам и табуретам, однако этот гудящий водоворот исходит именно от них. Они – в нем, и они его создают, но иногда кто-то из них может выключиться из этого коловращения и с любопытством созерцать его со стороны.
Один, к примеру, перестает обращать внимание на людей, раскрывающиеся рты, голоса, а лишь как зритель исследует форму и сущность больших и малых предметов во всей их материальности. И тут до него доходит, что тот, кто обставлял этот погребок, задумал его наподобие гигантской бочки, которая должна простоять десятилетия. Бочки из прочного, надежного дерева, для долговечности схваченного железными обручами. Всюду – грубые деревянные столы и тяжелые табуреты. Массивные металлические декоративные решетки, тяжелые подсвечники, и лишь бокалы – из хрупкого стекла. Смотрит такой неожиданный наблюдатель вокруг и убеждается: а ведь и верно, погребок создан, чтобы выстоять годы, выдержать, не дрогнуть, не рассыпаться от самых буйных криков и пенья, самых здоровенных локтей и кулаков. Вслед за сегодняшними посетителями придут другие, потому что вина хватает, и каждому должен быть по душе погребок, крепкий, как скала, надежный, как столетний дуб…
Божена Земкова так не рассуждает, ибо это взгляд слишком мужской и, чтобы к нему прийти, нужно чаще, чем она, посещать заведения, где пьют вино, ведут шумные разговоры и веселятся под музыку или без оной. Но и она раскраснелась. В ее лице проступило что-то более естественное и грубое, глаза влажно заблестели. Божена весомее и материальнее ощущает свое тело, оно оживляет окружающую обстановку, как цветок оживляет луг. Ей тут вовсе не плохо, после тихого однообразия деревни она вдруг почувствовала себя какой-то иной, более взрослой, раскованной и, право же, хоть и не слишком, но все-таки приятно ошеломлена этим. Кое о чем она забыла – и не только под влиянием вина: мир распахнул перед ней нечто новое, доселе мало познанное и, пожалуй, такое, от чего она раньше отказывалась. Ей совсем не хочется петь или громко говорить, скорее она убаюкана непривычной и не лишенной приятности атмосферой.
Недавнее путешествие на поезде в сравнении с этим кажется чем-то уж очень суровым и реальным, что человеку приходится терпеть поневоле. А тут она словно лежит на мягком диване, так ей привольно и удобно, а главное – не надо ломать голову над всем, что было прежде. Вот хотя бы сегодня, с утра, когда она вышла из дому. Ведь поездка к отцу была поначалу обязанностью, необходимостью, а не приятной сменой обстановки, которая создает бездумное, прогулочное настроение.
Когда мать вернулась с утреннего кормления, Божена уже собралась. Взять сумку и идти. Но до отхода автобуса оставалось еще сорок минут, а в кладовке с вечера лежала ощипанная индейка.
– Отец скажет, кому ее отдать, – говорит мама и берет птицу в руки.
– Что же, мне остановить врача в коридоре и сунуть ему индейку? – противится Божена со все возрастающим раздражением.
– Занесешь к нему в кабинет, а то и домой! Сама увидишь, как лучше…
– У больничных врачей нет отдельных кабинетов! А домой не пойду ни за что на свете! За кого ты меня принимаешь?
Спор был короткий, но довольно резкий. Матери казалось, отдать индейку врачу или даже главному врачу легче легкого. Это наверняка не первая индейка, которую он получит… Отец скажет, что и как.
– Отец рассердится! – твердит Божена. – Что же я буду таскаться по больнице с индейкой, как базарная торговка?
– Подумаешь, экая барыня! – негодует мать. – Как надо что сделать, так ты начинаешь нос воротить. Точно это невесть какой срам – свезти и отдать!
Но Божена уперлась, и ощипанная, выпотрошенная индейка осталась в кладовке. Не взяла ее даже для Имриха, как под конец предлагала мать. Он мог бы подумать, что индейка предназначалась не для него, а получил он ее лишь потому, что сестра не сумела отдать кому положено.
В поезде было достаточно времени, чтобы припомнить этот разговор и свой отказ. Вспомнился долгий, задумчивый и, пожалуй, даже грустный взгляд матери. Вот ты, значит, какая… Что ж, ладно, ладно. И больше ни слова, только посмотрела на нее еще раз и вышла из кухни.
Поезд мчался, теперь уже не сбегаешь в кладовку за индейкой, не запихнешь ее в сумку. Божена думала об этой индейке, о том, как мать с отвращением отдаляет момент, когда придется положить ее на противень и сунуть в духовку. Наверное, она бы с удовольствием вышвырнула птицу на помойку – лежи и тухни, коли у меня дочь такая важная, что не послушалась, не пожелала тебя взять.
Божена думала о матери, сравнивала ее с собой, и это сравнение не доставляло радости. Что-то в ней кричало: ну подумай хоть немножко! Разве мать могла всегда поступать, как ей хотелось? С работы на работу, от одних обязанностей к другим, с ранних лет и по сю пору…
На память пришел случай, рассказанный некогда матерью. Деревенская девушка ранним утром приехала в город продавать молоко. Зима, снег, мороз, не было еще и шести. Она вся продрогла, пока дожидалась, когда проснутся хозяйки и откроется рынок. Набралась смелости, постучала в окно одному ветеринару, чтобы тот пустил ее хоть в подворотню…
Что же сделал этот ветеринар времен бывшей республики? Пожаловался в управу, и за нарушение господского покоя ей пришлось уплатить штраф… целых двадцать крон…
Двадцать крон – и молоко, которое привозят в бидоне! Даже если брать десятилитровый бидон, сколько же молока надо привезти в город, чтобы заработать двадцать крон?
Грустные мысли. Главное потому, что Боженин бидон молока – индейка, которую мама хотела послать из самых лучших побуждений, – остался дома в кладовке. Конечно, совать подарки – мода прошлых дней, она смешна, но за этим ведь стоит мать и смотрит долгим, серьезным взглядом. Надо было хоть Имриху отвезти, о дальнейшем он бы сам позаботился. Ведь добился же, чтобы отцу дали место в больнице, где вовсе не обязаны его лечить, как-нибудь разобрался бы и с индейкой. Имрих – человек с характером… Со своими неприятностями он уже наверняка справился.
Когда мысли Божены остановились на брате, она усилием воли постаралась их отогнать. Нет, это неприятно, хватит! Ей помог поезд – толчки, торможение, меняющийся за окном пейзаж. Лучше думать о городе, о знакомых девушках из общежития. Что там нового, что ей расскажут? Как примут?
Прямо с вокзала Божена пошла в больницу. Не просидела там и часу, и то ей порой казалось, что разговаривать им с отцом не о чем. Ведь не станешь же рассказывать о себе, обсуждать что-то важное и серьезное. А дома все по-прежнему. Владо с женой собираются навестить отца в воскресенье. Индейку вспоминать незачем.
У отца тоже новостей не густо. Сделали такие-то и такие-то анализы, будут делать еще, хотят выяснить, что у него за болезнь и надо ли здесь, в хирургическом отделении, готовить его к операции. Теперь он лежачий больной, смиренно ожидающий решения своей судьбы, один из пятерых в палате, где не очень-то поймешь, кто откуда и что у кого за плечами.
«Отец целыми днями лежит, наверняка у него есть время поразмышлять», – мелькает в голове Божены, когда она оглядывает палату. На отца смотрит настороженно, стараясь угадать, что он думает о ней и обо всем, что случилось до его отъезда. Потом догадывается – опасалась зря. Отец как-то ушел в себя, лицо его словно оцепенело от ожидания, которое заслонило все: и дочь, и весенние полевые работы, и собственное хозяйство. Так по крайней мере чудится ей, хотя, может, это лишь поверхностное впечатление: позже Божена поняла, что все время сидела как на иголках, в ожидании, когда из внешнего отцовского спокойствия и равнодушия вырвется резкое:
– Ну а ты? Что-нибудь надумала?
Пока не вышла из палаты, не была уверена, что разговор вдруг не свернет в эту сторону и отец решительным жестом и взглядом не сбросит с себя настороженную робость и бессилие больного. Он бы, может, и хотел так сделать, но Божена чувствовала: постель, анализы, здешняя обстановка – все это уж слишком не для него… Он унижен, скован, а потому предпочитает замкнуться и быть всего-навсего больным, для которого главное – его хворь, назначения врачей, их уклончивые слова и даже выражение их лиц.
Божена пыталась осторожно расспросить отца обо всем этом и из больницы уходила с сознанием, что вполне прилично справилась со своей миссией. Компот, мамины коржи и деньги она передала, про индейку речи не было – и теперь она сразу почувствовала себя свободной, ничем не связанной. Отец, правда, помянул Имриха, полагая, что она пойдет к брату, хотя прямо об этом не сказал. Видно, понимает, что я приехала не только ради него.
Пойти к Имро – это уже обязанность, но Божена приготовила для себя и некое вознаграждение. Ведь мать посылала ее в город, чтобы она немного развлеклась, потому что дома ей тоскливо. Изо дня в день все телята да телята. Мать сама предложила ей съездить в город, побольше и поинтересней, чем их районный центр, в город, где по-настоящему развеешь дурное настроение, где поневоле будешь думать о другом. «Я здесь, – говорит себе Божена, шагая по аллее от больницы, – и сегодня домой возвращаться не надо, никто от меня этого не требует».
Пообедала в ресторане, потому как буфет, куда она заглянула поначалу, показался ей слишком убогим. Больше всего не понравилось, что все здесь так быстро: получил, заплатил и тут же стоя съел. Ни посидеть, ни поразмыслить – для этого буфет не приспособлен. Хотя прежде Божена бывала в ресторанах всего несколько раз и всегда с кем-нибудь, она почувствовала себя здесь на удивление спокойно и привычно. Не проявила торопливости и нетерпения. Было приятно, что ее обслуживают, а главное, было время подумать о том, что делать дальше.
Собственно, размышлять-то было не над чем. К Имриху она сходит попозже, все равно сейчас у них никого нет дома. Так что с этим спешить нечего. Сперва она пройдется по городу, навестит девчат в общежитии.
Божена рассматривала витрины, в одном магазине купила колготки. Довольно долго простояла перед книжным прилавком, но так ни на одной книге и не остановилась. В парфюмерном – выбрала себе помаду, духи и лак для волос. Было начало четвертого, когда она вошла в общежитие. Хотела сделать это незаметно, как прежде, когда еще она уходила оттуда по утрам и возвращалась после обеда.
Благополучно добралась до третьего этажа. Немного задохнувшись от быстрой ходьбы по лестнице, остановилась в знакомом коридоре и вдруг утратила уверенность. Как-то сразу оцепенела, представив себе, что ни одной из девчонок, к которым она идет, в общежитии может не оказаться. Она вернется на улицу, и кто знает, найдет ли в себе силы еще раз ступить в этот коридор…
Но Божене повезло.
В комнате, где она прежде жила, готовилась к завтрашнему семинару Катка Погорельцова, невысокая приятная девушка. Потом из соседней комнаты пришла красивая блондинка Вера, дружески поздоровалась с Боженой, завязался разговор…
Но об этом Божена вспоминает уже в шуме винного погребка, когда на минуту отключается, рассматривая людей за соседними столиками и окружающую обстановку. Ей тут совсем не плохо. Где-то глубоко таится тихая мысль, что все здесь собрались ради нее одной. Вера сразу предложила ей: у меня свидание с Миланом, пойдем с нами, где-нибудь посидим. Захочешь – можешь у меня и переночевать. К брату успеешь сходить завтра.
Благосклонность Веры, которая вообще-то о себе весьма высокого мнения и не до всякого снизойдет, на этот раз Божене по душе.
Можно было подумать, что программа вечера заранее подготовлена. Карол, двадцатишестилетний ассистент педагогического факультета, случайно вошел в погребок следом за ними, они даже еще не успели ничего заказать. С Миланом и Верой он хорошо знаком и сразу естественно, с явным удовольствием взял на себя роль Божениного кавалера. Первый же бокал выпили на брудершафт, с поцелуем – как положено, и Божена почувствовала себя рядом с Каролом так свободно и просто, что даже сама поразилась. Она живет этим вечером, упивается им, и соседство молодого, симпатичного мужчины наполняет ее волнением.
Карол склоняется к ней, что-то говорит, иногда берет за руку. Ненавязчиво, видно, этот парень умеет завоевывать симпатии, люди ему доверяют, как она сейчас. Что же тут плохого?
Скорее это даже замечательно. Вот и Вера посматривает на них спокойно, доброжелательно, в ее взгляде нет ни удивления, ни предостережения. Мы вместе, и всем так же хорошо, как мне. Мы смеемся – разве может быть иначе? Вера с Миланом держатся как жених с невестой, они более чем уверены, что поженятся, как только Милан кончит институт. Со мной Карол, и я рада, что не сижу при них этакой разинувшей рот деревенской простушкой. Никто не скажет, что я в этой компании не своя.
Но больше всех говорит пятый – кудрявый, шутовского вида четверокурсник Мартин, подсевший к их столику недавно и уже подвыпивший.
– Прости, что я с ходу на «ты», – чокается он с Боженой, а потом с остальными. – Я от природы такой медведь. Да и потом, мы, специалисты по навозу и удобрениям, не обязаны соблюдать бонтон, как господа педагоги, – указывает он бокалом на Карола, – или какие-нибудь филологи. Разве не так?
– Мне все равно, – смеется Божена и отпивает из бокала. – Если ты мне «тыкаешь», я тебе тоже буду «тыкать».
– Идет! – Мартин протягивает Божене длинную руку с тонкими пальцами и, когда та подает ему свою, быстро склоняется к ней и чмокает. – Господа! – вопит он чуть ли не на весь погребок. – Вы заметили, что я сейчас сделал? Я поцеловал руку трупа!
– Если она труп, – вступается за Божену Милан, – так ты давно уже рассыпался в прах. Да ты и вправду высох как мумия.
– И этот прах к тому же отдает вином, – добавляет Карол, с улыбкой заглядывая в глаза Божены. – Растворить в воде – и снова получится вино.
– Шутки в сторону! – Мартин делает левой рукой широкий жест. – Подойдем к делу логически, пан моченый… пардон, ученый ассистент. Существует ли на нашем прославленном и вашем менее прославленном факультете так называемая смертность? Безусловно! Смертность несчастных студентов, которым, извините, разные строгие профессора, доценты и моченые ассистенты не дают успешно завершить начатую учебу. А где есть смертность, там есть и трупы. Из чего следует: Божена, в данный момент сидящая среди нас, есть особа абсолютно мертвая!
Он скорчил горестную мину, склонил голову к плечу – ни дать ни взять скорбящий родственник усопшего.
– Но руки у этого трупа теплые! – Карол берет Боженину мягкую, податливую руку и со значением пожимает. – В чем я как раз и убеждаюсь.
– Не в том дело! – не сдается Мартин. – Она умерла в рамках статистики, мир праху ее… Божена, которую мы видим перед собой, – уже другая Божена!
– И ты прав, – звонким голосом, в котором слышна веселая издевка над собой, соглашается Божена. – Божена больше не ходит на лекции, а ходит кормить телят…
– Это неплохая практика, – подымает брови Карол. – Увидишь, через год и в институте тебе будет легче. Начнешь сызнова, словно ничего не произошло.
– Кое-какую практику я имела и до поступления в институт, ведь я из деревни, а чем все кончилось?
– Жаль, что мы не познакомились раньше. Можно было бы как-нибудь помочь…
– Как, скажи на милость? Когда у кого с наукой не клеится, так уж не клеится, и баста. А если провалил экзамены – так ты их уж точно провалил.
– Думаю, ты поторопилась, – говорит Карол тоном старшего и более опытного. – Экзамены можно пересдать. Во второй раз экзаменатор будет подобрей – и дело в шляпе!
– Это не для меня! – решительно говорит Божена и вдруг краснеет. – Раз я знаю, что не гожусь, лучше сразу!
– Господа, почему никто не пьет? – вопрошает Мартин. – Вы заговорили о серьезном, Вера с Миланом – сущие жених с невестой в рощице зеленой, а я – сиди и гляди на вас как чурбан? Видно, ничего мне не остается, как искать другое общество. Вон, из того угла мне, кажется, уже машут! Еще пожалеете, что потеряли такого собутыльника!
– Третий – лишний… – поддевает его ассистент, стараясь не смотреть на Божену.
– Не задавайся! – грозит ему пальцем Мартин. – У Божены о вашем брате неприятные воспоминания. Может, я не прав? – испытующе смотрит на девушку. – Не будь таких, как ты, она могла бы тут остаться. Уж эти мне преподаватели! Им одна радость – утопить на экзаменах как можно больше студентов. Жуткий народец!
– Не мели ерунду, дружище! – махнув рукой, парирует Карол. – Кто знает, не захочешь ли и ты остаться в аспирантуре, когда кончишь институт.
– Я?! – гулко стучит Мартин в тощую грудь. – Эх, надо выпить! – Он поднимает бокал и залпом его осушает, вытерев рот тыльной стороной ладони, как старый крестьянин. – Такое мне и во сне не привидится! Да я бы тут не остался, хоть сам ректор меня умоляй, запомни это! Ха, ассистент… Что я, отца родного убил, чтобы просиживать тут штаны по кабинетам? Меня ждет большой процветающий кооператив! Так-то вот: про-цве-та-ющий! Порядочный навозный деятель должен оставаться при навозе! И вообще… Ухожу от вас. Поосторожней с ним, Божена! – Он переводит взгляд на Карола. – Знаем мы этих ассистентов! Посулит златые горы, а завтра сделает вид, что вы не знакомы. Бывайте здоровы! Можете тут скучать без меня сколько влезет!
Подмигнул Божене и отошел к веселой компании в углу погребка.
– Такой нигде не пропадет, – замечает Милан.
– Славный парень, только болтает много, – говорит Карол. – Однако выпить мы можем и без него.
Он разливает вино, поднимает бокал.
– За вашу красоту, которой цвести еще столько лет! – чокается он с Боженой и Верой.
Когда бокалы были поставлены на стол, Вера обращается к Божене:
– Кажется, ты упоминала о педагогическом факультете. Хочешь туда поступить?
Карол в этот момент собирался что-то сказать, однако, подумав, промолчал, теперь он воплощенное любопытство.
Божена сразу уходит в себя, становится серьезной:
– Не знаю… Сейчас мне не до этого. Отец в больнице… Думаю пока повременить.
– А по-моему, это тебе подойдет, – убеждает ее Вера. – Вполне могу представить тебя учительницей.
– Детей я вроде бы люблю… – нерешительно произносит Божена.
– Так выпьем за будущую учительницу! – Милан с готовностью разливает вино.
– Станете коллегами с Каролом. Ваше здоровье!
Они пьют, и Божена, глядя вдоль длинного зала над головами Веры и Милана, роняет:
– Все еще вилами по воде писано…
Карол закуривает и медленно, раздумчиво говорит:
– Завтра надо сходить в деканат, узнать насчет приемных экзаменов. Пойдем вместе.
– Не беспокойся.
– Пустяки, – Карол машет рукой, – для тебя я охотно это сделаю.
Только опытный наблюдатель заметил бы, что он интересуется Боженой и хочет привязать ее к себе невидимыми нитями ненавязчивых обещаний в форме непринужденной, товарищеской помощи. Его намерения было бы трудно назвать осознанно корыстными, ему кажется, что все идет естественно, без нажима, новая знакомая сама тянется к нему всем существом, обнаженная под покровом одежды кожа словно бы посылает ему сигналы о том, как растет в девушке напряженное ожидание… Карол чувствует: что-то приятное обволакивает их, подхватывает, и то, что он при этом играет более значительную, более осознанную роль, нормально и правильно.
Божена по-прежнему чувствует себя раскованно и беззаботно. Именно благодаря этой раскованности и беззаботности ей так хорошо в погребке с Каролом, она так быстро сблизилась с ним. Ничто не заставляет ее взвешивать, правильно она поступает или нет. Вино приятно на вкус, Божена ощущала его на губах и во рту, как никогда ранее, и предчувствие, что поцелуи могут быть не менее приятны, волновало ее тихой, поднимающейся откуда-то из глубины глубин сладостью.
Она собиралась воспользоваться предложением подруги и переночевать в общежитии. Когда Вера с Миланом на минутку отошли от стола, Божена узнала от Карола – он сообщил это как бы между прочим, – что у него уже почти год собственная однокомнатная кооперативная квартира. Он прямо не приглашал ее к себе, не звал переночевать, но Божена сразу же угадала в его словах именно эту возможность. Прекрасно, значит, я могу переночевать или у Веры, или у Карола. У подруги или у нового друга… Ничего еще не было решено: по-прежнему оставались две возможности, и обе протягивали ей руку. Стоит ли ломать над этим голову? Будет видно, решение придет само, естественно и непринужденно, как и все нынешним вечером.
Правда, был момент, вскоре после того, как Карол рассказал, что живет в собственной квартире, когда она поймала на себе его взгляд. Он миновал ее глаза и каким-то ощупывающим, тяжелым прикосновением лег на шею и грудь… Это было быстро и коротко, подобно дуновению ветра. Божена тотчас потупилась – будто в самообороне.
«С ним – одна!» – на миг ощутила она в себе охранительный щит, обороняющий и тело, и душу. Решилась посмотреть на Карола – и щит куда-то беззвучно провалился. Потом это случалось еще дважды: щит возникал, точно кто нажимал кнопку, и пропадал – ненадежная охрана, которая лишь напомнит о себе, появится – и исчезнет… Занятно – снова перед Боженой маячили две возможности, и опять ей казалось: ничего дурного не произойдет. Ведь она сама себе хозяйка и в случае надобности знает, что делать.
Решать пришлось довольно скоро, быстрее, чем Божена предполагала, и она сразу поняла, что на самом деле все было предрешено заранее.
Вера с Миланом вернулись, но посидели за столом минут пятнадцать. Когда Карол хотел заказать еще вина, они не согласились. Хватит, скоро полдвенадцатого, пора по домам.
Вышли из погребка на улицу, а там события развернулись еще быстрее. Карол нес Боженину сумку; Вера с Миланом приостановились, Божена ждала, что Вера пригласит ее в общежитие или хоть спросит, ждать ли ее возвращения. Но ничего подобного не произошло. Может, Вера считала, что она найдет дорогу сама, что отбирать ее у Карола, словно она малое дитя, нелепо? Так думала Божена, стесняясь что-нибудь сказать, чтобы это не выглядело ненужным и смешным.
Прощались весело и беззаботно, точно две супружеские пары. Одна из женщин принадлежит этому мужчине, другая – другому. Все совершенно ясно. Потом Божена вдруг поняла, что слышит удаляющиеся шаги Веры и Милана, а что сама она робко топчется на месте. Карол ждет – вежливо и ненавязчиво, как будто, кроме этого небольшого, скупо освещенного отрезка улочки да звука шагов, усиленного тишиной, его вообще ничто не интересует.
Девушка медленно, нерешительно двинулась. Отсюда она знала дорогу только к общежитию и потому свернула вправо, за Верой. Даже не пошла по-настоящему, а так, нога за ногу, смятенно ожидая, когда ее направят другие шаги – более твердые и уверенные.
Но Карол не спешил. Он словно убаюкивал себя неторопливой прогулкой, во время которой не замечают, куда идут.
– Побродим немного? – спросил он тихо.
– Как хочешь…
Божена сказала это с каким-то странным сонливым смешком. Ей чудилось, будто она не идет обыкновенно, ногами, а плывет на лодке, медленно уносимой течением, и лень приподнять весло, чтобы погрузить его в воду. Вспомнилась мать – та уже, наверное, спит. Ночь крепко держит ее в своих объятьях, но тем нереальнее она сейчас для Божены. И хорошо, что спит. Пускай подольше не просыпается, хоть ничего не увидит и не услышит.
Воспоминание коснулось Божены легко, как крыло бабочки. Мелькнуло над головой, не упрекая и не порицая. Это приободрило ее. Каблучки увереннее зацокали по тротуару, придавая ощущение самостоятельности: это не касалось ни матери, ни отца, ни Имриха. Ощущение самостоятельности – точно клубок, который начинает разматываться. Разматывать будет она сама. Карол рядом. Сейчас, перед полуночью, Божена чувствует себя от этого уверенней. У нее спутник, у него – спутница. Самостоятельная и равноценная, ее не сломаешь, как тонкую спичку.
Идут, не торопятся, но узкая улочка коротка, и тогда молодой человек становится вожатым. Все случается само собой. Божена подлаживается к его шагу, но ей и в голову не приходит, что это ограничивает ее свободу. Говорить можно совсем о другом, вполне по-деловому, не бросая слов на ветер, ибо кое-что рано или поздно должно проясниться.
– А у меня брат на вашем факультете…
Божена произносит это как бы между прочим, но на самом деле ее интересует судьба Имриха – ведь, как она полагает, ночью вдвоем люди становятся непосредственней и разговорчивей.
– Подозревал и как раз собирался тебя спросить.
– Ты хорошо его знаешь?
– Пожалуй… Имрих хоть и не с нашей кафедры, но я с ним знаком…
– И что ты о нем думаешь? Меня очень интересует твое мнение…
Впервые в жизни она видит человека, который работает с ее братом. И вдруг ловит себя на том, что сама она Имриха знает плохо – как там у него на факультете, как относятся к нему люди? Хорошо бы узнать побольше – сама-то она всегда сторонилась Имриха. Не расспрашивала его ни о работе, ни о факультете, да и он ей про это почти ничего не говорил.
– Имрих – человек деловой, – говорит Карол, точно на лекции перед студентами, – но, на мой взгляд, он попал в ситуацию, при которой осуществить свои планы ему будет гораздо труднее, чем он предполагал…
– Какие планы?
– Он, видимо, уже нацелился на доцентуру. Лично я ничего против не имею, это в порядке вещей, да только он оказался не слишком прозорливым. То, что его вычеркнули из партии, сама знаешь… не пустяк.
– А ты прозорливый? – напрямик огорошила его Божена, увлекшаяся этим допросом.
– Да как сказать… – Голос ассистента провалился куда-то в горло, затем последовал короткий смешок. – Думаю, никогда не надо торопить события. Кто слишком обращает на себя внимание, должен считаться с тем, что кое-какие вещи могут обернуться против него…
– А у тебя никогда не было неприятностей? Ты лишнего не скажешь, да?
– Прости, но я биолог! – восклицает Карел с чувством собственного достоинства. – Мое дело – биология, и, кроме того, в шестьдесят восьмом я только-только кончил институт. Зато теперь я уже ассистент, как и твой Имрих, да еще член профкома, секретарь кафедры… У меня тоже есть кое-какой опыт. Когда хочешь чего-то достичь, надо знать, как за это браться.
– Выходит, и ты не без амбиций? – кольнула его Божена.
– Отчего бы и нет? Только действовать нужно так, чтобы время работало на тебя, а не наоборот!
– А что будет с Имро? – В вопросе Божены звучит нескрываемая озабоченность.
– Об этом спроси заведующего его кафедрой или декана, – бездумно бросает Карол, давая понять, что серьезная часть разговора окончена. – Не бойся, твой брат знает, что делать, как-нибудь справится и без нас. Впрочем, с людьми помоложе он никогда особенно не сближался, поглядывал свысока, по себе могу судить…
– Имро очень серьезный. Настоящий ученый, – пытается оправдать брата Божена.
– Знаний у него хоть отбавляй, не отрицаю. Но ведь это еще не все. Школа есть школа, даже когда она высшая! Необходимо разбираться в людях, в обстановке…
– А ты во всем разбираешься? Скажи, что, к примеру, ты думаешь обо мне?
Она остановилась перед Каролом так близко, что почти касается его.
– Думаю, что ты умная и решительная девушка. Ты не должна себя недооценивать. Ни в чем. – Он сделал ударение на последнем слове и продолжал не без лести: – Какой смысл понапрасну замыкаться в себе? Тебе это даже не идет…
– Мне бы надо в общежитие, – говорит Божена, словно не слыша его. – Вера ушла…
– Не на улице же она тебя оставила! Можешь переночевать и у меня.
Божена внимательно посмотрела Каролу в лицо. Но оно не так хорошо видно, как бы ей хотелось. Она ощущает на веках сонливую тяжесть, которая мешает как следует разглядеть глаза Карола. Его нос кажется Божене слишком большим, а щеки при слабом освещении – слишком впалыми. Она больше полагается на осязание. Ладонь и пальцы у него не твердые и не мягкие, но приятные. Когда он обнял Божену за плечи, она не почувствовала тяжести его руки. Рука связывает ее с ним, но не притягивает. Идти так хорошо. Если бы он отнял руку, Божену придавили бы тьма и одиночество, и особенно ощутимо там, где сейчас бережно лежит его рука.
Когда потом Карол ее обнял – в это время они приближались к новому кварталу, где он жил, и шли вдоль какого-то забора, – она прильнула к нему с неожиданной доверчивостью, губы ее дрожали, а руки не знали, что им делать.
После двух поцелуев она отстранилась от него и шепнула:
– Пойдем…
Он поцеловал Боженину руку и на миг прижал к своей щеке. Божена шла легко, как-то празднично, ей казалось, она плывет по воздуху и Карол с восхищением следит за ее полетом.
– Ты мне очень нравишься, – произнес он вполголоса, когда они медленно поднимались по темной лестнице на пятый этаж. Его рука легко обнимала ее талию.
Квартирка приветствовала их блеском и чистотой новой мебели, порядком и сдержанным вкусом. В ней хорошо дышать, легко двигаться, точно живет тут вовсе не молодой холостяк – те обычно повсюду оставляют следы безалаберности. Божена наблюдала, как Карол стелет для нее на диване. Это так ее увлекло, что она забыла предложить ему помощь.
Не хотелось ни есть, ни пить. Божена наскоро умылась и потом стала медленно раздеваться в комнате, которая дышала приветливой свежестью и не подгоняла ее мыслей, не заставляла их торопливо метаться от вопроса к вопросу: что будет дальше, как себя вести? Большие и малые предметы стояли на своих местах солидно и уверенно. Даже после того, как погас свет, она еще некоторое время как бы видела их, но, когда легла и начала представлять себе все сызнова, тихая комната вдруг наполнилась беспокойством, загадочно ожила и заколебалась.
У Божены мелькнула мысль, что это смятение может быть и от вина – выпито и вправду больше, чем для нее привычно, – но вдруг поняла: все оттого, что она тут не одна. Где-то рядом было живое существо, чужое тело, знакомое ей всего лишь несколько часов, и невозможно предугадать, как оно поведет себя в ближайшие минуты. Она не знала, где сейчас Карол – то ли на кухне, то ли в коридоре. Свет погашен везде, а из-за двери доносятся какие-то крадущиеся, неопределенные звуки.
Лежать и ждать она больше не могла – села в постели.
Карол так и застал ее сидящей, во тьме натолкнувшись на округлость ее плеча.
Божена вздрогнула и тихим, виноватым голосом произнесла:
– Брат будет сердиться… Надо было пойти к нему.
