Текст книги "Современная чехословацкая повесть. 70-е годы"
Автор книги: Карел Шторкан
Соавторы: Мирослав Рафай,Ян Беньо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
В сердцах он действительно готов тут же ехать домой. Нелегко Имриху с Кларой удержать его, когда все в квартире словно бурлит и клокочет и даже такие обыденные вещи, как кухня и газовая плита, не кажутся больше солидными и безопасными.
Успокаивается только благодаря Кларе, которой во что бы то ни стало хочется примирить свекра с мужем. Но успокаивается лишь внешне, по видимости…
И сын и отец долго не могут заснуть. Они в разных комнатах, но думают друг о друге, и вихри в их головах очень схожи, вьются вокруг одних и тех же вопросов… Только Катка спит в ту ночь беззаботным, ничем не омрачаемым сном, ибо от того, что наговорили друг другу отец и дед и что мешает им заснуть, ее охраняет надежная стена детства, впереди у нее еще так много игрушек, развлечений и открытий. Возбужденные голоса взрослых проникают в ее маленький мир всего лишь как бормотанье, как однообразный говор волн, обессилевшими, шипящими языками трущихся о теплый, приятный песок.
3
На другой день Божена проснулась в тихом пустом доме.
Лежа, прислушивается – и тишина вокруг начинает шуметь настойчиво и монотонно. Кажется, будто сама она плавает в легкой, приятной воде, звуки доносятся откуда-то из нереального далека. И вот понемногу оживает июльское утро прошлого лета, когда она впервые проснулась вот так же, в уютной и чистой, как это бывает у старых дев, квартирке тети Марии. Божена провела у нее больше недели – тетя спала на кухне, а она просыпалась примерно через полчаса после ухода тети на работу. Дом стоял в тихом поселке у леса, тетя Мария, которая была на два года моложе Божениной мамы, служила начальницей отдела кадров на большом заводе под Татрами.
По беззаботным дням с купаньем, прогулками и сладким бездельем теперь остается только вздыхать. Хотя, вспоминает Божена, все еще лежа в постели, и теперь ей предстоят дни, не слишком обремененные обязанностями и точной программой. Но почему-то в груди от этого возникает неприятное, давящее ожидание, и не поймешь, надолго ли оно и как от него избавиться.
Сжав губы, Божена встает, поспешно одевается. Обычно в это время мама уже дома, но сегодня должны увозить самых старших телят, и она задержится. Только бы отец не пришел домой до ее возвращения, со страхом думает Божена, медленно дожевывая невкусную, крошащуюся булку с маслом и запивая ее чаем.
Вдруг она испуганно вскакивает – перед домом загремел и перешел на тихий рокот мотор трактора. Кажется, сюда. Но кто?
Обеспокоенная, она выходит из кухни и на открытой веранде встречает брата Владо. В синем комбинезоне, самый смуглый и коренастый в их семье – как всегда, при виде сестры улыбается.
– Ты дома? – приветливо спрашивает он, и Божена знает, что с его стороны ей не угрожают ни дальнейшие расспросы, ни упреки. Это он всегда предоставлял отцу с матерью или Имриху; сам же обычно слушал и смотрел, словно долго еще собирался учиться у старших, прежде чем стать более жестким и требовательным.
– Знаешь что, – предложил он сестре, когда они немного покалякали о том о сем, – тут тебе одной тоскливо. Поехали-ка лучше ко мне, мы на прошлой неделе купили мебель. Скажешь потом Терезке, хорошо ли она расставлена. Я в таких вещах не больно разбираюсь…
Одетая как и вчера, Божена идет за Владо. Садится в кабину большого трактора, который он должен опробовать после ремонта. Едут быстро, оставляя позади дома, деревья и людей – все какое-то смазанное, несущественное для Божены… Подавленность ее не рассеивается, ей не удается спокойно и уверенно глядеть вокруг. Слишком много еще в ней того, чем она жила последнее время, к чему привыкла: комната в общежитии, коридор, дорога к факультету, аудитория, знакомые девчата и Анна.
Я здесь, я уже не там, я ушла или, точнее, вернулась, напоминала себе Божена, но по-прежнему мысленно была где-то на полпути сюда – в поезде или на шоссе. Да, да, должно пройти хоть немного времени, чтобы вся она, целиком и полностью, почувствовала себя здесь, на тракторе с Владо, перед его домом на боковой улочке, где все дома новехонькие – самому старому не более пяти лет. Но кто знает, как все сложится, что принесет ей завтрашний день, что ее ожидает?
Размышлять о будущем некогда, Владо демонстрирует и поясняет, как на выставке: сколько тысяч истратил, с каким трудом нашел мебель… Надолго его, однако, не хватает, и вот он уже собирается уходить.
Заметив, что сестра как-то скованна, Владо добродушно оправдывается:
– Пора в мастерские, работа не ждет. Тебе-то торопиться некуда! Хорошенько все осмотри. Тут у нас радиола, телевизор, будь как дома. Хочешь – загляни потом к Терезке в правление. У нее сейчас работы немного.
Показал, что в их доме можно съесть, куда положить ключ, когда она захочет уйти, – и был таков. Только затихающее тарахтенье трактора убеждает Божену в том, что Владо привез ее и ушел.
Она рассматривает темную полированную мебель. Есть, конечно, над чем призадуматься… Брату Владо всего двадцать шесть, но у него уже новый дом и в гостиной новая мебель. А она? Сколько ей еще ждать и достигнет ли она когда-нибудь того же? Хотя сейчас ей не до сравнений… Владо сказал: тебе торопиться некуда! Что это значит? Неужели мама проговорилась?
Оставил меня тут среди своей новой мебели – ясно, ведь делать мне все равно нечего… Что бы на это сказала Анна из их общежития? Как бы она повела себя? Торчала бы тут, словно муха в стакане? Вряд ли. Одернула бы его: ты что, в своем уме? Увези меня отсюда! Не думаешь ли ты, что я стану до обеда восхищаться вашими новыми вещичками да твоими успехами? Включи мотор и увези меня куда-нибудь на свежий воздух. Или отправляйся на работу, а уж я сама соображу, куда мне податься, – у меня тоже есть ноги и голова. Запри и забирай свой ключ!
А может, и Анна сидит где-нибудь в четырех стенах, смотрит в одну точку и размышляет о туманном будущем. Неизвестно, что она теперь делает, куда уехала, куда направится… Что собирается делать, как распорядится своей судьбой? Ведь она никому ничего не сказала, никто о ней ничего не знает. Уйти с видом героя, высоко подняв голову, – не так уж трудно, а вот что потом? Хотя Анна… Божена напряженно, изо всех сил старается вызвать в памяти ее образ… Анна не из тех людей, которые не знают, куда обратиться и что предпринять. Была в ней удивительная самоуверенность… Но Божене от этого не легче.
Ей не помогут ни чужой пример, ни полезные советы. Об Анне лучше не вспоминать – она где-то на севере, а Божена тут. У брата в общем-то вполне сносно. Где бы она сейчас нашла такое одиночество? Садись, где хочешь, и смотри в пустоту, как ненормальная. Можешь не бояться, что сюда неожиданно явится отец и спросит – громче ли, тише, однако в любом случае с достаточной издевкой:
– А ты что здесь потеряла?
«Если придется совсем туго, если иначе будет нельзя, – шевелится у нее мысль, – поживу немного у Владо. Внизу у них три комнаты, наверху – четвертая, места хоть отбавляй. Терезка характером вроде мужа, правда, еще неизвестно, как она поведет себя, если в самом деле попросить их о пристанище. Лучше пока об этом не думать… Дома все-таки мама, да и отец не такой уж… не выгонит. Главное – спокойствие. Поглубже вздохнуть и не трусить. Надо бы побродить по деревне, убедиться, что ты все-таки здесь и каждый новый день сулит все больше успокоения и уверенности в себе».
Но Божена не торопится. Времени у нее хоть отбавляй – включила радио, знакомые песенки подбадривают. Радиостанция передает свою программу для всех – те же мелодии звучат и здесь, и за двести километров отсюда. Велика беда! Какие у нас вообще расстояния, какие просторы? Час-другой пути. Живем все рядышком, а я не какая-нибудь тунеядка! Не ленива, не избалована. Чего не знаю – не знаю, просто нужно время, чтобы привыкнуть, Немного осмотреться и набраться терпения…
Позже, примерно в половине второго, она медленно прошлась по деревне, но всей кожей, особенно спиной, чувствовала, что это не так-то просто, как казалось там, в доме Владо. И напряженно следила, замечают ли ее люди, как смотрят. Их было немного, по счастью, она отправилась на эту пробную прогулку не в воскресенье и не в праздник. Можно выдержать: приветливо поздороваться, улыбнуться. Только не останавливать взгляд на встречном ни на секунду дольше, чем это необходимо, – как бы кто случайно не остановил, не окликнул.
Бухгалтерия кооператива помещалась в новом доме, в центре деревни. Жена Владо сидит одна – работой, и верно, не перегружена. Гостье, с которой можно поболтать, рада-радешенька и тут же выкладывает это Божене. Встает, чтобы сварить кофе, и Божена отмечает: с рождества, когда они виделись, коротышка Терезка еще пополнела. Она и сама с улыбкой признается в этом – что тут такого? Я не какая-нибудь городская дамочка, мне не к чему морить себя голодом ради талии!
Божена тоже улыбается. Сразу видно, хорошо живешь. Только больше не набирай. И так более чем достаточно!
– А как ты? – любопытствует Терезка. Божена чувствует на себе ее испытующий взгляд. С Терезкой можно быть искренней, но самого серьезного и деликатного лучше не касаться… Незачем.
– Держусь в своем весе. Плюс-минус полкило… – отвечает она.
Терезка начинает расспрашивать, нравится ли ей в городе, завела ли парня. Такие вопросы Божену устраивают. Она отвечает с готовностью, непринужденно. Понимаешь, с парнями дело обстоит сложно… Я не какая-нибудь старая выдра, но сверстники кажутся мне смешными и чокнутыми. Я бы предпочла человека постарше, посерьезней…
– И чтобы обручальное колечко в кармане? – с плутовской улыбкой заканчивает невестка. – Уж коли что – так накрепко!
– Вовсе нет! – морщит лоб Божена, пытаясь как можно точнее выразить мысль. – Спешить я не собираюсь. Времени у меня еще предостаточно. Но не люблю этакое… знаешь… Парень танцует с тобой первый раз и уже думает: если ты ему улыбнулась да выпила бокал вина, так он невесть что может себе позволить. Я, конечно, не монашка, но это меня бесит!
– Нынче это в моде! – заметила Терезка таким тоном, будто у самой у нее дочь на выданье. Но тут же рассмеялась и сразу превратилась в подружку, только годков этак на четыре-пять старше.
Проболтали без малого два часа. Пора бы подумать и о том, как быть дальше. Собственно, думать-то не о чем. Идти домой и встречаться с отцом, который уже мог вернуться, решительно не хотелось. Остается единственная возможность: мать. С ней будет легче предстать перед отцом.
И Божена отправляется к матери в коровник, так и не сказав Терезке, отчего она теперь дома.
Мать уже заканчивала кормление. Сегодня она какая-то угрюмая, раздражительная.
– Пришла, – отмечает она, словно присутствие дочери ей не по душе. И тут же начинает ворчать по поводу зоотехника Петера. Экий он легкомысленный, опять из-за него задерживается вывоз телят! Ничего порядком не сделает, наговорит с три короба, а толку на полушку.
– Копается, как петух в навозе! – Глаза ее пылают гневом. – Ему бы, чертову балбесу, жениться, чтобы его приструнили!
Божена лишь изредка вставит словечко, она чувствует себя лишней, никому не нужной. У каждого тут свои обязанности, свое дело, а что я? У меня одна забота: как бы отец поменьше ругал, как бы со зла не выгнал из дому. А ведь мне так мало нужно… Только время, главное – время, чтобы привести мысли в порядок.
Земковой-старшей достаточно одного-двух беглых взглядов – и она уже поняла, что привело сюда дочь, что с ней творится.
– Отец приехал, – говорит она.
– Застал тебя?
– Нет, вернулся после обеда. Лойзина недавно заглянула сюда – видела, как он шел.
Она моет ведерки, а дочь в нескольких шагах от нее молчит. Одета – точно на лекцию собралась. «Жаль, – думает Божена, – нету у меня старенького завалящего пальтишка: в чем теперь ходить? В штормовке?»
– Кто знает, с чем он воротился от Имро. Я думала, приедет завтра, – вслух размышляет мать.
«Ах да, от Имро. Сейчас это очень важно. Почему, собственно, Имро назвали Имро, а Владо – Владо? Надо бы наоборот, больше бы подходило», – отклоняются в сторону мысли Божены. Она уже не раз думала об этом, но почему именно теперь такое приходит в голову? Имро – имя деревенское, да ведь кто мог заранее угадать, каким он станет через двадцать лет? Имро родился на три года раньше Владо, а дедушка тоже был Имро… Жалко, что он умер. Когда нет ни деда, ни бабки, некому заступиться, стать между тобой и родителями. Старики всегда снисходительнее, без них ты зависишь от произвола более молодых, более строгих и требовательных. Родителей, и вообще всех на свете, охо-хо…
Как это, от произвола? Чепуха, почему так уж сразу – произвол? Мама – добрая душа, хотя, бывает, пофырчит и не любит нежностей. Да ведь и отец не палач какой-нибудь. Он должен понять, что Божена уже не ребенок, имеет право сама собой распоряжаться… Еще и этот Имро, названный в честь деда… Сейчас важно, в каком настроении вернулся от него отец. В партии его, кажется, не восстановили, точно она не знает, в чем тут дело, но так или иначе – это не пустяк… У них там на педагогическом факультете особенно строго: воспитание учителей – будущих воспитателей, жуть!
– Что стоишь столбом? – слышит она голос матери, которая переоделась и собирается уходить.
Уже за дверью Земкова продолжает:
– Голову небось ломаешь, как теперь быть? А чего ты ожидала? Ну, ну, не бойся, мне тоже не все едино. Может, я больше твоего расстраиваюсь.
– Если бы ты знала, как мне неприятно.
– Приятно, неприятно, а что-то делать надо. Пусть не сегодня и не завтра. Не оставаться же тебе так…
Она вскидывает голову и затягивает под подбородком косынку. Ступает твердо и широко – те, кто часто месит грязь, должны ходить уверенно. Это вам не стук-стук-стук в модных туфельках, когда идут как по шнурочку и главная забота, чтобы покрасивей поставить ногу.
«Приняла на плечи мою ношу, – думает Божена, и на душе у нее скверно, легче от этой мысли не становится. – Взвалила на себя, немалую толику несет, а ведь по ней не заметишь. Может, ее девиз – «Не хныкать!»? Что еще за глупость – девиз! Для мамы всякий девиз – вроде порошкового молока, которое она не признает и не желает пить. А что я? Как быть мне? Наверное, раскрыть глаза пошире и смотреть. Кто больше видит, тот больше знает и понимает…»
Отец был совсем не такой, каким его представляла Божена. Он казался задумчивым, как-то увял и постарел. Сразу видно, что его гложет какая-то болезнь, которую врачи не могут ни назвать, ни определить. После рождества он три недели пролежал в районной больнице. Понемногу пришел в себя, начал работать, но теперь его скрутило еще сильней.
Он уже все знает, но не кричит, не ругает дочь. А Божена сидит как на иголках. Самое страшное сейчас только и начнется. Что-то должно произойти, чтобы потом наступило хоть какое-то облегчение. Мать молчит, не дает выхода словам, и на кухне растет напряжение, какого стены этого самого уютного, самого «семейного» уголка в их доме, наверное, никогда еще не видали.
– Устраивайся, как хочешь, – говорит Михал Земко, медленно прихлебывая суп. – У тебя своя голова на плечах и аттестат зрелости в кармане.
Божена сидит по другую сторону стола, ближе к двери. Мать крутится около буфета и плиты.
– Я не виновата, отец… Поверь!
– А я виноват, что от обоих умных детей мне одно расстройство? Всего у вас было в достатке, а ведь ради этого мы с матерью во всем себе отказывали. Я хотел, чтобы вы учились, – а чего дождался? У Имро неприятности, боится, что останется без места. Ходит по кафе и болтает, что будет мести улицы… А тут еще ты! Словно сговорились…
– Я его давно не видела… – несмело признается Божена.
– Вот и я говорю. Живут в одном городе и знать не знают, что у кого творится!
– Я…
– В том-то и дело, что ты! Почему ничего не сказала Имро? Почему не пошла к нему? Оба герои, оба наломали дров!
Мать берет со стола пустую тарелку, ставит перед отцом картошку с куском вареной курятины. Отец хмуро и равнодушно смотрит на еду, бросает:
– Больше не хочу. Можешь убрать.
– Съешь, от этого вреда не будет, – уговаривает жена.
– Как я могу есть, когда нет аппетита?
– Пошел бы прилег… – осторожно советует мать.
– Прилег! – фыркает Земко. Он в теплых домашних шлепанцах, в сером свитере. – Хватит, належался, здоровья все равно не вылежал. Слабость так и не проходит, потею, и этот проклятый анализ крови не улучшается.
– Что в ней может быть, в твоей крови? – озабоченно размышляет мать. – Ведь до сих пор, кроме простуды, ничем не хворал…
– Почем я знаю? Сколько доктора со мной возились, обследовали, мозговали, а все без толку!
– Надо бы показаться опытному специалисту, – осмеливается вставить Божена. – В какой-нибудь хорошей больнице…
– Надо бы! – взрывается отец. – Другим советовать умеешь, только сама не делаешь, что положено. Бросить институт! Ей, видите ли, там не нравится! А мне, думаешь, нравится смотреть, как ты сидишь тут словно мокрая курица? И кто знает, что ты там вообще делала? Может, тебе кавалеры голову задурили?.. Родителям – ни словечка, точно мы для тебя последние люди на свете. Э, да что там! Кабы я знал, – он потряс сжатым кулаком, – зашел бы в институт, в общежитие и все бы выяснил.
– Не болтай глупости! – напустилась на него жена. – Наша Божена не такая. Еще кто услышит, разнесут как сороки на хвосте…
– Я даже в кино редко ходила, а на факультетском вечере была всего раз, – выпалила Божена. – Девчата, с которыми я жила, подтвердят…
– Девчата! Они-то остались, а ты собрала вещички.
– Думаешь, я одна? Другие тоже. И многие еще уйдут. В институте это часто бывает.
– Меня не интересует, что делают другие. А я-то мечтал, как пойду на твой выпускной вечер, как буду гордиться своей дочкой! Да имей я в свое время такие возможности… Знаешь, как учитель уговаривал мою маму, чтобы меня послали учиться дальше? Но разве я тогда мог, разве был у меня выбор? Вместо городской школы пошел батрачить! А мои дети… – Он запустил всю пятерню в волосы, покрутил головой: мол, не может понять, не может примириться.
– Не сердись, отец, – через силу произносит Божена, сжимая большой палец на левой руке; к горлу подступает комок – вот-вот брызнут слезы. – Что мне было делать, когда я понимала: не получается, и все? Не надо мне было туда поступать…
– Выбрала бы что-нибудь другое!
– Если бы знать, что…
– А кто должен был знать? Я? Мама? Твоя мама умеет работать в поле да в коровнике, трудолюбия ей не занимать, но не жди от нее подсказки, какой институт тебе выбрать. Кто от ученья не бегает, тот везде справится.
– Не мучь ты ее! – вступается Земкова. – Поступит в другой институт, там дела пойдут лучше.
– Ага! На годик – в другой, потом в третий, пока все не перепробует, так, что ли? А мать с отцом надрывайся и не жди никакого проку. Прекрасно!
– У Коренко Катка в педагогическом и, говорят, хорошо учится, – примирительно замечает мать.
– Ну вот! – Отец стукнул ладонью о стол и насмешливо хмыкнул. – Мать уже подыскала тебе новый институт! Ничего не случилось, правда? Барышня отдохнет, да заодно перезабудет и то, что знала. И я должен на это смотреть! Был бы хоть здоров, а так… Черт бы вас побрал!
– Не беспокойся! Я не буду вам в тягость. – Божена с упрямым выражением лица встает из-за стола. – Себе на жизнь я заработаю.
– Попробуй, буду рад! – делает широкий жест отец. – Думаешь, так для тебя и приготовили место с высокой зарплатой! Эх, милая, да с твоим аттестатом разве что на вокзале билетами торговать.
– Не расстраивайся, Михал, тебе вредно. Как-нибудь образуется… Не хочешь же ты, чтобы она мыкалась одна, точно и помочь ей некому?
«Ах, мама, добрая моя мама…» Не сидел бы в кухне отец, Божена бы с плачем обняла ее.
– А, что с вами толковать! – машет рукой отец и медленно подымается. – Заварила кашу – пускай сама и расхлебывает. Делайте, что хотите!
Он выходит на веранду. Божена опускается на табурет и неподвижно сидит возле стола. Даже плакать не хочется, даже матери спасибо не сказать. Нет ни слов, ни надежд.
Мать моет посуду, спиной к Божене, а та опять невольно перенеслась мыслями туда, откуда вчера вернулась. Только все выглядело еще хуже: словно кто назло ей раскромсал картину, имевшую какую-то связь и логику, и теперь перед глазами проносились клочки, обрывки. Вот она идет по улице – без ног, вот ее перепуганное лицо – она «плавает» на экзаменах, вот несет чемодан, от которого осталась только ручка… Что это, что с ней происходит? Свет вокруг потемнел, она вошла в туманную мглу, где вперед не ступишь и шагу, можно только кружиться на одном месте.
Божена встает, поворачивается к окну, чтобы видеть ясный, целостный мир, в котором есть и ширь, и глубина.
К отцу на веранду вошел Владо. Они спокойно разговаривают. Хорошо, что есть Владо, у которого все не так плохо, не так шатко. Может, с ним отец на минутку забудет о ней и об Имро. У Владо свой дом, у него во всем порядок, а от нас – одни неприятности. Владо – это помощь и утешение, мы, а в особенности я, – беспокойство и досада.
Божене от этих мыслей невесело. Можно только молча смотреть, да и то украдкой, чтобы не заметили с веранды. Стать бы на денек-другой невидимкой. Никого бы она не раздражала, никому не мозолила глаза… А что потом? Да, что потом? Вдруг, пока никто ее не будет видеть, она еще больше всем опротивеет… Нет, тихо выждать, выдержать… Время никогда не стоит на месте, может, и принесет что-нибудь утешительное?
4
На следующий день Михалу Земко пришлось после обеда прилечь. Он еще хорохорился, но жена постелила ему и решительно сказала:
– Думаешь, чего добьешься, если будешь бродить из угла в угол да то и дело присаживаться? Работать все равно не можешь, так уж лучше ложись.
Видать, ослабел от поездки, просилось на язык, но она смолчала. Сама хотела, чтобы поехал, не терпелось узнать про Имро, а вот теперь это казалось ей скрытой причиной недомогания. Хотя вряд ли – он и до поездки чувствовал себя неважно. После возвращения стало хуже, это верно, но точно так же он мог бы сдать и не уезжая из дому. Поездка – только зацепка для памяти, как-то обозначенный день в потоке времени.
Когда под вечер жена отправилась кормить телят, он встал и оделся. Подошел к отворенной двери бывшего хлева, где теперь обитали гуси, куры и кролики. Божена обдирала там кукурузу. Рука, крутящая рукоять небольшой машины на высоких косых ножках, замерла, но отец не замечал, что творится рядом и кто там, за раскрытой дверью.
Накануне вечером за столом опять речь зашла о его здоровье, но он поспешил перевести разговор на дела кооператива, где работает агрономом. Готовилось объединение кооператива то ли с еще одним, то ли с двумя соседними. Разговор оживился, поскольку в одном из этих кооперативов хозяйство велось так нелепо и по-спекулянтски, что его просто необходимо было присоединить к какому-нибудь хозяйству, иначе бы все развалилось.
Какое-то словечко вставила в разговор и Божена, осторожненько, вежливо. Отец поддержал – это ее обрадовало. Даже слияние кооперативов начало интересовать. Что-то происходит, что-то еще произойдет, значит, будет о чем говорить. Выходит, эта новость имеет какое-то значение и для нее.
Утром на тихой улочке, где оба ряда домиков будто вросли в землю, стало людно и шумно. В особенности около дома Земковых, перед их палисадником с бетонированной дорожкой. Но отнюдь не из-за упомянутого слияния (оно только готовилось, и еще ничего не было решено). Как раз напротив, по другую сторону улицы, творилось нечто воистину необычное, выманившее из домов всех, кто жил по соседству и не был сейчас на работе.
Уезжали Берешевы, которые жили здесь испокон веку, как, впрочем, и остальные семьи. Переселялись из деревни… Высокий, тощий шестидесятилетний Береш покидал дом, где жили его отец и дед. Еще и покупателя не нашел, еще не знал, кому дом достанется, кто в нем будет жить, а уже вместе с женой решился на отъезд. Их старший сын живет в городке, что вырос вокруг большой фабрики километрах в тридцати отсюда. Там продается дом. Небольшой, в приличном состоянии. В нем и поселятся старшие Берешевы, пенсионеры.
Поначалу-то они противились, а потом согласились: да что уж, самим лучше будет. Это ведь так говорится – город, а гусей держать можно и на новом месте. Улица и двор почти как в деревне, а все ж таки город!
Зеленые ворота распахнуты настежь. Соседи помогают разместить мебель и остальные вещи в кузове большого грузовика. Несколько мужчин и женщин постарше стоят на дороге или перед своими домами, следя за тем, что делается на дворе Берешей. По тротуару бегают две девочки в резиновых сапожках, малорослый черный пес да мальчонка лет четырех.
Поодаль Боженин отец в бараньей шапке и в старой долгополой «охотничьей» шинели разговаривает с соседом Берешей семидесятилетним Голицким.
– На ихнем бы месте, – рассуждает тот, – я б отседова ни ногой… Чем тут плохо?
И он сует в рот трубку, которой только что тыкал в сторону соседнего дома.
– Это их дело, – говорит Михал Земко. На его подбородке зябко топорщится небритая седая щетина.
– Говорят, дом, что они купили, совсем развалюха. Мой Па́лё сказывал… Ремонта, мол, требует.
– Да и этот сослужил свое. Выстроен, поди-ка, еще до вашего рожденья. – Он в упор разглядывает смуглое лицо старика в лицованном серовато-зеленом пальто, впереди, у пуговиц, дочерна протертом и засаленном.
Голицкий потягивает трубку и медленно выпускает дым, глаза его устремлены куда-то вдаль, поверх дороги.
– Постой, постой! – он с минуту вспоминает. – Пожалуй, что так. Поставили его года за два до моего рождения. От отца слыхал. А хоть бы и так, – продолжает он, поскольку собеседник молча следит за суетней во дворе. – Тут все знакомо… А там? Бог ведает, что их ждет…
– Зато поживут около сына, немолоды уж. Штево – хороший сын, – с расстановкой выговаривает Земко и мысленно видит своих детей – три дерева в чистом поле. Стоят они и словно говорят ему: выбирай, решай, к которому из нас подашься, которое тебя приютит…
– Правда твоя… Годы… Но я бы ни за что не привык.
– Да вам и не к чему. – Агроном дает старику понять, мол, пустые это разговоры. – У вас тут две дочери и сын.
Глядя на грузовик, тот замечает:
– Что-то долго копаются. Этак и до обеда не управятся! Поворачивались бы сноровистей.
– Шутка ли, покидать насиженное место…
Тем временем на пороге появилась Божена. Одета как на прогулку. Ей и самой неприятно, что она слишком нарядна, но к иной одежде еще не привыкла. Да к тому же и не во что ей одеться – кто мог предположить, что придется надолго застрять в деревне, где люди носят одежду под стать их повседневной работе возле тракторов, скота и птицы?
Обогнула дом вдоль завалинки, посмотрела в сторону Берешей, да так и осталась стоять у раскрытой калитки.
Береш вышел во двор, в одной руке – белесоватая бутылка, в другой – стопка. Наливает, угощает мужчин и женщин, помогающих грузить вещи.
– Выпьем на прощанье!
Человек средних лет, краснолицый, в темном берете, добродушно шутит:
– Там, говорят, не из чего будет сливовицу гнать. Может, еще передумаете?
– За сливой приедем сюда! – отшучивается тощий Береш. – Каждый отвалит нам по корзине, глядишь, увезем полную бочку.
– Лучше уж брать готовой сливовицей. Возни меньше!
Раздается истошный гусиный гогот. Это Берешева с какой-то женщиной несут двух гусей в ящике из тонких планок. Попав в плен, птицы гогочут, точно их заживо жарят на вертеле. Беспомощный крик гусей взлетает ввысь, к серой небесной завесе оцепеневшего в молчании дня.
– Не больно-то им охота отседова, – ухмыляется старый Голицкий, показывая прокуренные, темно-коричневые зубы.
– Оставьте их тут, – пытается перекричать гусей пожилая тучная женщина. – Мы о них позаботимся, а перья вам пошлем!
– Ну-ну, подходите, соседи! – приглашает высокий, чуть сгорбленный Береш тех, кто все еще стоит на дороге и на тротуарах.
– На прощанье положено, – подмигивает Божениному отцу старый Голицкий, сует трубку в карман и направляется к раскрытым воротам. Агроном следует за ним.
Божена подходит к отцу в тот момент, когда Береш наполняет для него стопку.
– Не давайте отцу, дядя, – горячо просит она. – Ему вредно. Доктор совсем запретил ему пить.
– Не бойся, дочка, от одного шкалика хуже не станет. Сколько лет вместе прожили – и все по-доброму, по-доброму и расстанемся, – говорит Береш, и в его голосе слышится волнение.
Между тем Михал Земко уже держит стопку в руке. Медленно оборачивается к Божене и холодно произносит:
– Больше тебе делать нечего, как следить за мной?
– Я только подошла попрощаться, – тихо и обиженно говорит Божена.
– А раз так, обо мне не беспокойся! Не тебе давать советы.
Одним глотком выпивает сливовицу и резко протягивает стопку Берешу, который в недоумении смотрит то на отца, то на дочь. Да и остальные ждут, что будет дальше.
– Не сердись, отец, я ведь тебе добра желаю. Сам говорил, что это вредит.
– Она мне добра желает! – Михал Земко протягивает в сторону дочери руку – ладонью вверх. – Посмотрите на эту любящую дочь. – Он возвышает голос, так что всем собравшимся слышно. Божена в смятении – рванулась, остановилась, спрятала лицо… – Наломают дров, а потом… Эх! – обрывает он себя, махнув рукой. – Прощай, Йозеф! – быстро подает Берешу руку. – Пусть вам на новом месте живется лучше, чем мне тут…
– Чего это ты вдруг? – удивляется Береш и почти без рукопожатия принимает протянутую руку.
– Э, да что говорить… До свидания!
Резко повернувшись, Михал сует руки в карманы шинели и уходит.
Все глядят ему вслед, а Божена стоит как оплеванная. Хорошо еще, никто ее не расспрашивает, только смотрят сочувственно.
Береш отошел к машине. Погрузка закончена, люди громко прощаются с отъезжающими, шофер натягивает толстый брезент. Воспользовавшись тем, что ее больше не замечают, Божена тихонько выходит на улицу.
Но куда пойти, где спрятаться?
Мать еще не вернулась после кормления. Видно, что-то ее задержало. Остается дом, но дома отец…
У калитки Божена останавливается и закрывает глаза. Где бы ей хотелось оказаться в эту минуту? Где-нибудь в совсем незнакомом месте, чтобы ее никто не знал, далеко-далеко отсюда… Но где? За опущенными веками не возникает ничего определенного. Она открывает глаза и видит сад: черешни, сливы, яблони, орех да пара груш. Стоят двумя рядами, одни побольше, раскидистей, другие помоложе, тоньше, но все одинаково голые и безрадостные. Грустят они, страдают? По ним не заметишь. Живут на ветру и морозе, а сколько способны вынести, не требуя человеческого сочувствия!
Тоскливый серый день, грязь выползает на край дороги, точно мягкая, разъевшаяся гусеница. За садами раскинулись набухшие водой тяжелые массивы пахоты. Невдалеке за деревней выступают невысокие холмы с узкими полосами утыканных колками виноградников. Хоть бы птичка какая пролетела – но и те куда-то попрятались. Впрочем, нет… вот на крыше зачирикали невидимые воробьи, у соседей заворковал голубь. Но в небе пусто. Видно, никому нынче не хочется махать крыльями.
