Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

Преступление на почте
© Перевод Т. Аксель

– Вы говорите: Справедливость, – сказал жандармский вахмистр Брейха. – Хотелось бы мне знать, почему ее изображают женщиной с повязкой на глазах и весами в руке, словно она торгует перцем. Я бы представлял Справедливость в образе жандарма. Вы не поверите, сколько дел мы, жандармы, решаем без судей, без весов и без всяких церемоний. Если случай простой, бьем по морде, а более сложный – снимаем ремень; в девяноста случаях из ста – это и есть вся справедливость. Я здесь недавно изобличил двоих в убийстве, сам приговорил их к справедливому наказанию и сам их наказал, никому не обмолвившись об этом ни единым словом. Подождите-ка, сейчас расскажу вам все по порядку.

Так вот, вы, конечно, помните девушку, которая два года тому назад работала у нас на почте: ее еще Геленкой звали. Такая милая, славная девочка и красивая, как на картинке! Да как ее можно было не запомнить! Представьте себе, эта Геленка прошлым летом утопилась; прыгнула в озеро да еще шла почти пятьдесят метров, пока добралась до глубокого места. Только через два дня всплыла. И знаете, почему она утопилась? В тот день к ней из Праги неожиданно прибыла ревизия и обнаружила, что в кассе недостает двух сотен. Жалких двух сотен! Болван ревизор ей сказал, что он обязан доложить об этом по начальству и рассматривает недостачу как растрату. В тот вечер, приятель, Геленка со стыда и утопилась.

Когда ее вытащили на плотину, мне пришлось около нее стоять до появления комиссии. От ее красоты не осталось и следа. Но я все представлял себе, как она смеется, выглядывая из окошечка на почте: что греха таить, все мы туда из-за нее ходили, не так ли? Любили эту девочку. Будь я проклят, – говорю я себе, – Геленка этих денег не брала, прежде всего потому, что я в это никогда не поверю, и во-вторых, незачем ей было красть: отец ее – мельник, там, по ту сторону озера, а пошла она работать только из женского честолюбия, мол, сама себя прокормит. Отца я хорошо знал: он был грамотей, да к тому же – евангелист, а я вам скажу, что евангелисты и сектанты у нас никогда не воруют. Если эти две сотни исчезли, то украл их кто-то другой. Так вот, я этой мертвой девочке там, на плотине, пообещал, что этого так не оставлю.

Ну, так вот. После ее смерти прислали к нам на почту одного парня из Праги; звали его Филипек; расторопный такой, острый на язык малый. Стал я к Филипеку на почту захаживать, чтобы кое-что выяснить. Знаете, у нас, как и на всех почтах, у окошечка – столик с выдвижным ящиком, а в нем – деньги и марки. У почтового служащего за спиной полки, где лежат всякие тарифные справочники, документы, стоят весы для взвешивания пакетов, посылок и прочего.

– Господин Филипек, – говорю я ему, – посмотрите, пожалуйста, в ваших справочниках, сколько будет стоить телеграмма, ну, скажем, до Буэнос-Айреса?

– Три кроны слово, – ответил Филипек, не моргнув глазом.

– А сколько стоит срочная телеграмма в Гонконг? – опять спросил я.

– Это уже придется посмотреть, – сказал Филипек, встал и повернулся к полкам. А пока он перелистывал справочник, стоя ко мне спиной, я просунул в окошечко плечо, дотянулся рукой до ящика с деньгами и открыл его: открывался он легко и тихо.

– Ну спасибо, мне все уже ясно, – сказал я, – вот так это и могло случиться. В то время, пока Геленка искала что-нибудь в справочнике, кто-то мог стащить две сотни из ящика. Послушайте, Филипек, не могли бы вы мне показать, кто в последнее время посылал отсюда какие– нибудь телеграммы или посылки?

Филипек почесал затылок и ответил:

– Господин вахмистр, этого делать я не имею права, ведь как-никак существует тайна переписки; вы, правда, могли бы осмотреть все «именем закона»; но и тогда я обязан сообщить начальству, что была произведена проверка.

– Подождите, – прервал я его, – я бы не хотел этого делать. Вот если бы вы, Филипек, скуки ради или так… посмотрели по документам, кто в последнее время отправлял что-нибудь такое, из-за чего Геленка должна была повернуться спиной к столу.

– Господин вахмистр, – говорит Филипек, – это не составит труда – телеграммы есть: но, отправляя заказные письма и пакеты, мы записываем только фамилии адресата, а не отправителя. Я перепишу все фамилии, которые здесь найдутся: это не полагается, но для вас я такой списочек составлю. Только мне кажется, вам это ничего не даст.

Он, конечно, был прав, этот Филипек: принес мне что-то около тридцати фамилий – с сельской почты ведь много телеграмм не отправляют, да еще там были какие-то посылки паренькам, отбывающим военную службу, но все это мне действительно ровным счетом ничего не дало. Знаете, куда бы я ни шел, везде только об этом и думал: мучила меня мысль, что я свое обещание этой мертвой девочке не выполню.

И вот однажды, неделю примерно спустя, иду я опять на почту. Филипек мне улыбается и говорит:

– Господин вахмистр, играйте теперь в кегли один, я укладываюсь. Завтра сюда приезжает девушка с пардубицкой почты.

– Вот как, – спрашиваю, – в наказание, что ли, переводят ее из города на сельскую почту?

– Да нет, господин вахмистр, – отвечает Филипек и глядит на меня как-то странно, – эта девушка переводится сюда по собственному желанию.

– Удивительно, – говорю я. – Ох уж эти мне женщины.

– Да, – соглашается Филипек и все на меня смотрит, – а самое удивительное в том, что анонимный донос насчет экстренной ревизии тоже был послан из Пардубиц.

Я аж присвистнул и думаю, что посмотрел на Филипека так же странно, как и он на меня. А тут в разговор вмешался почтальон Угер, он как раз раскладывал корреспонденцию:

– А, Пардубице, да этот управляющий из поместья туда чуть ли не каждый день пишет какой-то девице на почте. Наверно, это его любовь, не так ли?

– Послушайте, папаша, – обращается к нему Филипек, – не знаете ли вы, как зовут эту девицу?

– Вроде Юлия Тоуф, Тоуфар…

– Тауферова, – говорит Филипек, – так это же она, та самая, что должна сюда приехать.

– Он, этот Гоудек, то есть управляющий, – продолжает почтарь, – тоже каждый день получает письма из Пардубиц. «Господин управляющий, – говорю я ему, – вам опять письмецо от невесты». Он, этот управляющий, всегда встречает меня где-нибудь на середине пути. А сегодня ему и посылочка, но уже из Праги… Посмотрите-ка – ее ведь вернули с отметкой «Адресат неизвестен». Видно, господин Гоудек перепутал адрес. Так я отнесу ее обратно.

– Покажите, – заинтересовался Филипек, – адресовано какому-то Новаку. Прага, Спалена улица. Два кило масла. Штамп от 14 июля.

– Тогда здесь еще работала Геленка, – заметил почтальон.

– Покажи-ка, – говорю я Филипеку и нюхаю ящичек.

– Филипек, а не кажется ли вам странным, что масло пробыло в пути десять дней и не протухло? Папаша, – говорю я, – оставьте-ка посылку здесь и топайте, разносите почту.

Не успел почтальон уйти, как Филипек мне говорит:

– Господин вахмистр, этого делать, правда, не полагается, но… долото вот здесь, – и ушел: он, мол, ничего не видит.

Так вот, я этот ящичек вскрыл: в нем было два кило глины. Тут пошел я к Филипеку и говорю:

– Ты, парень, об этом никому ни слова, понял? Я все беру на себя.

Само собой разумеется, собрался я и пошел к этому управляющему Гоудеку в поместье. Он сидел там на бревнах, уставившись в землю.

– Господин управляющий, – говорю я ему, – тут на почте произошла какая-то путаница: не вспомните ли вы, по какому адресу дней десять – двенадцать тому назад вы отправляли посылку?

Гоудек, как мне показалось, немного побледнел и говорит:

– Это не имеет значения, я уже и сам не помню кому.

– Господин управляющий, – спрашиваю я его снова, – а какое это было масло?

Тут Гоудек вскочил, теперь уже побелев как мел, и закричал:

– Что это значит? Почему вы ко мне пристаете?

– Господин управляющий, – говорю я. – Вот что: вы убили Геленку. Вы принесли на почту посылку с вымышленным адресом, и Геленка должна была взвесить ее на весах. Пока она взвешивала, вы наклонились через перегородку и украли из ящика стола двести крон. Из-за этих несчастных двух сотен Геленка утопилась, Вот оно как!

Сударь, этот Гоудек задрожал, как осиновый лист.

– Это ложь, – закричал он, – зачем мне было красть эти деньги?

– Затем, что вы хотели, чтобы вашу невесту Юлию Тауферову перевели на здешнюю почту. Это ваша барышня сообщила в анонимном письме, что у Геленки недостача в кассе. Вы двое загнали Геленку в озеро. Вы двое ее убили. У вас на совести преступление, Гоудек.

Гоудек упал на бревна и закрыл лицо руками; за всю свою жизнь я не видел, чтобы мужчина так плакал.

– Господи! – сетовал он. – И откуда я мог знать, что она утопится! Я только думал, что ее уволят… ведь она же могла не работать. Господин вахмистр, я хотел жениться на Юльче, но тогда один из нас должен был потерять работу… и нам не хватило бы на жизнь. Поэтому я так хотел, чтобы Юльча перешла на здешнюю почту. Пять лет мы ждали этого… Господин вахмистр, мы очень любим друг друга!

Дальше о нем я вам рассказывать не буду; была уже ночь, этот парень стоял передо мной на коленях, а я ревмя ревел, как старая шлюха, из-за Геленки и всего остального.

– Ну, довольно, – сказал я ему наконец. – Я сыт по горло. Давайте-ка сюда эти двести крон. Так. А теперь слушайте: если вы вздумаете предупредить Тауферову Юльчу раньше, чем я приведу все в порядок, я отправлю донесение о том, что деньги украли вы, поняли? А если вы вздумаете застрелиться или сотворить что-нибудь подобное, то я расскажу всем, почему вы это сделали. И кончено.

Всю ту ночь, сударь, я просидел под звездами и судил эту пару; я спрашивал бога, как их следует наказать, и понял всю ту горечь и радость, которая есть в справедливости. Если бы я на них донес, Гоудек получил бы несколько недель условного заключения, и еще трудно было бы доказать его виновность. Гоудек убил эту девушку, но это был не закоренелый убийца. Любое наказание, которое ему могли бы дать, казалось мне и слишком большим, и слишком незначительным. Поэтому я судил их и наказывал сам.

После этой ночи рано утром я пришел на почту. Там у окошечка сидела бледная высокая девушка с колючими глазами.

– Барышня Тауферова, – обратился я к ней, – мне надо отправить заказное письмо. – Подал я ей письмо с адресом: «Управление почт и телеграфа в Праге». Посмотрела она на меня и приклеила на конверт марку.

– Подождите, девушка, – остановил я ее, – в этом письме донос на того, кто украл двести крон у вашей предшественницы. Сколько будет стоить porto?[171]171
  С доставкой (итал.)


[Закрыть]

Знаете, эта женщина умела держать себя в руках, и все же при этом известии лицо у нее сделалось серым. Она словно окаменела.

– Три с половиной кроны, – вздохнув, сказала она.

Отсчитал я три с половиной кроны и говорю:

– Вот, пожалуйста, но если бы эти две сотни, – говорю я и кладу на стол украденные банкноты, – если бы эти две сотни нашлись – ведь они могли завалиться куда-нибудь, понимаете, или где-то были заложены – и будет видно, что покойная Геленка денег не воровала, – тогда, девушка, я возьму свое письмо обратно.

Она не сказала ни слова, только, оцепенев, уставилась куда-то своими колючими глазами.

– Через пять минут здесь будет почтальон, барышня. Так как же, забирать мне письмо?

Она быстро кивнула. Я забрал письмо и принялся расхаживать перед почтой. Сударь, такого напряжения я никогда еще не испытывал. Через двадцать минут на улицу выбежал старый почтальон Угер с криком:

– Господин вахмистр, господин вахмистр, представьте себе, нашлись те две сотни, что недоставали Геленке! Эта новая девушка их обнаружила в каком-то справочнике. Вот это находка!

– Папаша, – сказал я ему, – бегите и рассказывайте повсюду, что эти две сотни нашлись. Понимаете, чтобы все знали, что покойная Геленка, слава богу, ничего не украла.

Это было первое, что я сделал. Потом я отправился к старому помещику. Вы его, должно быть, не знаете: граф малость с придурью, но человек очень хороший.

– Ваше сиятельство, – говорю я ему, – не расспрашивайте меня ни о чем, но я пришел к вам по делу, в котором мы, люди, должны быть заодно. Позовите вашего управляющего Гоудека и прикажите ему, чтобы он еще сегодня уехал в ваше имение на Мораве; а если он не захочет, то вы его, мол, немедленно уволите.

Старый граф поднял брови и некоторое время смотрел на меня: мне не пришлось прилагать усилий, чтобы выглядеть очень серьезным.

– Хорошо, – сказал граф, – я вас не буду ни о чем спрашивать, – и приказал позвать Гоудека.

Гоудек пришел и, увидев меня у графа, побледнел и остановился как вкопанный.

– Гоудек, – сказал граф, – велите запрягать. Вы поедете на станцию: сегодня вечером приступите к работе в моем имении у Гулина. Я дам телеграмму, чтобы вас там встретили. Понятно?

– Да, – тихо сказал Гоудек и впился в меня глазами; такие глаза, наверно, бывают у грешника в аду.

– Вы имеете что-нибудь против? – спросил граф.

– Нет, – хрипло ответил Гоудек, не спуская с меня глаз. От этого взгляда мне стало не по себе.

– Так можете идти, – сказал граф, и все было кончено.

Некоторое время спустя я увидел, как увозят Гоудека: он сидел в коляске как истукан.

Вот и все. Если вы пойдете на почту, обратите внимание на эту бледную девицу. Она зла, зла на весь мир, и на лице у нее уже появляются злые старческие морщинки. Не знаю, встречается ли она со своим Гоудеком. Наверное, иногда ездит к нему, но возвращается оттуда еще более злой и раздраженной. А я смотрю на нее и твержу про себя: справедливость быть должна.

Я только жандарм, но вот в чем мой опыт убедил меня: есть ли на свете всеведущий и всемогущий бог, этого я не знаю, но если бы он и был – для нас это ничего бы не изменило. Но я вам вот что скажу: некая высшая справедливость быть должна. Непременно! Мы можем только наказывать, но должен быть еще «некто», кто бы прощал. Знаете, настоящая, высшая справедливость так же необъяснима и удивительна, как и сама любовь.

Рассказы из другого кармана

Похищенный кактус[172]172
  Друг братьев Чапеков писатель Франтишек Лангер вспоминает, что с тех пор, как Карел Чапек заразился «кактусовой горячкой», они часто посещали вместе оранжереи чешского путешественника по Южной Америке Альберта Войтеха Фрича (1882–1944), вилла которого находилась в пражском районе Коширже. Карел Чапек приобрел впоследствии такие познания о кактусах, что мог рецензировать соответствующие научные монографии.


[Закрыть]
© Перевод В. Мартемьяновой

– Я расскажу вам, – начал пан Кубат, – что случилось со мной этим летом.

Жил я на даче – как это обыкновенно бывает: без воды, без леса, без рыбы, безо всего вообще; но зато в окружении членов народной партии, общества декораторов с предприимчивым председателем во главе, по соседству с фабрикой перламутровых пуговиц и почтой, где восседает старая носатая почтмейстерша; словом, все, как везде и всюду. Так вот, около двух недель предавался я благотворному и оздоровительному воздействию ничем не нарушаемой скуки и вдруг из чего-то понял, что местные сплетницы перемывают мне косточки, а общественное мнение роется в моем грязном белье. Письма я получал настолько тщательно заклеенными, что края конверта прямо-таки лоснились от гуммиарабика. «Ага, – сказал я себе, – кто-то просматривает мою корреспонденцию. Дьявол ее возьми, эту носатую бабу-почтмейстершу!..»

Для почтовых работников, знаете ли, распечатать любой конверт – дело пустяковое. Ну, погоди, думаю, я тебя проучу! Сел к столу и своим самым изысканным почерком начал выводить: «Ах ты страшило почтовое, ах ты сплетница носатая, ведьма хвостатая, трепло паршивое, змея окаянная, хрычовка старая, кочерга, баба-яга», – и так далее. А внизу приписал «Со всем моим почтением Ян Кубат».

Оказывается, чешский язык все-таки – богат и меток; в один присест я высыпал на лист бумаги тридцать четыре таких выражения, которые честный и правдивый человек может высказать любой даме, не становясь ни навязчивым, ни чересчур пристрастным. Довольный собой, я заклеил письмо, надписал на конверте собственный адрес и отправился в ближайший город опустить послание в почтовый ящик.

Спустя день побежал я на почту и с любезнейшей улыбкой сунулся в окошечко.

– Пани почтмейстерша, – спрашиваю, – нет ли для меня корреспонденции?

– Я на вас жаловаться буду, негодяй, – зашипела почтмейстерша, бросив на меня такой устрашающий взгляд, каких мне не доводилось встречать.

– Да отчего бы это, пани почтмейстерша? – сочувственно так говорю я. – Уж не прочли ли чего неприятного?

И вскоре уехал от греха подальше.

* * *

– Ну, это пустяки, – навел критику пан Голан, старший садовник богача Голбена. – Эта проделка была слишком уж безыскусна. Мне хотелось бы рассказать, как я сцапал похитителя кактусов. Вам, разумеется, известно, что господин Голбен – большой любитель кактусов; его коллекция – поверьте, я не преувеличиваю, – стоит не менее трехсот тысяч, даже если не считать уникальные экземпляры. Но у господина Голбена одна слабость: любит он выставлять свою коллекцию всем на обозрение. «Голан, – говорит он мне, – это такое благородное увлечение, что нужно его в людях развивать и пестовать». А по-моему, когда этакий захудалый кактусовод рассматривает, скажем, нашего золотого Крусона за двенадцать сотен, у него только понапрасну щемит сердце – ведь таким ему никогда не завладеть. Но, коли уж на то хозяйская воля, пожалуйста, пусть себе смотрит.

Однако в прошлом году стали мы замечать, что кактусы у нас исчезают, исчезают вовсе не самые яркие, которые каждый хочет у себя завести, а именно самые редкостные экземпляры; как-то мы недосчитались Echinocactus Wislizenii, в другой раз Graessnerii, затем пропала Wittia, импортируемая прямо из Коста-Рики, за ней Species nova, которую нам послал Фрич, а там Melocactus Leopoldii, уникальный экземпляр, какого в Европе никто не видел уже больше полувека, и, наконец, Pilocereus fimbriatus из Сан-Доминго, единственный экземпляр, прижившийся в Европе. Как видно, похититель был знаток. Вы не можете себе представить, как бушевал старый Голбен.

– Господин Голбен, – говорю я, – закройте-ка вы свою оранжерею, и с кражами будет покончено.

– А вот и нет, – раскричался старик, – такое благородное начинание должны видеть все; а ваш долг – изловить мне этого поганца; прогоните старых сторожей, наймите новых, подымите на ноги полицию и всех, кого положено!

Нелегкое это дело; если у вас тридцать тысяч горшочков, то сторожа возле каждого не поставишь. Тем не менее нанял я двух полицейских инспекторов-пенсионеров, велел им глаз не спускать с оранжереи, и тут у нас исчез Pilocereus fimbriatus – только вмятина от горшочка в песке осталась. Меня это так разобрало, что я сам принялся выслеживать похитителя.

Если хотите знать, истинные любители кактусов – нечто вроде секты дервишей; по-моему, у них у самих вместо усов отрастают шипы и клохиды, настолько они поглощены своею страстью.

У нас в Чехии две таких секты: Кружок кактусоводов и Кактусоводческое общество. Чем они отличаются, не имею понятия, по-моему, одни верят в бессмертную душу кактусов, а другие попросту приносят им кровавые жертвы; словом, сектанты взаимно ненавидят и преследуют друг друга огнем и мечом, на земле и в воздухе. Так вот, отправился я, значит, к председателям этих сект и со всей доверительностью спросил, не подскажут ли они, кто из враждующей с ними секты, к примеру, мог украсть Голбеновы кактусы. И когда я перечислил наши пропавшие драгоценности, оба с полной уверенностью заявили, что ни один из членов неприятельской секты похитить таковые не способен, поскольку «все они там тупицы, глупцы, сапожники, недоучки и никакого понятия не имеют о том, что такое Wislizen или Graessner, не говоря уж о Pilocereus fimbriatus»; что же касается собственных членов, то они ручаются за их честность и благородство; украсть они не могут ничего, разве что кактусы; и если бы кто из них такого Wislizen'a заполучил, то не преминул бы показать остальным, чтобы насладиться поклонением и фанатическими оргиями в его честь, но об этом им, председателям, ничего не известно. После этого оба почтенных мужа пожаловались, что, кроме двух признанных, кое-как «терпимых» обществом сект, существуют еще дикие кактусоводы, и вот они-то хуже всех; эти дикари по причине необузданности страстей не смогли ужиться даже с официальными умеренными сектами и вообще предаются ереси и порокам. Уж они-то не остановятся ни перед чем.

Не преуспев у этих двух господ, я залез на раскидистый клен в нашем парке и начал думать. Клянусь вам, лучше всего размышлять, сидя на дереве; там чувствуешь себя как-то более свободным, покачиваешься себе тихонько и смотришь на все словно бы свысока; философам, по-моему, в самый раз жить среди ветвей – как иволге. На этом клене я и обдумал свой план. Сперва я обежал знакомых садовников, спрашивая всех подряд: «Братцы, не гниют ли у вас какие кактусы? Старому Голбену они нужны для опытов.» Таким образом, я скопил сотню-другую уродцев и за одну ночь затолкал их в Голбенову коллекцию. Два дня я молчал, а на третий день поместил во все газеты следующее сообщение:

«Всемирно известная коллекция Голбена под угрозой!

Как стало известно, большая часть уникальных оранжерей г-на Голбена охвачена новой, до сих пор не известной болезнью, занесенной, скорее всего, из Боливии. Болезнь поражает преимущественно кактусы, некоторое время протекает латентно, а позже выражается в гниении корней, шейки и тела кактусов. Поскольку заболевание представляется весьма заразным и разносится пока не распознанными микроспорами, коллекция Голбена для обозрения закрыта».

Дней через десять – все это время мы вынуждены были скрываться, чтобы нас не допекали расспросами встревоженные любители кактусов, – я послал в газеты еще одну заметку такого содержания:

«Удастся ли спасти коллекции Голбена?

Как стало известно, профессор Маккензи из Кью определил заболевание, возникшее во всемирно известных оранжереях Голбена, как особый род тропической плесени (Malacorrhiza paraquayensis Wild) и рекомендовал обрызгивать пораженные экземпляры настойкой Гарварда-Лотсена. До сих пор лечение настойкой, которое широко проводится в оранжереях Голбена, проходило вполне успешно. Раствор можно приобрести и у нас в таком-то и таком-то магазине».

К моменту выхода этого номера газеты один тайный агент уже сидел в указанной лавчонке, а я устроился у телефона. Не прошло и двух часов, как этот агент позвонил мне и сообщил, что злодея уже схватили. А еще через десять минут я сам держал и тряс за шиворот маленького, тщедушного человечка.

– Почему вы меня трясете? – протестовал человечек. – Я ведь пришел купить известный раствор Гарварда-Лотсена.

– Знаю, – отвечал я. – Только никакого такого раствора не существует, так же как нет никакой неизвестной болезни, а вот вы ходили в оранжереи красть кактусы из коллекции Голбена, мошенник проклятый!

– Слава тебе господи! – вырвалось у человечка, – так, значит, никакой болезни нету? А я-то десять ночей не спал от страха, боялся, что заразятся остальные мои кактусы!

Ухватив человечка за шиворот, я втолкнул его в машину и отправился вместе с ним и тайным агентом на его квартиру. Знаете, такого собрания кактусов я еще не видывал. Человечек этот снимал крохотную каморку – приблизительно так три на четыре метра – на чердаке дома в районе Высочан, – в углу на полу лежало одеяло, стояли столик и стул, а остальное пространство было сплошь заполнено одними кактусами; но какими редкостными и в каком порядке – вы бы посмотрели!

– Ну, так что он у вас стащил? – спросил тайный агент, а я все глядел, как этот разбойник трясется и глотает слезы.

– Послушайте, – говорю я агенту. – На самом деле это не столь уж ценно, как мы думали; передайте своему начальству, что этот господин украл кактусов приблизительно так крон на пятьдесят и что я разберусь с ним сам.

Агент ушел, а я сказал злоумышленнику:

– Ну вот что, голубчик, сперва соберите в кучку, что вы у нас унесли.

Человечек быстро-быстро заморгал, потому что слезы готовы были брызнуть у него из глаз, и прошептал:

– А нельзя ли мне все-таки отсидеть срок в тюрьме?

– Нет, – заорал я, – сперва верните краденое!

Тут он начал собирать один горшок за другим и отставлять в сторону; их набралось около восьмидесяти, – мы даже не представляли себе, сколько кактусов у нас не хватает; скорее всего, он крал у нас уже долгие годы. Спокойствия ради я еще прикрикнул:

– И это называется все?

Слезы полились у него из глаз; он вынул еще один беленький кактус De Laitii и одного Corniger'a, присоединил их к другим и, захлебываясь от плача, взмолился:

– Честное слово, ваших у меня больше нет.

– Это мы еще проверим! – бушевал я. – А теперь признавайтесь, как вы ухитрились перетаскать все эти горшки!

– Это было так, – заговорил он, запинаясь, и от волнения у него запрыгал кадык. – Я… я… гм… переодевался в платье…

– Какое платье? – взвизгнул я.

Тут он залился румянцем от смущения и, заикаясь, произнес:

– Женское, с вашего позволения…

– Господи, – удивился я, – да почему же в женское платье?

– П-потому что, – заикался он, – на обшарпанную старуху никто не обратит внимания… Да и вообще, – добавил он почти победно, – никому в голову не придет подозревать женщину в чем-либо подобном. Знаете, женщины подвержены всевозможным страстям, но они сроду не собирали коллекций. Вам доводилось хоть раз в жизни встретить женщину, которая владела бы коллекцией марок или жуков, первоизданий или еще чем– нибудь в том же роде? Никогда в жизни, ваша милость! У женщины нет такой основательности и… и фанатизма. Женщины так ужасающе трезвы, ваша милость! И знаете, самое большое различие между нами и ними в том, что одни мы занимаемся коллекционированием. По-моему, вселенная – это большое собрание светил; и, видимо, бог – мужчина что надо, раз он собирает коллекции миров, оттого их такое бесчисленное множество. Черт побери, если бы у меня было столько простора и средств, как у него! Знаете, я ведь выдумываю новые породы кактусов! И даже вижу их во сне; вот, например, кактус с золотистыми волосиками и небесно-голубыми цветочками, как у горечавки, – я назвал его Cephalocereus nympha aurea Racek; дело в том, что моя фамилия Рачек, с вашего позволения, либо Mamillaria colubrina Racek или Astrophytum caespitosum Racek.

Какие изумительные возможности, сударь! Если бы вы знали…

– Погодите, – прервал я его, – а как же вы уносили горшочки с кактусами?

– За пазухой, извините, – застыдился он. – Они так приятно щекочут…

Вы знаете, у меня уже не хватало духу забрать у него эти кактусы.

– Послушайте, – предложил я, – давайте я отвезу вас к старому Голбену, пусть он сам надерет вам уши.

Вот была встреча, когда эти двое обнюхали друг друга! Целую ночь они провели в оранжереях и обошли все тридцать шесть тысяч горшков!

– Голан, – сказал мне потом старый хозяин, – это первый человек, который в состоянии понять, что такое кактусы!

Не прошло и месяца, как старый Голбен со слезами и благословениями отправил новоявленного знатока по имени Рачек собирать кактусы в Мексику; оба свято верили, что где-то там и растет Cephalocereus nympha aurea Racek. Несколько месяцев спустя мы, однако, получили поразившее нас известие, что пан Рачек погиб, приняв прекрасную и мученическую смерть. Он обнаружил у каких-то индейцев священный кактус Чикули, а этот Чикули – к слову сказать – единородный брат бога отца, и то ли он ему не поклонился, то ли даже похитил, только милейшие индейцы, связав пана Рачека, посадили его на Echinocactus visnaga Hooker, большой, как слон, усеянный шипами, длинными, словно русские штыки, вследствие чего наш соотечественник, предоставленный собственной судьбе, испустил дух. Так окончил жизнь похититель кактусов.