Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

ФЕРЕНЦ РАКОЦИ ЖАЛУЕТ В ДАР

 Перевод И. Миронец

Во время памятного Сословного собрания в Шарошпатаке в 1708 году * достопочтенный Миклош Берчени – правая рука князя – шестого декабря по случаю дня своего рождения устроил пир на весь мир, где было истреблено великое множество вин и съестного, так что на другой день, седьмого декабря, даже сессия не состоялась, поскольку большая часть представителей сословий занемогла. Между тем произошло любопытнейшее событие: приволокли в цепях предателя Имре Безередя, за удалую голову которого с той минуты никто не дал бы и ломаного гроша.

На этом пиру заболела и сама госпожа Берчени, урожденная Кристина Чаки, особа весьма сладострастная и податливая, «foemina luxuriosa et mollis»[43]43
  Женщина распутная и изнеженная (лат.).


[Закрыть], как отметил в своей, сохранившейся в библиотеке реформатской школы, рукописи учитель Янош Чечи. Но тут же надобно сделать оговорку: господин Чечи лицо пристрастное, ибо он был сильно обижен на весь род Чаки, поскольку Иштван Чаки расквартировался в его доме и за время сессии основательно попортил в нем все, даже попалил заборы.

Владетельный князь был весьма расположен к графу Берчени и чрезвычайно умело потворствовал его тщеславию, единственной слабости этого знаменитого своей отвагой человека. Берчени и сам признавал это и годом раньше, на одном пиршестве в Кашше, когда кто-то спросил его, смог ли бы он покинуть Ракоци, сказал:

– Нет на свете тех сокровищ, за которые я оставил бы Ракоци, но взгляни он хоть раз на меня косо – и не видать ему больше Берчени.

Вот Ракоци и был неиссякаем в милостях к его персоне. И теперь, когда госпоже Берчени нездоровилось, он – иной раз и дважды на день – инкогнито покидал свой расположенный на территории крепости дворец, чтобы лично справиться о ее самочувствии, отчего, разумеется, больной легче не становилось, хоть он и захватывал с собой различные пилюли и снадобья, зато супругу ее такое внимание князя льстило.

А ведь эти визиты были, наверное, в тягость властителю, так как, к слову сказать, город Шарошпатак был достоин своего честного названия *, и по его улицам в дни зимней оттепели была такая распутица, что ночному сторожу приходилось объезжать город на телеге, запряженной четверкой волов, чтобы он мог ежечасно выкрикивать время ради удобства и спокойствия высоких и высочайших особ – ибо даже самые малые из тех, что расквартированы были в городе, имели чин не меньше офицерского; лучшие квартиры получили главный гофмейстер Адам Ваи, главный распорядитель барон Иштван Сегенеи, supremus foedinarum administrator[44]44
  Главный управитель соляных копей (лат.).


[Закрыть] Готфрид Хелленбах, посланник кайзера Габор Толваи, прибывший из Вены для мирных переговоров, juris oeconomici praeses[45]45
  Глава экономического права (лат.).


[Закрыть] Ференц Клобушицкий, generalis campi mareschallus[46]46
  Генерал-фельдмаршал (лат.).


[Закрыть] Шандор Кароли, прибывший прямо из блистательной Порты посол Янош Папай и другие по-разному титулованные магнаты. Даже посланцы комитатов (тоже шишки немалые) были расквартированы уже лишь в окрестных селах. В Шарошпатаке расположилась только самая крупная знать, да и то не всем хватило места. Речь-то ведь идет не о каком-нибудь непритязательном сборище неприхотливых людей, у которых, кроме господа бога, да плаща, да баула и нет ничего – венгерский барин и в преисподней барином останется. Один только Иштван Чаки привез с собою восемьдесят прихлебателей с прислугою вместе и занял целую улицу; Шандор Кецер, кроме челяди своей, свору гончих прихватил, а барон Иштван Сегенеи – свой постоянный цыганский оркестр, двух иезуитских монахов да придворного шута.

Зная все это, умный человек смекнет, сколько же бездельников сопровождало в таком случае Берчени, а уж о самом князе и говорить нечего, – словом, о том, чтоб и Берчени разместить во дворце, не могло быть и речи. Пришлось выселить из квартир главного управляющего княжеских владений старого Матяша Надя вместе со всеми прочими служащими имения, и здесь, возле самого дворца, разместить Берчени соответственно его сану.

Именно эта близость и сделала посещения князя, о коих уже было упомянуто, столь обременительными для него: ведь смешно было бы проделывать эти несколько шагов верхом или в экипаже – вот и приходилось ему влезать в свои тяжелые охотничьи сапоги, натягивать большой медвежий полушубок и, как простому смертному, в грязи до колен топать через двор вместе со своим любимым пажем Яношем Ибрани, несшим под мышкой «аптечку».

Каждый день выходя из дворца и потом возвращаясь, князь приметил у входа в крепость старую чету, крестьянина и крестьянку, одетых бедно, но опрятно. На голове у мужчины была овчинная шапка, на ногах – постолы. Одет он был в грубошерстные некрашеные штаны и так называемую поддевку; дополняла наряд болтавшаяся на боку котомка. Верхнюю часть тела женщины защищал от холода поношенный кожух со следами некогда вышитых на нем тюльпанов, голова была повязана толстым серым платком, из-под которого едва виднелось ее морщинистое, но смышленое лицо; черные со все еще моложавым огоньком глаза сверкали живо, как у ящерицы, все вокруг подмечая.

– Будь она мужчиной, – заметил как-то князь, снова увидев караулившую кого-то у ворот крестьянку, – можно бы подумать, что это шпион лабанцев *.

– А что, если в юбку наряжен мужчина? – усомнился паж.

– Да ну, просто подаяния ждет, только и всего. Дай ей на обратном пути серебряный да спроси, по какому делу пришла.

Так и сделал паж, возвращаясь. Старики как раз сидели у ворот на камне и завтракали, доставая еду из сумы; скудный же это был завтрак: лук да хлеб черный. Паж прошел вперед и бросил в передник женщине серебряную монету.

Та взяла ее и тут же вернула.

– Не милостыни я тут дожидаюсь, барич, а правды, – сказала она, как бы выговаривая ему, твердым и смелым голосом.

– Что вы называете правдой, тетушка?

– Мне нужно пресветлого князя повидать.

– Гм, это не так-то легко.

Да, это было нелегко. У тогдашних всесильных властителей еще не было заведено давать аудиенцию. Они были земными богами, доступ к которым имели только избранные. Теперь от бедняка лишь синее небо так отдалено, как в то время какой-нибудь правитель, – и мог он все ноги исходить, так и не добравшись до властелина. Случались, правда, уже и в те времена искавшие популярности правители, которые останавливались на улицах, выслушивали простых граждан, рядовых солдат, крестьян, – словом, желали стать притчей во языцех. Впрочем, таким был один только Генрих IV. Ракоци же особенно заботился о том, чтоб держать от себя людей на почтительном расстоянии. Он знал венгерский характер. Знал, что только тогда сможет сохранить свой авторитет среди вельмож, с коими связан бесчисленными родственными узами, если останется на недосягаемой для всех высоте, в полумистическом тумане, меж молний и туч, если он будет не просто властелином, но сверхвластелином.

– Трудно, трудно, барин молодой, – согласилась с пажем старуха, – потому как у меня в кармане всего только два талера. Я уж сулила их стражнику, да ему, видно, это показалось мало, не пустил меня, чертово отродье, прибери его дева Мария. Эх, кабы было у меня чем позолотить ему руну…

– Так ведь нету же… Не могу понять, чего вы тут ожидаете да мокнете понапрасну (Как раз пошел снег.).

Старушка хитро улыбнулась.

– Стражников-то часто сменяют. Среди солдат пойдут толки о моих двух талерах, и, думаю, найдется же среди них и порядочный человек. Вот я и жду двухталерового стражника.

– Ты спроси, чего ей надо от князя? – тихо приказал пажу Ракоци.

Старушка услыхала эти слова и ответила прямо человеку в полушубке:

– Что с вами толковать-то! Вам что прикажут, вы то и делаете! Я на таких как раз и жаловаться собралась. Говорить, так уж с самим!

Ракоци настолько забавлял этот разговор, что он и сам стал поддерживать его: ничего, гофмейстер господин Ваи не осудит, так как не узнает о нарушении этикета.

– Где вы живете? – спросил он у женщины.

– Все в Талье, с тех пор как замуж вышла. Вон за него, – добавила она, указав себе за спину.

Крестьянин собрался что-то сказать, но жена не дала ему раскрыть рта: «Твое дело – держать язык за зубами».

– А вы узнали бы правителя, встретившись с ним? – спросил снова Ракоци.

– Я-то вряд ли узнала бы, разве что по перу черной цапли[47]47
  Перо черной цапли имел право носить только Ракоци; позднее, в знак особой признательности, он позволил это и Берчени. – К. М.


[Закрыть] на шляпе, но он, наверное, узнал бы меня.

Этими словами она совсем рассмешила Ракоци.

– А вы захватили с собой свою правду в письменной форме? – спросил он.

– А как же, есть и это, есть и кое-что другое. Такое есть, отчего светлый князь, ежели увидит, опустит голову на стол, да и заплачет горькими слезами.

Властитель вздохнул. Что и говорить, такого доводилось ему видеть немало. Сразу вспомнилось множество неприятных дел, ожидавших его. Ничего более не сказав, он поспешил в свои апартаменты переодеваться. Тяжелые сапоги сменил на легкие, из желтого сафьяна, надел темно-лиловый брокатовый доломан, а тем временем дежурный камергер доложил об управляющем патакских владений Матяше Наде.

Матяш Надь, кого называли «двуглавым», был в доме своим человеком, наиболее близким к Ракоци, единственным, кто мог входить к нему в любое время, днем ли, ночью ли, и в любой одежде. Это был неказистый старичок с короткой шеей, но, вероятно, за счет недоросшей шеи у него была двойная голова: на макушке виднелась не то шишка, не то бородавка величиной с доброе яблоко. Ее-то и называли в Патаке «малой головой» почтенного Матяша Надя.

– Пусть войдет! – сказал Ракоци, после чего створки двери тотчас распахнулись, и к его сиятельству вошел низкорослый коренастый господин с открытым лицом; кряхтя и отдуваясь, он с трудом тащил перед собой большое выкрашенное в зеленый цвет ведро, из которого торчал побег, а на нем, приветливо покачиваясь, красовалась полураспустившаяся роза.

Князь недоуменно уставился на вошедшего.

– Какого черта вы тут приволокли?

– Ну, не самого черта, – ответил управляющий, – только его семя, ваша светлость. Как вы сами изволили вчера вечером приказать.

– Я? Не помню, чтобы я просил у вас когда-нибудь герань или розу. Для такого дела, не посетуйте, но я позвал бы кого-нибудь другого.

Со своим старым слугой князь, как водится, был на короткую ногу, шутил с ним, поддразнивал его, зато и Надь, в свой черед, мог говорить князю то, чего прочие смертные сказать бы не осмелились, поэтому его все почитали и уважали: даже графы и графини старались снискать его расположение и протекцию.

– Сие до тех пор лишь будет цветком, serenissime princes[48]48
  Сиятельнейший князь (лат.).


[Закрыть], покуда мне это угодно, – ответил управляющий спокойно и выдернул из земли зеленую ветку с бутоном: тут стало ясно, что она без корней и воткнута просто так, для отвода глаз.

– А теперь уж и вовсе голая земля осталась. Не ее ли вы собрались поднести мне? Впрочем, старина, еще может наступить такое времечко, – продолжал он, помрачнев, – что и она пригодится, и ей рады будем…

– О, сие лишь до тех пор земля, – возразил господин Надь, – покуда мне это угодно. – С этими словами он начал осторожно сгребать сверху землю и высыпать ее (из почтительности) в единственное здесь не столь уж аристократическое место – в карман собственного сюртука. Вскоре из-под слоя земли в ослепительном блеске показалось истинное содержимое ведра: чистое кёрмёцкое золото, заполнявшее ведро почти доверху.

В самом деле, князь велел к нынешнему утру доставить ему из кассы имения пять тысяч золотом, что и было выполнено теперь управляющим.

– Но к чему вся эта комедия? – журил его князь. – Хорошо еще, если вы на старости лет не надорвались, пока дотащили этакую тяжесть сюда наверх. Эта выдумка, разумеется, опять родилась в вашей малой голове.

– Уж тут вы положитесь на меня, ваша светлость. Засыпь я это, как водится, в ящички да мешочки, тут, где и стены глаза имеют, эти дармоеды тотчас же догадаются, что я несу, налетят на вас и, как всегда, выманят, выклянчат все. Они же вечно голодны, и у вашей светлости снова не останется денег на свои нужды. Знаю я их, бездельников. Но куда же высыпать? Кругленьких пять тысяч, без изъяна.

Князь открыл один из шкафов, в котором был объемистый ящик, «личная шкатулка», так сказать, – в него-то и высыпал Надь золотые монеты.

– Две монеты вы вставьте при себе, – приказал князь, – там, у ворот, стоят крестьяне, муж и жена, вызовите их, отдайте им деньги, а заодно разузнайте от моего имени, по какому они делу, что у них за беда, и доложите мне – где бы я ни был.

На словах где бы я ни был он сделал особое ударение. Затем он пошел к мессе в натопленную часовню, против обыкновения, несколько поздно, так как его священник захворал этой ночью, схватил воспаление легких, и пришлось – ибо Ракоци требовал неукоснительного проведения мессы ежедневно – посылать за домашним священником господина Чаки – Дёрдем Таяни, который, в свой черед, всю ночь играл в деревушке Талья в карты с посланцами комитатов, и его с трудом разыскали и доставили во дворец.

В связи с тем что воды Бодрога после обильных дождей попортили кое-где мосты и депутаты под воздействием vis major[49]49
  Неодолимая сила (лат.).


[Закрыть] ни в тот день, ни накануне не могли попасть в город (хотя почему бы им и не попасть: ведь поп каким-то образом попал же к ним), сессия в эти два дня не состоялась.

По праздникам и свободным от сессии дням здесь вошло в обычай, что наиболее приближенные к князю вельможи сходились в приемные на lever[50]50
  Прием во время одевания владетельной особы (франц.).


[Закрыть], по образцу «cousin»[51]51
  Здесь – интимные приемы королей (франц.).


[Закрыть] Людовика XIV или их величеств английских королей – с той лишь разницей, что там было принято собираться к утреннему туалету короля и, пока ему по одной подносились части туалета (брюки, например, подавал архиепископ Кентерберийский), его развлекали легкомысленными придворными сплетнями, а при дворе Ракоци вельможи собирались лишь к полудню и обсуждали вопросы предстоящей сессии. И на сей раз – князь это предугадывал – непременно должна была возникнуть особенно печальная тема обсуждения: все жаждали поскорей договориться об участи Имре Безередя – под знаком казни пойдет обсуждение на завтрашнем заседании или ограничатся приговором о недолговременном заключении, впрочем, Берчени был крайне раздражен всем этим и настроен добиваться смертной казни, само же благородное Собрание было и вовсе в ярости. Один только князь предпочел бы спасти Безередо жизнь, но это возможно только в том случае, если обсуждение оттянется хоть на неделю, пока всеобщее негодование уляжется.

Итак, он умышленно медлил со своим выходом в приемный зал, где, собравшись полукругом, его ожидали уже придворные.

На счастье, он должен был сначала утвердить несколько законов, потом упразднить некий налог, далее занялся рекомендациями, принятыми 30 ноября, которые потребовал зачитать дважды, выдвигая различные вопросы и придумывая всяческие оговорки, только чтобы затянуть время. Суммы, утвержденные Собранием на те или иные нужды войск, казались ему то слишком большими, то, наоборот, чересчур скудными. «Пятьдесят шесть тысяч век * зерна в месяц на семьдесят пять полков – ведь так, кажется, определило собрание? А ну-ка прикиньте, господа, не мало ли получается? Одиннадцать тысяч центнеров мяса… Подсчитайте, господин Пал Радаи, сколько латов * приходится на одного куруца в день?» Затем последовал разбор жалованья офицеров, «цивильного листа» в сто тысяч форинтов на личные расходы Ракоци, в пятьдесят тысяч – на расходы графа Берчени, двадцать пять тысяч – графа Чаки, двадцать тысяч – главного гофмейстера Адама Ваи. «Хорошенько обдумайте, господа, не слишком ли это много будет?»

И, внезапно обернувшись к зевавшему в уголке Готфриду Хелленбаху, с тихой иронией предложил:

– Что ж, сударь, поразмыслите, как бы открыть ради этого какую-нибудь крупную золотую жилу в горных районах, которые нам уже не принадлежат?

(В то время Кёрмёц, Бестерце, Брезно и Зойом были уже заняты лабанцами.)

Подписывая документы, дабы присутствующие не могли заговорить с ним, Ракоци беспрерывно говорил сам, подробно излагая недавние переговоры о перемирии с посланником императора, пока не пожаловал Берчени (его милости крупно везло в тот день) и, дождавшись из приличия бреши в речах князя, тут же вклинился в нее.

– Что было, то прошло, наш милостивый государь, а теперь, думается мне, разумней было бы обсудить нечто, касающееся будущего, дабы из этих высоких палат продиктовать какую-либо директиву сословиям, воля которых распылена. Я подразумеваю преступление бестии Безередя. Поскольку оно завтра, вероятно, будет обсуждаться на заседании.

– Может быть, это не столь уж срочно, – заметил с досадой Ракоци.

– Вот именно срочно! Надобно показать устрашающий пример, – горячился, по своему обыкновению, Берчени, – ибо мягкость наша приведет лишь к тому, что все наши люди разбегутся. Вот и сейчас этот негодяй-лютеранин Шандор Платти, ох, попадись он мне еще раз…

Он не успел докончить фразу, как в распахнувшихся внезапно дверях появился знакомый нам Матяш Надь с маленьким узелком в руке.

Берчени злобно повернулся, Адам Ваи нахмурился, как и всякий раз, когда замечал нарушение церемониала, и только красивое, румяное лицо князя прояснилось, он сделал навстречу вошедшему несколько шагов и оживленно спросил:

– Ну, что у вас, Матяш?

– Я уж всяко допытывался у старушки, – доложил он своим певучим голосом, – но она все просит, чтоб допустили ее к вашей светлости, не пожелала изложить мне ни жалобу свою, ни просьбу, а велела передать вот эту дребедень. Говорит, как увидит это ваша светлость, тотчас же и пропустит ее.

– А ну-ка, посмотрим!

Старичок развязал узелки пестрого платка, и из него показался выцветший, шитый серебром, красный детский жилетик.

– Право, не понимаю, что это значит. (Ракоци неуверенно обвел взглядом своих придворных – не поможет ли кто разъяснить загадку, – и вдруг приказал управляющему взглядом.) Введите, Матяш, женщину!

Маленький промежуток времени до ее прихода князь использовал для того, чтобы пересказать свой утренний разговор с крестьянкой, который одним из присутствующих понравился, другим нет. Берчени, например, очень любил такие вещи, он повсюду возил с собой анекдоты о знаменитом дудвегском сухоточном мельнике Хабакуке. Зато брови главного гофмейстера, почтенного Ваи, зловеще подскочили на лоб, будто протестуя перед богом и людьми против такой неслыханной дерзости: чтобы княжеская мантия и вдруг осквернилась духом мужицких ошметок! О, боже, боже, как трудно вылепить совершенного короля! Уж он ли, оставаясь с serenissinusom, не беседует с ним, приводя различные поучительные примеры о вреде чрезмерной общительности с простолюдинами, подрывающей авторитет властителя, напоминая о том, что в римском храме святого Петра есть мраморное изваяние Иисуса Христа, ноги которого имеет возможность лобызать любой проходимец – и что же? Кончилось тем, что их процеловали – вылизали до дыр, того и гляди, вовсе ног не останется. А ведь это Христос, к тому же из мрамора! И к нему подходят лишь с поцелуями, в то время как к князю могут пробраться такие, которые не прочь и укусить.

Все это так, но на этот раз уже ничем делу не поможешь, ибо скандал произошел: Матяш Надь ввел тальскую крестьянку.

Она нисколько не казалась испуганной и шагала с уверенностью гренадера. Ее грязные, промокшие сапоги скорее чавкали, чем стучали. Только навостренный взгляд беспокойно искал князя среди уставившихся на нее господ, пальцем же – ибо женщина есть женщина – она, послюнив его, приглаживала выбившиеся из-под платка седеющие волосы.

– Станьте вот тут, – предупредил ее патакский управляющий, удержав на известном расстоянии от группы сановников, – и изложите перед лицом великого князя свою просьбу.

– Сказать-то я скажу, – ретиво отпарировала старушка, – но сперва укажите мне, который из них князь?

– Это я, – послышался ласковый голос, и она увидела, как вперед выступил самый красивый и самый статный витязь, только странным показалось ей, что именно у него одного не было ни сабли, ни ментика.

Оглядела она его с головы до ног, потом подозрительно спросила:

– Ференц Ракоци, тот, который Второй?

У князя эта фраза старушки вызвала улыбку, и по улыбке крестьянка узнала его. Лицо ее мигом залилось слезами.

– Что это за детский наряд вы мне прислали сюда, голубушка?

– Разве не узнаешь, сердечко мое? – вырвалось у нее с неудержимой силой, и слова полились потоком, неразборчивые от душившего старушку волнения. – Это же твой жилетик, ненаглядный ты мой. Ты носил его, когда был еще таким вот, как этот мой кулак. Все еще не признал? Ах ты, такой-сякой негодник! Да ведь я та самая Париттьяш, которая…

Только и успела сказать, но и это было больше, о, гораздо больше того, что могла выдержать взыскательная душа главного гофмейстера Ваи: схватившись за виски, будто в них с обеих сторон вонзилось по стреле, он прыгнул к двери, распахнул ее и крикнул телохранителям, чтобы увели сумасшедшую. Телохранители подбежали, схватили старушку, но князь знаком остановил их – пусть, мол, говорит. Телохранители отступили, но стоявший рядом с крестьянкой добродушный Матяш Надь все-таки тихонько пожурил ее:

– Почтительней говорить надобно! Как можно так разговаривать с его сиятельством? Хоть бы на колени, бабка, опустилась!

Она же со смелостью неведения, переполненная какими-то своими чувствами, ответила:

– Ну уж он-то от меня этого не потребует, довольно стояла я перед ним на коленях, когда учила его ходить да ползала с ним: гопп-гопп, потому как я и есть кормилица его светлости. Мое молоко сосал он в Борши. И вам, господа хорошие, знать это надобно да так и глядеть на меня, как на его кормилицу и воспитательницу. Ведь я и в Мункаче была, при его маменьке. Ох, и вырос же ты, касатик, ишь молодцом каким стал! Но как же это не распознал ты тетку Париттьяш?

Лица вельмож и в самом деле смягчились, даже спесивый Берчени не погнушался подойти к ней и пожать ее мозолистую руку, да так, что ладонь захрустела: «Но, но, полегче, барин, больно ведь».

Ракоци стоял со скрещенными руками в глубоком раздумье; какая-то неведомая сила смела вдруг заросли лет. Таким знакомым и сладостным казался ему этот голос, голос колыбельных песен и сказок, укачивающего гульканья, который подхватил его теперь и помчал назад, назад, пока, наконец, не привел в омытую щемящими воспоминаниями детскую комнату, где он – топ-топ – расхаживал в красном, шитом серебряными пуговками жилете.

– Я все вспомнил, – сказал он приглушенно, растроганно. – Вас Жужей зовут, правда?

– Так, так, сокровище мое! – возликовала старушка, и ее небольшие черные глазки вспыхнули, как светлячки. – Жужанна Катона мое девичье имя.

Заметно было, что князь искал слова, достаточно торжественные для такого случая, – но сейчас ему в тягость был его высокий сан, он был просто человеком.

– Значит, это ты? Как же ты постарела, бедняжка! Что, много работать приходится, милая?

– Меня удары состарили до времени, и именно ты – ох, прости господи меня глупую! – именно ваша светлость нанесла мне самый тяжелый из них. Сердита я, ох, сердита я на тебя, ваша светлость! Такому славному да отважному князю все ж поумнее править страной следует. Раз дело не идет, стало быть, и не надо. Бога надобно помнить, голубчик ты мой, ваша светлость. Он ведь всех прочих господ важнее будет. А я уже пять лет, как горюшко свое безмерное с собой несу…

– А ну, мамаша, смелее, – весело вмешался Берчени. – Выкладывай-ка нам свои беды.

Но «мамаша» и не оглянулась на него, она обращалась только к Ракоци.

– Когда светлость твоя дитем малым была, – повысив голос и воинственно подбоченясь, продолжала она, – моим молоком ты питался. Так или не так? И уж я кормила тебя, ничего для тебя не жалела. Но куда же это годится, чтобы и сейчас, когда стал ты властвовать над целыми странами, рука твоя опять к моему молоку тянулась!

– Я не понимаю тебя, добрая женщина!

Париттьяш расстегнула полушубок и, вытащив из-за пазухи пожелтевшую бумажку, протянула ее князю, а сама продолжала трещать языком, ни на миг не останавливаясь:

– Я расскажу по порядку все, что до этого касается. Было у нас двое взрослых сыновей и одна корова, они и содержали нас, стариков. Коровенка – она как раз телочку принесла – давала десять кварт молока в день. Окаменеть мне здесь же, в этой самой патакской крепости, если я вру. Ну, ладно. Пять лет тому открылась несчастная эта война. Заиграли трубы, повсюду стали седлать лошадей. Коня у нас, правда, не было: мы ведь бедные батраки, коровенка наша только то и ела, что я, бывало, по обочинам дороги насобираю да в корзине своей принесу, но зато было у нас двое сильных парней. А ну, говорю, сыночки, хватит дома сидеть! Марш, собирайтесь в дорогу! Мой маленький господин с императором дерется. Ступайте, выручайте своего молочного брата! И они пошли. Как же было не пойти-то. И теперь они там где-то, дерутся на славу, коль не поумерли с тех пор. Ничего, думаю, обойдемся как-нибудь, останется ведь корова со своей телочкой. Двум старикам с нашей Бимбо жить – что у Христа за пазухой. Но не тут-то было. Подумайте только! Проходит мимо как-то куруцкий отряд, и капитан силком забирает моих скотинок, потому как, говорит, отряд питаться должен. Уж я и плакала, и молила: «Оставьте дома коровенок, двое моих сыновей и так уж воюют». – «Потому и берем, – ответил капитан, – где молодцы, там и коровы должны быть, парням есть надо». Пес безбожный, прибери его дева Мария, увел все же, а мне оставил вот эту квитанцию: князь, мол, потом заплатит. Потому я и бью челом тебе, ваше сиятельство.

Ракоци взял реквизиционную записку, заглянул в нее и добродушно сказал женщине:

– Корову, тетя Жужа, вернем, и на том – мир.

– Да ведь при ней и телка была, – встрепенулась Париттьяш.

– Будет и телка.

– Я и так в убытке останусь: сколько телят принесла бы она за это время!

– Ладно, мы и над этим подумаем по-отечески. А покуда, голубушка, ступай вниз и отобедай вместе с мужем своим на кухне для челяди. Я еще сегодня вызову тебя.

Матяш Надь поспешил было увести крестьянку, но князь остановил его.

– Она и сама дорогу найдет, а вы, старина, останьтесь еще, получите кое-какие распоряжения.

Матяш Надь, вместо того чтобы по придворному обычаю поклониться, кивнул головой.

(«Легко ему дерзить князю, коли у него две головы, – говаривал Иштван Чаки, – одну снимут – другая останется».)

– Высчитайте, – приказал ему князь, – сколько телок может народиться у одной коровы за пять лет, учитывая также и возможный succrescentia[52]52
  Приплод (лат.).


[Закрыть] самих телок.

Приближенным понравилось такое решение, в особенности остался доволен Берчени, и человек пять-шесть сразу же взялись за вычисления, будто это было теперь самым важным вопросом для Венгрии; они то и дело запутывались в расчетах, так как были весьма плохими счетчиками, пока, наконец, у господина Хелленбаха, человека, знакомого с цифирью, получилось девятнадцать голов: старая корова, родоначальница, так сказать, телка и дальнейший их приплод, бычки и телки, – ежели считать, что отнятая у Париттьяш телка была тогда двухлетней.

– Итак, господин Матяш, подберите на нашей ферме девятнадцать голов скота и велите пригнать сюда, к нашему замку.

– Они будут здесь, – ответил Матяш Надь елейно.

– Они будут здесь, но что будут есть? – вставил шутливо Берчени, приходивший в восторг всякий раз, когда князь выбрасывал такие колена, весть о которых затем гремела по деревенским лачугам.

– Верно! – откликнулся князь. – Ступайте-ка, Матяш заодно и в канцелярию, пусть составят там сразу же дарственную запись от нашего имени для жены Париттьяша, урожденной Жужанны Катона на луг в сто кил *, который еще сегодня будет выделен моим землемером из патакских владений.

– Виват! – неистовствовал Берчени. – Да воздаст господь Ференцу Ракоци за его доброту славой его оружия!

– Аминь, – прогудели остальные хором.

Матяш Надь между тем поспешил в канцелярию, где тотчас же поднял всех на ноги: ведь князь, ежели задумал что, точно на иголках сидит, пока не выполнит. И вот лучший каллиграфист Балаж Карлаи красиво вывел красным заглавную букву N, но едва успел написать «Nos Franciscus Rakoci de Felso-vadasz…»[53]53
  «Мы, Ференц Ракоци, из Фельшёвадаса…» (лат.).


[Закрыть] как ворвался паж Ибрани: прекратить-де писать дарственную, ничего из этого не выйдет, и пускай господин Матяш Надь немедленно вернется к князю.

Почтенный Надь бросился со всех ног и в два счета очутился перед Ракоци. Вид князя был мрачен.

– Дарственную запись, – сказал Ракоци тихо, – я должен отменить, поэтому и послал за вами.

Вельможи ошеломленно переглянулись.

– Моя земля – земля плохая.

Он произнес это с глубокой тоской. Это тоже показалось сановникам необычным. Гофмейстер, забыв про учтивость, невольно воскликнул:

– То есть как плохая?

Но тут же ему стало неловко от собственной бестактности: horribilis![54]54
  Ужасно! (лат.)


[Закрыть] – и это он, главный гофмейстер! – он осмелился перебить высочайшую речь!

К счастью, князь не заметил этого, по крайней мере, никак не реагировал, его полностью поглотили собственные мысли.

– Я придумал нечто иное, – добавил он, улыбаясь, – как-никак я и на самом деле тот Ференц Ракоци, который Второй. Но продолжим. Знаете ли вы в Патаке такого землевладельца, что клонит к императору?

Господину Матяшу Надю этот вопрос пришелся не по вкусу, и, как обычно в таких случаях, он стал поглаживать нарост, свою «верхнюю голову».

– Такого землевладельца? – протянул он. – В Патаке? Нет. Плохой то был признак, когда он прибегал к кратким ответам.

– Ну а такого, скажем, мямлю, который и вашим и нашим? – продолжал допытываться Ракоци.

Господин Надь покраснел, как рак в кипятке. Горло его сжалось, на висках вздулись жилы.

– Gratia[55]55
  Помилование (лат.).


[Закрыть] голове моей, serenissime princeps, – прохрипел он, – но я дворянин!

– Знаю, знаю, брат мой, – ласково сказал князь, поняв беспокойство старика, – ты – Надь де Юрёгд. Но все равно, когда правитель спрашивает (он сдвинул брови), должно отвечать.

– Ну, стало быть, нет таких, – выпалил наконец в ужасных муках господин Надь.

– Ведь мы же не собираемся брать его на заметку и обезглавить не думаем. Следовательно, мы ждем от вас не denuntiatio[56]56
  Донос (лат.).


[Закрыть], мы просто желаем купить у этого человека за наличные деньги участок в сто кил для бедной Жужанны Катона.

Только теперь господин Матяга начал понимать, в чем дело, как и прочие вельможи, которых бесконечно огорчил этот туманный план князя, ибо сквозь него проступили вдруг мрачные очертания грядущих времен.

Что же до Матяга Надя, то он повеселел, ибо в политике был несилен.

– Я знаю такой участок земли, – сказал он с облегчением.

– И он принадлежит именно такому человеку?

– Не человеку.

– А кому же?

– Вдове. Покойного Михая Шолтеса.

– Ну, это еще лучше. Ступайте и приобретите его на имя моей старой кормилицы. Чу, как раз полдень звонят, так что вдову дома застанете.

В самом деле, на кальвинистской башне загудел старый колокол; по укоренившемуся обычаю придворные стали по одному расходиться, так и не перемолвившись о деле Безередя, и князю нынче также не пришлось сказать решительное слово, а ведь qui habet tempus, habet vitam[57]57
  Кто выигрывает время, выигрывает жизнь (лат.).


[Закрыть].