Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

Система[39]39
  Впервые опубликовано в журнале «Народни обзор» («Национальное обозрение»), 1908, 3 октября.


[Закрыть]
© Перевод В. Мартемьяновой

Солнечным воскресным утром мы вступили в Сент-Огюстине на палубу пароходика «Генерал Годдл», который отправлялся в увеселительную морскую прогулку, – не подозревая, что очутимся в обществе индепендентов[40]40
  Индепенденты – протестанты, не признающие епископов и тем самым находящиеся в оппозиции к официальной англиканской церкви.


[Закрыть]. Через полчаса после отплытия из Сент-Огюстина, когда этим набожным людям чем-то не понравилась наша общительность, они за какую-то непристойность вышвырнули нас в море. Мгновение спустя к нам слетел господин в белом костюме, а примерные христиане по доброте душевной скинули вниз три спасательных круга и, распевая религиозные гимны, удалились, предоставив нас воле волн.

– Хвала господу, спасательные пояса фирмы Слэнка – вещь надежная, – попытался было завести разговор господин в белом костюме после того, как мы втиснулись в резиновые круги.

– Это пустяки, господа, – успокаивал нас новый попутчик. – Надеюсь, часов через шесть, если не переменится юго-восточный ветер, мы выберемся на сушу.

После этой тирады он представился по всей форме: Джон Эндрю Рипратон, владелец плантаций и фабрик в Губерстоне. Владелец плантаций гостил у своей двоюродной сестры в Сент-Огюстине. На пароходе он запротестовал против нашего удаления и вскоре получил возможность короче познакомиться с нами – в условиях, правда, несколько необычных.

Мы обменивались любезностями, а безбрежное море гудело равнодушно и ритмично; ленивое течение относило нас к берегу, то поднимая на гребнях волн, то низвергая в глубины вод.

Меж тем мистер Джон Эндрю Рипратон развлекал нас рассказом о том, как он изучал в Европе экономику; в Лейпциге он слушал Бюхера[41]41
  Бюхер Карл (1847–1930), Лист Франц фон (1851–1919), Вагнер Адольф (1835–1917), Шеффле Альберт Эберхард Фридрих (1831–1903), Кери Генри Чарльз (1793–1879), Мюнстерберг Гуго (1863–1918). – Речь идет об известных ученых и экономистах.


[Закрыть]; в Берлине – Листа и Вагнера; штудировал Шеффле, Смита, Кери и Тейлора, покорно посещал все капища промышленности, пока эта богоугодная жизнь не была прервана странным и диким происшествием: взбунтовавшиеся рабочие убили его отца и мать.

Тут мы – люди праздные – в один голос воскликнули:

– Ах, рабочие, опять рабочие! Вы – социальная жертва, мистер Рипратон. Рабочий – производственный продукт девятнадцатого столетия. Что с ним делать после векового перепроизводства! Ведь теперь их миллионы, и каждый из них человек, каждый – проблема, загадка и постоянная опасность. Рука рабочего – это бутон, из которого грозит кулак. Нас, избранных, испокон веков – десяток тысяч; мы вырождаемся, а рабочих становится все больше и больше. Вас, мистер, они лишили родителей, а девятнадцатый век – традиций. И раз уж они посягнули на жизнь ваших родителей, то скоро дойдет черед и до нас: убьют вас, убьют нас, наших милых приятельниц за морем – эта опасность уже нависла над всеми нами.

– Осторожно, волна, – любезно предупредил мистер Эндрю Рипратон и самодовольно улыбнулся. – Pardon, господа, но меня они не тронут. Мои заводы, мой Губерстон – приют архиспокойствия. Я провел там культурные преобразования. Благородный цветок промышленности я привил к грубому стволу рабочей проблемы.

– А – а, – вскричали мы, колеблемые волнами, – так, значит, вы реформатор! Вы организуете воскресные школы, народные университеты, кружки домоводства, воюете с пьянством; учреждаете общества, оркестры, стипендии, дискуссионные клубы, проповедуете теософию, дилетантизм – словом, стремитесь облагородить рабочего, пробудить к новой жизни, дать ему образование, приручить и привить любовь к культуре. Но, уважаемый, позволив ему вкусить от плодов цивилизации, вы разбудите в нем зверя. В любом из нас дремлет сверхчеловек. И в один прекрасный день на земле некуда будет деться от вождей и проповедников; миллионы спасителей, интеллектуалов, идеологов, папы и просветители устремятся на нас с фабрик и заводов; и набег их будет сокрушителен. Все, что не спасется бегством, будет уничтожено. Мир, достигнув апогея, обратится в небесную пыль. Последнее сердце – единственное твердое тело во вселенной – пролетит метеором.

Мистер Джон Эндрю Рипратон выслушал эту декламацию, достал из непромокаемой сигарницы сигару и, закурив ее, предложил нам:

– Не желаете ли, господа? Весьма приятно в столь влажной среде. Что же касается ваших взглядов, то лет двадцать назад я согласился бы с ними. Продолжайте!

Покуривая и ритмично покачиваясь на волнах, мы развивали свои идеи дальше.

– Но ведь можно себе представить идеального рабочего. Это – жаккар, маховое колесо, сельфактор, ротационная машина, это локомотив. Жаккар не желает ни судить, ни властвовать, не объединяется в союзы, не произносит речей; единственная его идея, но сильная, великая и руководящая идея, – нити, как можно больше нитей! Маховик ничего не требует, ничего, только бы ему позволяли вращаться; у него нет иной программы или иных желаний. Вращение – вот величайшая мировая цель, господин Рипратон. Вращение – это все.

– Превосходно, господа, – ликовал Джон Эндрю Рипратон, отталкивая от себя какое-то скользкое морское животное. – Если вы самостоятельно пришли к такому заключению, то наверняка сможете по достоинству оценить мою систему, мое решение рабочего вопроса, конструкцию типа Operarius utilis ripratoni.

Господа, термин «фабрикация» происходит от слова «febris», что означает «лихорадочная деятельность». Да, господа, крупная промышленность – это вам не какой-нибудь мелкий промысел, крупная промышленность – это лихорадка, порождаемая энтузиазмом, взлетом фантазии и честнейшими устремлениями. Уважаемые слушатели! Обработать пятьдесят тысяч мешков хлопка – дело нешуточное, а для того чтобы представить миллион таких мешков, нужна прямо-таки необузданная фантазия художника-энтузиаста. И этот миллион надо обработать! Надо обработать весь мир! Ибо мир – это сырье, не больше. Цель индустрии – обработать мир, господа! Небо, земля, человечество, время, пространство, бесконечность – это всего-навсего сырье для промышленности. Превратить мир в товары!

И мы беремся совершить это. Чтобы справиться с такой грандиозной задачей, необходимо ускорить все процессы. Но дело тормозит проблема рабочей силы, рабочий вопрос. Поэтому мы объявляем войну социализму, туберкулезу, снижению рождаемости, воскресным школам, восьмичасовому рабочему дню и алкоголизму! Ничто не смеет мешать нашему движению вперед! Рабочий должен стать машиной, от него требуется только движение, ничего больше! Любая идея – грубейшее нарушение рабочей дисциплины! Господа! Система Тейлора – это систематизированное заблуждение, ибо эта теория прошла мимо вопроса о душе. Душа рабочего – это вам не механизм; ее необходимо устранить. И это удается в моей системе! Моя система предлагает кардинальное решение всех социальных проблем!

С самого начала своей деятельности я грезил о рабочем, который был бы лишь рабочей единицей – и только. Поэтому я брал к себе на службу людей по строгому отбору – тупиц, убогих, флегматиков, неграмотных, альбиносов, орангутангов, гидро-, макро– и микроцефалов, представителей неполноценных рас и так далее, то есть исключительно тех, кто, пройдя специальный экзамен у профессора Мюнстерберга, обнаруживал полное отсутствие мыслей, знаний, увлечений, кто не имел понятия о поэзии, астрономии, политике, социализме, истории, забастовках и организациях, чья жизнь состояла исключительно из наследственных пороков и благоприобретенных привычек. С помощью своих агентов я выискивал эти редкостные экземпляры по всему миру. Теперь мой Губерстон работает безотказно.

– Эге-ге, мистер Рипратон, осторожнее, как бы вас не задело вон то бревно! – воскликнули мы. – Конечно, ваша система превосходна! Но вас не пугает, что ваш идеальный рабочий со временем выродится и деградирует? Скажем, разве вследствие неких пагубных влияний он не может испортиться и настолько опуститься, что примется изо всех сил искать применение своим душевным силам? Не считаете ли вы целесообразным раз в неделю проводить медицинские освидетельствования? Не наблюдаются ли у ваших рабочих случаи внезапного прозрения?

– Нет, никогда! – торжествовал мистер Рипратон, отталкивая от себя невесть откуда взявшуюся балку. – Я, уважаемые господа, преобразил своего рабочего, стерилизовал и очистил; прежде всего я уничтожил в зародыше его альтруизм, всякие коллективистские, семейные, поэтические, трансцендентные чувства; я отрегулировал его пищеварение и половые потребности, все отвлекающие факторы в его окружении, воздействовал на него архитектоническими, астральными, диетическими влияниями, температурой, климатом, четкой систематизацией жизни.

Произнося этот монолог, мистер Джон Эндрю Рипратон запутался в скользких водорослях, – выбраться из них он уже не смог; в то время как слабое течение медленно относило нас к берегу, его узкий спасательный круг все еще белел на горизонте. Торопясь изложить свой метод, мистер Рипратон все громче кричал нам вслед:

– Погодите, господа! У меня каждый рабочий располагает удобствами, он привык к ограничениям и регулярности. Каждый равен себе подобному, как элементы в электрической батарее. Я построил для них казармы. У каждого нечто вроде кельи или камеры, они как две капли воды похожи одна на другую; у моих рабочих одни и те же впечатления, они все делают в одно и то же время, у них одинаковые мечты; им нечего сказать друг другу, нет надобности попросить о какой-нибудь услуге или желания чем-либо поделиться. Секунду, господа! Я окружил их скукой, достатком, равнодушием, удобствами и чистотой. Эге, господа! Вы спросите, а как у вас обстоит дело с женщинами? Женщина? Женщина возбуждает эстетические, семейные, этические, общественные, романтические, поэтические и общекультурные чувства. Да, господа, и во мне тоже; я знаю это по собственному опыту. Женщина – ах, женщина! Женщина – враг любой системы! Женщина, господа… еще один момент, господа!.. Я позволяю рабочим пользоваться женщиной лишь изредка; мастерам – раз в три дня; металлистам – раз в неделю; рабочим прядильных цехов – раз в две недели; поденщикам на плантациях – раз в месяц, и все это лишь ночью, под покровом тьмы, чтобы они не видели женской красоты и не познали эстетического наслаждения, – алло, господа, вы меня еще слышите? – чтобы они не ощутили эстетического и нравственного воздействия или… вообще каких-либо высоких чувств и… господа… я говорю… женщина… умиротворение рабочих… мой метод… Прощайте, господа!

Мистер Джон Эндрю Рипратон вынужден был кричать все громче и громче. Наконец он совершенно скрылся из виду, плененный водорослями, словно буй, и ветер, дувший в сторону суши, уже не доносил до нас его пронзительного голоса. Вскоре на океан как-то сразу опустилась тихая лунная ночь, а в полночь мы выбрались на берег неподалеку от Чарлстона, откуда послали лодку на розыски мистера Джона. Бедняга явно провел на воде не слишком приятную ночь.

Из Чарлстона, без каких-либо чрезвычайных происшествий, мы на извозчике добрались до Сент-Огюстина и на следующий день нанесли визит мистеру Рипратону и его кузине. Мы застали его в кресле-качалке с письмом в руках; на лице нашего приятеля застыло выражение глубочайшей скорби. Он поклоном ответил на наше приветствие и, не говоря ни слова, протянул письмо следующего содержания:

«Губерстон, 27 января.

Уважаемый сэр!

Письмо мое огорчит Вас. Разразилась катастрофа. Рабочие взбунтовались, подожгли фабрики, спасти ничего не удалось, Ваша супруга и трое детей убиты.

Все произошло неожиданно. У молодого рабочего Боба Гиббона (№ С 10707) случайно (эта случайность оказалась роковой!) забыли выключить свет в ту ночь, когда к нему привели женщину – к несчастью, редкой красоты. В Бобе, видимо, проснулось чувство прекрасного и понимание высокого предназначения человека, в нем возродились все светлые силы души, вследствие чего на следующий день, невзирая на замечания и побои надсмотрщиков, он принялся распевать песни, рисовал что-то, мечтательно улыбался, разговаривал сам с собой, делал значительное лицо и вообще всячески – причем самым гуманным образом – проявлял свои чувства.

По его наущению остальные рабочие запаслись на ночь свечами, и все пришли в неописуемое волнение. После этого их начали интересовать белые манишки, булавки, зеркала, открытки, стихи, музыкальные инструменты, картины и тому подобные предметы, возбуждающие любовные чувства. Они тут же организовали четыре певческих кружка, два общества декораторов, два клуба театралов-любителей и несколько спортивных команд. Администрация оказалась бессильной воспрепятствовать этому движению. Затем рабочим удалось проникнуть в женские кварталы; разобрав женщин, они стали жить семьями. Назавтра они уже потребовали сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, а в последующие дни объявили всеобщую забастовку и основали три профсоюза – металлистов, текстильщиков и батраков-поденщиков. 25 января были основаны три газеты и разбиты лавки и склады в центре города, 26 января свершилось убийство. Такие события имели место в последние дни, пока Вы благоволили пребывать вне стен отчего дома.

Попытайтесь найти утешение, дорогой сэр, если сможете.

Преданный Вам Фрэнсис Д. Мюлберри».

Мистер Джон Эндрю Рипратон отвернулся к окну, чтобы выплакаться всласть. А мы заметили про себя с глубоким вздохом: «Бедный Рипратон! Бедняга Гиббон, новый Адам! Какая опасность таится в вас, о наши милые заморские подруги! Да хранят небеса вашу молодость!»

Пшеница[42]42
  Впервые опубликовано в журнале «Горкего тыденик» («Еженедельник Горкего»), 1909, 12 марта.


[Закрыть]
© Перевод С. Никольского

«Пшеница поднимается в цене на 20 %», – прочли мы в своей газете, и господин Гауденциус, агент господина Офена, появившийся в дверях, застал нас глубокомысленно изрекающими эту истину.

– Пшеница поднимается в цене на двадцать процентов, – произнесли мы и с беспокойством присовокупили: – Просвиры подорожают; наверное, и бедняки примут на свои плечи новое бремя забот, поскольку будут затронуты и их особые интересы. Вчера вечером, когда мы шли по предместью, один бедняк сказал нам: «Нам уже невыгодно быть бедными. Если цены не снизятся, мы просто будем лишены средств существования».

– Но боже, – возразил господин Гауденциус, – ведь цены всюду падают. Ожидается кризис. Акции и имущество падают в цене. Ажио снижается[43]43
  Ажио – излишек, надбавка против нарицательной цены денежных знаков, векселей, акций, облигаций при их продаже на бирже.


[Закрыть]. Благодаря Дернбургу[44]44
  Дернбург Бернгард – немецкий финансист, государственный секретарь германского колониального ведомства.


[Закрыть] и немецким колониям дешевеют бриллианты. Все становится более доступным для бедняков.

– Верно, верно, – возликовали мы.

– И нравственность упала в цене, – продолжал господин Гауденциус – Профессор Антон Шёнбах[45]45
  Шёнбах Антон (1848–1911) – немецкий филолог, в 1873–1909 гг. преподавал в университете г. Граца.


[Закрыть] в Граце констатирует, что девица, не потерявшая чести, нынче попросту неполноценна в общественном отношении. Нравственность сейчас настолько упала в цене, что стала доступна и самому бедному человеку.

– В самом деле, – радовались мы, – ценность человеческой жизни падает. Обесценена даже любовь. Лишь госпоже Офен ее последняя любовь обошлась слишком дорого.

– У госпожи Мэри Офен сегодня званый ужин, и она просит вас пожаловать, – торжественно произнес господин Гауденциус и раскланялся.

Был вечер, когда мы преодолели коридор дома Офена и вступили в салон, где нас приветливо встретила госпожа Офен.

– Meine Herren, – вцепился в нас господин Офен, хозяин, биржевик, спекулянт и торговец хлебом. – Wie schreibt man bohmisch pšenice или pšjenice?[46]46
  Дорогие господа… как пишется по-чешски: пшеница или пшеньица? (нем.)


[Закрыть] Позвольте пригласить вас на минутку в бюро. Будьте любезны посмотреть eine Handschrift, ob est gut bohmisch geschrieben ist[47]47
  …одну рукопись, хорошо ли она написана по-чешски (нем.).


[Закрыть]. Я хочу послать некоторые заметки в газету. Пожалуйте сюда, господа.

«Гана, спец. корр., – читали мы, исправляя текст. – В результате длительных морозов погибли озимые, особенно пшеница. Жители края на грани отчаяния. Мы апеллируем к депутатам и правительственным кругам. Львов, соб. корр.; Банат, спец. корр. (Loca nom abwechseln[48]48
  Названия городов заменить (лат., нем.).


[Закрыть].)».

«Буэнос-Айрес. Телегр. сообщ. Неурожай вследствие засухи. Посевы пшеницы выгорели. Торговые круги встревожены».

«Из Венгерского сейма. Телегр. Депутат гр. Миклош Эрчи предложил выдать 800 тысяч в качестве субсидий Сатмарскому комитату, пострадавшему от катастрофического неурожая, особенно пшеницы, которая погибла под снегом».

«Лондонская биржа. Угрожающие сообщения из Сибири, Аргентины и Соединенных Штатов о нехватке пшеницы. Уныние в торговых кругах».

«Голод. „Новое время“ сообщает о голоде в Казанской губернии в результате прошлогоднего неурожая пшеницы. Правительство принимает широкие меры, чтобы воспрепятствовать страшной беде».

«Венская биржа. Паника на хлебном рынке. Предполагается, что цена пшеницы повысится на 35 %. Не исключено дальнейшее повышение цен».

– Wissen Sie, – доверительным тоном сказал затем господин Офен, – das sind unsere Stimmungslieder. Zuerst Abshlusse, dann Musik.[49]49
  В данном случае: «Знаете, это для нас как песни. Сначала сделки, потом музыка» (нем.).


[Закрыть] Но все это еще пустяки. Нам нужна война. И она будет. Мы организуем ее. Inter arma – cresunt pretia[50]50
  Во время войны растут цены (лат.).


[Закрыть], – шептал господин Офен про себя. – Я уже заключил сделки на тысячу вагонов пшеницы. А пшеница поднимется в цене на тридцать пять процентов. Три миллиона… пять… семь с половиной…

А пока господин Офен тихим, мечтательным голосом производил подсчеты, наше внимание привлекла старая гравюра (М. Бертелли) по известной картине Тициана, на которой юная Даная, откинувшись на спину, доверчиво принимает олимпийского сластолюбца, что снизошел на нее в подобии золотого дождя. И сказали мы себе, взирая на картину:

– Отныне Данаи на земле гораздо охотнее будут желать божественного любовника в виде пшеничного дождя.

– Пшеница дорожает на двадцать процентов, – мечтательно шептал господин Офен, забывшись в приливе чувств, – и дальнейшее повышение цен не исключено… О, боже милостивый, не исключено…

– Как это Соломон воспевал Суламифь? – мечтательно вспоминали мы. – «Твой пупок, словно чаша, увитая пшеничными колосьями…» О, Суламифь! Твои зубы как овны, идущие к водопою, твоя шея была башней из слоновой кости; твои груди были как два детеныша серны; но всего прекрасней, неизменно прекрасным был твой пупок, ибо пшеница поднимается в цене на двадцать процентов, и дальнейшее повышение цен не исключено.

Аристократия[51]51
  Впервые опубликовано в журнале «Горкего тыденик», 1909, 9 января.


[Закрыть]
© Перевод С. Никольского

В комнате под самой крышей, где капеллан Хродеганг, которого раз в год, под рождество, умытого и приодетого выносили в господские покои и показывали гостям как крестного отца и воспитателя уже ставших достоянием истории и несуществующих дедов, коротал свои ревматические дни и служанки кормили его кашами и обкладывали горячими кирпичами и ватой, собралось небольшое общество, чтобы поздравить капеллана Хродеганга с днем рождения, сто двадцатым по счету.

Присутствовали здесь швейцар Лобелиус, с белой бородой и ликом красивого старого короля, камердинер Пайенс, камердинер Франсуа Сиксо, камердинер Альбине Солар – все в летах, с бритыми лицами, пепельными бакенбардами и давно застывшим выражением лиц; мистер Франц Смит, английский портной с тоскливым взглядом, Чантори – лакей с баками, главный повар пан Ижак, весь в белом; мужчины с пряжками на икрах, несколько старцев.

– Ваше преподобие, – вяло начал Сиксо, – мне выпала честь передать вам поздравление и наилучшие пожелания от имени всей прислуги и обитателей славного дома наших знатных господ.

Капеллан Хродеганг задрожал, глядя затянутыми пленкой глазами и пуская слюни дряблыми уголками рта.

– Досточтимый отец, – зашептал Альбине Солар, – только пятисот лет недостает тебе, чтобы ты был современником возникновения нашего знатного рода.

– Святой отец, – растроганно продолжал Сиксо, – мы жалеем, что уже нельзя видеть того, что видел ты, а теперь ты не видишь и не слышишь и видишь только то, чего уже нет. Благослови тебя бог.

– Мир изменился, – холодно сказал Пайенс. – Я стар и с неудовольствием гляжу на то, что происходит. Теперь мне уже четыреста лет, потому что я потомственный… Я был слугой еще во чреве матери и во плоти моего отца, и мои родители служили еще до того, как родились, и мои деды были зачаты отцами-слугами от матерей-служанок. Четыреста лет я был слугой в лице своих предков, а завтра уйду с господской службы, потому что не желаю видеть того, что вижу теперь.

– А что увидишь теперь? Все люди стали равны, – отозвался Альбине Солар. – Уже не считается недостойным не быть дворянином. Да, мир изменился, и быть дворянином считается уже недостаточно высокой честью, а грядут времена, когда будет честью не быть им. И я покину этот дом, ибо недостойно служить людям, которые больше уже не господа.

– Я не желаю видеть того, что творится нынче, – тихо повторил Пайенс. – Барон П. в Кладно стал национальным социалистом. Благородный рыцарь Т. работает на пивоваренном заводе. Князья становятся директорами винодельческих фирм. И татуировкой чаще всего украшают себя теперь преступники и дворяне. Графиня И. О. из Ш. устроилась кормилицей. О, боже, не обманывает ли меня зрение, не ослеп ли я от слез, что застилают мне глаза?

– Мы плачем, проходя по коридорам предков, – присовокупил Альбине Солар. – Уже ни в чем нет величия. Мои предки прикрепляли меч к поясу своего господина, я же надеваю ему бандаж на грыжу и сгораю со стыда. Но, слава богу, я уже ухожу из этого дома, потому что не пристало мне прислуживать рядовым гражданам. Я ухожу, потому что гнушаюсь.

– Какие были времена! – задумчиво и мечтательно проговорил Сиксо. – Вижу величественные кавалькады; и крепостной мужичок, гнущий спину на поле, выпрямляется, чтобы проводить взглядом золотую господскую карету. Ибо почитать можно только блеск и силу.

– О слабые вежды, о демократические зеницы! Вы уже ничем не насладитесь, потому что нет уже иного блеска, кроме блеска пота и машинного масла. Вы не увидите больше ничего, потому что ничто уже не ослепляет вас.

– Когда они возвращались из боевых походов, грудь у каждого пылала алым цветом, – мечтательно продолжал Сиксо. – Грудь благородного дуэлянта была багряной, как перчатка архиепископа. Их власть была пурпурной, как королевский плащ. А теперь не видать уже больше ничего красного.

– Ты не прав, Сиксо, – возразил Альбине Солар. – Разве не алеют знамена собраний и красные галстуки рачителей слов? Ты не прав, Сиксо. Сегодня людям не нужен другой пурпур.

– О, довольно, Сиксо, – запросил пощады Пайенс. – Мы глотаем слезы, поклоняясь портретам предков. И в то время как наши господа подражают тем, кого презирали наши предки, мы остались такими же, как те, что служили предкам наших господ. В то время как наших господ, променявших прошлое на новое и современное, забывают, мы сохранились, как традиция и нерастраченное наследство. Мы исторические люди. О, Сиксо, ведь и все возвышенное – это старое и давнее наследство. На наших ливреях сияет блеск золота и давних времен, и наши лица несут на себе печать столетий, они подобны гербам. Если бы наш предок повстречал сегодня нашего господина, он с презрением посмотрел бы на его слишком демократическое платье. Да, Сиксо, единственно мы сохранили дух и величие давних эпох. Мы – традиция. Мы – история. Мы – старина.

Капеллан Хродеганг захрипел.

– Мы последние аристократы, – закончил Чантори.