Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)

Юмор не составляет господствующую их стихию. Среди них есть и весьма сумрачные, критичные по отношению к нравам богатых классов, как, например, «Исчезновение актера Бенды»; трагичные, как маленький шедевр «История дирижера Калины», в котором писатель изобразил душевную смятенность человека, бессильного предотвратить готовящееся убийство, о котором он догадался, случайно услышав разговор мужчины и женщины, ведшийся на непонятном для героя английском языке. Интонации разговора были столь выразительны и мучительны, что герой уловил смысл нервного, горького и жестокого собеседования. Стихийная сила жизни преодолела барьеры, воздвигнутые между людьми, разобщающие и разъединяющие людей, но примирить их она не могла, спасти тоже. Это надлежит делать самим людям, ибо они ответственны и перед собой, и перед великим чудом жизни, сиянием и цветением мира, который они оказываются способны испепелить и уничтожить.

Ио что же может помешать людям овладеть полнотой жизни, приобщиться к ее могучему всеобновляющему потоку? На этот фатальный вопрос по-своему давался ответ в рассказе «Эксперимент профессора Роусса».

Он являет собой нечто большее, чем сатиру на шаблонность и воинствующую ограниченность буржуазной прессы. Профессор-психолог Роусс по мгновенным, не обдуманным заранее ответам на ловко поставленные подозреваемому вопросы раскрывает совершенное преступление. Но когда его метод попробовали испытать на бывалом журналисте, то профессор чуть не угодил в лужу, ибо получал в ответ набор штампованных фраз и определений. Рассказ комичен, но весьма серьезен, ибо в нем Чапек обнажил то, что он считал главной опасностью для человечества, истоком его разлада с живой жизнью, чреватым громадными, труднопредставимыми последствиями. Эту опасность Чапек усматривал в роботизации человека, стандартизации и нивелировке его мышления, деперсонализации его сознания, что является прямым результатом распространения низкопробной массовой культуры – детища научно-технического прогресса, утратившего в условиях собственнического общества гуманистическое, этическое содержание.

Писателя глубоко волновало и тревожило распространение средствами массовой коммуникации – печатью, радио, кино – стандартных представлений, взглядов, привычек, обезличивающих человека, лишающих его индивидуальности, превращающих его в слепое орудие опасных социальных сил.

Чапек был одним из первых мыслителей, уловивших идеологические следствия распространения массовой культуры, и подверг анализу этот важный фактор духовной и социальной жизни.

В блестящих и весело написанных статьях «Последний эпос, или Роман для прислуги» и «Холмсиана, или О детективных романах» он исследовал причины живучести и прилипчивости бульварной литературы, оперирующей набором стереотипных характеров, ситуаций, чувствований и представлений о мире. Не без основания Чапек утверждал, что многое в бульварной литературе восходит к весьма давним традициям авантюрного повествования. Но если приключенческое, мелодраматически-сентиментальное бульварное чтиво принадлежит прошлому, то детективный жанр, который Чапек определил как «холмсиану», есть порождение века двадцатого, он вобрал в себя множество социально-психологических свойств, рожденных именно этим веком, которому свойствен «практический рационализм, методичность, всесторонняя образованность, абсолютный эмпиризм и страсть к наблюдению, анализ и увлечение экспериментом, философская констатация и подавление всякой позорной субъективности…». Заключительные слова Чапека, полные насмешки, ясно показывали, в чем писатель видел опасность широчайшего распространения этих видов словесности. Сам он был убежденным реалистом и противником всяческого субъективизма в искусстве, но, упоминая о подавлении «позорной субъективности», он имел в виду навязывание, прививку индивидууму представлений и навыков, способных подавить развитие живой жизни, направить ее стихийную энергию по ложному пути. В весьма ироничной статье «Похвала газетам» он, подчеркивая громадную роль ежедневной прессы в формировании обыденного сознания, указывал, что газеты «состоят из общих фраз, общих мест и штампов» и сознательно препарируют факты, о которых сообщают. Поэтому они являются силой, унифицирующей и стандартизирующей общественное мнение.

В те годы, однако, Чапек не до конца понимал политическое содержание этого явления. В полном объеме положение вещей стало ему ясным в пору наступления фашизма и его проникновения в общественную жизнь Чехословакии. Но со свойственной ему чуткостью он предощутил потенциальную угрозу многообразию жизни и человеческой личности, которую несла зарождающаяся индустрия так называемой «массовой культуры».

Сам Чапек был противником элитарного, герметичного и формалистического искусства и литературы. Превыше всего он ценил их доходчивость и демократичность, способность нести в мир «…естественные и непреходящие ценности, такие как любовь, мужество, сообразительность, красота, оптимизм, великие и волнующие деяния, подвиги, приключения, справедливость…». В статьях и эссе, объединенных в книгу «Марсий, или Заметки на полях о литературе» (1931), он защищал народное, проникнутое демократизмом и гуманизмом искусство.

Задумываясь на рубеже двадцатых и тридцатых годов над ходом общественного развития, писатель с особым вниманием исследовал конфликт между стандартизирующими, унификаторскими аспектами современной буржуазной цивилизации и устремлениями личности, которую всевозможные утилитаристски-прагматические и мифотворческие, основанные на наборе бедных, но броских лозунгов – национализма, милитаризма, крови, расы и так далее, демагогические по природе своей идеологические построения стремились подчинить своим догмам. Поэтому важнейшее его создание начала тридцатых годов – его трилогия, при внешней разнотемности входивших в нее романов, обладала духовным единством и большой социальной актуальностью содержания, поскольку в ней писатель стремился показать объективное многообразие творческих потенций жизни и бесконечность возможностей ее развития.

В трилогии Чапек проявил себя не только зорким наблюдателем и аналитиком общественных нравов и повседневности человеческого существования, но и проницательным, вдумчивым психологом. «Гордубал», в основу которого положено подлинное происшествие, был романом одновременно социальным и психологическим. Драматизм его коренился в потаенных пластах обыденной жизни.

Среди «Рассказов из одного кармана» есть небольшая бытовая зарисовка – «Преступление в крестьянской семье», где Чапек описал убийство крестьянином своего тестя – дело, с точки зрения правосудия, рутинное и абсолютно ясное, однако заключавшее в себе несомненную психологическую сложность, поскольку убийца вовсе не считал себя виновным. Представления его, не совпадавшие с нормами обычного права, сложились в недрах отстоявшегося крестьянского уклада жизни. Еще более сложна психология участников деревенской трагедии, описанной в «Гордубале», и логика их поведения, мотивы совершаемых ими поступков отмечены такой своеобычностью, которая несводима к удобопонятным, рационалистическим умозаключениям. Житейская судьба Гордубала, утратившего за годы вынужденной эмиграции привязанность жены и дочери и получившего в конце своего пути удар шилом в сердце от любовника своей жены, осложнена не только страстями и чувствами, но и путаницей имущественных расчетов, непрямо, но неостановимо воздействовавших на мысли и поступки Поланы и Штепана. Расчеты эти заложены в самих основаниях крестьянской жизни, и крестьянин-собственник не может освободиться из-под их власти, ибо они составляют суть и содержание его мировосприятия. Мысль эта, проходящая через весь роман, подтверждала, что Чапек, считавшийся с самовластным диктатом жизни, определявшей характер человеческих связей, тем не менее был противником незыблемости устоявшихся порядков, ибо они нередко порождали неразрешимые, трагические ситуации, не выдерживая суда гуманности, требований «нравственного порядка».

«Гордубал» членится на две почти самостоятельные части. Одна, главенствующая – являет картину доподлинной жизни, изображает взрывчатую конфликтность отношений Юрая Гордубала со Штепаном и Поланой, с родной деревней, куда Юрай вернулся из далекой Америки; его тягостные раздумья над всем случившимся и попытки примирить непримиримое – развязать тугой узел взаимоотношений, разрубить который оказалась способна лишь смерть.

Другая часть – как бы эпилог романа – содержит критический анализ толкования смысла разразившейся драмы судом, опиравшимся в своих оценках личностей Юрая Гордубала, Поланы, Штепана, их отношений на расхожие стереотипные понятия и представления, неспособные, однако, нащупать живой нерв трагического происшествия, взволновавшего покой тихой закарпатской деревушки.

Композиция романа – и это соответствовало сути его философии – перекликалась с композицией «Братьев Карамазовых» Достоевского, где громадность и бездонная глубина страстей и переживаний героев, спутанность и внешняя алогичность живой жизни противостояли плоскому и ограниченному ее толкованию прокурором и защитником, сводившим к простейшим, а потому бедным схемам клубящееся и бьющееся в противоречиях, полное загадок и тайн бытие и борения человеческого сердца.

На суде Гордубал выглядел недогадливым добряком, Штепан – вымогателем, Полана – сельской мессалиной, старой, костлявой бабой. Но все это далеко от истины.

Гордубал – крестьянин до мозга костей, постоянно, где бы он ни находился, ощущавший власть земли, – был одним из тех бедняков, кто, подобно героям повести Короленко «Без языка», отправился за океан, работал там как ломовая лошадь, высылая домой каждый грош и поддерживая себя единственной мыслью – вернуться на родину и крепко осесть на земле. Образ для Закарпатья, поставлявшего эмигрантов во все края света, типичный. Штепан Манья – тоже крестьянин, но земля для него важна не сама по себе. Сын мадьярской равнины, он возводил хозяйство Поланы на иной основе, чуждой и враждебной Гордубалу, – разводя коней и барышничая. И хозяин и батрак не могли не столкнуться уже на этой почве.

Штепан вложил в хозяйство всю душу, и Полана была для него не просто богатой хозяйкой: они любили друг друга, хотя их любовь подкреплялась и материальными интересами. Судьи не понимают их человеческих отношений, как и чувства Гордубала к Полане, и потому сводят дело к преднамеренному убийству из корыстных побуждений, то есть живое бытие втискивают в стереотипное, мертвенное о нем представление.

Гордубал тоже нежно любил Полану, но за восемь лет вынужденной разлуки он стал чужим человеком и для семьи и для деревни. И когда он – законный муж своей жены и настоящий хозяин двора – вернулся домой, деревня, ранее терпевшая связь Поланы и Штепана, единодушно встала против явного нарушения сельских обычаев и нравов. Гордубал, ясно понимавший, что у него творится дома, ради своей любви к Полане попробовал привести положение вещей в соответствие с требованиями деревенских обычаев и даже просватал свою малолетнюю дочь Гафию за Штепана. Но все кончилось крахом.

Однако не Штепан – и в этом смысл романа – разрушил семью Гордубала и довел события до катастрофы. Причиной разразившейся трагедии были бедность, социальное несовершенство общества, загубившего любовь и брак Поланы и Гордубала. В этом романе нравов и характеров нет и намека на приписываемый Чапеку социальный релятивизм, ибо внутренний взгляд писателя на происшедшее непреложен: то, что случилось, есть не преступление, а грех. Не только Полана и Штепан нарушили неписаные законы человеческого долга, воспользовавшись трудами и деньгами Гордубала и отплатив ему злом, но и общество грешно перед Гордубалом и подобными ему, коверкая и ломая их судьбы. Грех этот порожден ложными основаниями жизни. Роман поэтому отличался высоким критицизмом и был крупным художественным обобщением реальных, социально обусловленных противоречий жизни, которые одновременно отражали ее подвижность, неоднозначность, способность к саморазвитию, составляющие ее богатство и красоту, подобно тому, как трепещущая листва венчает крону раскидистого, разветвленного могучего дуба.

Сумрачный колорит лежит на этом романе Чапека, в котором писатель исследовал жизнь в ее повседневности и обыденных формах, зависящих от причинно-следственных связей и, в свою очередь, подобные связи порождающих. Но что представляет собой самый феномен жизни как субстанция человеческого существования, если этот феномен очистить от непосредственных, очевидных связей с обыденностью? Обладает ли он такой же множественностью потенций, способностью к самопроизвольному развитию, как и человеческое существование, протекающее в будничном бытии? Этот необычайно важный для мировоззрения Чапека вопрос он попытался разрешить в романе «Метеор», где звенит напряженная струна необычного, где пряная экзотика, ленивая и чувственная мелодия тропиков вливается в сухой стук костяшек конторских счетов, где страсти человеческие наполнены тяжелой и густой кровью, где жестокость и коммерческий расчет, волевой напор дельца, коварство конкурентов, надежда на счастье, одиночество и жажда человеческой близости соединены в многоцветный сплав, излучающий мерцающее сияние тайны, будоражащей воображение.

Что, собственно, известно о пассажире частного самолета, летевшего по неясным причинам в страшный ураган через океан в Европу? Самолет загорелся и разбился, пассажир лежит в клинике, обмотанный бинтами, без сознания, изредка произнося английское или испанское слово. Можно ли восстановить жизнь человека по мелким, разрозненным фактам, сопутствовавшим его появлению в больнице, где над его судьбой размышляют врачи, монашка – сестра милосердия, пациент-невропат и писатель. Феномен жизни предстает перед ними в своей чистоте и загадочности, и все они пытаются дать собственную версию судьбы человека, подобно метеору, ворвавшемуся в их мир.

При авантюрности и занимательности сюжета «Метеор» отмечен серьезностью мысли, напоминая в этом отношении философско-психологические, приключенческие романы Джозефа Конрада. Сопоставляя различные способы интерпретации бытия, Чапек стремился определить, какой из них ближе к истине и более способен передать и достичь полноту жизни. Все, кто размышляет над судьбой загадочного незнакомца, отталкиваются в своих предположениях от мелких, но вполне реальных фактов, которые стали им известны.

Самую простую и самую бедную, но безусловно достоверную характеристику пациента дают лечащие врачи, люди прагматического склада мышления: неизвестный страдает редкой тропической болезнью, на теле у него – следы от когтей какого-то зверя, скорее всего ягуара, телосложение – интеллигента, сердце изношенное, печень алкоголика. Видимо, он прибыл откуда-то из Южной Америки, где мог быть кем угодно – плантатором, служащим или искателем приключений. Вариант вполне возможный.

Сестра-монашка через вещие сны, путем своего рода духовного контакта с пациентом, приходит к выводу, что он, рискуя жизнью, мчался сквозь ураган, чтобы загладить тяжелый грех. Беспутный сын состоятельного человека, он соблазнил достойную девушку и бежал от бремени моральной ответственности в мир, на далекие острова Карибского моря, где, проведя полную приключений жизнь, чувствуя приближение смерти, ощутив исчерпанность и ложность собственного существования, мгновенно решает отыскать ту, которую он обманул, и вымолить у нее прощение. Что ж, и эта ситуация возможна и правдоподобна.

Невропат-интуитивист создает версию, в которой незнакомец оказывается человеком, некогда совершившим важное открытие в химии, опрокидывающее канонические взгляды и потому отвергнутое специалистами. Лишь два десятка лет спустя, где-то в тропических лесах, отупевший от пьянства, он случайно узнает, что его открытие сделано другим и обнародовано. И он мчится домой, чтобы там доказать свою правоту, и неизбежно погибает. Жизнь и смерть есть звенья единого целого, зовущегося бытием, и обе эти фазы, лишь соединившись, дают завершенность человеческой жизни и всему им содеянному. Незнакомец должен был закончить свой путь, и в этом проявилась высшая мудрость жизни. И подобное развитие событий могло иметь под собой основания.

Однако лишь искусство, соединяющее в себе логику и интуицию, оперирующее объективными данными и их субъективным толкованием, способно дать наиболее полную и вероятную историю незнакомца. Писатель мыслит в том же направления, что и другие, но наполняет скудный остов фактов материей творческого воображения, сырье для которого всегда поставляет жизнь. В рассказанной им истории есть бегство из богатого дома, страдание, борьба человека с собственными слабостями, падение на самое дно жизни, грязь и надежда, есть великая цель – любовь, есть борьба и поражение и, как завершение всего, неожиданная гибель. Версия писателя наиболее убеждающая и достоверная, ибо, согласно воззрениям Чапека, искусство адекватнее, чем другой вид умственной деятельности человека, способно постичь и передать живое течение жизни и уловить те возможности развития, которые таятся в ее сердцевине. «Мне мало того, что я вижу, я хочу знать больше; для того и сочиняю всякие небылицы», – говорит писатель в романе. Означает ли это, что Чапек исследовал в романе способы познания мира и счел фантазию, воображение наилучшим инструментом постижения сущего? Нет, роман пронизывала иная мысль: даже самый «чистый» феномен жизни заключен в систему сложнейших связей с бытием и обладает громадными возможностями множественного развития. Для Чапека мир познаваем, как для каждого художника-реалиста, но творческое воображение, используя в качестве строительного материала факты, создает типизированную картину жизни, сообщая реальности более высокий уровень ее существования.

Но можно ли богатство потенций жизни, заключенных в отстоявшемся социальном бытии или в сгустке очищенной жизненной энергии, найти в обыденном существовании заурядного человека – неприметного странника по миру, одного из тех, кто, ничем не выделяясь, начинает и заканчивает свои труды и дни, не оставив после себя никакого следа?

Да, богатства жизни неисчерпаемы, и они включены в каждый человеческий индивидуум подобно тому, как в атоме концентрируется космическая мощь материи. Судьба героя романа «Обыкновенная жизнь» – скромного железнодорожного чиновника, написавшего перед своей тихой, обывательской кончиной нечто вроде исповеди, служит тому подтверждением.

Необычен этот роман: он полон внутренней взрывчатости, исполнен знания человеческого сердца и касается таких его тайн, которые в свое время мучительно стремился разгадать Достоевский в своих размышлениях над тем, почему зло способно овладеть натурой человеческой. Роман создавался в годы, когда Европа уже содрогалась от кровавых эксцессов фашизма, оберегая свой покой и относительное благополучие, наступившее после великого кризиса, и закрывала глаза на то, что разнузданная стихия жестокости неуклонно накатывается на старые, обжитые города, а расползающаяся коричневая плесень губит все творческое в людях и в созданной ими цивилизации.

Для Чапека исторические перемены в общественной жизни в те годы были, как и для многих крупных художников-гуманистов, еще не вполне понятны в своих социальных истоках, но он ощущал сгущенность напряжения в мире, отравленность духовной атмосферы тяжкими испарениями бесчеловечности и насилия, исходившими из темных глубин теряющего устойчивость общественного миропорядка.

Хрупкость и непрочность границ, отделяющих в этом миропорядке дозволенное от недозволенного, доброе от злого, истинное от ложного, возможность быть поглощенным силами разрушительными или устоять под их давлением, открывающаяся перед человеком на его пути по лабиринтам жизни, составляет предмет размышлений героя романа над собственным опытом.

Самое выдвижение этих проблем Чапеком на передний план повествования явилось откликом художника на изменившуюся историческую ситуацию, которая понуждала задумываться над коренными свойствами человеческой натуры. Подобное направление мыслей предопределило и архитектонику романа. Последовательный, строгий, упорядоченный, внешне очень объективный рассказ чиновника о своей жизни, о детстве, проведенном в почтенной семье ремесленника, о первых школьных привязанностях – влюбленностях и дружбе, о беспорядочной поре студенчества, юношеских пробах пера, болезни, безупречной службе, спокойном браке, вдовстве – взрывается и опрокидывается его автокомментарием. Из него возникает совершенно иная картина прожитой им жизни – спутанная, сложная, полная внутренних опасностей, насыщенная борением зла и добра, не укладывающаяся в схему, упорядочивающую и упрощающую сущее. «Жизнь человека – это множество различных жизней, из которых осуществляется лишь одна или несколько…» – приходит к выводу рассказчик, вполне в духе прежних оценок Чапеком феномена человеческого существования.

Но что же осталось нереализованным, невоплощенным в жизни рассказчика? Очень многое. Не только его талант поэта, ибо его юношеские стихи, которые он успел позабыть, были открыты заново молодым ученым и оказались полными внутренней энергии и новизны; не только его способность к некрикливому героизму, поскольку он помогал чешским патриотам в их борьбе против Австро-Венгерской монархии в пору ее крушения и помощь эта была связана с риском для жизни.

Склонности рассказчика к порядку, организации, дисциплине противостояло нечто иное. Его патриархальная семья на дело была лишена подлинной прочности из-за слабости отца: жажда господства владела рассказчиком с детства, понуждая выбирать слабых товарищей и завидовать сильным. Бесовская и страшная власть порока была ведома ему с малых лет; брак его оказался пустым и формальным; работа и поведение – карьеристичным, но – и это главное – он сознавал, что в нем таится нечто темное, адское, то, что заставляло некоего поэта, забулдыгу и циника, с которым рассказчик встречался в молодости, смотреть на него с ужасом, когда он изливал тому свою душу. И, однако, эта адская сторона его натуры не вырвалась наружу: она прорывалась лишь тогда, когда условия жизни создавали для этого предпосылки. Злое в рассказчике подавлялось – ив этом отношении Чапек сближается с Достоевским, – когда рассказчик ощущал наличие отъединяющей дурное от доброго моральной преграды, которую он не переступал.

«При всем том я очень хорошо знаю, что я вовсе не интересная, сложная, раздвоенная или бог весть еще какая личность…» – признавался он, и в его словах заключена большая правда. Но объективная неоднородность его личности показывала, что идея множественности потенций, заложенных в жизни, уже обнаруживала для Чапека свою собственную неоднозначность. Как философская посылка, она бесспорно истинна: однако у Чапека-художника идея эта выражала не столько его гносеологические, сколько общественные воззрения. Полагаясь на стихийную энергию жизни, он думал, что и в сфере социальных отношений она проявится как конструктивная сила и приведет к здоровому равновесию противоборствующих в обществе интересов. Поэтому он длительное время не считал полезным вмешательство в объективный ход вещей и в двадцатые годы серьезно расходился с революционным авангардом чехословацкого рабочего движения. Но роковые тридцатые годы, приход гитлеризма к власти, угроза миру, культуре, человечеству, созданная появлением на общественной арене фашизма, приводила Чапека к мысли, что в стихийной энергии жизни заложены и разрушительные, деструктивные элементы и, кроме блага, она может нести и зло, которое способно взять верх.

При внешней камерности и сосредоточенности на одном характере роман «Обыкновенная жизнь» знаменовал переход Чапека к анализу крупнейших по масштабам исторических процессов европейской жизни тридцатых годов, ибо изображенный им характер был массовидным и слишком многое зависело от того, каким путем станет развиваться подобный массовидный тип человека. По существу роман этот подготавливал великие антифашистские произведения Чапека. Гуманистический пафос определил идейную тональность его трилогии.

Чапек принадлежал к тем европейским писателям-демократам, кто очень рано почуял опасность фашизма и, подобно Томасу Манну, Ромену Роллану, Генриху Манну, Лиону Фейхтвангеру, выступал против него не только как художник, но как блистательный публицист. Его статьи, написанные в начале тридцатых годов, подтверждали его энергичное внутреннее движение к общественной активности. При всей сложности этого движения, публицистика его была отмечена трезвостью взгляда на историческую обстановку, накалявшуюся с каждым днем.

Одной из важнейших нравственных обязанностей людей интеллектуального труда, в том числе писателей и художников, Чапек считал участие в борьбе за защиту идей гуманизма и свободы и резко критиковал тех, кто пытался снять с себя эту ответственность, уклониться от действия или пойти в услужение реакции. «Есть ли что-нибудь достаточно пагубное, страшное и бессмысленное, чтобы не нашлось интеллигента, который захотел бы с помощью такого средства возродить мир?» – с безмерной горечью написал Чапек в «Войне с саламандрами», имея в виду тех философов, писателей и социологов, которые оправдывали фашизм, видя в нем некую «обновляющую» дряхлый мир силу. В том, что эмоции жестокости, насилия, националистические и воинственные настроения получали широкое распространение, есть, как полагал Чапек, доля вины интеллектуалов, слишком долго созерцательно относившихся к происходившему в реальном мире. В замечательной статье об антивоенной пьесе Карла Крауса – выдающегося австрийского сатирика, одного из ранних критиков зарождающейся буржуазной «массовой культуры» – «Последние дни человечества», этой громадной панорамы империалистической бойни, Чапек писал: «…мы могли верить, что книга Крауса – страшное обвинение того, что было. Сегодня мы начинаем понимать, что это обвинение того, что еще живо», – и с гневом, могущим показаться неожиданным в этом мягком и скромном человеке, обрушивался на всех, кто поддерживал общественную реакцию: «Повинен изобретатель отравляющих веществ, но вина за войну и ее ужасы лежит и на лгущем взахлеб, устраивающем бум журналисте и писателе в тылу. Слова, мысли, идеи служат мотивом или санкцией поступков, и критик выуживает на свет божий затасканные словеса, пустые фразы, жестокий технический жаргон войны, вранье и полуправду, газетные штампы, которые заменяют людям мысли… Современная война – война не между армиями, а между народами – обусловлена массовым духовным рабством, обусловлена обезличкой всех или почти всех». Духовная стерилизация масс, что подчеркивал Краус и с чем соглашался Чапек, есть один из способов поддержания капитализмом собственного существования. Высказываясь о миссии деятелей культуры в современную эпоху, Чапек с тревогой говорил о том, что среди чешской молодежи появились тенденции, «идейно очень близкие немецкому гитлеризму», и резко осудил национализм. Для него важнейшей задачей искусства и художника в накаленной предвоенной обстановке становилась борьба за свободу человека, против фашизма. Вклад Чапека-художника в эту борьбу был велик и непреходящ.

Его антифашистский роман «Война с саламандрами» (1935) стал классическим не только благодаря высоким художественным достоинствам, но и потому, что в нем были обобщены особенности тоталитарной фашистской идеологии и проанализированы те социальные предпосылки, которые создали условия для возникновения формы общественного сознания подобного толка. Роман Чапека не только реалистичен, но он обогащал реализм новыми средствами художественной выразительности, а его притчеобразное построение принципиально отличалось от романов – притч и антиутопий, получивших распространение после второй мировой войны и опиравшихся на распространившуюся в эту пору метафизическую и пессимистическую философию различных оттенков. Такие произведения, как «Чума» Камю, «Повелитель мух» Голдинга или «Обезлюдиватель» Беккета и подобные, изображали некую ситуацию, имеющую, по представлениям их авторов, всеобщий, извечный характер, подтверждающий поверженность человека и его неспособность изменить жизнь и победить социальное зло. Роман Чапека зиждился на иных основаниях: он содержал многосторонний социальный анализ противоречий современного капиталистического общества. Условная форма повествования обостряла критицизм романа, делала его жгуче актуальным и не мешала исторической конкретности. «Это не умозрительная картина некоего отдаленного будущего, но зеркальное отражение того, что есть в настоящий момент и в гуще чего мы живем», – писал он о «Войне с саламандрами».

При внешней легкости и ясности построения структура романа отличалась чрезвычайной сложностью и опиралась на громадную эрудицию и выношенное повествовательное искусство писателя. Начатый, как авантюрный роман, с описания экзотических приключений капитана ван Тоха, открывшего на забытых богом и людьми островах где-то между Индийским и Великим океанами крупных саламандр, способных выполнять несложные работы, обучаться человеческой речи и пользоваться примитивными орудиями, он постепенно обретал философичность, наполняясь размышлениями над человеческой природой. Роман включал в свою художественную систему пародии на газетные репортажи, научные статьи, содержал сатирические картины нравов высокоразвитой буржуазной цивилизации, анализ политики мировых держав, их антагонистических противоречий, прикрываемых беззастенчивой демагогией и вкрадчивым лицемерием.

Роман язвительно высмеивал самодовольную позитивистскую науку, чехословацких националистов, «миротворческие» международные конференции, заполненные пустой болтовней профессиональных дипломатов, всеми правдами и неправдами протаскивавших свои корыстные интересы. Он взывал к разуму человечества, предупреждая людей о грозящей им страшной катастрофе. Роман полон пророческой тревоги за будущее, боли и тоски, надежды и отчаяния, веры в людей и ненависти к многоликим силам реакции. Он суров, несмотря на мягкую ироничность повествования. Чапек прочно опирается в нем на реальность, монтирует факты, сталкивая их лбами, обнажая алогичность и безрассудство правителей буржуазного мира, ведущих его к гибели. Роман прозвучал как призыв писателя остановить набор бесчеловечия, порожденного и приведенного в действие обществом, которое надеялось в прагматических и эгоистичных целях обратить возникшую разрушительную силу себе на пользу.