Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

IX
Знамена

Миклош остался с глазу на глаз с беспомощным человеком. Руки господина Калапа безжизненно повисли, голова откинулась к спинке кресла, медленные глухие вздохи вздымали грудь.

На зов Миклоша первой прибежала старая служанка Бориш, однако она тотчас же в ужасе выбежала обратно во двор, криком встревожив всю округу.

– Ох, господи! Кто бы подумал! Такой богатый человек, а тоже вот бог не помиловал! Да как же велик ты, господи! Все видать, под тобою ходим… Эй, люди, люди! – верещала она, ломая руки. – Если есть у вас душа, скорей бегите, коней запрягайте! Янчи! Скачи за врачом в город. Хорошо бы, конечно, бабку позвать, она-то получше доктора разбирается, но так ей молодой барин приказал… Эй, Пишта, послушай… сбегай-ка побыстрее в верхний конец села к хромой мельничихе, пусть травки даст, какая получше. А ты, Като, доченька, чего пялишься? Лучше бы немного овса разогрела их милости на живот положить: глядишь, овес душу барина-то на земле и удержит…

Миклош раздел старика и хотел уложить его, когда на пороге появилась стройная фигурка Эржике.

– Батюшка! – вскричала она с непередаваемой болью в голосе и бросилась отцу на грудь, покрывая поцелуями его щеки, лоб, согревая в своих ладонях его руки.

– О, твои руки холодны, как…

«Как у покойника», – чуть не сказала она, но Миклош поспешил перебить ее, не дав докончить невольно явившуюся грустную мысль.

– Как лед! – произнес он, став рядом с Эржике и прикоснувшись к застывшей руке старика. – Впрочем, тревожиться не стоит, я так полагаю.

Девушка в изумлении подняла глаза. Кто здесь разговаривает? Кто еще находится в комнате, кроме нее? Кто смеет разделять ее боль? Отчаяние отняло у нее память, но как только она увидела Миклоша, память тут же была ей возвращена любовью.

– Боже мой! Вы здесь! О, как много всего произошло! Ведь с ним ничего плохого не случится, правда? Говорите, молю вас, правда, не случится?

– Первый удар обычно не опасен. Я думаю, к нему и речь вернется.

Девушка тихонько зарыдала. Миклош вздохнул и взмолился к небесам.

О, если б старик смог сказать еще одно слово, только одно-единственное слово в обмен на ту последнюю фразу, что практикант адвоката записал в свою книжицу!

Кто теперь возьмет эту фразу обратно!

– Господи! – задыхаясь рыдала Эржике, закрыв ладонями очаровательное личико. – Почему вы сказали, что к нему вернется речь? Ведь он не лишался ее. Нет, мой отец не немой! Батюшка, батюшка, посмотри на меня, заговори со мной! Я здесь, неужели ты не узнаешь меня?

Старик открыл на минуту глаза, язык его быстро задвигался, но понять эти бессвязные звуки было невозможно. Эржике в отчаянии вскрикнула:

– Так, значит, ты стал немым! Ты лишен языка, у тебя остались только мысли! Ты видишь меня, но не можешь заговорить! Я могу спрашивать у тебя, но не получу ответа! Милый, добрый папа!

Слезы так и хлынули у нее из глаз, и она опустилась на колени у постели отца.

– Кто теперь будет рассказывать мне разные истории долгими зимними вечерами? С кем я буду беседовать? Кто станет гладить меня по голове, называя «милой Эржике»?

Миклош склонился к плачущей девушке, нежно взял ее маленькую ручку и не мог удержаться, чтобы не сказать:

– Я… я буду говорить с тобой, рассказывать тебе разные истории долгими зимними вечерами, со мной ты будешь теперь беседовать!

Лицо девушки запылало. Его можно было сравнить с зимним пейзажем, неожиданно позолоченным солнечным лучиком, одолженным у весны; сбегающие слезинки еще сверкали на щеках, но казались каплями росы на розах, и ни за какие сокровища мира нельзя было догадаться, что место их рождения – глаза Эржике, где уже сверкала улыбка.

– Ой, о чем вы это? – пролепетала она в смущении, однако руки своей не отняла.

Большому горю так же пристала радость, как горькому кофе – сахар.

Прибыл врач, единственный в комитате человек, носивший очки. Он осмотрел больного и подал надежду на выздоровление.

Доверие к нему Миклоша было безгранично, но Эржике заподозрила, что врач просто утешает ее.

– Больной пережил сильное душевное потрясение. Что же, там видно будет, дитя мое! – сказал Эржике доктор, чье холодное сердце, чувствительность которого притупилась от постоянного созерцания человеческих страданий, дрогнуло при виде глубокого отчаяния девушки. – Многого я не обещаю, ибо хочу сделать больше обещанного. Но прежде всего мне необходимо узнать те подробности, которые предшествовали несчастью и, быть может, вызвали его… Расскажите мне о них.

Эржике не отвечала. Впав в тупое оцепенение, она сидела на стуле в той стадии тягостного отчаяния, когда человек уже не может, да и не хочет думать.

– Я был один с господином Калапом, когда он почувствовал себя плохо, – выступая вперед, сказал юноша.

– Вероятно, какая-нибудь неприятность, резкая сцена?

– Вроде того, – чуть запинаясь, ответил Миклош.

– Смелее, мой молодой друг! Врач своего рода следователь: он извлекает пользу из любой даже кажущейся несущественной мелочи.

– Вы на этом настаиваете?

– Безусловно.

– Сегодня утром практикант адвоката Мартона Фогтеи некий Лупчек…

– Я его знаю.

– …явился к господину Калапу и передал ему письмо от господина стряпчего, в котором тот просил руки его дочери.

Врач покачал головой и улыбнулся. Ну, а Эржике услышанные слова показались мрачными отголосками какой-то печальной истории и, смешавшись с давящим ее душу и разум тяжелым туманом, окрасили все в черный цвет. Темные клубы тумана колыхались над девушкой, угрожая поглотить ее.

– Ну-с? – с любопытством спросил врач.

– Господин Калап отклонил предложение господина адвоката.

– Ага!

– Отклонил весьма твердо. Однако Лупчек передал ему другое письмо, которое очень взволновало господина Калапа, он побледнел как смерть и дал согласие на брак Эржике с Мартеном Фогтеи. Это были его последние слова. Потом он упал на стул и больше уж ничего не говорил.

Казалось, змея сквозь клубящийся туман протянула к Эржике свое ядовитое жало… девушка вздрогнула, в ужасе прижала руку к сердцу. Затем, словно пантера, метнулась к Миклошу.

– Что вы сейчас сказали? Ах, не может быть, мне просто померещилось!

Миклош молча опустил голову и тяжело вздохнул.

– Да, – вежливо заговорил доктор, – он раскрыл приятную тайну. Разрешите мне, барышня, первым пожелать счастья госпоже будущей супруге депутата парламента.

– Нет, ни за что на свете! – прерывающимся голосом страстно вскричала Эржике.

Больной, сделав усилие, шевельнул языком, послышался слабый стон. Все обернулись к нему, зловещее облако, словно красноречивый протест, пробежало по лицу старика: «Молчи, девочка!»

Ни врач, ни Миклош, ничего не поняли, но любящая дочь сумела прочесть все по отцовскому лицу, ей были открыты тайны его морщин, в которых могли заключаться лишь добрые советы.

– Я не так выразилась, господин доктор, – произнесла она дрожащим, но твердым голосом. – Воля отца для меня священна, как он пожелал, так и будет.

Эти слова окончательно истощили ее силы; она рухнула на стул, погрузившись в прежнее тупое оцепенение. Миклош хотел броситься к ней, но врач удержал его.

– Пусть даст волю горю, друг мой; это лучшее лекарство. Бедняжка похожа на поникшую белую лилию.

О, какое прекрасное сравнение! Поникшая лилия – это теперь, когда она говорит: «Я подчиняюсь отцу», – но гордая лилия раньше, когда она вскричала: «Нет, ни за что на свете!»

Миклош задумался: чему же верить?.. Да и лилии поникают по-разному: одни совсем ломаются, другие лишь на мгновенье уступают порыву бури, чтобы в следующую минуту с поднятой головкой вновь красоваться на своем стебле. Как же поникла его лилия?

– Черт побери… молодой человек, – вновь заговорил после короткой паузы врач, – чем больше я раздумываю, тем таинственнее мне представляется этот случай. Где это письмо? Нам надо знать…

– Письмо у него в кармане, – ответил Миклош.

– Не окажете ли вы мне любезность и не вынете ли его оттуда?

Юноша оскорбленно и гордо взглянул врачу в глаза.

– Что вы обо мне думаете, сударь?

– О, боже, что я думаю? Да вообще-то говоря, ничего. Я забочусь о выздоровлении больного и прежде всего ищу первопричину несчастья – вот и все. Где тут у него карман, я и сам выну письмо.

Он быстро нашел скомканную бумагу в куртке погруженного в дремоту больного. Внимательно прочитал ее, но ничегошеньки не понял.

– Да, умнее от этого мы не стали, – недовольно произнес он. – Никаких следов душевного потрясения. И вообще письмо настоящий ребус, сфинкс. О предложении тоже странно сказано: «Примите в зятья депутата».

Глаза Миклоша живо блеснули.

– Но в таком случае согласие господина Калапа относится только к депутату.

– Как вас прикажете понимать?

– Так, что, когда Калап сказал «согласен», он соглашался лишь на то, о чем просил господин Фогтеи, то есть принять в зятья депутата.

– Вы правы, если взглянуть на дело именно с этой точки зрения. Как видно, вы весьма педантичны и щепетильны. Разумеется, вы тоже адвокат?

– Нет, я всего лишь управляющий имением, но не хочу забывать, что борюсь против адвоката. Хитрость против хитрости.

– Ага, значит, вы хотите ему помешать? Мне кажется, я понимаю…

– Дело просто, сударь: я люблю Эржике и как раз перед приходом практиканта просил ее руки у господина Калапа. Он с радостью согласился на наш брак, и, если бы не это таинственное письмо, я был бы сейчас счастливейшим человеком на земле.

Врач расхохотался.

– А, подите вы! До чего ж вы, дорогой, неискушены. Зачем вам надо было болтать о согласии старого Калапа? Теперь барышню связывает с господином Фогтеи уже моральное обязательство.

– Я рассказал об этом, господин доктор, по той простой причине, что я честный человек. Слова господина Калапа для меня святы, ибо они, быть может, последние. Он знал, почему соглашался, и мне к этому ни прибавить, ни отнять. Я не ищу причину, но думаю, она важная, ибо он согласился весьма неохотно.

Врач уже больше не смеялся, он шагнул к юноше, глядя на него во все глаза.

– Отлично сказано, молодой человек, очень хорошо! Разрешите пожать вашу руку… Но – не сочтите за назойливость – меня все-таки интересует, почему вы так толкуете согласие старика.

– Сейчас объясню. Как я уже говорил, воля отца Эржике может заключаться и в том, что он отдаст ее Фогтеи лишь в том случае, если того выберут в парламент.

– Верно, верно, но в конце концов только сам старик смог бы разъяснить это, если б мог говорить.

– Именно потому, сударь, что он говорить не может, дочь имеет право толковать согласие отца так, как позволяют сложившиеся обстоятельства.

На лице Эржике уныние сменялось надеждой. Из разговора мужчин она не пропустила ни единого слова, но беседа доходила до нее как бы процеженная сквозь страданье: голова у девушки гудела, в ней метались тысячи мыслей, сердце то сжималось, то расширялось, в зависимости от того, какие впечатления преобладали в нем. Однако она не имела сил ни вмешаться в разговор, ни встать с места; ею овладело какое-то странное оцепенение.

– Ваши рассуждения невозможно оспаривать, – отвечал врач, – они совершенно правильны. Против них можно возразить лишь одно: все это на практике яйца выеденного не стоит. Избрание Фогтеи не вызывает сомнений. Во всех остальных комитатах депутаты уже выбраны, и до сих пор положение партий было одинаково. Вы должны согласиться, что выборы последнего депутата в пятьдесят втором комитате уже не просто выборы, а последний, решающий бой, в котором либералы и консерваторы будут сражаться не на жизнь, а на смерть.

– Все это я знаю, но не могу понять, почему именно Фогтеи должен победить?

– Вы имеете в виду Бойтоша? Абсолютно невероятно. Либералы значительно беднее, где уж им победить здесь, на последнем бастионе, когда крупные магнаты платят по сто золотых за каждый приветственный выкрик. А другого кандидата от консерваторов, кроме Фогтеи, нет.

Миклош улыбнулся.

– Нет, но будет. Крупные магнаты большие самодуры. Я тоже знаком с одним таким вельможей, он сказал мне: поезжай и трать, все для тебя открыто: мой кошелек, винные подвалы, зернохранилище; покупай души, плати за них столько, сколько просят; нельзя скупиться, когда дело идет о принципах. Что касается имени, это дело второстепенное, ты найдешь его на знаменах, которые пришлют вслед за тобой. Вот почему я и говорю: Мартон Фогтеи не станет депутатом, а Эржике не будет обязана выйти за него замуж.

– Кто знает? – задумчиво произнес врач.

– А я еще раз повторяю: этому не бывать! – решительно воскликнул юноша.

– А-а! Ну и какими же деньгами вы располагаете? Этак тысяч двадцать, тридцать?..

– Примерно миллион.

Услышав огромную цифру, врач попятился.

– Не шутите! Кто же этот расточительный вельможа? Я попрошу наложить секвестр на его средства.

– Граф Габор Илларди.

– О, о! Это другое дело, теперь я верю, что оба наших кандидата отправятся в «кадку». Я хоть сейчас могу поздравить вас как жениха.

В этот момент раздался стук в дверь. В комнату вошел человек в синей одежде. Миклош. обернулся и изумленно вскричал:

– Ну и ну! Как вы меня нашли, дражайший Барко?

– А я, осмелюсь доложить, увидел Муци, вашу лошадь то есть, господин управляющий, ее на дворе поили. Вот я и подумал, вряд ли хозяин с лошадью расстанется, а то бы я вас в городе искал…

– Что хорошего привезли?

– Бумаги от его сиятельства графа.

Миклош жадно пробежал аристократичные каракули Илларди. В письме вельможа еще раз наказывал ему не жалеть денег и сделать все возможное в интересах кандидата от консерваторов, самому же Миклошу он сулил повышение, если тот будет действовать успешно. К письму была приложена доверенность на имя Миклоша, в которой всем служащим графских имений вменялось в обязанность точно выполнять «имеющие законную силу» распоряжения управляющего, коего надлежало по первому его требованию снабжать деньгами, вином и продуктами.

Миклош с живейшим интересом повернулся к Барко.

– Знамена привезли?

– Так точно, привезли. На двух батрацких телегах, вот они, у ворот стоят.

– А что на них написано?

– Что написано? – воскликнул Барко с присущим мелкому дворянину пафосом. – Да здравствует Мартон Фогтеи!

Врач горько усмехнулся. Эржике при звуке этого имени передернуло, как от холода, она вздрогнула, словно ее толкнул сильный порыв ветра. Миклош, опустив голову и кусая губы, принялся быстро ходить взад и вперед по комнате. Наконец он остановился перед больным, долго глядел в помутневшие, омраченные глаза его, словно желая спросить совета, затем с силой топнул ногой об пол и негромко сказал:

– А я в третий раз повторяю…

X
Помолвка

Положение было серьезным. В страну проникли идеи равенства. В Венгрии вновь стала модной любовь к родине. О, это вечно возрождающаяся мода, которая так быстро нам надоедает!

Матери вечерами заставляли детей молиться за счастье родины, молодежь и в любви руководствовалась преданностью отечеству, дочери консерваторов мечтали о консерваторах-женихах и наоборот; с уст поэтов мелодично лились печальные и нежные, мрачные и бурные напевы о родине… Везде и на всем мелькал изборожденный морщинами скорбный лик родины; и даже тем, кто закрывал глаза, являлся он призывно, зовуще, словно желание, словно мечта, словно божество!

Поэтому и смогла сбросить с себя ветхую траурную вуаль наша общая мать; ее поблекшее, стареющее лицо оживилось, похорошело, засияло: она помолодела, словно испила воды из Леты, согбенная фигура ее распрямилась, мышцы налились стальной силой, слабый, искаженный хроническим кашлем голос стал звонким, и, гордо выставив вперед грудь, она крикнула громко на весь мир: «И я здесь!»

Мы напрягли ноги, ибо почувствовали, как они окрепли. «Что венгру два гроша стоит, немцу за десять отдадим» – такова была национальная политика pars pro toto[71]71
  Часть вместо целого (лат.).


[Закрыть]. Ученые мужи современного государства сказали бы: «Весьма недальновидная политика», – но как бы там ни было, а она успешно противостояла внешним влияниям.

Но к чему возводить укрепления против самих себя? Наибольшее препятствие для прогресса и равенства заключалось в нас самих, и преодолеть его было величайшей задачей; хорошенько очистить от ржавчины и плесени все железное старье, ненужное выбросить, а годное собрать и выковать из этого материала блестящий меч, сверканье которого воодушевляло, а удар, нанесенный по предрассудкам ночи, воскрешал нацию. Победа давалась нелегко. Разве допустят консерваторы, чтобы ради красного словца из их рук выхватили древко знамени, которое так упорно рвали новые ветры, знамени, защищать которое повелевали им собственные интересы, спесь и предубеждения. В последнем отчаянном напряжении сил выступила, объединилась гвардия перепугавшихся печовичей, когда по стране пронеслась весть, будто число избранных уже либеральных депутатов равно количеству депутатов-консерваторов. Итак, в пятьдесят втором комитате надо было сосредоточить все силы, ибо выиграть значило все выиграть, проиграть проиграть все.

Вождями печовичей были попы и наиболее состоятельные дворяне; даже знатные вельможи вернулись на родину из-за границы, где на молочных реках с кисельными берегами сбрасывали «лишний» жирок отечества, чтобы, не дай бог, да в нем не задохнуться, сбывали этот жирок иностранцам, которые, словно промокательная бумага, охотно его впитывали. Получив известие о великой опасности, старый граф Илларди, один из богатейших магнатов, тоже поспешил возвратиться на родину. О том, что происходит в стране, писали ему служащие его многочисленных поместий: того и гляди, мол, разразится восстание, как во времена Дожи *, барщину отменят, введут налоги и вообще всю страну с ног на голову поставят…

Да, теперь отступать нельзя. Тут уж не до шуток. Старый граф принял решение ехать домой, чтобы привести в чувство сбившихся с панталыку людей, вернуть обществу, так сказать, божеский вид.

На столь серьезный шаг он решился не без труда: это ведь куда более жалкая забава, чем псовая охота или там конные скачки, да и вообще к лицу ли вельможному аристократу заниматься сколачиванием парламента? Занятие это лишь потому и извинительно, что оно не из дешевых.

Однако обстоятельства вынудили его ехать к варварам для наведения порядка. По пути он вспомнил, что является губернатором какого-то комитата. Но вот какого именно? Э, да ладно, его мажордом, который даже по-венгерски говорить умеет, отыщет в адрес-календаре. Ну, а прочее его не задержит, сам он, правда, на пожоньском собрании магнатов даже не покажется, но в нижнюю палату пошлет из «решающего» района кого-нибудь из своих поверенных стряпчих, допустим domine Бойтоша.

По прибытии домой граф первым долгом пригласил к себе Бойтоша, чтобы сразу получить сведения о положении дел и попросить «верного семье человека» стать кандидатом в депутаты.

Бойтош был человек лет сорока пяти, сухощавый, высокий, с прекрасным бледным лицом и глубоко запавшими глазами, в которых светилась доброта и энергия.

– Я позвав вас затем, amice, – заговорил высокомерный вельможа, – чтобы сделать из вас господина.

– Благодарствую, ваше сиятельство.

– Нет ли у вас желания поехать в Пожонь депутатом?

– Во всяком случае… если доверие моих сограждан…

– О каких согражданах вы говорите? Остерегайтесь подобных опасных выражений. Может, и вы французские книги почитываете?

– Да, ваше сиятельство, я тоже читаю книгу, открытую нам временем.

– Ах, вот как! Что же вы вычитали в этой книге? – насмешливо спросил вельможа.

– Вычитал, что все мы люди, ваше сиятельство. Граф нахмурился.

– Гм, возможно… весьма возможно, но какая вам необходимость это замечать?

Сутулая фигура Бойтоша распрямилась, глаза вспыхнули, словно затаенный огонь, когда на него подует ветер.

– Если тьма начинает рассеиваться, ваше сиятельство, замечаешь, что наступает рассвет.

Илларди нервно потер лоб, молча долго расхаживал взад и вперед по залу, наконец остановился перед Бойтошем и так же долго смотрел тому в глаза.

– Если закрыть глаза, мой друг, то не заметишь рассвета.

– Ваше сиятельство весьма правильно выразились. Если закрыть глаза…

– Ну? – уже с раздражением прикрикнул граф.

– Я держу глаза открытыми.

Граф закусил губу, но сдержал гнев: Бойтош известен был как человек верный и на редкость самоотверженный.

– Жаль, что вы так считаете. Я хотел было просить вас стать кандидатом в депутаты, но убедился, что вы для этого непригодны. Берите перо и пишите моему поверенному в Пайе господину Фогтеи. Он верный человек, в прошлом году побывал у меня в Вене, так что я его знаю, у него золотые принципы… вполне подходящая для меня фигура.

– Простите, господин граф, но это единственное, чем я не могу быть вам полезен… Это абсолютно невозможно!

– То есть как? Почему?

– Видите ли, я тоже кандидат в депутаты и в том же самом комитате.

– Вы? Кандидат в депутаты? Без моего ведома и соизволения?

– Меня выдвинула партия красных перьев.

Это было уже слишком. Граф побледнел и молча, жестом приказал Бойтошу удалиться, а час спустя в комитат уже скакал курьер Фогтеи, которому, как нам известно, предложение графа пришлось весьма кстати. Фогтеи сразу сообщил об этом главным заправилам партии, которые тотчас же поспешили принять кандидатуру стряпчего главным образом из-за «постскриптума», заключавшего в себе обещание прислать через несколько дней верного человека для убеждения дворян-патриотов, а чтобы доводы доверенного лица были весомее, лицо это будет снабжено «неограниченным кредитом».

Фогтеи был вне себя от радости. Ну, теперь-то уж он смело может свататься к дочери господина Калапа, теперь-то его не отвергнут ни отец, ни дочь. Против отца у него и раньше было оружие, а вот покорить дочь представляло немало трудностей. Но теперь и эта преграда позади. Девушка даже не заметит седеющих кудрей и морщин на лбу, их великолепно прикроет высокое звание. Лакомый кусок для тщеславия – стать супругой депутата парламента. А видел ли кто-нибудь когда-нибудь женщину без тщеславия?

Итак, Фогтеи приступил к действиям и, как мы знаем, попросил руки Эржи. Нам известно также, как действовал Лупчек и какие печальные последствия это имело для Калапа. Даже сам Фогтеи был потрясен случившимся, так как оно грозило разрушить все много лет вынашиваемые планы стряпчего, к которым он был столь привержен.

С каким трудом, с какой заботой возводил он это здание! Познакомиться со стариком, подладиться к нему, не спеша, постепенно войти в круг лучших, ближайших друзей семьи, вести себя, как дома, в карикашском поместье и долгие годы наблюдать, как на его глазах растет шаловливое дитя, любовь которого надо завоевывать конфетками, игрушками, чтобы не получилось резкого скачка, когда настанет время заменить обращение «дядя» словом «муж».

И вот время это настало. Эржике минуло семнадцать лет. Благодаря непроницаемому характеру господина адвоката никто, даже Лупчек, не подозревал, отчего Фогтеи так упорно цепляется за этот план. Дело казалось тем более разительным, что в течение долгих лет Фогтеи находился в весьма интимных отношениях с хорошенькой и состоятельной молодой дамой, теперь же – хотя божественное провидение освободило ее от тягостных уз, которые, если верить злой молве, были не слишком тесными еще при жизни покойного супруга, – теперь, когда она надела вдовью фату, перестал вдруг ее замечать. Все поражались, ибо поступок сей никак не вязался ни с характером старой любовной связи, ни с известными всем и каждому скупостью и жадностью господина Фогтеи, который почему-то не спешил прибрать к рукам имущество вдовушки, оцениваемое в двадцать тысяч форинтов, хотя вся операция обошлась бы ему лишь в небрежно оброненное «да».

Общественное мнение считало так: либо верно предположение науки о том, что человеческий характер меняется каждые семь лет, а сейчас у Фогтеи как раз наступил седьмой год, либо он нацеливается на кусочек пожирнее. Tertium non datur![72]72
  Третьего не дано! (лат.)


[Закрыть]

Однако выдвинутое предположение, давно уже витавшее вокруг обеденных столов, вдруг было опрокинуто известием о том, что Мартон Фогтеи хочет взять в жены дочку карикашского колбасника. Волнение охватило всех. Общественное мнение порешило, что бедняга Фогтеи спятил на старости лет, потеряв голову именно в тот момент, когда предвыборные агенты распинались по всему комитату о том, как он умен. Возникла тысяча вопросов: почему он на ней женится? Зачем ему это дитя? Неужели он способен любить?

Гм! И старое дерево дает ростки! Да, но не без причины! Дочка карикашского колбасника не богаче и не красивее вдовы. Что-то тут под золой скрывается, – ну, да время все выгребет!

Удар, разбивший старого Калапа, вызвал неудовольствие стряпчего. Кто же теперь уговорит Эржике? Сознание вины, этот самый велеречивый союзник, увы! онемел. Э, да что там, ведь кто и вправду чего захочет, тот непременно добьется своего. Сильное желание шагает почти так же широко, как невозможность. А ведь он и вправду желал Эржике. Настолько, что даже сумел убедить честнейшую часть своего существа, будто он действительно влюблен в будущую жену. А уж это было больше, нежели желание, это превышало даже выражение «душевная жажда», и лишь слово «томление» могло по достоинству охарактеризовать ощущения его милости, в рамках сего брачного дела пустившие корни в безжизненной, песчаной пустыне его сердца. Поразительно, в этой бесплодной Сахаре, среди бесцветных песков теперь кое-где проглядывали блестящие песчинки, словно промчавшийся вихрь занес их сюда из чужих краев. Здесь пронеслась буря любви, той любви, что облагораживает сердце и, словно луч весеннего солнца, окрашивает в ясные тона даже мрачные горные вершины. Луч весеннего солнца! Впрочем, может ли тут идти о нем речь? Поменяем-ка весну на бабье лето, и сразу сравнение перестанет так сильно хромать. Бабье лето обычно бывает в октябре: и в это время льются солнечные лучи, но более тусклые, они тоже золотят горные вершины, но золото имеет какой-то грустный оттенок. Весеннее солнце – улыбка здорового человека, осеннее – больного.

Итак, если продолжить сравнение, поздняя любовь – просто болезнь. Мы не знаем, действительно ли занедужил господин Фогтеи, однако вряд ли ошибемся, утверждая, что его состояние было похоже на то, когда человек, симулируя под каким-нибудь предлогом хворь, раздевается» какое-то время неловко мечется в постели, но постепенно ослабевает от лежания и в какой-то степени и впрямь заболевает.

Из-за печального происшествия Фогтеи отложил на день свой визит; лишь на следующий день отправился он к Калапам. Эржике приняла его, словно бесчувственная мраморная статуя: На лице ее не отразилось ни радости, ни неудовольствия, ни ненависти. Она была как закрытая книга. Миклош уехал час назад. И хорошо, что уехал. Останься он, многое обернулось бы по-иному.

– Ну-с, как мы себя чувствуем? – спросил адвокат, молодецки спрыгивая с коляски и испытующе глядя на девушку. – Я слышал, вашему бедному отцу пло…

– Очень плохо.

– А вы как, сестричка? – продолжал он, слащаво улыбнувшись и ущипнув ее за щечку, отчего она ни покраснела, ни побледнела, – и лишь очень нескоро место это сквозь кожу слегка окрасилось кровью, будто прихваченное морозцем.

– Благодарю вас, господин стряпчий, вы очень любезны… разумеется, мне тоже нечем похвастать.

«Гм, гм…» – размышлял про себя его милость. – Дела наши идут очень хорошо, совсем прекрасно. Глупышка уже все знает. Итак, мы больше не говорим уже «дядя», а – «господин стряпчий». Отлично. Ежели мы легко отвыкли от одного титула, то без труда расстанемся и со вторым ради третьего. Кто знает, не шептала ли она уже тайком этим стенкам: «Милый мой муженек, милый Мартен…».

На плодородной почве любви раньше всего расцветает весенний мак – тщеславие!

Фогтеи зашел к старику. Эржике за ним не последовала.

Когда Калап увидел адвоката, лицо его заволокло темным облаком гнева, серые глаза сверкнули от ярости, но стряпчего это не смутило. Он почтительно взял неподвижно висевшую руку и поцеловал ее.

…Холодная, безжизненная рука, казалось, дрогнула.

– Я приехал поблагодарить вас за согласие. Клянусь, у вас никогда не будет причин пожалеть об этом!

Больной закрыл глаза, сжал зубы и отвернулся к стене, будто говоря: мне вам сказать нечего.

Все это не мешало адвокату высказать свои взгляды на данное дело, изложить причины, побудившие его к сему браку, выразить свое уважение старику; он не преминул также оправдать себя за некоторую безжалостность. Любовь отнимает у человека способность рассуждать спокойно. В заключение Фогтеи изъявил желание сыграть свадьбу через три недели, как раз на следующий день после выборов, – пусть будет двойной праздник.

А тот, к кому он обращался, лежал будто бесчувственный труп, не слышно было даже его дыхания.

«Молчание знак согласия», – подумал адвокат и, обратившись к вошедшей Эржике, подытожил результат односторонних переговоров следующим образом:

– Вот мы все и уладили с вашим отцом.

Эржике не отвечала. Адвокат приблизился к ней и сжал девушке руку.

Она вскрикнула. Господин Фогтеи нахмурился.

– Кольцо… печатка… – пролепетала Эржике, устыдившись своего невольного крика.

– Ах, кольцо! Больно?.. Ну, ничего, до свадьбы заживет. А теперь перейдем к делу. Собственно, о нем-то мы и говорим. Итак, мы решили, что свадьба состоится через три недели. Вы согласны?

Эржике и на этот раз не ответила; вся дрожа, она смотрела на отца, который вдруг приподнялся, опершись на локоть: девушка хотела прочесть по его лицу, какой должна дать ответ.

Но старик как будто и не собирался подсказать ей ответ, напротив – все его черты выражали живейшее, выжидательное внимание: левую, здоровую руку он сложил в виде слуховой трубки и напряженно прислушивался…

…На улице под окнами с шумом и гиканьем продефилировала группа людей. Одни орали: «Да здравствует Бойтош!», другие: «Да здравствует Фогтеи!» Шум быстро удалялся, и можно было различить лишь отдельные невнятные выкрики.

Казалось, старик прислушивался к голосам, словно подсчитывал про себя: вот этот был «Фогтеи», а тот «Бойтош».

Как знать, какие именно выкрики он подсчитывал?.. Эржи все еще не отвечала. Ее молчание поразило, но не смутило адвоката. Он снял обручальное кольцо, что было у него на мизинце рядом с кольцом-печаткой, и надел на пальчик девушке.

– Быть может, это не будет жать?..

Эржике и тут промолчала, хотя в фразе стряпчего заключался вопрос. Впрочем, молчание знак согласия. Адвокат спокойно почесывал подбородок.

По-видимому, ему было безразлично, что девушка ни за какие блага не может ни взглянуть на него радостно, ни даже пошевелить рукой, на которую надето обручальное кольцо. Да и какое ему дело до чувств бедняжки, до того, что кольцо жжет ей палец, будто сделано из раскаленного железа, и жар его постепенно проникает до костей, пока не обуглит их, не испепелит и пока не упадут наконец на землю и палец и кольцо…