Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"
Автор книги: Карел Шторкан
Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Потом пришла моя очередь удивляться, когда она добавила:
– Да, верно. Чтение санскрита начинается с третьего года. У вас уж должен быть и брахманизм, и индуизм. Я тоже этим увлекалась…
Я не дал ей договорить.
– А как это согласуется с твоей физкультурой или химией? – сказал я и прищурился, словно та ее ложь была невесть какое большое дело, прекрасно зная между тем, что это не большое дело, а всего только игра и, назовись Ладена хоть учителем закона божия, мне было бы на это также наплевать.
– А что, все обязательно должно согласоваться?
– Вообще-то нет.
Я поднял рюмку:
– Не будем больше лгать, идет?
– Кто лжет? – запротестовала она.
– Никто?
– Ты по себе судишь. Индус! Что, я должна была сразу выкладываться, что и как? Учусь я на химической технологии, есть такой факультет в Политехническом – Прага, Сухбаторова, пять. Теперь отстанешь?
Я тряхнул головой.
– Не убежден, – сказал я и немного скис – уже в девятом классе стало ясно, что я не потяну ни на машиностроение, ни на химию, которые в мечтах всегда рисовались папе моей специальностью.
Потом опять поднял глаза, чтобы увидеть еще раз Ладену – рот у нее был ненакрашенный, но влажный, кожа очень светлая, а скулы слегка выдавались, делая ее чуть старше своих лет, – и, чтобы сбить немного с нее спесь, сказал со вздохом:
– А для чего это вообще-то нужно?
– Хотя бы для определения растворителей, милый индус.
– Я не хочу, чтоб ты звала меня индусом.
– Поэтому ты зарумянился?
– Тут душновато, нет?
– Один ноль в мою пользу, Алеш! Видишь, я называю тебя Алеш. Теперь согрей, пожалуйста, мне руки… Ты меня заморозил.
– Ну, это поправимо!
И я сжал ее руки в своих ладонях.
Но все-таки остался собой недоволен. Не удавалось утвердить своего превосходства.
– И нравится тебе ваша химия? Для этих самых растворителей достаточно, по-моему, и техникума.
– Для всяких там исследований – да. Меня-то лично занимает ядерная химия и вычислительная техника. Послушай… там нигде не продается калькулятор?
– Зачем тебе?
– Считать. У одного осла есть эта машина, и знаешь, сколько она ему экономит времени?..
– Не знаю, – сказал я. И снова усомнился:
– Я думал, с тебя хватает одних формул. Ты знаешь вообще какую-нибудь формулу?
Она взяла бумажную салфетку. И на ней написала: PV = nRT.
– Читаю только книги и газеты, – процедил я. – Что сие означает?
– Элементарное уравнение Шрёдингера.
– Дай сюда! – сказал я, схватил салфетку, сжал в комок и бросил в пепельницу. – Не хочу и смотреть.
Она состроила глуповатую рожицу и сказала:
– Жаль. – И по глазам ее я видел, что ей правда жаль. – Нельзя ж все время только болтать глупости.
– Глупости?
– Извини, – полуоткрыла она рот и слабо усмехнулась. – Ты еще не собираешься домой?
– Никаких домой! – решительно заявил я. – Сама ты за обедом говорила, что свободна до вечера.
Она постучала пальчиком по циферблату:
– Семь!
И опять чуть усмехнулась влажными губами. Я уже ничего не соображал. Прядь волос падала ей на глаза, зажженная свеча обливала лицо светом. Оно было красиво. Я оглянулся. Кафе наполовину опустело, официантка смотрела на нас. Я сказал:
– Закажем быстренько чего-нибудь, что тебе хочется.
И сжал Ладенин локоть.
Мы ели молча, и я смотрел, как она отщипывает от хлебного ломтика, накалывает сардинку и почти каждый кусок запивает. Молчание прервал я.
– Подумать только, еще утром я тебя не знал!
Она пожала плечами:
– А я так и не знаю до сих пор, где ты живешь.
– А я не знаю, где ты. Это так важно?
– Я живу на Ветрнике, – сказала она сухо, словно удивляясь, что об этом умолчала.
– Ну, тогда слушай, – сказал я, приняв внезапное решение. – Живу я на Виноградах, у нас пять комнат, две легковые машины, один отец, который, кроме того что главврач, сидит еще не знаю на скольких ответственных постах, – замужняя сестрица и дед в Бржевнове.
Все это, разумеется, я сочинил, кроме Виноградов и деда.
– Достаточно? Или продолжить? – И я широко улыбнулся, так что без надобности открыл дыру на месте вырванного коренного зуба вверху справа.
Всегда так с ними. Не успела познакомиться, как подавай ей биографию. Меня это бесило. Впрочем, она даже не слушала, щелкала зубочисткой, а в лице была какая-то строптивость, заставлявшая меня без перерыва говорить и говорить.
Но вскоре она стала прежней легкомысленной девчонкой, какою, может, и была на самом деле.
– Ну, значит, Алеш у нас папенькин сынок! – сказала она с насмешкой. – Хотя пока вид у тебя не очень авантажный. Та же картина, к сожалению, и у меня. Кроме квартиры. Потому что я из Усти.
– Да ну нельзя так, – потянулся я к свече. – Люди, в конце концов, не идиоты…
– Кто как, – сказала она и тряхнула волосами.
Должно быть, я ее чем-то задел.
– Вот что, – поднял я от стола свечу, – будем друг с другом ласковы!
– Привет! – осклабилась она. – Этого только не хватало. Знаешь, кого я не терплю? Ласковых мужичков с усами и бачками.
Рука моя невольно потянулась к щеке.
– Это не бачки, – сказал я.
– Я разве это утверждаю?
Она прыснула. И стала хохотать как сумасшедшая.
Но неожиданно умолкла, будто испугалась или вспомнила о чем-то важном, и сказала:
– Ты что, серьезно хочешь подать заявление, Алеш?
– А ты нет?
Она не ответила.
Я сказал излишне громко:
– Если у тебя есть парень, ты можешь…
– Тс-с, – зажала она мне рот ладонью.
И сразу я повеселел. Может, он у нее и есть, но это несерьезно. Может, я лучше. Девчонка начинала проявляться. Конечно, она положила на меня глаз еще в «Славии». И как я сразу не сообразил! Я улыбнулся и сказал себе мысленно: «Некоторые вещи, Алеш, до тебя доходят туго. Не все, понятно», – с жаром поспешил я себя успокоить. И тут же вспомнился Ондроушек. Плечишки, стиснутые синим пальтецом, тяжелая лобастая голова… Как только, несмотря на весь ее объем, вмещает она в себя столько войн и перемирий, деклараций, деятелей, базисов, революционных перестроек и будителей? На них-то он меня и словил – на Эмануэле Арнольде и его отношении к восемьсот сорок восьмому году[8]. «Ему-то все это раз плюнуть», – подумал я и помрачнел, представив себе, что меня ожидает – и именно теперь, когда я встретил интересную химичку, которая сыплет уравнениями, как из рукава. На этом месте размышления мои прервала Ладена:
– Ты сердишься?
– Зачем?
С чего я должен был сердиться?
– Но ведь и я не знаю, есть ли у тебя девушка…
Я мог ей, разумеется, сказать, что никакой большой любви у меня нет, когда же она наконец могла возникнуть, явился Колман, пригласил Итку Пражакову на святки в Шпиндл, а в феврале еще раз – на субботу и воскресенье… и в понедельник мне на лекции сказал своим сонорным голосом, который слышен даже у доски: «Ты, Алеш, дешево отделался. Характеристику я этой производственнице не даю. Не более как истеричка, перекормленная аспирином».
– Послушай, не поговорить ли нам о чем-нибудь другом? – сказал я, чтоб прогнать тяжелое воспоминание.
– Именно это я хотела тебе предложить, – миролюбиво отозвалась Ладена.
Настала пауза, во время которой я смотрел на Ладену, а Ладена на меня, и оба думали, что ничего-то друг о друге мы не знаем, хотя уж перешли на «ты», раскуриваем вместе одну сигарету и собираемся вступить в законный брак.
Мне захотелось рассмеяться и Ладену успокоить. Первое, что пришло на ум: «Кто старое помянет, тому глаз вон. Не будем ворошить прошедшее…» Но тут я понял, что не так-то это просто. Мне надо было знать о Ладене все – по крайней мере самое существенное; я чувствовал, что вечер наш затянется, а это было хорошо. Это я любил больше всего: пламя свечи и над ним – неразгаданное девичье лицо, поверхность гладкого стекла под пальцами, интимный разговор до ночи… А после – не обязывающее обещание: «Завтра я позвоню!» И в наступившей тишине у нас за столиком я захотел сказать что-то по правде умное, но не придумал ничего и попросил налить еще две рюмки.
Ладена заказала, кроме того, пакетик жареной картошки, и разговор, естественно, переключился снова на академические темы.
Я слушал невнимательно, смотрел на ее руки, на гладенькое горло – она все время запрокидывала голову, когда брала губами лепесток картошки, – движения ее были изящны, а батник с тремя расстегнутыми пуговками делал ее ужасно притягательной, и я задумался о том, буду ли я ее когда-нибудь любить.
Внезапно она насторожилась и спросила:
– Ты что?
– Как что? – комично вытаращил я глаза.
– Глядишь, как землемер.
– А как глядят землемеры?
– Вот так, как ты! Я тебя спросила, почему ты выбрал языки. Чем тебя увлекла именно индология?
– Папа мечтал, что я буду врачом, мама настаивала на техническом – у них в роду все были техники, и мама думала, что я, скорее, в их породу…
– А тут еще дедушка с бабушкой… – осклабилась Ладена.
– Представь себе, именно так и было. Дед органически не выносит докторов. А всяких техников и разных там экономистов пруд пруди. «Берись, – говорит, – за то, чего никто не знает».
– Хм, – укоризненно прищурилась Ладена, – а своей головы нет.
– Ты не форси! – сказал я скучным голосом, почувствовав, что она считает меня недотепой. – Ты-то, конечно, с девятнадцати лет знала: в единой химии твое спасенье!
– Школу я кончила в восемнадцать, а в институт пошла позднее. Сперва проверила свои педагогические данные на продленке, иногда даже подменяла заболевшую учительницу – согласно циркуляру номер тридцать три – и работала техником в Те́плицах.
– Ну, ты герой! А час назад ты, помнится, упоминала об Усти. Что у тебя там мама и так далее…
– Поезда ходят всюду, – отпарировала Ладена, – только не каждый в вагоне учит химию, чтоб сдать наконец трудный вступительный экзамен.
И снова меня охватило ощущение, что она меня принизила, гордая тем, чего ей удалось достигнуть. И было смешно, что я хочу ее в этом разубедить.
– Благодарю за разъяснение, – сказал я. – Я лично в институт попал по блату, поскольку…
Я запнулся, хотел сказать: «Поскольку папа мой главврач», но усомнился вдруг, что превратил отца именно в главврача, а не в директора, и разом отчеканил:
– …поскольку иначе не выходило – Алеш Соботка мог от силы глупо зыриться и выстирать пару своих носков. Так ведь ты думаешь? Именно так?..
Она тряхнула головой, с минуту изучала выражение моего лица – а выражение было довольно глупым, – потом спросила:
– Какое это чувство – считать, что ты понимаешь другого?
Я оборвал ее:
– А ты все хочешь быть умней других?
– Но это ведь, наверное, прекрасно, Алеш?
– Финтишь!
– Нисколько!
Опять мы друг на друга уставились, как два сыча.
Я прикрыл глаза. Я шел по тонкому льду и был для этого не в лучшей форме. И, как всегда, когда решалось что-то важное, начал терять самообладание.
– Ты далеко пойдешь, – сказал я, не думая о том, как примет это Ладена, – ты бойкая, всегда ты будешь знать, что тебе делать. Только смотри не сорвись до времени!
– Буду стараться!
Она, разозлившись, дунула на свечку. И отвела ноги как можно дальше от моих. Потом тихо сказала:
– Эгоист ты.
– Может, попробуешь меня перевоспитать? – улыбнулся я, достал спички и зажег свечу с самым невозмутимым видом.
– К тому же с самомнением.
– Когда выяснилось, что я эгоист?
– После обеда.
– Это почему?
– Ты даже не спросил, свободна ли я вечером.
– А ты была несвободна?
Она не ответила. Опять хотела задуть свечу. Опять разозлилась.
– Я не иронизирую, не думай. Я правда хочу знать, что за дела у тебя были вечером.
– Лабораторные в «Гиганте», и это может обернуться скверно, если я не достану справки от врача.
Я спохватился, что сделал папу главврачом. Сейчас уместно было бы сказать: «Не беспокойся, забежим к нему в виноградскую больницу – и дело в шляпе!» Но папа мой был выездной агент – специалист по обуви и по фарфору. А это было не такое романтичное занятие.
– В таком случае извини, – сказал я.
– Разве что Вишня меня там отметила…
– Кто это?
– Вишня? – улыбнулась Ладена. – Любопытное биологическое явление. Девчонка, у которой в ее двадцать один год не было ни одного пария. Ее фамилия Вишнякова, у нас с ней блок на двоих. Утром Алена гонит меня в душ… Знаешь, во сколько мы встаем? Три дня в неделю в пять часов утра. В шесть выезжаем, около семи на Прашняке…
– А завтра? – вдруг пришло мне в голову. – Когда вы завтра выезжаете?
– Завтра мы дома – у ребят военная подготовка.
– Сколько девчонок у вас на курсе?..
– Четыре… Собственно говоря, три. Я для ребят уже свой парень.
– Почему?
– Те три – новенькие, пришли только этим летом, а я с ребятами от самого начала. За это время они так ко мне привыкли, что ходят жаловаться на своих девчонок…
– Ну, а Алена… Вишня? – любопытствовал я.
– Она на другом факультете.
Я неожиданно приревновал ее к этим ребятам. Но главное – меня задело, что Ладена даже не поинтересовалась, сколько девочек у нас на курсе. Она бы поразилась, сколько их сидит на лекции.
– Я вижу, все на вашей бесподобной химии необычайно! – сказал я с ехидцей.
– Ну хорошо, что ты хоть это видишь, – ответила она мне в тон.
А потом попросила:
– Возьми у кельнерши мне содовой. Побольше и похолодней.
– Будет исполнено. Только сперва скажи, куда бы ты пошла с молодым человеком, привыкшим спать ложиться очень поздно, если бы это было в Усти?
– Чего ты приплел сюда Усти?
– Просто представилось, как ты жила там в шрамековском возрасте…[9]
– Много ты хочешь знать – это мне представляется.
Я поскорей заказал содовой и начал думать о тех нескольких минутах, когда мы будем расставаться где-нибудь на островке трамвайной остановки среди мостовой, и смутно чувствовал, что именно сейчас надо что-то сделать, чтобы отдалить эти минуты. Ладена уже дважды взглядывала на часы. Тому, что ее тянет в общежитие, я не верил; с другой же стороны, ей вполне могла не понравиться идея начать со мной поход по пражским погребкам. А на дворе лило. «Помочь тут мог бы разве только дед», – пришло мне в голову. Для этого потребуется, правда, звонить маме. Пока же было очень хорошо: я держал Ладену за руку и чувствовал себя на верху блаженства. Когда Ладена улыбнулась мне, я вспомнил Колмана, опять поглаживал мягкие кончики пальцев – только кончики пальцев, не более, – и уже стал прикидывать, что скажу маме, и было безразлично, что ей ни наврать, потому что я знал: все, все на свете ерунда в сравнении с Ладеной… Я медленно поднялся и дошел до телефона.
Мне повезло. Раздался мамин голос.
– Ничего не происходит… – стал я ее успокаивать. – Вот в этом-то как раз и дело. Ондроушек заболел. Но нам сообщили только в середине дня. Ты меня слышишь? Конечно… будет принимать. Только не раньше понедельника.
Потом я стал вздыхать. Не знаю почему, но мне ужасно нравится быть жертвой.
– Приятного тут было мало, – сказал я, – но, в сущности, нет худа без добра… Почему? Теперь мы с Ладей и Томашем опять навалимся на книжки – и в понедельник бьем наверняка. Решили заниматься до ночи. Поэтому я и звоню…
И сразу предложил:
– Может, ты позовешь дедушку к нам? Вы все равно с Марцелой собирались делать генеральную уборку. Он мог бы присмотреть за Иткой…
С минуту было тихо. Я уж подумал, нас разъединили. Мама не торопилась с ответом. В запасе у меня, однако, был еще один козырь:
– А может, мы с ребятами приедем к нам? Без них я заниматься не могу… Конспекты у нас общие на троих… Понятно, ключ у меня есть, – повысил тут я голос, чтоб сломить сопротивление мамы.
Затем внес предложение:
– Марцела может заехать за дедом на машине. Она ведь плачется, что из-за Итки по неделям не выходит из дому… Один раз можно что-то сделать и для брата, правда? И вообще, с тех пор как она вышла замуж, буквально негде положить учебник…
Тут я был прав, и мама это понимала. Она еще попросила дать о себе знать завтра, главным образом из-за отца, и поинтересовалась, откуда я звоню.
Я сказал, что мы все готовимся у Лади в общежитии, но после девяти нас будут выгонять, и мы оттуда двинем прямо к деду. Добавил две-три фразы и повесил трубку. Что делать! Ложь была необходима, когда-нибудь я расскажу маме всю правду. С минуту я еще успокаивал свою совесть. Потом сомнамбулической походочкой блаженного вернулся к столику и, взяв Ладену за руки, зычно провозгласил:
– Ставим последнюю пластинку – и айда!
Она пожала плечами и закашлялась.
– Это от холодной содовой, – заметил я, когда она уткнула нос в платочек.
Запястья у нее были детские, гладкие и худенькие.
– Куда ты хочешь идти?
– Это зависит от тебя, – сказал я. – Если ты не собираешься поужинать с кем-нибудь другим, то у меня есть несколько предложений.
– Я не собираюсь ни с кем ужинать, потому что у меня течет из носа и стынут ноги. И я считаю просто безобразием, что это происходит в день нашего знакомства, – сказала она и склонилась над сумочкой.
А я в эту минуту, сам того не ожидая, наклонился и поцеловал ее в голову, будто поставил точку в конце фразы.
Ладена тряхнула своей рыжей гривой:
– Кому ты звонил?
– Маме. Все уже устроено…
– Что устроено?
Я посмотрел на нее и сказал:
– Завтра пятница, а в пятницу, насколько мне известно, в институт ты не идешь – вот, исходя из этого, я все устроил.
– Слушай, ты меня не разыгрывай! – нахмурилась Ладена. – Дома у меня – недочитанная Дурасова, а Вишня приготовила спагетти.
– Надо ей позвонить, это элементарно, – сказал я. – Молодежь все может понять.
– Что она должна понять?
– Изменившуюся политическую обстановку, мерзлячка. Сообщи ей, что сегодня вечером ты должна продолжить со мной затянувшийся интимный разговор.
Вместо ответа она вытащила зеркальце. Молча, несколькими взмахами напудрила нос и протянула мне гардеробный номер. Пока я брал пальто, Ладена звонила по телефону. Я накинул полушубок и подошел поближе к аппарату.
Ладена была теперь в новом амплуа. Я слышал, как она морочит Вишне голову:
– …сегодня, Аль, кровать будет свободна – так что если кому понадобится… Ясно… Я с Гонзой Надворником. Знаешь, который играет в «Молодежном»?..
Я повернулся спиной к телефону, пошел обратно к вешалке и стал смеяться.
И смеялся еще и тогда, когда подавал Ладене пальто.
– В чем дело? – подняла она брови.
И у нее в лице была бесшабашная веселость, будившая во мне определенные воспоминания.
Вместо ответа я обхватил ее рукой за талию, стиснул покрепче, так мы вышли в ночь.
3
Довольно долго мы шли молча. Я намеренно повел Ладену через Кампу. В парке тянуло мокрой травой. Палые листья, проржавевшие, затоптанные, слепившись, лежали между опустелыми скамьями, как грустное приветствие ушедшего года. Слабая, но холодная морось студила мне голову, и стало вдруг приятно держать Ладену за руку, слышать звук наших шагов и смотреть через голые ветки на дальний берег, который был мне очень хорошо знаком. Была в этих местах плотина… Она всегда вот так шумела по ночам. За несколько дней до выпускных экзаменов три года назад здесь утонул один парнишка. Я видел, как его искали на лодках, и все говорили, что он прекрасно управлялся с байдаркой. Думает ли кто-нибудь о нем, как я, когда иду мимо плотины? Больше всего я думал о нем сегодня утром, но страх перед Ондроушеком давно рассеялся. Прошло каких-то несколько часов – а по спине уже не бегают мурашки, и хорошо мне, как до этого еще не бывало. Все потому, что я раз в жизни проявил отвагу. Сделав такое заключение, я начал снова думать о Ладене и в тихом парке под далекое гуденье города представил, как мы с ней заказываем карточку: Алеш Соботка с супругой Ладеной сообщают… Потом стал рисовать себе вечер, который меня ждет, и Ладена казалась мне не похожей ни на одну из девчонок, которых я знал. А от этого было тревожно, потому что я ни в чем не был уверен – даже не знал, найдется ли у деда кусок порядочного мыла и зубная щетка для Ладены. Она закашлялась, и я к ней повернулся с видом человека, в чем-то уличенного. Ладена зябко ежилась в своем пальто, волосы намокли, руки закоченели. И я ей предложил выпить кофе в забегаловке на Малой Стране, а после девяти ехать наверх.
– Куда наверх? – спросила она, и в голосе ее была скорее покорность, чем любопытство.
Через час двадцатка довезла нас до конечной. Оттуда надо было идти пешком в сторону Мотола.
Ладена не спрашивала о хозяине домика, в который я ее вел, – это я уже объяснил ей по дороге, – но несколько раз спросила, будет ли там тепло.
– Не будет, так сделаем, – сказал я и прибавил шагу.
Я понемногу обретал уверенность в себе и в то же время чего-то опасался. Надо было привести Ладену в дом, чтоб хоть обнять ее по-настоящему, а я уже заранее робел. Дорога между огородами раскисла, фонарей было мало; вдобавок я спохватился, что забыл купить чего-нибудь согревающего…
Дом деда на садово-огородном участке состоял из трех комнат: двух внизу (одна из них служила кухней) и одной в мансарде, где еще маленьким обосновался я. Мы всей семьей приезжали сюда летом, а когда бабушка умерла и сестра Марцела, четырьмя годами старше меня, потребовала отдельной комнаты, дед переехал сюда насовсем. Два года он возился, пока сам не утеплил и не оштукатурил стены, настелил новые полы… Участок, хоть и небольшой, был хорошо ухожен. Около дома находилась помпа, а сбоку – дровяной и угольный сарай, где на стропилах дед держал ключи.
Нашарив их – я ориентировался здесь и в темноте, – я торжествующе открыл дверь.
Этот момент я предвкушал давно.
Мысленно видел, как показываю свою комнатку, затапливаю печь, усаживаю Ладену в дедушкино кресло и наливаю ей бокал вина. Кроме вина, все именно так и вышло. Вместо него мы налили охотничьей – и я, поигрывая рюмкой, отрешился от всех мыслей…
За окнами опять лило. Струи дождя затягивали садик белой дымкой. Я спустил шторы, принес обоим нам по паре шерстяных чулок и включил радио. Часы на стенке пробили десять. Время как раз подходящее. Все шло отлично. Тепло, тишина, большущие глаза Ладены… Заслоняющие всё.
– Тебе здесь нравится? – взял я Ладену за руку. – Где будем сидеть? Здесь, наверху, или внизу у деда?
Дедова комната была просторней: там были две кровати, широкие и удобные, письменный стол и на нем – старое ружье системы ремингтон; дубовый шкаф, где хранилось бабушкино подвенечное платье и дедушкина лётная форма времен первой мировой войны; на стенах – множество картинок и часы в полметра высотой, с латунной гирей. У меня, наверху, была кушетка, кухонный столик и маленький книжный шкаф, куда дед сложил все мои учебники за девятилетку и первые книжки с картинками. Висели тут две полочки моей работы, а выше них – две фотографии, приобретенные в позапрошлом году на выставке и отражавшие экзотику японского пейзажа.
В заключение я показал Ладене погреб, узкий, но вместительный. Стояли там салазки, старенький конь-качалка, пустые рамы, мешки с картофелем… А у противоположной стены – бутылочное пиво, яйца в коробке и целая батарея банок. По крайней мере в пяти были ренклоды, зеленые и красные, а в остальных – слива, черешня и абрикосы.
– Это для деда консервирует мама, – сказал я, плотоядно потянувши носом.
Дед сам коптил себе сардельки, копченые раскраивал на ломтики и ел, как салями. Сарделек не было, но отыскались сельди в майонезе и три копчушки.
– Будем рубать, не возражаешь? – воскликнул я.
Ладена следила, как я накрываю на стол, достаю масло, приборы, и наконец, приняв игру, предложила:
– Сперва сделаю гренки с чесноком, найдешь чеснок?
Идея была неплохая. Я снова засветил на лестнице и сбежал в погреб. Когда вернулся в кухню, Ладена держала старую дедушкину фотографию и с интересом ее разглядывала.
– Скажи что-нибудь о своем деде.
– Сначала сделай гренки.
Гренки у нее подгорели, я откусил от одного и навалился на копчушку. Когда я с аппетитом ем, то, как правило, молчу.
– Смотреть на тебя страшно, – заметила Ладена и доела подгорелый гренок.
– Охотно верю.
– Честно. Не чавкай и не облизывай пальцев!
– Мы дома. И не надо ничего из себя строить.
– Меня ты, значит, всерьез не принимаешь, – ухмыльнулась она и поставила на огонь воду.
– Ты хочешь мыть посуду? – удивился я. – Это уж утром.
– Как утром?!
– Говорят, в порядочных семьях моют посуду только на другой или на третий день, если не позже. А мы, я думаю, будем порядочной семьей?
– Посуду вымоешь ты сам, – отрезала она. – А воду я поставила для чая.
– Ты собираешься пить чай? – взглянул я на нее растерянно. – Но ведь у нас еще полбутылки охотничьей!
– А мне хочется чаю, – настаивала она на своем.
– Ты меня изумляешь!
Я показался себе чуть не оскорбленным.
– Ладена… – немного погодя заговорил я проникновенным голосом, нагнувшись к ней через тарелку из-под копчушек, – ты прелестна! Я готов скрасить твое времяпрепровождение здесь рассказами о своем деде и патефонными пластинками…
– А у тебя их много?
– Три.
– Ну-у, мало… – сказала она и пошла заваривать чай.
Настала вынужденная пауза.
«Хватил, кажется, немного через край», – подумал я. Всегда я так: если не выпью чего-нибудь очень возбуждающего – не могу выдать ни одной идеи и выгляжу полнейшим дураком. Девчонки от меня не очень-то теряли голову – и почему мне ждать этого от Ладены? Конечно, она что-то от меня скрывает. Наверно, поругалась с хахалем и хочет подложить ему свинью. Не трудно было сообразить, что эти ноги, как у манекенщицы, и эти крепкие бока не долго пропадали втуне. Я неожиданно опрокинул в себя полную рюмку и поставил ее на стол. Ладена все еще заваривала чай. Я разозлился и решил действовать. Женщине сразу надо преподать урок. Это сказал мне Колман и подвел под это теоретическое обоснование. Она, если угодно, ждет этого урока, потому что до самой той минуты, пока его не получит, прикидывает, соображает, комбинирует, как тебя окрутить. В конечном счете ты ей только помогаешь. Она по-своему тебе даже благодарна, если считать, что женщина способна на такое чувство.
– Где дед твой держит сахар, Алеш?
Мы стояли лицом к лицу на середине кухни.
Ладена с полной горячей чашкой чая, я – полный неожиданных отчаянных идей.
– Ладена! Тебе ясно, что ты остаешься в этом доме до утра? – сказал я решительно.
Она прижала холодный нос к моему нахмуренному лбу и произнесла в сантиметре от моих губ:
– Ясно не ясно, а другого выхода у меня, кажется, нет.
Я ничего не понял и поторопился замять эту тему. «Не надо спешить, – сказал я себе, – пускай события развиваются естественным порядком».
И дал ей сахар и лимон.
Потом сделал еще одну попытку:
– Ты где хочешь спать? У деда в комнате или наверху?
– Мне все равно. Ты думаешь, где будет теплее?
Осечка. Девочка была о’кэй.
Я сказал, что пластинки можем послушать наверху, чего-нибудь еще там выпьем, а потом внизу залезем под перину.
Погасил всюду свет (зажег только ночник и сунул его под стол), пустил долгоиграющую с Надей Урбанковой – недавно купленную пластинку, которой я гордился, – навалил на кровать подушек и, подождав, пока Ладена сядет, стал ерзать рукой по ее спине.
Ладена замерла, откинув голову мне на плечо, и прикрыла глаза. Когда я шевельнулся, чтоб поправить подушку, голова ее чуть не скатилась.
– Ты что, Ладена?! – повернулся я всем корпусом.
– Ничего, – слабо улыбнулась она. – Ты можешь дать мне еще чаю, Алеш?
Она взглянула на меня опять, увидела мои оторопелые глаза, забилась в уголок кровати и оттуда сказала:
– Со мной ужасно весело… Я иногда сама себе противна.
– Сколько ты этих чаёв пьешь за вечер? Есть у тебя какая-нибудь норма? – сказал я неприятным голосом.
Она обвила руками поджатые колени и подняла на меня сонные глаза:
– Я знаю, у тебя было обо мне другое мнение…
– Какое?
Она молчала.
Я возвратился к ней и тихо произнес:
– Я тебе чем-то неприятен?
– Нет. Это нет. Я с самого утра глотаю аспирин. Наверное, у меня температура, я просто не решалась тебе сказать. Есть у вас градусник?
На градуснике оказалось тридцать восемь. Я посмотрел на Ладену.
– Я поеду домой, – сказала она. – Это глупо, но ведь так может произойти со всяким.
Она говорила быстро и не глядя на меня. При этом вид имела такой беззащитный, что меня это умилило.
– С ума сошла! Ты знаешь, сколько времени? И в такой дождь!.. – загорячился я.
– Нет, Алеш, нет. Я сама себе противна. Раз уж я заболела, надо быть одной.
– Бабские разговоры! – оборвал я.
Потом решительно сказал:
– Сейчас получаешь у меня теплый халат, сую тебя под перину, набрасываю стеганое одеяло и начинаю поить шиповником. Немедленно!
Стремительность моего натиска обезоружила Ладену. Она какое-то мгновение колебалась. Но я, взяв в одну руку одеяло, другой уже тянул ее в комнату деда.
Остановившись около кровати, она беспомощно огляделась.
Я понял.
– Пошел заваривать шиповник – когда приду, чтоб ты была под одеялом!
И я, погладив ее по щеке, тихонько улыбнулся. В дверях спросил еще:
– Радио принести?
Ладена покрутила головой.
– Ты расскажи мне что-нибудь о деде… у меня лично никогда не было родственников…
– Сначала примешь две таблетки аспирина.
– Я без конца его сегодня принимаю, – сказала она.
Покорно села на постели и поджала ноги.
Я затворился в кухне, включил плиту и пошел доставать шиповник и брать сахар. В голове был полный ералаш – я самому себе начал казаться ненормальным. Кроме того, ужасно злило, что я усложняю жизнь. Дня через два так или иначе разойдемся, а вспоминаться потом будет что-то вымученное и бездарное. Я закурил, пока грелась вода, и снова начал думать, стоит ли все, что, возможно, и произойдет, таких усилий. Но только и вошел в комнату деда, как позабыл о всех своих сомнениях. Ладена нежно улыбнулась мне с подушки, притиснула горячую ладонь к моим губам – знак благодарности, воспринятый с невозмутимостью хозяина и повелителя. И был я в тот момент ужасно горд своей решимостью.
Подал Ладене чашку, потом еще…
На лбу у нее выступили капли пота. Я гладил ее по голове, и пальцы мои вязли в длинных волосах.
– Спи, – сказал я. – И ни о чем не беспокойся.
В темноте я потерял ощущение времени.
Сердце явственно колотилось. Я думал, что Ладена ко мне повернется – хоть раз, один разок, обнимемся… но тут услышал слабенькое, тихое дыханье, стиснул ее ладонь, и тоже задремал. Ночью меня разбудил Ладенин кашель. Она спала на спине – он прекратился, когда Ладена повернулась на бок. Я встал, надел пижаму и влез под перину. Только тогда по-настоящему уснул.
Утром, открыв глаза, я неожиданно обнаружил, что на меня, прищурившись, глядит Ладена.
Я приподнялся.
Она сидела рядом и улыбалась:
– Ты не смотри на меня так, с утра…
Какую-то минуту я ничего не понимал.
Потом мне захотелось смеяться.
На голове Ладены сидела моя шапка, горло было замотано дедовым шарфом.
– К чему весь этот шик? – спросил я, протерев глаза. – Который теперь час?
– Одиннадцать. У меня что-нибудь не так?
– Уж ты не собираешься ли выходить на улицу?
– Теперь не собираюсь. Я только пришла, – сообщила мне Ладена. – Температуры нет, молочную еще не открывали, зато в аптеке были очень милы. В самообслужке тоже. Я принесла вина, консервов и пакетик жареной картошки.
