Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"

Автор книги: Карел Шторкан

Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Найти бы крошечную комнатенку, покинутый домик где-нибудь в саду у виноградников… Так жил старый Мокош в белой квадратной избушке-развалюшке за живой изгородью из терновника и карликовых дубков. И она жила бы отшельницей, никому бы глаз не мозолила. Но старик жил там лишь весну и лето, бродил по саду, по виноградникам. А как пойдут дожди – что в дождь-то делать, если он сеется и сеется, точно сквозь сито, и промозглый холод пробирает до костей? Да и вообще старый Мокош был чудак. И никто ему не завидовал…

Наверное, только в сказках бывают такие уютные домики на отшибе. В старых сказках, далеких и нереальных, еще более далеких и нереальных, чем воспоминания о детстве.

В доме Земковых две комнаты. Из кухни попадаешь в большую, а налево – комната поменьше. Отец, скорее всего, на кухне. Божене вдруг захотелось стать маленькой-маленькой, незаметно прошмыгнуть на чердак и спрятаться в уголке.

Голоса перед домом Берешей – теперь уже, собственно, бывшим домом Берешей – зазвучали громче. Шофер тронул машину и осторожно выруливает на дорогу. Остановился, поджидая, пока хозяин в последний раз запрет ворота и поднимется к нему в кабину. Берешева пристроилась под брезентом, возле гусей.

Надо входить в дом, а там отец.

Божена медленно плетется по бетонированной дорожке вдоль завалинки, поднимается на веранду. Тихо, как в могиле. Отворяет дверь на кухню и задерживает дыхание, ожидая толчка, удара резких слов в лицо.

Кухня пуста.

В комнатах отца тоже нет.

Машина с Берешами удаляется – Божена видит ее через занавеску на окне большей комнаты. Что их отсюда гонит, зачем они это делают? Должно быть, уезжают все, кто может. А кому некуда податься, кто ни к чему не пригоден – те остаются. Хотя, пожалуй, это не совсем так, на самом деле все иначе… Но хуже всех тому, кто не знает, что с собой делать. Такие не уезжают и не остаются, только мотаются у всех под ногами.

Уткнувшись лицом в занавеску, Божена не заметила, как в комнату вошел отец. Она вздрогнула и едва не прикусила легкий тюль, застигнутая врасплох укоризненным вопросом:

– Так и собираешься слоняться по дому, словно лунатик?

– Я… – горло перехватывает, Божена не может подыскать нужного слова. – Я маму жду. Она говорила, будем стирать… когда придет.

В правой руке отца книга, указательный палец между страницами. Теперь он много читает.

– Она будет стирать, а ты глядеть на нее, так, что ли?

– Нет… да ведь я сегодня убрала в комнатах, вытерла пыль…

– Тоже мне дело – пыль вытирать! Пойдешь кормить телят, чтобы знала! Скажу матери, пускай раза два сходит с тобой, а там и одна начнешь. Работа для тебя в самый раз!

– Зачем ты кричишь, отец? Разве я сказала, что не пойду?

– Кричу?! – еще пуще загорается гневом отец. – Радуйся, что за свои штучки не получила хороших тумаков. – Переложив книгу в левую руку, он грозит Божене указательным пальцем правой. – Утречком, как положено, встанешь в полпятого и марш в коровник! Поучись зарабатывать на хлеб!

– Что у вас за крик? – в дверях показывается мать.

– Слава богу, пришла! – обернулся к ней отец. – Тут барышня скучает, так я подыскал ей работу. Будет вместо тебя кормить телят!

– Не болтай ерунды! Это не для нее. Там надо бидоны носить да подымать, когда ставишь греть молоко.

– Ну и что? – На лице Михала Земко мелькает слабая усмешка. – Или она у нас хрустальная? Силушки хватит, могла бы уже двоих детей выкормить. Дома я и один справлюсь. К чему ей тут ошиваться?

«Силушки хватит… могла бы уже двоих детей выкормить… – стучит у Божены в мозгу. – Он словно задирает мне юбку и показывает: гляньте-ка, экие ляжки, экие ножищи, что для нее полный бидон?»

– Помочь мне может, когда захочет, но одну ее я там не оставлю, – начинает мать подыскивать более приемлемое решение. – Что люди скажут…

– Не когда захочет, а каждый день! – взрывается отец. – Кому не нравится в институте, пускай работает, как другие! Не хочет быть агрономом? Пускай кормит телят! Иной работы для нее не припасли. Если телята будут хорошо прибавлять в весе, заработки неплохие. А люди могут говорить что угодно!

Мать смотрит на отца исподлобья. Будь ее воля – уложила бы его этим взглядом в постель, отправила бы лечиться, пусть хоть в Прагу…

– И что это тебе взбрело? Опомнись…

Божена резко оборачивается к матери. Лицо ее пылает.

– Оставь, мама! Я буду кормить телят! Напрасно отец думает, что не справлюсь. Сегодня же после обеда пойду с тобой.

– Обижаться нечего, – уже спокойно выговаривает ей отец. – Не доросла еще, чтобы лезть в бутылку.

– Я и не обижаюсь, – сверкнула в его сторону глазами дочь. – Но если ты хочешь мне что-нибудь сказать, говори спокойно, я пойму и без крика.

– Хочешь поступить с ней так, как твой братец с сыном? – напустилась на мужа мать. – Парень получил за полугодие две двойки – и уж готово: взял его из техникума – иди, мол, повкалывай полгода в кооперативе.

– И что случилось? Потом выучился, женился, квартира есть – чего еще надо?

– Тогда не удивляйся, если собственные дети от тебя отвернутся.

– Разве Владо на меня в обиде? Да и Имро тоже не на что серчать! Я ему сказал, что следовало, и еще скажу, если будет вешать нос…

– Серчает – не серчает… а со своими детьми можно быть и пообходительней. Кто тебя поддержит в старости, когда вся силушка уйдет?

– Ну и что? – Михал Земко резко взмахивает рукой. – Думаешь, сяду перед домом и стану просить милостыню? На худой конец – Владо тут, под боком. Кто ничего из себя не строит, тот больше уважает родителей. От Имро мне никогда не дождаться того, что сделает Владо. У этих интеллигентов слишком много своих проблем да претензий. Для них отец – пятая спица в колеснице. Что ты на меня глядишь? – вдруг напустился он на жену. – Правду говорю. Пока у меня с ними больше хлопот, чем у них со мной. И неизвестно, когда еще будет наоборот. Да и вообще, доживу ли до этого…

Раздраженный, он выходит из комнаты. От щек Божены отливает кровь, она задумчиво смотрит вслед отцу. Когда дверь за ним захлопывается, мать, вздохнув, говорит:

– Легче мертвого лечить, чем глупого учить! Опять на него нашло.

– Отец не глупый! – решительно, даже с упреком возражает Божена.

– В том-то и дело! Я и сама знаю… Но разве можно сразу этак-то?

– Если бы хоть с Имро было в порядке… Отец переживает.

– Поди, не так все страшно. Отец ему сказал, что думал, вот они и поцапались… Два петуха! Хуже всего, что вы с Имро оба враз, точно сговорились, каждый со своей бедой!

Божене нечего ответить. Она смотрит в угол и кусает губы.

– И выкинь из головы, что будешь одна кормить телят! – набрасывается на нее мать, тоже повышая голос. – Думаешь, это мед?

– А вот и буду! – Божена поднимает голову и распрямляется, точно хочет показать матери, насколько она выше ее ростом. – Не хочу, чтобы отец считал, будто я собираюсь повиснуть на его шее!

– Ого, да и ты такая же упрямая башка, как он! Только бы он поскорее поправился! Когда не работает – сладу с ним нет. Поразмысли лучше, куда пойдешь учиться. Надо будет, и знакомых сыщем. Сама знаешь, как оно нынче…

Мать тоже уходит, Божена остается одна. Снова подходит к окну. Невесело смотрит на улицу, словно кого поджидает.

Чувствует, как стучит сердце. Отбивает секунды, минуты, часы, где бы она ни была, что бы ни делала. И сразу становится тоскливо – нет у нее близкого человека… Кто о ней вспомнит, кто напишет? Дорогая Божена, думаю о тебе и о времени, которое мы провели вместе… Напиши, что ты делаешь, как поживаешь. Не бойся, я тебя никогда не оставлю. Без тебя мне так пусто и безрадостно… До чего хочется снова тебя увидеть! Откликнись, не заставляй меня долго ждать ответа. Обнимаю тебя и целую… Твой…

С невольной усмешкой она выдыхает какое-то неопределенное, носовое «гм». Твой… Где он, этот мой! Нет никого, кто бы мог так сказать или написать. Хоть бы дознаться, что делает Анна. Как ее встретили дома и вообще… Кажется, она из городка, где живет мамина сестра, тетя Мария. Оттуда или откуда-то поблизости.

По дороге проехал автобус, за ним трактор. Люди ездят, работают. Божена ощущает, как все несется мимо, а у нее только сердце в неустанном, вечном движении, но это – бег на месте, отчаянное крученье вхолостую, словно она заперта в клетке, как несчастная птичка-невеличка.

5

Ночь тянется, и нет ей конца-краю.

Самая длинная из долгих, томительных ночей Михала Земко. Все отдыхает, все погружено в сон: жена на соседней кровати, дочь в комнате рядом, широкие поля вокруг деревни, тихо сбирающие силы, чтобы вновь зеленеть и пестреть цветами. Он прикрывает глаза – ничего не видеть, обо всем забыть, – но и сквозь смеженные веки его не перестает волновать тихий, отдыхающий мир, бесконечный в своей материальности и мощи. Михал Земко чувствует себя пожизненным ночным сторожем, которому велено бдеть, чтобы все живое спокойно спало и накапливало силы для нового дня. Тревожный спутник его ночей, скорее ощутимый, чем видимый, – слабое отражение уличного фонаря, которое какими-то окольными путями проникает в комнату и вычерчивает находящиеся в ней предметы. Большие и сумрачные, они разрастаются и давят на него.

По вечерам он выдерживает недолго. Его первого сон валит в постель. Засыпает сразу каменным сном, а в час или два ночи проснется, лежит, ждет первого петуха. Слышит и тех, что подхватят его крик, но их голоса не приносят облегчения. Он то закроет глаза, то раскроет, выйдет из комнаты, напьется воды, побродит по стылому двору. Снова ляжет на место своих ночных мучений и как раз тогда, когда те, кого называют ранними пташками, уже покидают теплые постели, погрузится в еще более тяжкий, еще более томительный сон.

Спит, пока совсем не рассветет. Не слышит, как уходят жена и дочь. Теперь он как малый ребенок, которому природа щедро дарит утренний сон независимо от того, барабанит ли за окном дождь или пригревает солнышко. Просыпается не сразу и будто целыми часами покачивается, как в колыбели, между сном и бдением. А совсем проснувшись, убеждается каждое утро, что во время этого своего второго сна весь вспотел, странная, изнуряющая слабость его не покинула.

Погода тут ни при чем: это сидит в нем самом. Кровь что-то разносит по телу, и он не может выгнать этого из себя, не может избавиться, чтобы ощутить легкость и освобождение.

Конец февраля принес ясные, солнечные дни. В воздухе чувствуется что-то весеннее. Деревня точно посветлела, дороги куда-то зовут, и люди ходят веселей, проворней. Перемена видна во всем: в деревьях, даже в курах, только по Михалу Земко не заметно, чтобы ясный, погожий день прибавил ему сил и энергии.

Вышел из дому – на голове баранья шапка, вокруг шеи толстый шарф, лицо небритое. Ничего не видя, медленно бредет с пустой хозяйственной сумкой.

Покупает все, что требуется. Когда был здоров, редко помогал жене по дому, а теперь почти полностью взял это на себя. Всякое посильное дело – уже благо, по крайней мере время скорее пройдет.

Но разговоров с людьми избегает. Обронит фразу-другую, самое необходимое – и довольно. Вступать с кем-нибудь в беседу – значит говорить о себе и о своем здоровье. А этого он не хочет. Любой встречный и сам поймет, что он еще болен и плохо выглядит.

Два дня назад встретил Ондрея (тракториста, которого когда-то отчитал, а потом сам ходил расстроенный).

– Вы дома? – удивился тот.

Михал Земко уловил в его голосе скрытую иронию, а то и прямую насмешку.

– А где же мне быть?

– Ну… я думал, вы снова в больнице. Позавчера было партсобрание, а вас не видать.

Звучит почти как упрек: смотрите-ка, собрание, я на нем был, а вы, товарищ Земко, заместитель председателя, других распекаете и поучаете, а сами не явились. Как это прикажете понимать?

– Если хочешь знать, я был у врача. Нетрудоспособный я, больной. У меня и справка имеется.

– Да я что… – выкручивается Ондрей. – Мне вас просто недоставало. Без вас все как-то не так, – заискивает он.

– Знаешь… – Михал Земко пристально глянул на худого смуглолицего парня. – Позаботься лучше, чтобы самому не пропустить собрания и чтобы от тебя на нем был прок. Вдруг Чупкай позовет что-нибудь исправить в хозяйстве, и тебе это опять покажется важнее, чем вся партийная организация!

Оставил Ондрея на краю дороги и пошел дальше.

Ишь, сопляк, еще будет нос задирать – он, видите ли, один раз посидел на собрании, когда меня не было! Пусть знает, что я не забыл, как прошлой осенью во время партсобрания он монтировал Чупкаю водопровод. Потом отговаривался – мол, работал, забыл… Для него важнее последний единоличник в деревне, который и теперь, когда столько лет прошло, готов утопить кооператив в ложке воды! Такой, что не поумнеет, пока не помрет!

Тогда он выложил Ондрею все начистоту. Ты в своем уме, дружище? Коммунист ты или пес при двух хозяевах?

Михал Земко идет по дороге с полной сумкой и не собирается ни с кем вступать в разговоры. Поднимает голову, только когда рядом останавливается мотоцикл. Это уже кое-что посерьезней, от этого не отвертишься.

На мотоцикле председатель кооператива – в серой шляпе и коричневой штормовке. Родом он из другого района, тут третий год. Если не считать мелких стычек из-за каких-нибудь хозяйственных неполадок или капризов погоды, Михал Земко с ним с самого начала в хороших отношениях.

– Как здоровье, Михал? Совершаешь моцион?

– Сам видишь. – Агроном приподнимает полную сумку. – Работаю у жены прислугой, чтобы время скоротать. Вот до чего дошел…

– Черт бы побрал эти хворобы! – Сорокалетний коренастый мужчина расстегивает штормовку и поудобней устраивается в седле. – А весна-то на носу. Не знаю, как справимся. Машины должны быть через несколько дней в порядке, но удобрения вывезти на поля не успеваем. Яно старается, да тебя ему все равно не заменить…

– Что я теперь могу? – смотрит на него, морщась, как от боли, агроном. – Не идет дело на поправку, да и только… РОЭ не снижается, и слабость, все время слабость. Бывает, ноги дрожат, как у новорожденного телка. Позавчера был на осмотре… ничего нового.

– Что врачи-то говорят?

– Врачи… Да я провалялся в больнице без малого месяц. Анализы делали, обследовали, пичкали лекарствами. Определяли то одно, то другое, а толку ни на грош. С чем пришел, с тем и ушел.

– Надо бы тебе поискать врачей получше. Наши районные не многого стоят.

Михал Земко поглаживает ладонью колючую щетину на подбородке.

– Да если уж откровенно, то все так и есть. Главврач об отделениях не слишком печется. Говорят, он и выпить не дурак, больные замечали. Остальные врачи – зеленая молодежь. Что может знать такой юнец через два-три года после окончания института?

– Видать, ты им не по зубам…

– Вроде так, – соглашается Михал Земко. Он давно так охотно не откликался на разговор о своей болезни. – Врач, что меня лечил, славный малый. Честно мне признался: если бы, говорит, вы могли попасть в больницу покрупнее! Это бы для вас лучше всего…

– А они не могли дать тебе направление? – Председатель приподнимается в седле.

– Знаешь ведь… К какому району относишься, там и лежи. Это самому надо проворачивать. Искать знакомства…

– Вот черт! И вылечить не умеют, и дальше послать не могут. Хороши порядочки!

– Кто их там разберет! – пожимает плечами Земко. – У врачей времени вагон. Надо подождать, анализ пока отрицательный, сделать то, се… Ты надеешься выздороветь, а недели идут одна за другой, и лучше не становится…

Он умолкает и сглатывает слюну, которая словно застряла в горле.

– У тебя же сын в городе, ты мог бы попасть в больницу по месту его жительства. Там тебя поставят на ноги, Город не маленький, больница на хорошем счету.

– Не знаю, не знаю. – Михал Земко смотрит куда-то в пространство, точно вдалеке хочет увидеть Имриха, угадать, что он скажет, поможет ли…

– Говорю тебе, поезжай к сыну, он лучше твоего сообразит, что в таком случае делать. Он ведь и сам авторитетная фигура. А если надо, с деньгами не считайся! Здоровье всего важней! – горячо убеждает председатель.

– И верно, надо что-нибудь предпринять… – тихо соглашается агроном.

– Ничего не попишешь, тут уж каждый выкарабкивается, как может, – заключает разговор председатель и собирается включить мотор.

– Погоди! – резко и повелительно останавливает его Михал Земко.

Председатель нетерпеливо поднимает голову.

– Ты говорил насчет удобрений. Хочу тебе напомнить: смотри, чтобы навоз у нас опять не остался в куче!

– Как это?

– Сам знаешь! И осенью его не вывезли на поля, порядком осталось у дороги возле часовни. С той поры куча еще увеличилась, там все его сваливают. Не дело!

– Спешили, времени в обрез… Понимаю, ты злился, да все было недосуг…

– Это не должно повториться! – настаивает агроном. – Навоз есть навоз, не тебе объяснять. Плачемся на нехватку искусственных удобрений, а что у нас под носом, только руку протяни, не используем. Такому даже никудышный хозяин не позволит пропасть. Весь навоз нужно вывезти в поле!

– Ладно, – кивает председатель. – Скажу Карабе, чтобы он не забыл.

– И пускай не медлит ни дня! – настаивает Земко. – Я ему тоже напомню, а то ведь это и позор, и убыток…

Последние слова агронома заглушает тарахтение мотоцикла, который стремительно стартует, увозя грузного председателя. Тот сидит, крепко обхватив машину сильными ногами, похоже, он спасается бегством от этого медлительного, неуклюжего пешехода. Однако не забывает помахать на прощанье рукой, даже оборачивается, чтобы видеть, как Михал Земко подымает или, вернее, с трудом приподнимает свободную левую руку.

Магазин от дома недалеко. Когда агроном возвращается домой, у него впереди почти целый день, а работы больше нет. Изредка соберется в ремонтные мастерские или – когда что-нибудь придет на ум – отправляется разыскивать Яно Карабу, своего заместителя. Но и на это уходит не так уж много времени.

Нигде он подолгу не задерживается, сроду не любил без толку болтать, хоть стоя, хоть сидя. Прийти, объяснить, распорядиться и идти дальше, лучше всего – в поле, где ведутся самые важные работы, во всяком случае, для него самые важные. Главное – в поле, а все остальное должно ему служить и помогать. И теперь, когда он вроде бы никому не нужен, Земко не хочет мозолить глаза людям, у которых ничего не болит, которых ничто не мучает.

Целые дни он проводит дома, то полеживая, то посиживая, то читая. Подолгу смотреть телевизор не может. Божена избегает его, разговаривает мало. Она ходит кормить телят и тем самым как бы завоевала право на самостоятельность. Сказать по-честному, уже через два дня мать решительно воспротивилась тому, чтобы Божена и на рассвете ходила к телятам. Утром она обихаживает их сама, а дочери осталось лишь обеденное да вечернее кормления. Мужу объявила об этом категорически, почти криком, но тот лишь пожал плечами.

– Как хочешь… Дело твое!

Уже неделю Божена работает в коровнике. Сейчас она вернулась домой, как всегда, в начале второго. У матери каждое кормление занимает два часа, у Божены – два с половиной. Когда убирает навоз и меняет подстилку – еще и дольше. А телята – мастера производить навоз!

Божена стоит на веранде – руки в боки, совсем как мать, и глубоко дышит, отдыхает… Лицо неподвижно. Потом, согнувшись, снимает белые сапоги, парадные, как называет их отец, сует ноги в старые тапки. В тот момент, когда она разгибается, Михал Земко выходит из кухни.

– Ну как, слушаются тебя телята? – слабо улыбается он, и в его голосе звучат дружеские нотки, ему ведь часами не с кем словом перекинуться.

– Слушаются… Чего им не слушаться… – точно бы через силу отвечает дочь.

– Говорят, вчера у тебя один бегал по двору, – поддевает отец. – Старый Месарош рассказывал, хохотал, мол, помог тебе загнать телка в коровник.

– Забыла наружную дверь прикрыть, когда средненькие шли на кормленье.

– Сломай он ногу, пришлось бы зарезать. И сразу скостят зарплату!

– Так не сломал же!

– Зато узнала, почем фунт лиха! – поучает отец. – Это тебе не на лекциях сидеть, не в киношках торчать или по городу разгуливать!

Божена, поджав губы, молчит.

– Пошла бы в сельскохозяйственный техникум, имела бы уже приличную работу. Да ведь ты и слышать не хотела – тебе подавай двенадцатилетку, гимназию! Но аттестат аттестату рознь…

Божена как будто не слышит. Выносит грязные сапоги на завалинку, возвращается назад. Небрежно, мимоходом спрашивает:

– Ты уже обедал?

– Я? А как же!

– А мама?

– Сказала, подождет тебя. Поищи, она где-нибудь в хлеву.

Отец берет со столика в углу веранды книжку и возвращается на кухню.

6

Шесть ведерок стоят в тесном ряду, некоторые – совсем вплотную. В каждое нужно влить три кружки снятого молока да полторы молочной смеси.

Божена согнулась, расставила ноги, на ней старый синий халат. Правая рука ловко орудует: в бидон – в ведерко, в бидон – в ведерко. Полкружки она определяет на глазок, для этого хватило двух-трех дней тренировки. Рука действует точно, решительно. Когда в ведерке ровно сколько положено, случается, подольет еще. Естественная щедрость кормилицы – за каждым ведерком она уже видит сосунка и добавляет самым прожорливым.

Движения механические, но о постороннем думать почти невозможно. Голова склоняется к неровному бетону «предбанника» – телячьей кухни. Мысли вертятся вокруг кормления. Накормила больших телят, теперь очередь средних. Тем уже подбавляют в корыта сухого клевера.

Божена разносит клевер вилами и не видит, что в дверях стоит и смотрит на нее зоотехник Петер. Наконец оглянулась, чуть вздрогнула.

– Контролируешь?

Он идет к ней по центральному проходу. Лицо расплывается в улыбке.

– Ну, знаешь, у тебя для этой работы слишком высокая квалификация…

И запнулся, вдруг поняв, что его слова могут обидеть Божену.

– Спасибо… – глухо роняет она и отворачивается.

– Я не думал… не хотел тебя обидеть… – Он отворил дверцу в длинной деревянной перегородке. Может, хочет в утешенье погладить ее по плечу? Божена обернулась, словно готовясь к обороне. Вилы в руках: если понадобится, они станут для нее защитой.

– Оправдываться поздно, – громко говорит она. – Но раз уж ты здесь – заходи. И для тебя есть дело.

Петер послушно идет за ней. Наверно, надо поднять бидоны. Что ж, он поможет – и обида забудется.

Вошли к малышам. Божена отворила дверцу в ограде, к которой телята ходят пить, отступила в сторону и уколола его взглядом.

– Полюбуйся на эту мерзость!

И жестом показывает на темную лужу в центре бетонированного пола. О том, что под ней сток и решетка, можно лишь догадываться.

– Совсем не стекает! Два раза в день приходится выносить ведрами. Очень приятное занятие… До каких пор так будет?

Петер, наморщив лоб, разглядывает телят.

– Отток негодный…

– А исправить нельзя?

– Ничего не попишешь, – с ленивой усмешкой цедит он. – Жижа просто уходит в землю, всасывается…

– Почему же не сделать нормального сточного канала? Как вы можете не обращать на это внимания? – выговаривает ему Божена.

– Почему да почему… Не я строил, не с меня и спрос.

– Удивляюсь тебе, Петер. Говоришь, точно старик, которому все едино.

– Потерпите, – продолжает он, словно и не слышал. – Осенью-то кооперативы сольют, и неизвестно, что тогда будет. А пока попробуем еще разок прочистить…

Даже не взглянув на него, Божена проходит в коридорчик-«предбанник».

– Не будь такой строгой, – примирительно говорит зоотехник. – Поговорим о чем-нибудь более приятном.

– Некогда мне, – огрызается Божена. – Телята голодные, не видишь?

– Может, мне ты нужна больше, чем телятам? – Он гладит Божену взглядом и не скрывает, что с удовольствием попытал бы счастья и более осязаемым способом.

– Бедняжка! – девушка меняет тон. – До чего ж тебе плохо живется!

– Могло бы и лучше. Но это зависит не только от меня…

– От кого же еще, скажи на милость? – Божена прикидывается непонимающей. Из озорства ей вдруг захотелось поиграть с парнем, который отнюдь не рвется к работе и всегда готов поразвлечься. Долгий взгляд – глаза в глаза; улыбку Петер может истолковать как вызов, как попытку соблазнить его.

Зоотехник поспешно озирается, словно бы ища место, где можно уединиться, не видеть ни телят, ни коровника, ни свежего навоза. Но чудес не бывает: на скорую руку ничего не сыщешь.

– Знаешь… – голос его становится хрипловатым, – когда ты здесь, я не нахожу покоя, все время тянет к тебе. Хожу туда-сюда, стараюсь себя пересилить, а потом…

– Ходишь, как кот вокруг горячей каши. Так, что ли, об этом говорят? – перебивает его Божена и сама удивляется своей дерзости. Коротким смешком хочет смягчить сказанное. Но Петер понимает ее иначе… Точно в ответ на слова Божены, он хватает ее за руку.

– Ты и правда такая горячая?

Пытается прижать к себе, но Божена увертывается.

– Руки у меня грязные, вся я провоняла телятами, – говорит она деловито, (как бы объясняя свое поведение.

– Неправда, да и вообще мне это не мешает, – торопливо бормочет Петер. Глаза его блестят, рот приоткрыт, он прикасается рукой к плечу Божены.

– А мне мешает! – задиристо произносит девушка и на шаг отступает.

– Мы могли бы встретиться и в другом месте…

– Где же? – спрашивает она насмешливо и вместе с тем снисходительно.

Парень в нерешительности, но старается это скрыть.

– Что-нибудь сообразим… Когда очень хочешь, всегда найдешь выход.

– Да, но тут – дело нелегкое… – Божена надувает губы, словно и она раздумывает. – Кафе нет, кино тоже… – Она одаривает Петера короткой улыбкой, тонкой, как лезвие ножа. – Придется нам встречаться здесь, около телят. Так оно вернее.

– Ты меня не понимаешь…

– Понимаю, еще как понимаю! – с готовностью кивает она. – Не маленькая!

– Слушай, чего ты хочешь?

В голосе Петера смесь недовольства, укоризны и скрытой обиды. Его плотно сжатые губы говорят: ну, погоди ж ты у меня, пройдет неделя-другая… покрутишься тут возле телят – перестанешь сбрасывать с плеча мою руку. Тогда с тобой будет иной разговор, принцесса…

– Пора кормить, – бросает Божена коротко и однозначно, кружка у нее уже в руке.

Когда она наливала последнее ведерко, в проходе появился брат Владо.

Не выказывая спешки или нетерпения, дождался, пока телята допьют. Спокойный, уравновешенный Владо, раз и навсегда отдавшийся на волю естественного течения дней и работы, которой всегда хватает. Стоит только довериться привычке и опыту – и все пойдет само собой, а ты в этом – будто капля воды в реке.

Просто ли так жить?

Тяжело ли?

Он помогает сестре снять большие резиновые соски со шлангами. Оба стоят в «предбаннике», Владо – в комбинезоне, самый высокий и сильный в их семье.

– Я говорил с шурином, – без обиняков начинает он, и его полное, гладкое лицо становится серьезным.

Божена настораживается.

– Обещал устроить тебе подходящее место. У него всюду знакомства…

Ага, вот и оно… Первое предложение, которого следовало ожидать. Божена чувствовала – без этого не обойдется. Из города я сбежала, но родные думают, что и тут я не приживусь, и тут окажусь не на своем месте. Надо обо мне позаботиться, что-то для меня подыскать, куда-то меня сунуть… Советовался Владо с родителями или нет, ей это знать не положено. Скорее всего, посоветовался только с женой, и вдвоем они решили помочь ей по-настоящему.

Она это предчувствовала… и все же предложение настолько застало ее врасплох, что шея и щеки запылали, а грудь сдавила тоска, ставшая за последние недели привычной.

– И что же это за место? – медленно, неуверенно спрашивает Божена.

– Шурин говорил – где-то в потребительской кооперации.

– А точнее не сказал?

– Вроде бы служащей… – Владо помогает себе жестами. – В общем, что-то в этом роде. Я не больно-то разбираюсь… Когда освоишься, тебе там будет хорошо.

Божена раздумывает, лицо ее окаменело. Служащая – чего лучше! Наверное, положено поблагодарить, выказать радость, но какое-то тупое равнодушие сковывает ее. Она представляет свое будущее, у нее такое ощущение, словно кто-то силой усаживает ее на стул и говорит: «Будешь сидеть здесь! Вот твое место на веки вечные!»

– И нам бы помогла, – бодро продолжает Владо, совершенно не понимая, отчего сестра упрямо молчит. – Разве плохо иметь в таком учреждении своего человека?

– Отец с матерью знают? – нетерпеливо перебивает Божена.

– Нет, пока я им ничего не говорил. Только мы с Терезкой…

– И не говори!

– Почему? – удивляется Владо. Ох уж эта Божена, и чего она, собственно, хочет? Чего ей надо? Остаться при телятах, что ли?

– Знаешь, Владо, я должна подумать. Сама не знаю… Это так неожиданно… Отвечу попозже, а пока, прошу тебя, никому ни слова.

Владо ни о чем не допытывается, не хочет быть назойливым. Уходит от сестры, как от таинственного, не совсем понятного человека. Рассказать бы лучше матери, та бы сумела с ней поговорить. Но поведение Божены обязывает его молчать в большей мере, чем ее просьба. И притом он боится, как бы все не испортить. Упустят случай… А родители в конце концов и так узнают. Что поделаешь?

«Надо было подослать к Божене жену или пригласить ее к нам, – думает он по дороге к ремонтной мастерской. – Женщина к женщине всегда найдет подход. А главное – узнает больше. Прикинет, что к чему, доберется до сути… Мужчине и не докопаться.

Да, пусть лучше попробует Терезка…»

После ухода брата Божена стоит, опустив руки, и никак не может собраться с мыслями. Ей бы прыгать от радости – ура, нашлось место, прощайте, телятки! Да только – нет, радости она не испытывает. Как же быть? Что-то ведь надо делать! Она чувствует, что еще ни к чему не готова. Не знаю, не сумею, не уверена. Опять получается, что ей должны помогать, потому как сама ока не в силах решиться, привязалась к дому и телятам. Так это? Неужели так и есть? Божена не хочет себе признаться, гонит от себя эту мысль. И все же… Что я такое? Что умею?

Снова вспоминает Анну. Это было на одном из семинарских занятий, уже в конце семестра. Молодой ассистент был в ударе. И он решил поразить их вопросом: ест ли корова бумагу?

– Конечно, ест! – с готовностью, без размышлений ответила Анна.

– Превосходно! – воскликнул ассистент. – Не объясните ли вы нам, почему?

– Потому что ей так хочется! – решительно объявила девушка.

– Ну… все несколько сложнее, – улыбнулся ассистент. И стал объяснять: – Сравним корову или осла, которому тоже нравится жевать бумагу и старое тряпье, с человеком… Нам бумага не по вкусу, потому что для ее усвоения мы не вырабатываем соответствующих ферментов. Для нас питателен крахмал, который содержится в картофеле, рисе, мучных изделиях и тому подобных продуктах, – это главный источник нашей энергии. Человек вырабатывает энзимы, с помощью которых из крахмала выделяется глюкоза, именно в ней наш организм и нуждается. Корова или осел имеют в пищеварительном тракте, кроме веществ, растворяющих крахмал, еще и вещества, растворяющие целлюлозу. Как известно, в бумаге много целлюлозы, и при расщеплении в желудке коровы она дает глюкозу, из которой корова черпает энергию. Поэтому бумага для коровы все равно что для человека кнедлики или картофельное шоре…