Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"

Автор книги: Карел Шторкан

Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Она размотала шарф:

– Вино мы разогреем… На улице до жути хорошо, Алеш! Нападало чуть не на четверть метра снега!..

– Не может быть! – вскочил я и распахнул окно.

Она сказала правду.

4

Субботу Ладена сплошь прокашляла и проспала.

После обеда сказала, что немного отдохнет, и попросила дать какое-нибудь чтиво. Я дал ей детектив, но она на четвертой странице уснула. Забрав его и положив на столик, я некоторое время на нее смотрел. Она дышала тяжело. «Вдруг это не бронхит, а воспаление легких?» – подумал я.

Я в самом деле за нее тревожился. Таких вещей со мной до сих пор не случалось. Я никогда ни за кого не волновался – разве что за себя в отдельных ситуациях. И чувство это было совсем ново. Я никогда не понимал, как некоторые парии могут волноваться о девчонке, даже способны ехать из-за этого чуть не в Словакию. О том, что с кем-то может что-нибудь произойти, я как-то не думал. Были свои заботы, и их всегда хватало.

Так простоял я довольно долго, вслушиваясь в ее дыханье. Потом сел рядом и пригладил ее волосы, заправил их за уши, черкнул на клочке бумаги: Буду через час, оделся и пошел на улицу. У меня вдруг оказалась уйма времени, и я не знал, куда его девать. Хоть бы хотелось съесть что-нибудь или выпить!.. Я свернул на Маркетскую. Она была узкая, крутая и безлюдная. Даже на Белогорской, куда все ходили за продуктами, не оказалось ни души. Было около трех – люди, пообедав, отдыхали или сидели возле телевизора. Я шел не торопясь мимо притихших домиков и рисовал себе совместную жизнь с Ладеной, представил, как она живет вместе со мной у наших, как тянется цепь бесконечных, монотонных дней, и, вообразив Ладену за стряпней и глаженьем рубашек, увидел наконец, как все это невероятно глупо. Супружество, по-видимому, что-то вроде должности, при ней все время надо быть на месте – а то не справишься. Я начал вспоминать, как жил до этих пор, и от одних только воспоминаний ощутил прилив бодрости и перестал бояться, что навяжу себе на шею Ладену. Потом вообще не думал ни о чем определенном – только о том, как сейчас разбужу ее, и предвкушал, как возвращусь домой, и отдалял это возвращение.

У ресторана «Белый лев» стояла грузовая машина. Я посмотрел, как два дюжих детины скатывали бочки с пивом. Потом вошел в бар и с удовольствием выпил чашку кофе. Расплачиваясь, взял у пана Халупы бутылочку вина, банку сардинок и направился мимо костела к дому.

Поднялся холодный ветер, стал задувать снегом в лицо. На шоссе уже намело сугробы, я начал прыгать через них и радовался, что не надо мазать поредевшие волосы помадой, как бармену Халупе, и, находясь весь вечер при гостях, следить еще, чтобы жена не закрутила с кем-нибудь. Тут я рванул вперед с такой ретивостью, что чуть не выронил бутылку. А если бы и выронил? Подумаешь! Ко мне вернулось радостное настроение этого утра – я снова стал внушать себе, что шансы мои у Ладены очень поднялись. Ведь, чтоб лечить простуду в постели другого человека, необходимо чувствовать к нему особое доверие. Степень доверия, оказанного в этом случае Ладеной, невольно придавала мне отваги и уверенность в себе.

Но я стал, видимо, способен и на кое-что другое. Никогда не подумал бы, что во мне ни с того ни с сего проснется совесть и появится желание заниматься. Чем гуще становились сумерки, тем безмятежнее посапывала Ладена – а я поднялся в свою комнатку, разложил на столе литографированные лекции и конспекты, со вчерашнего дня находившиеся у меня в портфеле, и начал повторять все по второму заходу. У меня привычка учить вслух, а когда вслух читаешь, это вызывает жажду – и я попеременно то пил минеральную, а то сходил на кухню делать себе кофе. Но ни шаги по лестнице, ни громыханье у плиты ни на минуту не прервали сна Ладены. Я слышал, как она, не просыпаясь, несколько раз заходилась кашлем и снова воцарялась гробовая тишина.

Меня это особенно не удивляло – я знал двух-трех ребят, сон у которых был настолько крепок, что они могли бы спать даже на тракторе, когда он едет, – но ближе к ночи это стало меня раздражать. Ладена все-таки могла бы проявить немного доброй воли и вытащить в конце концов из-под перины свои ноги. Что думает, вообще-то говоря, эта девчонка? Пришла сюда, чтоб выдуть ведро чая и отоспаться после очередной гулянки? К тому же мне хотелось слышать ее голос, да и рискованно было откладывать так тщательно вынашиваемую игру на очень долго: уровень интереса мог бы начать падать и сойти на нет. Но что мне было делать, если Ладена спала так непробудно, что не слыхала даже джаз перед полуночью. Хотя я повернул колесико приемника под самым ее ухом.

Мечты вообще не более как глупость.

Переодевшись в пижаму, я пошел чистить зубы.

За много лет впервые даже не взглянул на себя в зеркало, а думал о Бальзаке. Единственный писатель, кому верю. Как это он сказал? Женщина гениальна только в лицемерии…

Потом я потушил везде свет и забрался в кровать, рядом с Ладеной. Темень и странная атмосфера пустоты, царившая в комнате, разбередили во мне воспоминания о всех девчонках, с которыми я был или хотя бы мог быть в своей жизни близок. Но результат подсчета получился странный, поскольку сильный перевес брали те, с которыми я мог быть, но в действительности не был. Пришлось признать, что ни один сенсационный экземпляр мне не попался, исключая Ренату – черт, и зачем я тогда лез из кожи, если она явилась на свиданье, только чтобы извиниться за подругу? Уже сквозь сон я сообразил, что у Ренаты одно лицо с Ладеной и обе они рыжие. Потом увидел, что качу с обеими в карете, карета чуть подрагивает, а на козлах, засучив рукава, сидит пан Халупа, бармен из «Белого льва», и поглядывает со злорадством, – перед нами институтские ворота… я хочу пану Халупе крикнуть, чтоб остановил: институт не наш; но только открываю рот, как получаю удар в подреберье.

С минуту испуганно таращусь в темноту, но слышу сонный голос Ладены:

– И ты проснулся, Алеш?

– Я не проснулся. Ты наподдала мне локтем.

– Не так это было.

– А как?

– Ты закричал во сне, я испугалась…

– Рассказывай! Так я тебе и поверил, что ты услыхала. Тебя сирена «скорой помощи» не сможет разбудить.

Ладена удивленно посмотрела на меня:

– Что-нибудь случилось?

– Случилось, – хмуро отвечал я. – Спишь уж без малого два дня.

– Ты что? – изумилась она. – Не может быть.

Я зажег свет и сунул ей под нос будильник.

Было два часа ночи.

– Да ты смеешься… – Ладена спустила босые ноги на пол и огляделась. – Не разбудил меня, я есть хочу ужасно!

– В кухне – колбаса, – процедил я сквозь зубы и натянул перину на подбородок.

– Ты сердишься?

Ладена остановилась посредине комнаты и оглянулась.

– Нет, – солгал я.

– Сердишься, потому что в кухне масса всяких разносолов, о которых здесь умышленно не было сказано ни слова. Колбасой меня хочет кормить! Похоже на тебя. Ты – эгоист и совсем не желаешь понять, что больной человек не ведет себя, как здоровый.

Я даже не пошевелился, и Ладена, в развевающемся дедовом халате, была, как ангел мести. Тут я заметил, что у нее дрожат от смеха плечи. Она минутку еще глядела на меня, насмешливо прищурившись… Потом прибавила, рубя ладонью воздух:

– Голод – источник всех внутренних побуждений человека, женщины в том числе. Тебе бы следовало знать это – раз ты намереваешься жениться. Так-то!

И исчезла в кухне.

В свои двадцать с лишним лет я приблизительно знал, что может и чего не может женщина. По крайней мере полагал, что знаю. Мне попадались и такие, как Рената Оржедничкова, моя соученица. На наше первое свидание она пришла, держа вазон в одной руке и репродукцию Мане – в другой. Через плечо у нее была сумка, где лежала банка кровяного зельца, и она кормила меня им во время фильма «Ночь в Карлштейне». На протяжении трех месяцев мы пережили с ней незабываемое полнолуние на Липенской плотине и утро на вокзале в Будейовицах, где она от меня сбежала. Ладена же была нечто совсем иное. В ней была независимость, гораздо больше непосредственности и удивительная способность подмечать смешное в поведении людей, никого этим не оскорбляя. Даже в мятом фланелевом халате она двигалась как богиня.

Я выскочил из комнаты и ворвался на кухню.

Наскоро сполоснул глаза и обернулся посмотреть, что делает Ладена.

Она поджарила колбасу с луком и еще намазала хлеб маслом. Должно быть, не шутя проголодалась.

– Сказать, о чем я думала? Мы знаем, кто изобрел паровую машину, лампочку, аэроплан, но не знаем, кто изобрел колбасу. Хочешь тоже? – протянула она вилку.

– Не все ли равно, кто это? – с наслаждением вонзил я зубы в хлеб. – Особенно в третьем часу ночи…

– Ты говорил, что ты философ. Поэтому ты должен освещать вопросы. Нельзя же отрицать существование факта из-за того только, что он непостижим. А колбаса – реальный факт и, кажется, довольно для тебя приятный.

– Но ты не забывай, что в каждом человеке происходит борьба разума со страстями. И вообще мне неохота думать. Гадать, кто произвел на свет эту подгорелую колбасу.

– Тогда давай ее сюда! – схватила она мою тарелку.

Я не протестовал, закурил сигарету и стал смотреть, как ест Ладена. Она опять намазала хлеб маслом и положила сверху кружочки лука.

– Иногда людям требуется страшно много времени, даже чтоб распознать простую глупость. Я в девятом классе девчонкам наболтала, что мне семи лет оперировали сердце и заменили бакелитовым. Так они целый год этому верили и мне завидовали.

– А что ты наболтала мне?

– То, что ты заслужил. Не более.

– Как это?

– Не приставай, а объясни мне, почему ты беспрерывно куришь. Большой спорт требует, чтоб…

– Откуда ты узнала?.. – раскрыл я широко глаза.

– У меня браслет, фамильная драгоценность, лежит сейчас там, в столике возле кровати. А в том же ящике по крайней мере дюжина твоих фото – в воде, на суше, на трамплине… Не знаю, может, ты еще прыгаешь и с вышки, как Духкова^[10]?

– Запросто, – сказал я высокомерно. – Только уже не на разряд. Фото, которые дед там хранит, – теперь историческая реликвия. Папа у меня в правлении «Славии», хотел, чтоб я был на виду…

– А не боялся, что с тобой что-нибудь будет?

– Может, и боялся…

– А сам ты?

– Я с малолетства прыгаю. Мы тогда жили не в Праге, а у маминых родных. Возле пруда. Он начинался сразу за нашим садом. Отец долго ездил на работу поездом, пока нам дали квартиру…

Я вдруг умолк. Чего я разболтался? Чем меньше знает о тебе девчонка, тем лучше – это мой девиз. А Ладена, будто угадав, о чем я думаю, спросила:

– Ничего, что я так?..

– Режешь лук?

– Что так… выспрашиваю?

– Мне всё ничего, – махнул я рукой.

Я совершенно разгулялся, и в голову лезла разная чушь: что дед мой, например, поссорится с сестрой или мамой и в следующую минуту позвонит у двери; а что Ладена, когда я засну, оденется и улизнет, чтобы потом рассказывать девчонкам, как она наелась и отоспалась у одного кретина. Такой холодной снежной ночью все это представлялось вполне реальным. Я поднял голову и взглянул на Ладену. Она облизнула пальцы с таким видом, как будто только что поужинала в интеротеле.

– Если, как ты сказал, тебе «всё ничего», я с высочайшего разрешения поела бы салату и вскрыла бы какой-нибудь компот. Обожаю компоты. А на столе полно всякой еды – сплошные тарелки и прочее… Знаешь, отчего я такая? Мать экономила на мне с самого моего рождения. Конечно, у нее на это были свои доводы – Ладена не должна быть толстой, из-за стола всегда надо вставать с некоторым чувством голода, это способствует здоровью, – и давала мне одно молоко с хлебом, что, кроме меда, считалось у нее самой здоровой пищей.

– Ты что, не любишь мать?

– Люблю, но мы с ней можем находиться вместе только один день – потом вцепляемся друг другу в волосы.

Ладене я, конечно, не поверил. Просто я не представлял себе ее родителей и не хотел спрашивать напрямик, чтобы она не начала смеяться. Из стратегических соображений я заговорил о постороннем. Сначала о Ренате, о том, как она бросила факультет, пошла учительницей в школу и закрутила с одним парашютистом из ДОСА. Говорил еще о Милине и Яне Цупак, какие это колоссальные девчонки – хотел пробудить в Ладене ревность, – но ее это ничуть не занимало. Она принесла сардины, открыла банку и стала с прежним аппетитом есть. Когда доела, улыбнулась мне и попросила:

– Может, откроем красное?

– Мне все равно, – метнул я на нее угрюмый взгляд.

– Ну не выдумывай! Совсем тебе не все равно, что я уписываю тут, а ты должен глазеть на это вместо того, чтобы давно быть под периной. Но что поделаешь, в супружестве нельзя друг с другом не считаться. Одного иногда тянет к столу, а другого к телевизору. У нас, если папа читает скандальную хронику, мама автоматически берется за вязание или тащит утюг.

– Ты, кажется, говорила, папа у тебя где-то в Кошицах, – напомнил я.

– Я это говорила? Может быть. Если у человека жар, он много чего говорит. Как сын врача ты должен был бы знать, что от болезни человек иногда может совершенно измениться.

Она не только врала, но еще строила из меня кретина.

– Врешь! Врешь, все время ты мне врешь! – крикнул я, схватил Ладену за плечо и рванул к себе вместе со стулом.

– Пусти! Я ушибусь! – отбивалась она.

– Сначала прекрати мне лгать!

– Я тебе не лгу. Не все время.

– Чем ты по правде занимаешься в институте?

– Химией.

– А где живешь?

– На Ветрнике в общежитии – северное крыло, корпус два, комната триста двадцать один.

– А где родители?

– Я ведь уж говорила. В Усти… а для чего тебе? Хочешь просить у них моей руки?

Я быстренько капитулировал. Сначала отпустил ее стул, потом невразумительно сказал:

– Просто хотелось знать, больше ничего. Ты говорила все только о маме…

Ладена стала потирать плечо. Должно быть, я его сильно сжал.

– А папу главврача я выдумал, – пришлось сознаться. – Отец работает на предприятии КООСПОЛ. Товары, получение, отправление…

– Какое счастье, что я это выяснила, – заметила она. – Только теперь ты начинаешь меня серьезно занимать.

– Не нравится, что ли? – надулся я.

– Оставь свою мнительность и откупорь эту бутылку. Если б ты знал, как хочется мне пить и до чего мне опротивел чай…

Она поднялась и принесла рюмки. Вид у нее был скучноватый, и я понял, как неумно было интересоваться, из какой она семьи. Но шло это не от меня. Мама всегда внушала мне: «Ты знаешь, Алеш, что теперь за девушки! Прежде чем привести какую-нибудь в дом, надо хорошо подумать!» Я взглянул на Ладену. Поведение ее сбивало меня с толку. Вообще я как-то ее не понимал. Откинув со лба волосы, она стала орудовать штопором. Я спохватился вдруг, что стою сложа руки.

– Дай-ка! – отнял я у нее бутылку. – Это мужское дело.

Она послушно дождалась, пока я протянул ей налитую рюмку, и осушила ее с жадностью. Я отпивал маленькими глотками и молчал.

Так, ничего не говоря, мы просидели некоторое время, и Ладена наконец спросила:

– Не хочешь включить радио?

– Можно включить и радио, – ответил я, вставая.

– Минутку, Алеш, – придержала она меня за локоть, – что у тебя за вид такой ужасный? Тебе такое выражение не идет. Я понимаю, от тебя оно не зависит. Но постарайся изменить его. Слышишь, обещай, что постараешься!

Я попытался расслабить мускулы лица, но ничего не получилось.

И, подойдя опять к столу, быстро опрокинул в себя рюмку. Но ярость не прошла. Ладена брала надо мной верх, и меня злило, что я не сумел найти действенного оружия против ее словесной эквилибристики. «Впрочем, игра еще не кончена», – подумал я, а вслух сказал:

– Когда у меня прервется сон, я всегда бываю как мешком прибитый.

Не знаю, уловила ли она в моем голосе фальшивый тон…

– Но вот сейчас ты мило улыбаешься, значит, не всегда уж так бывает. Что тебя обрадовало, Алеш?

Я чуть было не крикнул: «Хватит!» – но, к счастью, в следующее мгновение поперхнулся. Ладена поднялась и стала хлопать меня по спине.

– Люблю такое обхождение с мужчиной! – заметила она чистосердечно.

– Я сразу это разгадал.

– А что еще ты разгадал? – ухватилась она за слово.

– Многое.

– Не верю.

– Серьезно.

– Ты шустрый мальчик, – снова перешла она на ироничный тон, – не сомневаюсь, что и фантазия у тебя богатая.

– Не сомневайся! – удовлетворенно улыбнулся я: вино со второй рюмки начало мне нравиться.

– А я вот сразу узнаю́ чужие мысли.

– Едва ли, – усомнился я.

– А вот спроси меня хотя бы, – предложила она, – что ты сегодня думал целый день.

– Ты это знаешь?

– Безусловно.

– Ты далеко пойдешь. Впрочем, ты раздразнила мое любопытство. Так что же?

– Ты думал: «Никогда не следует затягивать знакомство с женщиной. Особенно если она сама влезла к тебе в постель». И ты был прав.

– Ладена!..

– Ты разочарован?

– Я что, должен быть восхищен тем, как ты это здорово и убедительно сформулировала?

– Тебе не хочется отказаться от пари, Алеш?..

– Нет.

– Даже теперь, когда ты увидал, какая я немыслимо противная?

– Тебя бы это устроило, – сказал я.

Ладена не ответила.

Мы смотрели друг на друга дольше, чем я мог выдержать.

Когда я уже совсем готов был объяснить ей, как она мне нравится, она сказала:

– Отнеси меня в постель, Алеш. Меня никто еще никогда не относил в постель…

Я обхватил ее за талию и потом крепко стиснул, подняв на руки.

– В тебе, однако же, есть сила, Алеш. Вот не ожидала!

В то воскресенье это была ее последняя насмешливая фраза.

5

Наше первое интимное знакомство было прямой противоположностью всему, что я себе представлял.

Для меня оно могло бы стать еще и шансом утвердить свою значительность. Я хотел говорить Ладене, как говорил другим, что очень ее люблю, мечтал о ней… мне было любопытно, что будет говорить она; но все произошло совсем иначе – были только огромные Ладенины глаза, перед которыми я, устыдясь, мгновенно позабыл о всех банальных и фальшивых фразочках и до страдания жаждал доказать, что нашим чувствам мы сумеем дать заслуженное выражение. Усталость и взаимная застенчивость ослабили наши объятия раньше времени, и я, едва только оторвался от Ладены, в тот же миг уснул, положив голову ей на плечо.

Проснулся я, когда Ладены уже не было.

На столе она оставила записку.

Не хватает храбрости тебя разбудить. Выла я тут счастлива до такой степени, что целый час не могла найти свои сапоги. И ужасно при этом боялась, что ты проснешься, хотя это не помешало мне доесть влашский салат. Если позвонишь в восемь вечера мне в общежитие, я обязательно там буду.

Ладена.

И вымыла посуду.

Хотя об этом уже не писала.

Я посидел на кухне, выпил залпом стакан воды и начал варить кофе.

Было три часа дня. Я мельком посмотрел на себя в зеркало: глаза были мутные, лицо помято. Я стал тереть виски. Сосредоточиться на чем-нибудь было трудно, и я не сразу свыкся с ощущением, что в доме, кроме меня, никого нет. Хотелось говорить, рассказывать Ладене массу разных разностей: о нашей семье, об отношении к поп-музыке, о туристических поездках, о нашей факультетской группе – обо всем, что мне пришло бы в голову; хотелось говорить свободно, без усилий, без всякого стремленья поражать, интриговать и обольщать. И стало от этого желанья хорошо, спокойно и немного грустно. Я пустил холодный душ и, пока намыливался, соображал, как поступить с Ондроушеком. «Сделаем так, – сказал я себе, – с утра зайду к нему на кафедру, попрошу назначить день и буду заниматься восемь часов в сутки – и еще часик перед сном, для закрепления. Начну немедленно. А вечером позвоню Ладене».

Возможность позвонить Ладене вызвала у меня на весь остаток дня особенное состояние подъема, какого я за чтением конспектов еще не испытывал. Дело пошло на удивленье быстро, за два часа сумел отмахать столько, сколько и за двое суток иногда не получалось. Хотя я не был убежден, что выдержу и дальше такой темп, это немного подняло меня в собственном мнении.

В восемь я оделся и дошел до ресторана.

Позвонил сначала нашим и сказал маме, что пробуду у деда до утра, потом зайду на факультет и где-то к вечерку появлюсь дома. Мама задала мне несколько вопросов, но я с ними благополучно справился, спросил о дедушке, смотревшем с папой телевизор, и повесил трубку.

Ладене я позвонил не сразу, обдумывая, что ей скажу, и стал даже немного нервничать.

Сперва никто не подходил. Потом послышался писклявый голосок какой-то девчонки. Я попросил позвать Ладену и назвал номер комнаты.

– У них, по-моему, там сабантуй, – ответила девчонка.

Похоже было, что она сама не прочь туда податься.

– Я вас заранее благодарю, – сказал я, – но это страшно важно. Может, вы все-таки ее найдете?

Телефон в общежитии был в коридоре, я слышал, как девчонка потопала куда-то, затем попеременно отзывались разные голоса, и наконец раздался тот, который я узнал мгновенно.

– Хорошо, что ты позвонил, – сказала Ладена, слегка запыхавшись.

Должно быть, бежала к аппарату.

– Восемь часов, – начал я совершенно идиотски, – я уже думал, тебя не застану.

– Почему?

– Так…

– Скажи мне что-нибудь хорошее, – зашептала она.

– Я звоню из ресторана… – повернул я голову к бармену.

За спиной у меня играли в карты, никто не обращал на меня внимания, и все-таки я чувствовал себя как на сцене.

– И что? Подумаешь! – отозвалась Ладена.

– Мне с тобой было очень хорошо, – сказал я придушенно.

– Ты меня слышишь? – спросил я, когда молчание слишком затянулось.

– Слышу, – ответила Ладена.

– Что я сказал, ты слышала?

– Да….

– А ты мне ничего не скажешь?

– Ты мой сладкий…

– Что ты сейчас делаешь?

Я вспомнил, как девчонка у телефона говорила о сабантуе, и во мне зашевелилась ревность.

– Шью себе свадебное платье, – невозмутимо отвечала Ладена.

– Свадебное?..

– Что ты удивился? Я тебя не понимаю! Хохмить, так до конца.

– А я найму карету с двумя лошадьми. Хочешь белых?

– Ничего подобного ты не сделаешь, потому что у нас нет на это денег. И говори, пожалуйста, со мной как с человеком. Это платье мне не будет стоить ни кроны, ясно? У Вишни разных тряпок полный гардероб.

– Блеск, – сказал я и немного скис, поскольку сам-то не сумел придумать в этом плане ничего оригинального.

И уже стал прикидывать, не одолжить ли где-нибудь в театре цилиндр и фрак и не явиться ли верхом на ослике. Стал даже думать, где бы такого осла раздобыть. Потом оставил это бесполезное занятие, но неприятный осадок оттого, что я плетусь все время где-то сзади, так и не прошел. Желая показать, что есть у меня и другие заботы, я заметил:

– Сегодня за день отмахал тридцать страниц, недурно?

Ладена ответила, что за меня вполне спокойна – Ондроушека я одолею; потом призналась, что стащила мое фото и прилепила к зеркалу – так что теперь вот каждый час смотрит на нас обоих. Я немедленно спросил, что она делает у зеркала каждый час, неужто все подкрашивается и поправляет волосы? Но и на этот раз она не растерялась, говоря, что волосы не поправляет, а ходит только смотреть на меня.

Наговорила еще разной чепухи, а я пообещал завтра в это время позвонить и разговор окончился.

Явилось несколько ребят с девчонками, они наполнили раздевалку шумом, пока сбрасывали пахнущие холодом пальто, – и я невольно обернулся. Оглядел девушек и, убедившись, что никто из них не сложен, как Ладена, был горд, что она у меня именно такая.

Потом оставил возле бармена на стойке несколько монет и, подняв воротник дубленки, вышел.

Дул неприятно пронизывающий ветер, гнал по пустой дороге снег, а мне было хорошо. Что-то делало мой шаг пружинистым и спорым – наверно, радость. Пускай с Ладеной все в один прекрасный день и кончится, я не был так наивен, чтобы верить в вечную любовь, но в те минуты вновь испытывал то ощущение силы и шального счастья, которое успел уже забыть.

Под вечер следующего дня я шумно ввалился к нам в квартиру. Кроме мамы и четырехлетней Итки, никого не было. Итка строила панельный дом и, когда я хлопнул дверью, закричала:

– Дом рухнул, дядя Алеш!

Мама умиленно улыбнулась внучке.

Маме моей сорок восемь лет, но выглядит она на тридцать восемь. Она светловолосая, высокая – на полголовы выше папы, – окончила педагогический, хоть и не кажется типичной училкой. В последние годы она чуть раздалась – точнее, после моего окончания школы, когда бросила меня воспитывать и стала ведать только хозяйством и бюджетом нашей семьи из шести человек, не считая деда.

Как только я покончил с картофельным рагу, мама начала меня допрашивать:

– Ну что профессор Ондроушек?

– Примет меня в четверг.

– Ты говорил, сегодня, – наморщила она лоб, потом отерла руки концом фартука и посмотрела на меня долгим взглядом.

– Так и Ондроушек говорил, – не отступал я и начал излагать маме свою версию, – а в понедельник вывесили объявление: экзамен переносят на четверг из-за какой-то там инспекции в ректорате. Серьезно, мама, так это и было. В четверг же сдача обеспечена – могу дать голову на отсечение! Материал знаю чуть не наизусть. К тому же у меня еще три дня в активе.

Все это, разумеется, я наполовину изобрел, но оптимизм мой маму успокоил. Она больше не возвращалась к этой теме.

– Картошек сколько? – спросила она.

– Немного…

– Что значит «немного»?

– Ну, три… и побольше подливки.

А про четверг я, кстати, не соврал. Профессор Ондроушек сидел сначала с таким видом, как будто давно сбросил меня со счетов, и я уж начал было опасаться, что он своим элегантным способом меня вытурит, – стал даже незаметно пятиться к дверям, мысленно говоря: «Что делать, буду писать заявление в деканат»… И, как всегда в тяжелую минуту, даже не пытался отстоять своего интереса, молчал и чувствовал себя препакостно. Наверно, следовало извиняться и просить, а у меня это не получалось – и так я продолжал стоять, а Ондроушек продолжал глядеть в свои бумаги. В тишине стало слышно, как где-то за окном полаялись два шофера, потом отчаянно засигналила машина… но Ондроушека не беспокоили ни эти звуки, ни мое бедственное положение, и прошла, кажется, целая вечность, пока он не попросил наконец ассистентку записать меня на восемь утра в четверг. Он ни о чем не спрашивал, не начинал никаких дискуссий, и я не знал тогда, считать это хорошим или дурным знаком, но потом решил, что он, скорей всего, не помнит уже ни о пятнице, ни о том, как выставил меня за дверь, поскольку это нигде не было записано. И потому я только поднял голову, сказал: «Очень вам благодарен, пан профессор» – и с невероятным облегчением скользнул взглядом по ассистентке, которая стояла тут же, во всем голубом. Занятно, что в ассистентках у Ондроушека всегда блондинки и всегда фамилии их с буквы «В». Эта была Вавакова и довольно косо на меня смотрела – возможно, я был не ее тип, а возможно, только из-за меня ей приходилось приезжать в четверг раньше времени; по крайней мере, выходя, я слышал, как она спросила:

– Мне тоже приезжать в четверг, пан профессор?

Меня, признаться, это мало трогало, блондинками я особенно не интересовался и, едва закрыл дверь, стал думать, как мне совместить две вещи в одно утро. Экзамен у Ондроушека и свадьбу.

«Проблему разрешит такси», – подумал я, когда подвел дома итог своим ресурсам и, совершенно успокоенный, съел с удовольствием компот, похвалил антрекоты маминого исполнения и пошел строить Итке панельный дом.

– Ну, что товарищи? Понравилось у деда? – услышал я опять мамин голос.

– Да как всегда… – пошел я заливать, – Вашек вообще воротит морду от всех старых домиков и дачек.

– «Воротит морду!» Как ты выражаешься!

– Но, мамочка, это я только при тебе…

– Потом этого не вытравишь. Ты все-таки студент высшего учебного заведения. Брякнешь такое где-нибудь на людях…

Уж если мама принималась за нотации, благоразумнее всего было уйти.

Я влез под очень холодный душ, так что почувствовал, как немеют мышцы ног, и долго растирался полотенцем. Страшно люблю такую процедуру – разгоняет кровь, и голова сразу делается ясной. Потом залез в вельветовые брюки; старенький свитер натянул прямо на майку и, взяв конспекты, уединился в комнате. До вечера покой тут был мне обеспечен. После обеда показалось солнце и теперь освещало цветы на подоконнике и голубой ковер, а я чувствовал себя свежим и совершенно счастливым. Мне шел двадцать второй год, и было у меня желанье заниматься и еще большее желанье встретить вечером Ладену. Мне смутно рисовалось, как она пойдет со мной в кафе, и я смогу сказать там, что хотел бы всегда быть с ней вместе; я снова совершенно ясно видел, как мы проводили с ней уик-энд, и представлялось мне все это сумасбродным и красивым в своем сумасбродстве. Хотелось знать, что думает она сейчас, что чувствует, и снова пришло в голову, что ничего я о ней, в сущности, не знаю, не знаю даже, была ли у нее настоящая любовь. «Когда-нибудь спрошу», – подумал я, откинулся на спинку стула, придя к такому заключению, и занялся вопросами чешской истории.

В семь тридцать позвонил Ченька Колман. Как раз когда я с мамой был в передней, где у нас телефон, и когда надо было идти ужинать.

– Алло! – сказал я. – Есть что-нибудь новенькое?

– Есть, – ответил он и сразу же повысил голос.

– Ну? Уже заказал фрак, жених?!

Я бросил взгляд на маму, увидел, что она повернула ко мне голову, и быстро заговорил:

– Насчет экзаменов улажено, тебе бы следовало это знать, студент! Подробности объясню завтра – сейчас у меня люди, извини.

И так же быстро повесил трубку. Маме я бросил что-то вроде:

– Вот тип, поужинать и то не даст спокойно! Если опять позвонит, скажи, нету дома.

А про себя подумал: «И ведь нарочно, гад, хамит!» Всегда наглец, он делался особенно невыносимым, если хотел кого-то выставить в дурацком свете. Такие вещи трудно объяснить… но Колман был мастак на эти штуки. Я вполне представлял себе, как он в ответ на просьбу не распускать язык, если звонишь кому-то на квартиру, скажет удивленно: «Надо же иногда пощекотать у предков нервы, Алеш. А то они забудут, что ты учишься! Или ты все еще боишься папочку?» Трудно договориться с человеком, если он убежден, что у него сверхтонкое чувство юмора.

– Это был Колман, – сказала мама. – По-моему, это он звонил сюда еще утром. Спрашивал, в чем ты собираешься жениться.

– Ну что за идиот! – взорвался я. – И как он мог так разговаривать с тобой?

– Это у вас, кажется, ведь такая шутка, нет?

Мама закрыла шкаф, найдя в нем, что ей было нужно, и собралась на кухню.

– И довольно глупая, – сказал я хмуро. – Если он завтра позвонит и скажет: «Лекции отменяются – у преподавателей ветрянка», скажи, что я уже болел. Или пошли его куда подальше.

Мама ничего больше не сказала, только кивнула, а потом прибавила:

– И как вы еще можете шутить, когда столько экзаменов?..

Мать иногда бывает просто молодчина, ничего не скажешь!

Я проглотил холодный ужин – салат из шампиньонов с паштетом и куском корейки, – не стал ждать, пока явятся отец и зять, и выскользнул из дому, боясь, как бы опять чего-нибудь не вышло или не стали задавать рискованных вопросов.