Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

– Что ж ты не зашел ко мне? – внезапно спросила она. – Я сегодня весь день была дома.

Иржи угадал в этом признание, которое тронуло его. И, положив перо, повернулся к сестре. Она была в черном платье, похожая на кающуюся грешницу. Лицо ее казалось бледнее обычного, и даже издалека было заметно, как озябли робко сложенные на коленях руки.

– У меня довольно холодно, – виноватым тоном проворчал он и попытался разговаривать с сестрой спокойно, не вспоминая о вчерашнем. Ружена отвечала покорно и нежно, тоном благодарной девочки.

– Ох уж эта Тильда! – неожиданно вырвалось у нее. – Им потому не везет, что муж у нее просто дурак. Поручился за чужого человека, а потом пришлось за него платить. Сам виноват, надо было подумать о своей семье. Но что поделаешь, если он ничего не понимает! Держал коммивояжера, а тот его обобрал, и вообще он доверяет первому встречному… Ты знаешь, что его обвиняют в умышленном банкротстве?

– Я ничего не знаю, – уклонился от ответа Иржи. Он понял, что она всю ночь обдумывала это, и ему стало как-то стыдно. Но Ружена не почувствовала тихого протеста брата: она разошлась, раскраснелась и принялась выкладывать свои главные козыри.

– Они просили моего мужа помочь им. Но он навел справки и поднял их на смех… Дать им деньги, говорит, – все равно что выбросить. У них триста тысяч пассива… Дурак будет тот, кто вложит в их дело хоть геллер: все вылетит в трубу!

– Зачем ты говоришь это мне?

– Чтобы ты знал. – Она старалась говорить непринужденно. – Ведь ты такой добряк, чего доброго, дашь еще обобрать себя до нитки…

– Ты хорошая, – сказал он, не сводя с нее глаз.

Ружена напряглась, как натянутый лук. Ей, видно, очень хотелось сказать еще что-то, но смущал пристальный взгляд брата; побоявшись переборщить, она перевела разговор на другое и стала просить найти ей какую-нибудь работу, потому что она никому, никому не хочет быть в тягость. Она ограничит себя во всем, ей не нужна такая дорогая квартира…

«Вот сейчас, сейчас она, может быть, предложит вести у меня хозяйство…» Иржи ждал с бьющимся сердцем, но Ружена отвела взгляд к окну и переменила тему.

Через день пришло письмо от Тильды.

«Милый Иржи,

жаль, что мы расстались, так и не поняв друг друга. Если бы ты знал все, я уверена, ты по-другому отнесся бы и к этому письму. Мы в отчаянном положении. Но если мы сумеем заплатить сейчас 50 000, мы будем спасены, потому что у нашего дела надежное будущее и года через два оно будет приносить доход. Мы готовы дать тебе все гарантии на будущее, если ты нам сейчас одолжишь эту сумму. Ты стал бы нашим компаньоном и получал бы долю с прибылей, как только они будут. Приезжай поглядеть на наше предприятие и убедись своими глазами, что это верное дело. Познакомься с нашими детьми, увидишь, какие они милые и послушные, как прилежно учатся, и твое сердце не позволит тебе погубить их будущее. Помоги нам хотя бы ради них, ведь мы кровная родня, а Карел уже большой и смышленый, оп многого достигнет в жизни. Извини, что я так пишу, мы все очень волнуемся и верим, что ты спасешь нас и будешь любить наших детей, ведь у тебя доброе сердце. Приезжай обязательно. Тильдочка, когда вырастет, охотно пойдет к тебе в экономки, вот увидишь, какая она славная. Если ты нам не поможешь, мой муж не переживет этого, и дети останутся нищими.

Будь здоров, дорогой Иржи,

твоя несчастная сестра Тильда.

P. S. Насчет Ружены ты говорил, что я вру. Мой муж будет в Праге и предъявит тебе доказательства. Ружена не заслуживает твоей великодушной поддержки, она позорит нас всех. Пусть лучше вернется к своему мужу, он ее простит, и пусть она не отнимает хлеб у невинных детей».

Иржи отшвырнул письмо. Ему было горько и противно. От работы, разложенной на столе, веяло отчаянной пустотой, душу переполняло отвращение. Он бросил все и пошел к Ружене, но уже на лестнице, у дверей, остановился, махнул рукой и отправился бродить по улицам. Увидя вдалеке молодую женщину в мехах, под руку с офицером, он, как ревнивец, побежал за ней, но оказалось, что это не Ружена. Иржи шел, заглядывая в ясные женские глаза, слышал смех, видел счастливых женщин, овеянных радостью и красотой.

Наконец, усталый, он вернулся домой. На кушетке лежала Ружена и плакала. На полу валялось раскрытое письмо Тильды.

– Какая подлая! – безутешно всхлипывала Ружена. – И как ей не стыдно! Она хочет обобрать тебя, Ирка, обобрать до нитки. Не поддавайся, не верь ни единому слову! Ты и представления не имеешь, до чего это лживая и жадная баба! За что она меня травит? Что я ей сделала? Из-за твоих денег… так меня… позорит. Ведь ей от тебя нужны только деньги! Это просто срам!

– У нее дети, Ружена, – тихо сказал Иржи.

– Не надо было заводить детей! – грубо воскликнула Ружена, обливаясь слезами. – Всегда она нас обирала, ей дороги только деньги! Она и замуж-то вышла по расчету, еще девчонкой хвалилась, что будет богата!.. Бессовестная, низкая, глупая!.. Ну скажи, Иржи, что это за человек? Знаешь, как она держалась, когда им везло? Зажиревшая, спесивая завистница… А теперь хочет… отыграться на мне… Неужели ты допустишь, Иржи? Неужели выгонишь меня? Я лучше утоплюсь, а обратно не поеду!

Иржи слушал, опустив голову. Да, сейчас Ружена борется не на жизнь, а на смерть, отстаивает все – свою любовь, свое счастье… Она плачет от ярости, в ее голосе страстная ненависть и к Тильде, и к нему, Иржи, который может лишить ее всего. Деньги! Это слово бичом хлестало Иржи каждый раз, когда Ружена произносила его; оно казалось ему гнусным, циничным, оскорбительным…

– Я не поверила, когда ты предложил мне деньги, – плакала Ружена. – Ведь они означают для меня свободу и все в жизни. Ты сам мне предложил эти проценты, Иржи. Не надо было предлагать, если ты собирался отнять их. А теперь, когда я так рассчитываю…

Иржи не слушал. Жалобы, выкрики, плач Ружены доносились до него словно издалека… Он чувствовал себя безгранично униженным. Деньги, деньги и деньги! Да разве все дело в деньгах? Что же такое случилось, господи боже? Почему так отупела, ожесточилась замученная заботами, хлопотливая мать Тильда? Почему скандалит другая сестра, почему очерствело его собственное сердце? Да разве в деньгах дело? Иржи с удивлением почувствовал, что способен и даже хочет оскорбить Ружену, сказать ей что-то злое, обидное, презрительное.

Он встал, полный решимости.

– Погоди, – сказал он холодно. – Это ведь мои деньги. А я… – Он сделал эффектный отрицательный жест. – Я раздумал!

Ружена вскочила, в глазах у нее был испуг.

– Ты… ты… – запиналась она. – Ну, конечно… само собой, разумеется, ты вправе… Прошу тебя, Иржи, ты, наверное, не понял меня. Я совсем не хотела.

– Ладно, – отрезал он. – Я сказал, что раздумал.

Молния ненависти сверкнула в глазах Ружены, но она закусила губу, опустила голову и вышла.

Назавтра к Иржи явился новый посетитель – муж Тильды, неуклюжий, краснолицый, застенчивый человек, с выражением какой-то собачьей покорности в лице и фигуре. Иржи был вне себя от стыда и злости и даже не сел, чтобы не предлагать сесть гостю.

– Что вам угодно? – спросил он безразличным, чиновничьим голосом

Неуклюжий человек вздрогнул и с трудом проговорил:

– Я… я… то есть Тильда… посылает вам документы, которые вы просили… – Он стал лихорадочно шарить по карманам.

– Ничего я не просил! – Иржи отмахнулся.

Настала мучительная пауза

– Тильда писала вам, шурин… – начал несчастный фабрикант, покраснев еще больше, – что наше предприятие… в общем… если вы захотите войти в долю…

Иржи упорно молчал, не желая выручать зятя.

– Собственно говоря… положение не такое уж плохое… Если бы вы захотели участвовать… короче говоря… у нашего дела есть будущее… и вы… как совладелец…

Дверь тихо отворилась – на пороге стояла Ружена. Она остолбенела, увидев мужа Тильды.

– В чем дело? – резко спросил Иржи.

– Иржи… – прошептала Ружена.

– У меня гость, – отрезал Иржи и повернулся к зятю. – Пожалуйста, продолжайте.

Ружена не шевелилась. Муж Тильды обливался потом от стыда и страха.

– Вот… пожалуйста… эти бумаги… письма от ее мужа и другие… перехваченные…

Ружена ухватилась за косяк.

– Покажите, – сказал Иржи и взял письма, словно собираясь просмотреть их, но скомкал в руке и протянул Ружене.

– На, возьми, – сказал он со злой усмешкой. – А теперь извини. И в банк за процентами больше не ходи. Не получишь.

Ружена молча отступила, лицо у нее стало пепельным. Иржи закрыл за ней дверь и сказал хрипло:

– Итак, вы говорили о вашем заводе.

– Да, у него самые лучшие перспективы… и если бы нашелся капитал… пока что, разумеется, без процентов…

– Слушайте, – бесцеремонно прервал его Иржи, – мне известно, что вы сами довели завод до краха. У меня есть сведения, что вы неосторожный и даже… даже не деловой человек.

– Я бы… я бы так старался… – бормотал зять, собачьими глазами глядя на Иржи, избегавшего его взгляда.

– Как же я могу вам доверять? – Иржи пожал плечами.

– Уверяю вас, что я высоко ценил бы ваше доверие… и всячески стремился бы… У нас дети, шурин!

Сердце Иржи сжалось от страшной, мучительной жалости.

– Приходите… через год! – закончил он последним усилием воли.

– Через год… о боже! – вздохнул Тильдин муж, и в его потухших глазах показались слезы.

– Прощайте, – заключил Иржи, протягивая ему руку. Зять, не замечая ее, пошел к выходу и, натыкаясь на стулья, нащупал ручку двери.

– Прощайте… – надломленным голосом сказал он с порога, – и… спасибо вам.

Иржи остался один. Неимоверная слабость охватила его, пот выступил на лбу. Он собрал бумаги, все еще разложенные на столе, и позвал квартирохозяйку. Когда она вошла, он расхаживал по комнате, держась руками за грудь, и уже не помнил, что хотел сказать.

– Погодите, – воскликнул он, когда она уходила. – Если сегодня или завтра… или вообще когда-нибудь придет… моя сестра Ружена, скажите ей, что я нездоров и просил к себе никого не пускать.

Он лег на свою ветхую кушетку и уставился на новую паутину, которая появилась в углу у него над головой.

Жестокий человек
© Перевод Т. Аксель

В бухгалтерию, освещенную двумя десятками ламп и сиявшую, как операционный зал, доносился грохот и лязг из цехов. Был шестой час вечера. Сотрудники уже поднимались со своих мест и шли к умывальникам. Вдруг зазвонил внутренний телефон. Бухгалтер снял трубку и услышал одно слово: «Блисс». Положив трубку, он кивнул молодому человеку, который, облокотясь на сейф и сверкая золотыми зубами, болтал с двумя машинистками. Молодой человек блеснул всеми своими пломбами и коронками, отбросил сигарету и вышел.

Прыгая через три ступеньки, он бегом поднялся на второй этаж. В холле никого не было. Блисс постоял, кашлянул и через двойные двери вошел в кабинет Пеликана. У стола принципала он увидел директора завода; тот стоял навытяжку, как солдат, рапортующий командиру.

– Pardon! – извинился Блисс и отступил.

– Останьтесь! – послышалось ему вслед.

На лице директора, выражавшем напряженное внимание, конвульсивно, как от тика, дергалась одна щека. Пеликан писал и, закусив сигару, говорил сквозь зубы. Внезапно он бросил перо и сказал:

– Завтра объявите об увольнениях.

– Это вызовет забастовку, – мрачно заметил директор.

Пеликан пожал плечами.

У директора нервно подергивалось лицо – у него, видимо, накипело на сердце. Блисс деликатно отвернулся к окну, как бы желая показать, что его, Блисса, собственно, тут нет. Но ему было совершенно ясно, в чем дело. Уже год он следил за титанической борьбой, которую вел Пеликан. Немецкая конкуренция, что ни день, все сильнее душила огромный, шумный завод, и завтра он, быть может, затихнет навсегда. Хочешь не хочешь, а немцы продают свои изделия на тридцать процентов дешевле! Год назад Пеликан расширил завод, вложил сумасшедшие деньги в новое оборудование, – все для того, чтобы удешевить свои товары. Он приобрел новые патенты и рассчитывал, что производительность труда поднимется наполовину. Но она не поднялась ни на один процент: сказывалось сопротивление рабочих. Пеликан устремился в атаку на нового врага, терроризировал цеховых уполномоченных и постарался выжить их с завода. Однако этим он только вызвал две ненужные забастовки и в конце концов был все же вынужден повысить оплату труда и попытался купить рабочих премиями. Но накладные расходы возросли ужасающе, а производительность еще больше снизилась. Молчаливая вражда между фабрикантом и рабочими превратилась в открытый поединок. Неделю назад Пеликан вызвал к себе уполномоченных и предложил участие в прибылях. В душе он задыхался от злобы, но перед представителями рабочих распинался с необыкновенным красноречием: повысьте, мол, выработку, проявите добрую волю, и завод будет наполовину ваш.

Рабочие отказались. Значит, быть сокращению! Блисс знал, что Пеликану нужна передышка и что фабрикант не считает себя побежденным.

– Это вызовет стачку, – повторил директор.

– Блисс! – крикнул Пеликан, как кричат любимой собаке, и снова стал писать.

Директор откланялся и ушел, нарочито медля и явно рассчитывая, что его остановят, но Пеликан и бровью не повел.

Блисс молча прислонился к шкафу и стал ждать дальнейших событий, с улыбкой разглядывая то свои блестящие ботинки, то ногти, то узор ковра… Он щурил свои томные еврейские глаза, как довольный кот, задремавший здесь в тепле, под шорох пера, бегающего по бумаге.

– Поезжайте в Германию, – сказал Пеликан, продолжая писать.

– Куда? – улыбнулся Блисс.

– К конкурентам, поглядеть… Вы знаете, на что.

Польщенный Блисс улыбнулся. Это был прирожденный лазутчик и промышленный шпион. Найдись государственный деятель, который захотел бы использовать мягкую элегантность и изумительную дерзость этого человека с девическими глазами, Блисс охотно служил бы любой политике или предательству. Пока же он разъезжал по разным странам, проникая взглядом своих прищуренных, насмешливых глаз в производственные и коммерческие тайны и патенты различных предприятий и продавая их конкурентам. Он был до странности предан Пеликану, который «открыл» и вывел в люди его, безвестного нищего беженца из Польши. Сейчас надо было подставить ножку немецким конкурентам, и Блисс это сразу понял. Впервые Пеликан сам попросил его о такой услуге.

– Съездить в Германию, – повторил Блисс и блеснул всеми своими золотыми зубами. – И больше ничего?

– Если представится возможность, почему бы и нет, – процедил Пеликан. – Но долго не задерживайтесь.

Наступила минутная пауза. Блисс неслышно отошел к окну и посмотрел на улицу. Завод уже затих и сверкал огромными окнами, как стеклянный дворец.

Пеликан все еще сосредоточенно писал.

– Сегодня утром я видел вашу жену, – раздался от окна сдавленный, серьезный голос.

– Та-ак… – произнес Пеликан, не шевелясь, но скрип пера вдруг прекратился, словно писавший замер в ожидании.

– Она поехала в Стромовку, – не оборачиваясь, сказал Блисс. – Там вышла, переехала на тот берег, в Трою. В павильоне ее ждал…

– Кто? – не сразу спросил Пеликан.

– Доцент Ежек. Они пошли по набережной… Ваша супруга плакала… У перевоза они расстались.

– О чем они говорили? – спросил Пеликан как-то слишком спокойно.

– Не знаю. Он сказал: «Ты должна решиться, так больше нельзя, невозможно!..» Она заплакала.

– Он с ней…

– …на «ты». Потом он сказал: «До завтра». Это было в одиннадцать утра.

– Спасибо.

Перо снова заскрипело по бумаге. Блисс повернулся лицом к хозяину. Он щурился и улыбался по-прежнему.

– Я заеду в Швецию, – добавил он, осклабясь, – у сталелитейщиков там есть кое-что новенькое.

– Счастливого пути! – отозвался Пеликан и подал ему чек.

Было видно, что принципал намерен еще работать, и Блисс на цыпочках вышел. В кабинете воцарилась такая тишина, словно Пеликан окаменел.

Внизу, под окнами, в ожидании ходит продрогший шофер. Какие-то голоса озябших людей доносятся со двора. Пробили часы: семь мелодичных металлических ударов. Пеликан запер письменный стол, взял трубку, набрал номер своего домашнего телефона.

– Барыня дома?

– Да, – последовал ответ. – Позвать?

– Нет. – Он повесил трубку и снова опустился в кресло.

«Так, значит, сегодня утром, – твердил он себе. – Вот почему Люси была такая смущенная… такая… бог знает…» Когда он днем приехал обедать, она играла на рояле и не заметила мужа. Пеликан слушал ее игру, сидя в соседней комнате. Никогда прежде он не думал, что на свете может быть нечто столь страшное, душераздирающее и властное, как то, что слышалось ему в этой музыке. К обеду жена вышла бледная, с горящими глазами и почти не дотронулась до еды. Они обменялись несколькими словами – в последнее время, слишком занятый борьбой на заводе, о которой жена даже не подозревала, он не знал, о чем говорить с ней. После обеда Люси опять играла и не слышала, как он уходит. Что за страшную, исполненную отчаяния силу и окрыляющую решимость, какой тайный смысл искала она в этой буре звуков, чем она упивалась, с кем говорила, взволнованная, потрясенная? Пеликан покорно опустил голову. Его крепкий лоб был словно забронирован от звуков, он умел спокойно работать под грохот парового молота и пронзительный вой металлорежущих станков. Крик страдания и нежности, который извергал раскрытый рояль, был для Пеликана чужой, непонятной речью, и он тщетно пытался ее понять.

Пеликан ждал, пока жена доиграет и встанет из-за рояля. Тогда он посадит ее рядом с собой на диван, скажет ей, как он устал, скажет, что все, что он сейчас делает, – выше сил человеческих… Он даже не закурил сигары, чтобы дым не беспокоил Люси. Но она не замечала его, погруженная в иной мир. Наконец он поглядел на часы и на цыпочках вышел – пора было ехать на завод.

Пеликан стиснул зубы, словно стараясь перекусить что-то. Так, значит, Ежек, друг детства… Ему вспомнилось, как он впервые ввел Ежека в гостиную своей жены, волосатого, бородатого, сутулого Ежека, очкастого ученого, немного смешного и рассеянного, с удивленным, детским выражением глаз. Тогда Пеликан привел приятеля почти насильно, притащил с благодушным превосходством, как новую забавную игрушку. Ежек изредка заходил, стеснялся и вскоре безумно влюбился в молодую хозяйку дома. Пеликан отметил это с удовлетворением собственника: он был горд своей интересной женой, образованной, одаренной женщиной.

«Приходи почаще», – говаривал он приятелю. Ежек робко уклонялся, краснея от смущения и сердечных терзаний, и предпочел бы совсем не показываться у Пеликанов, однако не выдерживал и приходил снова, все более измученный, молчаливый, тревожный и вместе с тем безмерно счастливый в те минуты, когда хозяйка дома, уводя его от других гостей, садилась за рояль и говорила с Ежеком языком прелюдов, разыгранных ее белыми руками; ее глаза, сияющие и чуть насмешливые, были устремлены на взъерошенную шевелюру несчастного доцента. О, тогда Пеликан не питал ни малейшего сочувствия к этому мученику и по-королевски забавлялся его терзаниями, уверенный, слишком уверенный в своих силах, чтобы предположить…

Сильные челюсти Пеликана дрогнули. «А ведь это происходило не только у меня дома», – лишь теперь вспомнил он. Он изредка сопровождал жену на концерты и, довольный уже тем, что сидит рядом с Люси, думал о своих делах. На концертах всегда оказывался и доцент Ежек: опустив голову, он стоял где-нибудь у стены. Бог весть что такое кроется в музыке, но минутами Люси вздрагивала и бледнела от волнения; и в ту же минуту Ежек поднимал голову и издалека глядел на нее напряженным, пылким взглядом, словно вся эта музыка извергалась из его сердца. И Люси тоже искала его взглядом или, в каком-то безмолвном сговоре с ним, замыкалась в себе самой. Они понимали друг друга на расстоянии, они говорили сверхчеловеческим языком звуков, заполнявших концертный зал. По пути домой Люси бывала молчалива, не отвечала на вопросы, прятала лицо в меха, словно изо всех сил старалась сохранить в своей душе что-то великое, созданное музыкой… и неведомо чем еще.

Пеликан закрыл лицо руками и застонал. Он сам виноват, что дело зашло так далеко! В последние месяцы он действительно совсем не уделял Люси внимания, отгородился от нее молчанием. Но ведь у него столько работы, он был так занят жестокой борьбой! Приходилось сидеть на заводе, в банке, в десятке правлений. Нужны деньги, а доход от завода слишком мал. Нужны деньги… прежде всего для Люси! У нее такие широкие запросы. Он никогда не говорил ей об этом, но, черт побери, ведь все его время уходит на то, чтобы обеспечить ей ту жизнь, которую она ведет. Все его время, все дни! Да, последние месяцы Пеликан чувствовал: что-то не в порядке, что-то происходит в его семье. Почему Люси такая грустная и отчужденная, почему она побледнела от раздумий, как-то осунулась и замкнулась в себе? Пеликан ясно видел это и тревожился за жену, но усилием воли подавлял свое беспокойство. Приходилось думать о других, более важных делах…

В памяти Пеликана вдруг с мучительной отчетливостью всплыл последний визит Ежека. Доцент пришел поздно, какой-то всклокоченный, сам не свой, сел в сторонке, ни с кем не разговаривал. Люси, чуть побледнев, подошла к нему и принужденно улыбнулась. Ежек встал и, словно бы тесня ее взглядом, заставил отойти к нише у окна. Там он шепотом сказал ей несколько слов. Люси наклонила голову в знак грустного согласия и вернулась к гостям. У Пеликана тогда сжалось сердце от беспокойного предчувствия, и он решил, что надо быть настороже. Но у него столько забот, столько неотложных дел!

Часы мелодично пробили восемь.

…На набережной Трои стоит пара. Красивая дама плачет, прижимая платочек к глазам. К ней склоняется бородатое лицо со страдальческой и страстной улыбкой. «Ты должна, должна решиться, – говорит он. – Так больше нельзя, невозможно!» Эта картина терзает Пеликана своей беспощадной отчетливостью. «Как далеко зашли у них отношения? – подавленно спрашивает он себя. – Боже, что же мне делать? Объясниться с Люси или с ним? А как быть, если они скажут: „Да, мы любим друг друга“? И зачем добиваться того, чтобы услышать это, если… если и так все ясно?»

Тяжелые руки Пеликана сжаты в кулаки и лежат на столе. Он ждал бешеной вспышки гнева, но чувствует лишь, что его гнетет неимоверная слабость. Сколько сражений уже решено за этим столом! Отсюда он распоряжается людьми и вещами, здесь получает и наносит удары, стремительные, страшные удары, как на матче бокса. А сейчас с каким-то ужасом и глухим гневом на самого себя сознает, что не способен ответить на этот удар.

Масштабы своего поражения он измеряет своей слабостью. «Надо что-то предпринять, что-то сделать», – мрачно твердит он и тотчас же представляет себе рояль, Люси с прикрытыми, горящими глазами, Люси, бледную и пошатывающуюся, на влтавской набережной… И снова нестерпимая мука бессилия охватывает Пеликана.

Наконец, собрав все силы, он встает и идет к машине. Автомобиль тихо спускается к центру Праги. Глаза Пеликана вдруг наливаются кровью.

– Скорей, скорей, – кричит он шоферу и тяжело дышит от внезапного прилива ярости. Ему хочется врезаться в толпу, как пушечное ядро, давить людей, с грохотом налететь на какую-нибудь преграду… – Быстрее, быстрее, ты, олух! Зачем ты объезжаешь препятствия?

Испуганный шофер гонит машину на предельной скорости, непрерывно сигналя. Слышны крики прохожих, кто-то чуть не попал под колеса…

Домой Пеликан вернулся внешне спокойным. Ужин прошел в молчании. Люси не проронила ни слова и была чем-то подавлена. Сделав несколько глотков, она встала, чтобы уйти.

– Погоди, – попросил он и с дымящейся сигарой подошел, чтобы заглянуть ей в глаза. Люси подняла взгляд, внезапно исполненный отвращения и страха.

– Оставь меня, – попросила она и нарочно кашлянула, словно от табачного дыма.

– Ты кашляешь, Люси, – сказал Пеликан, пристально глядя на жену. – Тебе надо уехать из Праги.

– Куда? – в испуге шепнула она.

– В Италию, к морю, куда угодно. На курорт. Когда ты выедешь?

– Я не поеду! – воскликнула она. – Никуда я не хочу. Я совершенно здорова!

– Ты бледна, – продолжал он, не сводя с нее испытующего взгляда. – Пражский климат вреден тебе! Надо полечиться два-три года.

– Я никуда не поеду, никуда! – воскликнула Люси в страшном волнении. – Прошу тебя… что это… Я не поеду! – еще раз крикнула она срывающимся голосом и выбежала из комнаты, чтобы не разрыдаться. Пеликан, сгорбившись, ушел к себе в кабинет.

Ночью старый слуга долго ждал Пеликана в комнатке около спальни, чтобы приготовить ванну. Вот уже полночь, а хозяин все еще не выходит из кабинета. Слуга на цыпочках подошел к двери и прислушался. Слышны равномерные, тяжелые шаги из угла в угол. Старик вернулся на свой диванчик и задремал, иногда просыпаясь от холода. В половине четвертого он вскочил, пробудившись от крепкого сна, и увидел хозяина, который надевал шубу; лакей забормотал извинения.

– Я ухожу, – прервал его Пеликан. – Вернусь к вечеру.

– Вызвать машину? – осведомился слуга.

– Не надо.

Пеликан зашагал пешком к ближайшему вокзалу. Морозило. Спящие улицы были безлюдны. Город будто вымер. На вокзале несколько человек спали на скамейках, другие тихо, терпеливо мерзли, свернувшись в клубок, как звери. Пеликан выбрал в расписании первый же отходящий поезд и в ожидании стал расхаживать по коридору. О поезде он забыл, и поезд ушел. Пришлось выбирать другой, и вот наконец Пеликан едет один, в пустом купе, сам не зная куда. Еще не рассвело. Пеликан убавил свет лампы и забился в угол.

Его сознание затуманила безмерная усталость. С каждым оборотом колес на него словно накатывалась новая волна слабости. Было смертельно тоскливо и вместе с тем безгранично покойно, словно он впервые за много лет отдыхал всем своим существом. Впервые в жизни, не сопротивляясь, принять удар и со странным удовлетворением сознавать, как глубоко он тебя ранит. Он уехал, попросту бежал из дому, чтобы весь день пробыть одному, все обдумать и твердо, без колебаний решить, как быть с Люси, что делать, как вообще покончить с этим ужасным положением. Но сейчас он не может – и не хочет – ничего, только бы терзаться своей мукой. Там, за окном, рождаются огоньки нового дня, люди, просыпаясь, неохотно расстаются с теплым сном. Люси сейчас еще спит… Он представил себе большую подушку, русые, разметавшиеся волосы. Быть может, они еще мокры от слез, детских слез, утомивших ее. Она бледна и прекрасна… ах, Люси! Ведь моя слабость – не что иное, как любовь. Какое же решение я ищу, ведь и так все решено, я люблю тебя!

«Действовать, действовать, действовать!» – настойчиво стучат колеса. «Нет, нет, зачем? Как ни действуй, от любви никуда не уйдешь. Но если Люси несчастна, значит, надо сделать так, чтобы она стала счастливой». – «Действовать, действовать!» – «Погоди, Люси, погоди, я покажу тебе, что такое любовь! Ты должна быть счастлива, если даже…» – «Итак, каково же решение? Раз ты любишь Люси, докажи это. Какая жертва достаточно велика, чтобы стоило принести ее?..»

Над землей распростерся рассвет.

Спокойно, сильно бьется мужское сердце, проникнутое великой любовью. «Люси, Люси, я верну тебе свободу! Иди к своему любимому и будь счастлива. Я принесу и эту жертву. Слабая и прекрасная Люси, иди и будь счастлива!..» За окном пейзаж сменялся пейзажем. Крепкий, упрямый лоб прижат к холодному стеклу – Пеликан преодолевает дурман страдания. Но в израненное сердце уже вливается мир решения.

«Скажу ей сегодня вечером, что мы разводимся, – думает Пеликан. – Она испугается, но ненадолго, потом согласится и через полгода будет счастлива. Ежек будет носить ее на руках, он понимает ее лучше, чем я. А Люси…»

Пеликан вскакивает, как от удара. Разве может быть Люси счастлива в нужде? Люси, которая привыкла к роскоши и дорогим туалетам, Люси, которую в свой богатый дом он взял из богатого дома ее отца, владельца крупной торговой фирмы, правда, как раз накануне банкротства. Люси, которая по прихоти, из каприза, по наивности, по внезапному импульсу и бог весть почему еще безрассудно сорит деньгами. Всех заработков Ежека ей не хватит на одно платье… «Ну что ж, – возражает сам себе Пеликан, – после развода мне все равно придется платить ей алименты, вот я и дам ей достаточно, чтобы…»

«Нет, какие же алименты, – спохватился вдруг он, – ведь она выйдет за Ежека, и я, конечно, не смогу содержать ее. Значит, ей нельзя выходить замуж! Не то пусть остается свободной и получает от меня содержание… Ну, а что же тогда с ней будет? Отношения с Ежеком неизбежно пойдут своим путем. Если они не поженятся, значит, это будет более или менее открытое… сожительство. Общество, в котором она живет, даст ей это почувствовать, оно изгонит ее и унизит. И она, гордая и впечатлительная Люси, будет безмерно страдать: ведь она воспитана в определенных правилах… Нет, так нельзя! Если мы разведемся, пусть выходит за Ежека и научится жить в бедности… если может. А я… я время от времени буду давать Ежеку денег… – Но Пеликан сам смущается такой мысли. – Нет, ведь Ежек ни за что не возьмет».

В смятении Пеликан сходит с поезда на первой же остановке, не зная, на какую станцию попал. Сидеть в купе – выше его сил, хочется бежать по темным полям с полосами смерзшегося снега, хочется прийти в себя. Светает. Серое и сырое утро. Пеликан выходит из вокзала, тут же садится на придорожную тумбу и задумывается.

Можно сказать ей и так: «Я уйду от тебя, но дам тебе кое-какие средства – вроде приданого, понимаешь? Капитал, чтобы ты жила на проценты». А потом пусть выходит замуж. Пеликан наскоро прикинул, какую часть своего состояния он может реализовать. Вышло, что почти ничего. Весь капитал в обороте. Ничего не поделаешь, Люси, придется тебе вести скромный образ жизни, самой шить себе платья, стоять у плиты, а вечерами озабоченно подсчитывать дневные расходы…

Он поежился от холода, поднялся и наугад пошел по дороге. «Люси, Люси, что же мне с тобой делать? Не могу же я допустить, чтобы ты нуждалась! Послушай меня, детка, это не для тебя, ты не знаешь, как буднична и утомительна бедность. Возьмись за ум, Люси, подумай, к какой жизни ты привыкла!..»

Согревшись от быстрой ходьбы, Пеликан напряженно думает. Сам того не замечая, он вдруг начинает разрабатывать грандиозный план новой промышленной кампании, которая принесет ему новые миллионы. Он уже представляет себе, что и как нужно сделать, рассчитывает средства и силы, ломает предстоящее сопротивление… При этом в голове таится нелепая мысль, что, если он осыплет Люси новыми, еще большими богатствами, она, быть может, передумает…

Запыхавшись, Пеликан останавливается на вершине холма, потом быстро сбегает с него. Кругом не видно ни шоссе, ни проселка, одни рыжеватые холмики и черные перелески южной Чехии. Продрогший и безмерно усталый, Пеликан шагает напрямик по полям. Наконец он добирается до какой-то деревни и входит в первый попавшийся трактир.