Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

Я улыбнулся его жалобе.

– Ай-яй-яй! А ведь вы, наверное, рассказывали им о битве при Пишки?

Он вздрогнул, и его старые глаза сверкнули под зеленым козырьком.

– Я лично был там! – прошамкал он. – Что это был за день! О, боже мой! Вот уже тридцать три года прошло с того дня… Впрочем, погодите, сейчас подсчитаем…

Напрасны были все попытки заставить его еще раз вернуться к разговору о замке.

Он сел на своего конька и пошел, пошел… – остановить его не было уже никакой возможности.

1885

ВЕСЕЛЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

Перевод И. Миронец

Эту историю рассказал мне Бела Грюнвальд. Случилась она с его пандурами * в те времена, когда он был еще вице-губернатором.

Ах да, ведь их уже и нет теперь, пандуров-то. Навеки захлопнулась над ними ржавая дверца склепа. И все прошло, как по маслу. Будто сами благородные комитаты приказали им: «Шагайте, братцы, вперед, а там и мы поплетемся за вами» *. (Будто и это требовалось лишь для парада.)

Ну, как бы там ни было, поздно уже оплакивать комитаты, – так что поищем лучше в их прошлом такое, над чем можно посмеяться.

Как я уже сказал, произошла эта история с пандурами, к тому же, с двумя самыми старшими из них: с усачом Иштваном Оштепкой и знаменитым Мартоном Войником (не извольте возмущаться звучанием фамилий: ведь мы находимся в комитате Зойом *). Ну вот, эти два пандура доставляли как-то из городка Бабасек в Бестерцебаню преступников, и было этих преступников по счету четверо.

В те времена между арестантами и пандурами были довольно сердечные отношения. Блюстители порядка не имели причины ненавидеть нарушителей оного, ибо последние были единственным источником их доходов, преследуемые же, в свои черед, тоже были заинтересованы в том, чтобы ладить с властями.

Уже давно вошло в обычай, что пойманные воры останавливались в пути возле каждого кабака и угощали своих конвойных, разумеется, в том случае, если воры имели при себе деньги. (А иметь их они имели – на то они и воры.) Это были великолепные веселые путешествия. В комитатскую тюрьму вела прямо-таки райская дорожка. Правосудию важно было заполучить свою добычу, а произойдет это днем раньше или двумя позже – не имело значения; что же до полицейских, то им это было на руку, к тому же (надо ведь отдать некоторую дань и гуманности, господа!) провинившиеся бедняги как-никак тоже рождены матерью, им тоже нужна хотя бы маленькая радость.

Почтенные Войник и Оштепка прежде, в молодости, обычно брали с собой в такие походы представительниц прекрасного пола, чтобы можно было и поплясать в деревенских кабачках, если представится случай.

Но теперь они уже состарились. Любовь, как уставший пес, к пятидесяти годкам отстает от человека, а вот вино до самой смерти остается верным и желанным.

Они и пили его по пути, причем столько, что к концу последнего привала почтенный Оштепка уже не мог держаться на ногах, даже Войник и тот пошатывался.

– Эй, понесите-ка мое ружье, – прохрипел Оштепка. Один из преступников снял с его плеча излишний груз и с громкой песней понес его, как знамя перед отрядом, впереди развеселой компании.

– Суккины вы дети! – крикнул с барской спесью Мартов Войник. – Поч-ч-чему вы не несете и мое ружье, а? Чем мой кум Оштепка важней меня, а?

Словак, которого обвиняли во взломе, тотчас же взял ружье у Войника, но под захмелевшими пандурами мать-земля все равно ходила ходуном. Они падали на каждом шагу.

Арестанты стали советоваться меж собой:

– Что нам делать с этими забулдыгами, а?

– Давайте убежим от них! – предложил еврей, обвиненный в укрывательстве.

– Может, лучше их прикончить? – вставил заподозренный во взломе словак.

– А что, если устроить одну развеселую штуку? – перебил их венгр, лихой конокрад. – Давайте отведем их, таких, какие они есть, в город. Пусть удивятся, глядя на нас, господа начальники.

– Вот это да, дружище! – возликовал шваб-фальшивомонетчик. – А может, нас вообще оправдают, если мы покажем себя с такой хорошей стороны.

Одним словом, большинство порешило так, что ни преступникам удирать, ни Оштепку с приятелем на тот свет отправлять не следует вместо этого четверо арестантов подхватили пандуров бережно их поддерживая, средь бела дня, в полдень, доставили в Бестерцебаню.

Люди толпами собирались поглядеть на удивительное шествие, весть о котором молнией облетела площади людного городка.

Впереди высоко подняв ружье, шел одетый в холщовую рубаху и штаны словак; замыкал шествие шваб, который вышагивал с гордо вскинутой головой и тоже с ружьем на плече.

Между ними, заплетаясь ногами и неистово вопя песни, шли два пандура, поддерживаемые двумя злоумышленниками – евреем и венгром.

Город разразился хохотом. Даже крылатые ангелы, что держат лесисто-гористый герб комитата, и те растянули губы в улыбке. Помрачнело одно лишь единственное лицо.

Когда процессия дошла до здания комитатской управы, вице-губернатор как раз стоял у окна и, взглянув на эту картину, почувствовал глубокую печаль. (С тех пор он всегда из этого окна созерцал комитат.)

А ведь и он мог бы посмеяться над всем этим. Белому-то свету ничего не сделалось. И подвластный ему комитат все равно был прекрасен и удивителен. Порядок в нем охранялся и сам собой. Провинился пандур – преступник явит пример добропорядочности.

Словом, честь там понимали всегда. Не приходилось занимать ее у соседей… то есть у властей, хотел я сказать.

1886

СТАТИСТИКА

Перевод И. Миронец

 Меня вечно подталкивают высказаться по поводу чего-нибудь научного: а вдруг да выяснится, что я рожден для наук. С венгерским человеком вполне может такое статься.

Уж так и быть, разок выскажусь, – и выскажусь я по поводу статистики.

Замечу, кроме шуток, что меня смолоду тянет к наукам. Я начал с того, что, оказавшись писарем при комитатском управлении, жадно приналег на работу, чтобы «одним махом» овладеть тайнами правописания и администрирования, всеми приемами правления.

Старшим нотариусом был мой дядя, и он обещал моему отцу, что позаботится обо мне, введет в практику администрирования, и, если я буду пока лишь почетным нотариусом, то при ближайшем обновлении аппарата он устроит мое избрание в настоящие.

Я старался что было сил, каждый день заходил к нему в кабинет: дайте, мол, какую-нибудь работу и родственные наставления к ней, – но он всякий раз отвечал, что у него слишком много дел, соответственно чему он не может урвать время, чтобы поделиться ими со мной. Речь моего дяди состояла сплошь из этих «соответственно чему».

– Чем же вы так заняты, дядя Пишта? – спросил я как-то, по обыкновению застав его склонившимся над письменным столом.

– Я делаю деньги, племянничек.

– Надеюсь, вы и этому научите меня, дядюшка, когда у вас будет время? – сказал я шутливо.

– Не беспокойся. Это идет рука об руку с комитатской службой, соответственно чему ты и сам этому научишься.

Только поздней, когда и я почувствовал себя как дома в муниципальной атмосфере, узнал я, что он подписывал тогда векселя.

Прошло каких-нибудь полгода, и я уже вообразил себя законченным чиновником. Оказывается, дело это не такое и трудное! Решение по любому делу должно начинаться со слов: «Ввиду того», – и, нарастая, принимать оборот: «В противном случае». Основой всякого распоряжения являются слова: «Вследствие того», из коих, как из какого-нибудь цветочного горшка, кустятся разнообразнейшие флоскулусы. Прошения начинаются со слов: «В связи с тем», – и, петляя, доходят до «покорнейше прошу». Владея этой терминологией, вы можете дойти хоть до председателя опекунского совета.

– Эх, получить бы мне наконец какое-нибудь дело покрупней, – вздыхал я перед главным нотариусом, – чтобы я мог отличиться.

Мой дядя смеялся.

– Ну и дурень же ты, право слово, дурень!.. Комитатцы – что стеклодувы: из большой массы могут выдуть маленький пузырек, а маленькую массу раздуть в большую бутыль. Комитату это все равно.

Я тогда не понимал этого, – а ведь вскоре и в самом деле получил такую «большую массу». Сам вице-губернатор положил ее мне на стол.

– Пишите в села циркуляр, – сказал он, и моя рука машинально потянулась за пером, чтобы с красивой заглавной буквы начать заветное «Ввиду того…». – В министерстве земледелия спятили, – сказал он раздраженно и, подняв, опять швырнул распоряжение на стол.

Мне почудилось, что и стекла в окне задрожали, и пол содрогнулся у нас под ногами… а на самом деле зашевелились-то всего лишь деловые бумаги на моем столе, когда на них бросили очередного пришельца.

– Где это видано? Составьте, говорит, сведения, сколько тутовых деревьев в комитате! Статистику тутовых деревьев! Неужели у министра другого дела нет? Или шелкопрядов разводить надумал? Ну, кому это нужно? Моя жена в Вене покупает шелковые платья! Да к тому времени, как из этих жучков получится шелк, весь мир будет носить канифас. Я одного только не возьму в толк, как правительству могла прийти в голову такая чепуха! За кого они принимают вице-губернатора! Того и гляди, предложат мне сосчитать травинки на всей территории комитата…

Затем, бросив презрительный взгляд на распоряжение министра, обратился ко мне:

– Сделайте, голубчик, что-нибудь! Запросите села о количестве тутовых деревьев, а затем состряпайте как-нибудь общую сводку, но еще в этом месяце, потому что ее велено выслать в течение тридцати дней.

Я взялся за дело с великим усердием. Сто с лишним суровых: «Предписывается строжайше» полетели в адреса старост. В селах из уст в уста передавались небылицы одна невероятнее другой. Будто бы к королю явился некий английский монах и доказал, что может превратить тутовое дерево в золото. Теперь-то все тутовники, что есть в Венгрии, срубят, погрузят на подводы и отвезут в Англию, ими оплатят долги страны.

Кроме этой, существовало еще три версии, но, так как эта была самая невероятная, в нее-то поверили охотней всего. И если у кого был любимый тутовник, старались всячески скрыть его. Например, супруга Яноша Бутёка из Кишфалу, так как было как раз начало весны, побелила все шесть тутовых деревьев перед домом, чтобы представители закона не распознали их. А почтенный Амбруш Надь в Литке вырубил свои деревья и поленья штабелями сложил на чердаке. Ведь кто знает, когда еще они превратятся в деньги? В Эбецке какой-то горемыка, решив распроститься с жизнью, выбрал самый большой тутовник в деревне (в саду Чаподяка) и на нем повесился. Думал, негодяй, и этим насолить властям…

Неделями работал я с огромным рвением, и днем и ночью, систематизируя огромные кипы прибывающих сведений. Но чем дальше, тем работы становилось больше. Подсчеты кишели ошибками. Иной раз вся работа, сделанная за четыре дня, шла насмарку. Казалось уже, что я так и поседею над этими бумагами, а конца им не будет. Между тем оставалось всего десять дней! За такой срок кончить невозможно… Ну да все равно, попробую!

Мои коллеги, которые то и дело проходили через мою комнату, пока я, согнувшись в три погибели, заполнял графу за графой, переглядывались за моей спиной и посмеивались. Некоторые с издевкой подкалывали меня:

– Собери-ка ты эти кипы в корзину, посади на них квочку, авось да высидит тебе что-нибудь.

Как-то под вечер открывается дверь и заходит мой дядя, старший нотариус. Впервые он оказал мне такую честь.

– Что, малыш, ты еще тут?

– Тут.

– Трудишься?

– Тружусь.

– Ну и правильно. А ты в тарокк умеешь?

– Умею.

– Тогда пошли ко мне, сыграем.

– Не могу, любезный дядюшка!

– Не можешь? – переспросил он недоуменно, будто впервые услыхал такое выражение. – Что, занедужил, что ли?

– Да нет, я здоров, но вот вице-губернатор велел непременно закончить. Министерство требует.

– Может, оно и так, племянничек, но вице-губернатор требует партнера. Он сейчас как раз у меня. Не можем же мы садиться за тарокк без третьего игрока.

– И все же не могу, ибо долг превыше всего…

– Гм… по мне-то, пожалуйста… конечно, есть в том доля правды, соответственно чему долг превыше всего… Но, собственно, над каким таким заморским чудом ты корпишь столько времени?

– Я составляю статистическую сводку о наличии имеющихся в комитате тутовых деревьев.

– Та-та-та! Да я тебе сейчас помогу. Дай-ка мне скорее свои цифири. Ну же, быстрее.

«Цифирей» этих набралось, должно быть, с полцентнера. Старик пробурчал себе что-то под нос, немного порылся в бумагах, пробежал глазами распоряжение министерства, взглянул на сообщение одного из сел, опять что-то буркнул, наконец, проговорил:

– Излишняя детальность приводит ad absurdum[5]5
  К бессмыслице (лат).


[Закрыть]. Что ты уставился на меня! Бери свою ковырялку и запиши summa summarum[6]6
  Конечный итог (лат.).


[Закрыть], соответственно чему число всех тутовых деревьев в комитате составляет двести семьдесят три тысячи пятьдесят четыре штуки. Punctum[7]7
  Точка (лат.).


[Закрыть]. Соответственно чему можем теперь пойти сыграть в тарокк.

Я механически записал цифру и только после этого с восторгом посмотрел на старика:

– Как вам удалось так быстро сосчитать? Я бы еще две недели провозился!

– Тут, братец, – сказал он, смеясь, – практика, практика ведения комитатских дел…

– Я никак не возьму в толк, любезный дядюшка…

– А коли так, то и не получится из тебя никогда хорошего чиновника.

…И действительно, опытность старика выявилась и тут, соответственно чему он и на этот раз оказался прав.

1887

МАЙОРНОКСКИЙ БУНТ

Перевод О. Громова

 В нынешние-то времена и господа стали умнее, да и крестьянские девушки тоже.

А вот кто помнит историю с Петки? Что ж, поскольку причиной всего была любовь, стоит об этом рассказать.

Это случилось еще в ту пору, когда палатином в Буде был Иосиф *, а старостой в селе Майорнок – достопочтенный Иштван Котего.

Была у чабана с лесного хутора дочка необыкновенной красоты. Она часто ходила в село Литаву, так как в Майорноке не было ни священника, ни церкви; только жалкая колоколенка славила там господа. В литавской церкви все прихожане пялили глаза на стройную фигурку Эржи, на ее розовое, как яблоневый цвет, личико, на черные, как ночь, очи. Любовались ею все, но три глаза были прикованы к ней неотрывно.

Два из них принадлежали молодому меховщику Михаю Ковачу, а третий составлял собственность помещика Пала Петки – второй-то глаз ему выбили на охоте еще в студенческие годы.

Литавский помещик слыл весьма галантным кавалером, что отнюдь не мешало ему быть деспотом и самодуром. Он и уездным-то начальником стал лишь с единственной целью: расширить свою власть за счет комитата.

Впрочем, власти вполне хватало и у него самого. Когда на дворянском собрании мелкопоместный дворянин Габор Пири, выступавший против Петки, заявил: «Я здесь имею такое же право голоса, как и твоя милость, моя земля не менее глубока, чем твоя», – Петки немедленно отпарировал: «Возможно, земля достойного господина столь же глубока, как моя, однако она далеко не так широка».

Пятнадцать тысяч хольдов, да еще сплошняком! Если бы Петки сохранил даже оба глаза и попытался окинуть взглядом все свои угодья с высоты литавской колокольни, – ему и тогда это не удалось бы, столь обширны были его владения.

И вот этому-то могущественному господину приглянулась Эрже. А Эржике полюбился меховщик.

Петки часто наведывался на лесной хутор. Где бы ему ни доводилось охотиться, он непременно заезжал к пастуху выпить козьего молока и побалагурить с Эржике. Однако добиться чего-либо сладкими речами ему так и не удалось. Тогда Петки послал на хутор своего управляющего, господина Ференца Панкотаи, наказав ему поговорить с отцом девушки и вразумить старика, убедить его отдать дочь в имение, – им-де обоим станет от этого лучше.

Но доводы разума не подействовали – оставалось испробовать хитрость. И вот на хутор была послана ключница Петки – вдова Яноша Демеша: она из благородных и сумеет поговорить с этой мужичкой.

Ключница начала с предложения удочерить Эржике. У нее ведь самой была красавица дочка, – останься она жива, ей сейчас было бы столько же лет, сколько Эржике… Тяжелое это бремя – старость да одиночество!.. Даже не знаешь, кому отказать свои небольшие, по грошику скопленные сбережения… Разумеется, она давно уже подумывает о том, чтобы взять к себе скромную, честную девушку и сделать ее своей наследницей.

Эржике, почуяв, видно, куда клонит старуха, ответила ей:

– В моем возрасте трудно менять родителей. Уж вы, милостивая госпожа, подыщите себе какую-нибудь малютку.

Зато совсем по-иному обстояли дела у меховщика! В троицын день отправился он на хутор, попросил руки девушки и тут же получил согласие. Назначили даже день свадьбы – в праздник винограда; наняли за восемь форинтов музыканта, – если память мне не изменяет, небезызвестного Иштока Ланая. Четыре бочонка вина предстояло выставить для мужской половины гостей, девять горлачей меда, чтобы подсластить пилюльку для женщин. Шесть белых платков уйдет на бантики для конской сбруи. Дорого же обходится свадьба!

Когда слух об этом событии облетел округу, Петки еще раз послал к девушке своего гайдука:

– Эржике, Эржике, ты еще пожалеешь о своем поступке! Дважды на день ты будешь оплакивать свою судьбу: задувая свечку перед отходом ко сну, и утром, натягивая стоптанные, порванные сапожки.

Эржике лишь повела плечами:

– Если мне и придется об этом жалеть, то еще не скоро. А исполнив желание господина уездного начальника, я раскаялась бы тут же.

Петки пришел в ярость. Он приказал позвать к себе меховщика и начал расспрашивать, как далеко зашло у них дело.

– Уже два раза было оглашение, ваша милость!

– Чепуха все это! Подобный цветок не для тебя, и сорвешь его не ты.

А дальше получилось так. С майорнокскими властями сотворили злую шутку: за несколько дней до свадьбы на селе побывал управляющий и заставил старосту подписать донос. Наш почтенный староста Иштван Котего, конечно, исполнил приказание. Впрочем, он всегда любую бумагу подписывал безотказно. И сам говаривал часто, что грамота – не его ума дело, буквы он и в грош не ставит. А ведь как однажды пришлось ему за это поплатиться!.. Когда достойный господин Берчек из-за документа, полученного соперниками в сельской управе, проиграл тяжбу по делу о мельничной плотине, он подал апелляцию, ссылаясь на то, что документы, выдаваемые в Майорноке, не имеют законной силы. И для примера приложил еще одну бумагу, да какую!.. Представленный им документ гласил буквально следующее:

«Мы, нижеподписавшиеся представители местной власти села Майорнок, с достоверностью свидетельствуем, что в выданном нами ранее по делу Берчека документе содержится ложь, а посему просим досточтимое комитатское управление распорядиться наказать каждого из нас двенадцатью палочными ударами».

Большой вышел конфуз! Но местные власти так ничему и не научились. Они и поныне подписывают все, что им подсунут. На сей раз староста подписал донос о том, что, по слухам, меховщик Михай Ковач, стакнувшись с чабаном, шьет шубы из ворованных овечьих шкурок. И вот, когда на лесном хуторе уже собрался народ и невесту наряжали к венцу, туда пожаловали два жандарма, забрали жениха вместе с будущим тестем и в наручниках увели обоих в комитатскую управу.

Конечно, какая-то толика «незаприходованной» баранины, надо думать, отягчает совесть каждого пастуха. Но такого оборота никто не ожидал. Собравшиеся на свадьбу гости в испуге разбежались, бросив на произвол судьбы несчастную невесту.

Впрочем, если бы только на произвол судьбы! А то ведь при ней остались еще два жандарма. Они ожидали уездного начальника, который должен был произвести в доме обыск. Ничего себе историйка разыграется там сегодня вечером!..

С шумом и гамом повалили гости прямо к дому почтеннейшего Иштвана Котего. Что за бумагу выдал он против семьи чабана? Из-за него двух ни в чем не повинных людей упрятали в острог, а беззащитная девушка – об этом все говорили прямо и откровенно – предана в руки уездного начальника Петки.

– Да разве я знаю, что было в той бумаге? – оправдывался Котего. – Голова-то у меня не казенная, чтобы я еще и читать умел.

– В таком случае почему твоя милость не сложит свою палицу? – шумели люди.

– Ну, это уж дело другое, – отвечал староста, гулко ударяя себя в грудь. – Палицей-то я помахивать умею.

И в подтверждение своих слов он с гордым видом помахал ею в воздухе.

– А если умеете, то и пустите ее в ход! Посмотрим, на что вы годитесь.

– Вы, друзья мои, сможете убедиться в этом сами. Так что же, собственно, случилось?

– Двух безвинных людей потащили в тюрьму!..

– Положим, – степенно прервал наш достойный Котего, – если они и впрямь невиновны, их отпустят домой, и все!

Но тут истошно завопил Винце Леташши, которому предстояло быть на свадьбе посаженым отцом:

– Ого-го! Не так-то все просто, господин староста! А что станется с девушкой? Известно ли вашей милости, что господин уездный начальник вот-вот прибудет в остывшее гнездышко, где совсем не для него стелили брачную постель. На чьей совести это подлое кощунство, как не на совести вашей милости?

Честное морщинистое лицо Котего побледнело. Крики обступивших его поселян становились все более угрожающими.

– Старый греховодник, и вам не стыдно! – орала тетка Кёвор, что жила на краю деревни. – Ох, ох! И это наш староста!

– Пусть земля не примет ваших костей! – визжала жена Петера Ковача, невестка арестованного меховщика.

– Кш-ш, гусыни! – рассердился староста. – Поумерьте-ка свои пыл, земляки. Ручаюсь вам, что господин уездный начальник туда не попадет.

– Кто это говорит? – язвительно прервал его Дердь Баркаш, сам когда-то подвизавшийся в роли старосты.

– Это говорю я, – торжественно возгласил Котего, перекрывая шум толпы. – Я, майорнокский староста!

– Твоя милость примет меры!.. Ха-ха-ха!

– Именно так, приму меры!

После таких смелых слов воцарилась глубокая тишина. Потом послышался чей-то робкий смешок. Но тут Дёрдь Коцо, сверкнув глазами, дернул за полу Матяша Тури:

– Куманек, а ведь твердый мужик этот Котего! Лишь Дёрдь Баркаш осмелился возразить:

– А кто же преградит путь всесильному Петки? Может быть, вы сами?

– Я – нет, ни за какие блага! – спокойно ответил Котего.

– Тогда кто же?

– Господь наш Иисус Христос! Тут уж все разразились хохотом.

– Не валяй дурака! – посыпались непочтительные замечания. – Бедняга лишился рассудка!!! Скорей, скорей нужно смочить ему голову!..

Однако почтенный староста даже глазом не моргнул.

– Я-то не лишился рассудка, а вот ваши головы, земляки, варят слишком медленно – где ж вам понять мою мысль. Да, именно Иисус Христос преградит путь господину Петки. Ведь дорога-то к лесному хутору идет через скалы. Сами знаете, местами она так узка, что по ней еле пройдет телега. Так вот, пойдем сейчас все на кладбище, выроем распятие и вкопаем его покрепче посреди горной дороги. Пусть-ка спешащий на любовные утехи господин уездный начальник проедет там!

Поднялся невообразимый гвалт. От радостного возбуждения все топали ногами, хлопали в ладоши, кидали вверх шапки. Сотня глоток взревела: «Ура!» Парни побежали за лопатами и мотыгами, и через два часа распятие, до сего времени сиротливо осенявшее поросшие зеленой травой могильные холмики, грозно высилось за поворотом, посреди узкой дорожки.

Все было сделано как раз вовремя. На литавском тракте показалась четверка лошадей, запряженная в легкие дрожки. На козлах сидели кучер и гайдук.

В горах такая четверка могла двигаться только шагом. По обе стороны дороги густо росли кусты можжевельника. Вечерело, сероватый прозрачный туман окутывал поля. Легкий ветерок слегка колебал запутавшиеся в высокой траве паутинки. Деревья склонялись над узкой дорогой, и сплетенные их ветви угрожали единственному глазу господина помещика. Со стороны леса доносился пугающий крик совы. Из кукурузника, принадлежавшего местному священнику, вынырнул заяц, перебежал дорогу под самыми ногами лошадей и через жнивье кинулся к горе Парайке.

– У, дьявольское наважденье! – выругался гайдук. – Он принесет нам несчастье!

– А ну, подстрели-ка его! – воскликнул уездный начальник и протянул гайдуку ружье, которое всегда держал при себе.

Гайдук прицелился, но не выстрелил и, весь дрожа, опустил ружье.

– Почему не стреляешь? Далеко?

– Нет, но он мне пригрозил…

– Кто?

– Заяц, – прохрипел перепуганный гайдук.

– Не болтай глупостей, Янош!

– Умереть мне на этом месте, ваша милость! Я в него прицелился, а косой обернулся, посмотрел на меня, встал на задние лапы да передней мне и погрозил. Вот так, ей-ей!..

– Рехнулся ты, Янош! Тебе просто почудилось.

В этот момент экипаж подъехал к кресту. Вечерний туман совершенно скрывал распятие. И вдруг передняя пара лошадей резко осадила и попятилась назад.

– Как будто дерево какое-то на пути, – пробормотал кучер.

– Соскочи, Янош, – приказал Петки. – Сруби его! Гайдук отыскал топор и спрыгнул на землю. Однако через секунду он вернулся, бледный как мертвец.

– Ну, срубил?

– Не-ет, – заикаясь, пробормотал гайдук. – Это Христос!

– Христос? Да ты совсем спятил, Янош!

Кучер тоже соскочил с козел, желая посмотреть, что там за препятствие.

– Всемогущий боже! И вправду Христово распятие!..

– А, все равно! Чего оно тут мешается на пути? Срубить!

Но ни гайдук, ни кучер даже не пошевелились. Оба стояли как вкопанные, совершенно беспомощные, с застывшим от ужаса взглядом.

– Это что такое? Вы еще колеблетесь? Выходит, деревяшка для вас важнее, чем я?! Ах, бездельники, негодяи!

И Петки легко спрыгнул с дрожек, выхватил из рук Енота топор и, размахнувшись, всадил в святое распятие.

На звук топора из ближайших кустов внезапно выскочил почтенный Котего, а за ним его десятские. Один из них, Ференц Ач, заорал во все горло:

– Майорнокцы!

Призывный клич далеко разнесся по окрестностям. Тотчас же, как бы в ответ ему, с колокольни торжественно и проникновенно зазвучал медный колокол, грозно взывавший: «Скорей! Скорей!»

Но Петки ничего не слышал и не замечал. За первым ударом топора последовал второй, потом третий… Неудержимая ярость умножала силы помещика… Трах! Распятие затрещало и рухнуло.

Почтеннейший Котего воздел руки к небу.

– О, что вы наделали!!

Петки обернулся. В запальчивости он до сих пор не замечал старосту.

– Ага! Хорошо, что ты здесь, старый плут! Это ты распорядился установить на дороге крест, чтобы я не мог проехать на хутор? А ну, Янош, выпороть его немедленно!

Гайдук уже было кинулся к старосте, но тот кротким жестом остановил его:

– Да я и сам лягу. Пожалуйста! Вам остается лишь распорядиться об остальном. Если осквернено распятие, то уж мой позор ничего не стоит!

И гордый Иштван Котего покорно лег в придорожную пыль, широко по-лягушачьи растопырив ноги и руки, словно распятый на кресте.

– Всыпать ему полсотни!

– Взз! Взз! – засвистели палочные удары – народная музыка сороковых годов *. Но всего только до девятого удара…

Всполошенные набатом люди схватили топоры, косы, вилы и устремились в горы.

– Смерть нечестивцу! Убьем богохульника!

Кто-то поднял камень, – по преданию, это был некий Пал Винце, – и еще издали запустил им в уездного начальника. Камень угодил Петки прямо в висок. Его лицо сразу обагрилось кровью.

– Восемь, девять! – Даже раненный, помещик продолжал считать палочные удары. – Еще, еще!

Но тут к Петки подскочил верный гайдук, силой приподнял его и усадил в дрожки.

– Гей! Надо спасаться!

– Нет, нет! – хрипел разъяренный самодур, которого Янош еле удерживал в экипаже, прикрывая своим телом. – Эх, если бы я мог хоть раз выстрелить в этот сброд!

Камни сыпались градом. Целый лес вил, поблескивая, надвигался все ближе и ближе.

Но кучер щелкнул кнутом, лошади рванулись и вихрем понесли дрожки домой, в Литаву. А может быть, еще дальше. Лишь немного поостыв, сообразил Петки, что он наделал ради прекрасных черных глаз крестьянской девушки, которые к тому же ни разу не взглянули на него ласково…

Переменив дома лошадей, он помчался дальше – прочь из комитата, прочь из Венгрии.

Никто не видел его целых двадцать лет. Только слухи разные о нем ходили. Майорнокцы рассказывали, будто он в Вене, и церковь подала на него жалобу королю за изрубленный крест. А король приказал за каждый палочный удар, доставшийся почтенному Котего, вырезать из тела господина Петки по фунту мяса.

Девять палочных ударов – девять фунтов мяса… Как жаль, черт возьми, что гайдук Янош не всыпал старику Котего все пятьдесят!..

Но лет через двадцать Пал Петки все-таки вернулся. Его назначили вице-губернатором комитата.

Снова водворился он на житье в своем литавском именье. Волосы Петки совсем поседели, и теперь у него были уже оба глаза, – правда, один стеклянный.

Майорнокцы с любопытством разглядывали его. Однако Петки не только не потерял в весе девять фунтов, но скорее даже прибавил с добрый центнер!

1888