Текст книги "Том 1. Рассказы и повести"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

ЧИНОВНИЧИЙ СКЛАД УМА

Перевод И. Миронец

 Один мой близкий друг, недавно побывавший в России, рассказал мне забавный анекдот, сложенный про русских чиновников, но вполне применимый и к венграм. Вероятно, мой друг услыхал его от кого-то другого, тот другой – от третьего, а третий – от четвертого; нашелся, видно, и такой, кто записал анекдот, затем каждый приплел к нему что-нибудь свое. Если бы раздобыть подлинный текст, я познакомил бы вас с ним, чтобы вы, подсмеиваясь над русскими, думали о своих чиновниках.

Но поскольку такого текста у меня нет, я совершу плагиат и напишу рассказ о венграх. Не объявят же русские за это войну!

Итак, скажем, казначей министерства Ференц Келемен в одно прекрасное воскресенье, пообедав, отправился в Городской парк, где некий мистер Блимс показывал свой зверинец.

Среди различных укрощенных им диких зверей был ужасный крокодил, которого с превеликим интересом разглядывал названный выше венгерский королевский казначей.

И крокодил, в свой черед, с неослабным интересом смотрел на казначея, а так как клетка по оплошности не была заперта, крокодил высунул вдруг свою устрашающую голову и… гам!.. схватил стоявшего совсем рядом чиновника, всеми почитаемого господина Ференца Келемена.

Почувствовав себя в глотке крокодила, господин Келемен в страхе крикнул публике, что толпилась вокруг:

– Ой, конец мне! Доложите, пожалуйста, моему начальнику, что…

Но договорить он не успел, ибо крокодил сделал еще один дополнительный глоток и чиновник окончательно исчез в утробе взбалмошного зверя.

Женщины завизжали, мужчины бросились к мистеру Блимсу за разрешением вспороть утробу крокодила и извлечь оттуда несчастного Ференца Келемена, министерского казначея, который беспрерывно кричал, хотя слова его доносились глухо, точно из недр земли.

Хозяин зверинца мистер Блимс, поняв, в чем дело, состроил удивленную мину:

– Вы что, господа, разума лишились? Убить живого крокодила ради какого-то казначея? Тоже мне ценность – казначей!

– Но помилуйте, сударь, а гуманизм, человеколюбие!

– Черт с ним, с гуманизмом! Государство может получить даром столько казначеев, сколько ему угодно, а мне даже за деньги не так-то легко раздобыть такого крокодила.

– Все это так. Но милосердие! У него же дети, жена.

– Оставьте меня в покое! У меня тоже есть дети. А крокодил от этого происшествия, в сущности, только повысится в цене. Подумать, черт подери, крокодил с джентльменом в брюхе! Это вам не фунт изюму! Чтобы я отдал своего крокодила? Да ни за что на свете!

Тут филантропы начали советоваться.

– Последнее слово бедняги на этом свете было «начальник»… Так, может быть, лучше всего к нему обратиться?

– Правильно! Идемте к начальнику.

Помчались в Буду, к начальнику, и, запыхавшись, доложили про случай с бедным Ференцем Келеменом. Начальник наморщил лоб, затем пожал плечами.

– Гм. Что и говорить, это большое несчастье. Но я ничего не смогу сделать. Ибо Ференц Келемен взял вчера отпуск на шесть недель. А мы не имеем права вмешиваться в вопрос, где проводит свой отпуск тот или иной наш служащий. По крайней мере, такого прецедента до сих пор не было. Но вот что, господа, приходите сюда шестнадцатого октября, когда его отпуск истечет, и тогда мы, возможно, сумеем принять кое-какие меры.

– Но, сударь, ведь бедняга не проживет столько в животе у крокодила!

– Сожалею, но помочь ничем не могу.

Они в отчаянии побежали обратно к зверинцу, где уже застали горько причитавшую жену Ференца Келемена урожденную Иду Сабо, и трех маленьких келеменят.

– Папа, папочка, выйди! – плакали они.

Но до несчастного Келемена не доходили их голоса, он и теперь лишь изредка сообщал свои наблюдения:

– Ух, как чертовски палит здесь! Дали бы крокодилу много мороженого!

И хорошо еще, когда из десяти его слов одно-два было понято.

Но под вечер он сообщил новость уже более повышенным тоном:

– Это ужасно! Желудок крокодила начинает меня переваривать. Он шлифует меня, как рашпиль!

Эта деталь снова расстроила слушателей, и, прихватив с собой жену и детей пострадавшего, они побежали к самому министру, дабы он предпринял что-нибудь.

Министр вызвал непосредственного начальника Ференца Келемена и после того, как тот доложил ему про случай с казначеем, сопроводив доклад собственными доводами, сказал:

– Господин начальник прав. Мы ничего не сможем сделать. Извлечь Ференца Келемена из желудка крокодила я не имею возможности, так как крокодил не входит в мою компетенцию. Это относится к сфере министра внутренних дел. Пошли к министру внутренних дел.

Выяснилось, что разрешение на демонстрацию крокодила мистеру Блимсу выдали столичные власти. Следовательно, так как речь, по сути, идет о крокодиле, этим делом должны заняться столичные власти.

Пошли к столичным властям.

– Да, разрешение мистеру Блимсу на демонстрацию крокодила выдали мы, – сообщил Каммермайер *, – но отдать приказ вспороть брюхо крокодилу мы не можем, ибо крокодил есть частная собственность. А частная собственность священна. В лучшем случае мы можем обратиться к прокурору, чтобы он дал свое заключение по данному делу.

Прокурор составил объемистый меморандум о неприкосновенности частной собственности и, ссылаясь на Вербёци * я всю европейскую юридическую практику, выразил категорический протест против вскрытия крокодила.

Все возможности были исчерпаны. Но оставалось ничего иного, как подать прошение в парламент.

Эдэн Гаяри, референт комиссии по разбору прошении, считает, что так как крокодилы с древнейших времен по самой природе своей едят людей, буде те им попадаются, то и в данном случае крокодил не совершил никакого беззакония, ибо просто последовал издревле принятым у крокодилов привычкам. Посему прошение предлагается сдать в архив.

Геза Полони: Уважаемое Собрание (слушайте, слушайте!). Я не имел намерения выступать по данному вопросу, ибо можно лишь радоваться, если для одного из колес этой проклятой машины государственного аппарата, как бы ни было оно мало, наступает конец. И когда я вижу, что политика господина Кальмана Тисы натравливает на нашу бедную родину две породы диких зверей, одна из коих – финансисты, а другая – исполнители, – дабы они пожирали наших сограждан, то я и не думаю возмущаться случайной выходкой крокодила. (Правильно! Верно! – голоса крайне левых.) И я не стал бы здесь оплакивать того несчастного гражданина, который пребывает теперь в желудке крокодила, ибо, уважаемое Собрание, наша участь не легче, мы с вами тоже перевариваемся, только в желудке двуглавого орла. (Всеобщее одобрение.)

Однако, уважаемое Собрание, когда мне стало известно, что названный казначей Ференц Келемен во время последних выборов в самом фешенебельном районе столицы, верный своим убеждениям и не испугавшись никакого террора, голосовал против правительства, я начал понимать, что речь здесь идет о низменной мести, начал понимать, откуда это подлое равнодушие, – и я требую во имя наиблагороднейших человеческих чувств извлечь несчастного из утробы зверя! (Долго не смолкающие овации слева.)

После получасовой дискуссии прошение при поддержке Собрания было передано правительству.

Через несколько дней правительством был созван совет министров по вопросу о том, как, каким образом достать бедного Келемена из желудка крокодила.

Спорили долго. Было выслушано множество различных замечаний, доводов, предложении и высказываний, но главную помеху – тот факт, что пострадавший находится в отпуске, вследствие чего имеет право пребывать где угодно, вплоть до нутра крокодила, – устранить было почти невозможно. Наконец у одного из министров явилась блестящая идея.

– Я нашел способ, господа.

К нему одновременно повернулись, наверное, шесть голов.

– То есть?

– Давайте мы прибегнем к небольшому подлогу. Допустим, что Ференц Келемен, хоть он и в отпуске, путешествует с научными целями.

– Ну, а дальше?

– Мы смело можем сделать такое допущение, ибо Ференц Келемен, если он выйдет из желудка крокодила живым на самом деле сможет составить интересный доклад на основе собственного опыта.

– Верно. Пока что все приемлемо. Но что мы этим выиграем?

– А то, что, согласно правилам, чиновника, находящегося в научной поездке, можно официально отозвать.

– Все это так, но где же развязка?

– А ежели его можно отозвать, то, стало быть, он получит выписку из решения о прекращении отпуска, ибо ее вручит чиновнику курьер, где бы этот чиновник ни находился.

– Даже в желудке крокодила?

– Минуточку, сейчас все станет ясным. Руководствуясь существующими правилами, курьер, не имея почему-либо возможности передать выписку из решения адресату в собственные руки, должен прибить ее к двери. Но поскольку на крокодиле двери не имеется, курьер обязан проникнуть внутрь крокодила, а это он может сделать только в том случае, если распорет его. Quod erat demonstrandum[8]8
  Что и требовалось доказать (лат.).


[Закрыть].

– Браво! Браво! – раздалось в совете министров. Все ликовали: наконец-то найдена необходимая официальная форма.

Рассказывать дальше или не рассказывать?

Желудок крокодила был вспорот, но волокита тянулась так долго, что к этому моменту Ференца Келемена там уже не оказалось.

По-видимому, за это время крокодил успел переварить его. А может, он вовсе и не заглатывал нашего почтенного чиновника.

1888

ФОРМАЛЬНОСТИ

Перевод И. Миронец 

Открыв собственную адвокатскую контору, я начал с того, что принял на службу конторского слугу – славного, на редкость порядочного малого по имени Дюри; в последовавшие за этим дни полнейшего безделья мы оба с бьющимися сердцами прислушивались к шарканью ног клиентов в коридоре, точнее – прислушивались бы, если бы было к чему: мы только мечтали услышать нечто подобное. Когда же явится первый посетитель? Кто он будет? Может, граф какой? С каким делом он придет: жирный будет куш или только постное взыскание? Впрочем, и то хлеб.

Вот, сверкая чистотой, стоит письменный стол, на нем в тисненном золотом переплете покоится устав гражданского судопроизводства, на стойке – алфавитный указатель, куда будет занесено первое же судебное дело, рядом – печать в синей краске: «Иштван Фаркаш, адвокатура, ведение дел по векселям».

Каждое утро, едва открыв глаза, я справлялся, не приходил ли кто-нибудь, и, возвращаясь после обеда, переступал порог конторы с вопросом:

– Никто меня не спрашивал?

– Никто, – неизменно отвечал мне Дюри Медве с грустным-прегрустным видом.

Так продолжалось недели три. Даже кошка и та не царапнулась в наши двери. Но вот в одно прекрасное утро я проснулся со своим обычным: «Ну как, Дюри, есть кто-нибудь?» – и вдруг слышу:

– Есть, ваша милость.

– Клиент? – спрашиваю я, вспыхнув.

– Клиент, – отвечает он тихо.

– Вот те на. Пускай войдет, Дюри.

– А он тут.

– Где? Я не вижу.

– Это я самый и есть.

– Что же у вас за беда?

– Прошу прощения, но со вчерашнего дня моя судьба обернулась так, что я хочу жениться.

– Вы? Жениться? На ком же?

– Да вот познакомился я с одной очень хорошей девушкой. В горничных она тут, на третьем этаже.

– Уж не та ли стройная блондиночка?

– Она самая.

– Что же, недурна. Мне она тоже нравится. Очень умно делаете.

– Только вот беда. Чтобы жениться, нужна метрика, а у меня ее нет.

– Выписать, значит, надо.

– Но откуда?

– Ведь где-то вы родились?

– Если бы я знал где. Моя мать, когда уже носила меня под сердцем, сошлась с одним бродячим циркачом, что медведя водил. Они кочевали из села в село, с ярмарки на ярмарку, и кто знает, где я увидел свет, в какую метрическую книгу и под каким именем меня записали? Имя-то Дюри Медве, видно, пристало ко мне от отчима, от его занятия.

– Я уже знаю, что надо делать. Первым долгом надо установить вам возраст и добиться у городских властей справки об этом. Но вот как быть с вашим вероисповеданием? Какой вы веры?

– Единой греко-католической.

– Это точно?

– Точно, мать часто говорила мне об этом и учила меня всяким молитвам.

– Сколько вам теперь лет?

– Должно быть, лет тридцать – тридцать пять. Потому как я еще помню немного, когда холера разгулялась.

Я весело принялся одеваться. Радость щекотала мне сердце. Вот и нашлось для меня занятие/ У меня есть дело. Я могу бывать у властей, деловито хлопать дверями…

Но вдруг у меня возникло сомнение.

– Дюри, добрая вы душа, – воскликнул я испуганно, – по-моему, вы надумали жениться, чтобы доставить мне работу. Конечно, я жажду дела, какого-нибудь дела, но такой жертвы от вас принять не могу.

– Нет, нет, сударь. Поверьте, я люблю Марику и хочу взять ее в жены.

– Честное слово?

– Клянусь.

– Ну в таком случае я приступаю немедленно. А вы пока смело можете отпраздновать помолвку.

В тот же день я подал прошение бургомистру по поводу свидетельства о возрасте, упомянув в нем, что некогда подобные свидетельства давались казначеем, а так как теперь казначеев нет, то полномочия эти получил магистрат.

Прошло месяца четыре – никакого ответа. Я начал хлопотать.

– Где прошение моего подзащитного и что сталось с ним? – обратился я в магистрат.

– Передано в прокуратуру на юридическое заключение. Я бросился в прокуратуру.

– Передано для разбора в министерство внутренних дел по инстанции.

На другой день я поехал в Буду, в министерство внутренних дел.

– Поскольку в деле имеется ссылка на казначея, оно передано в министерство финансов.

На третий день я справлялся уже в министерстве финансов.

– Поскольку это дело касается бракосочетания, мы переслали его в министерство по делам культа.

Войдя в раж, я тут же помчался в министерство по делам культа.

– Для выяснения отношения к воинской повинности мы передали бумаги в министерство обороны.

Эти мытарства продолжались года три; мне они порядком надоели, и хотя это было по-прежнему мое единственное дело, я никак не мог с ним справиться.

Возможно, я бросил бы всю эту канитель, не поторопи меня вдруг бедный Дюри.

– Ваша милость, дело-то мое не ждет.

– Что вы хотите этим сказать, Дюри?

– Да ведь люблю я девушку-то, нет у меня ни дня, ни ночи. К тому же к ней тут еще один подъезжает…

– Ага, ревнуем, значит? Ладно. Уж так и быть, займусь. После этого я снова взялся за дело. С тех пор оно, обойдя всех; от Понтия до Пилата, вернулось опять в городской магистрат.

Я поспешил выяснить, есть ли уже решение.

– Есть.

– Какое?

– Дело передано соответствующим властям в целях официального утверждения существования личности, именуемой Дёрдем Медве.

Месяц спустя было точно установлено, что Дюри действительно состоит в числе пребывающих на земле.

– Да, Дюри, – как-то сказал я ему смущенно, – медленно двигается дело, очень медленно. Вы на меня не обижайтесь, ибо я делаю все, что в моих силах, но эти проклятые формальности…

– Ничего, ваша милость, сущие пустяки, – ответил он со спокойной флегматичностью, – успеется.

– Как мне вас понимать, Дюри? Может, вы ее уже разлюбили?

– Разлюбить не разлюбил, но, что греха таить, не могли мы дождаться. Словом, давно уже вместе живем.

– Понимаю, понимаю. Значит, теперь не к спеху?

Спустя несколько недель я и сам увидел красотку Мари, когда она в коридоре поджидала своего Дюри. Ого, до чего же она изменилась; ее стан казался слишком округлым, а прежде белое, как молоко, лицо покрылось пятнами.

– Послушайте, Дюри, черт побери, теперь уж я говорю, что дело срочное!

Дюри беззаботно улыбался и пожимал плечами.

– Вы скверный человек, Дюри. Но есть я, и я не допущу подобных злых проделок. Уж если вы сняли сливки, то извольте выпить молоко до дна.

Я снова начал хлопоты и наконец добился решения, согласно которому Дюри должен был представить свою биографию, указав в ней, где он бывал, что делал, у кого служил в течение всей жизни.

Я сам составил документ, переписал его четко, аккуратно, снабдив заголовками.

«Curriculum vitae»[9]9
  Жизнеописание (лат.).


[Закрыть] отдали в полицию, чтобы там разобрались и установили, соответствуют ли действительности изложенные в нем факты.

Полиции понадобилось полгода, чтобы дать свое заключение: все данные достоверны. Осталось неустановленным лишь вероисповедание просителя.

Так обстояло дело со свидетельством о возрасте, когда Дюри, явно стесняясь, снова вошел ко мне.

– Ой, спешное, очень спешное мое дело, ваша милость.

– Что так?

– Позавчера у нас родился сынок. Такой славный малыш, кабы видели: посмотрит своими махонькими глазенками – ну прямо весь город, кажется, обнял бы! Не хочется мне записывать его незаконнорожденным.

– Правильно, Дюри. Я бегу в ратушу, узнаю, как наше дело. В ратуше ответили:

– Дело снова пошло в министерство по делам культа для выяснения, как поступить в связи с невозможностью установить вероисповедание просителя.

В министерство по делам культа я пошел через неделю.

– Папку с документами (теперь уже их была целая папка!) направили в Мункач епископу с просьбой высказать свое мнение.

А время не ждало, и акушерка проявляла нетерпение, она грозилась: ребенка надо было крестить, и крестить приходилось незаконным. Сначала мы хотели приобщить его к единой греко-католической вере, но оказалось, что в столице такой церкви нет и что Будапешт является в данном случае лишь филиалом Ясбереня *.

Прошло несколько лет, прошение переходило из рук в руки (меж тем и ребенок умер), и вот наконец в нынешнем году магистрат приказал произвести специальный медицинский осмотр, дабы установить, сколько же Дюри лет, миновал ли он призывной возраст и так далее.

Одним словом, все пошло на лад и через каких-нибудь десять – пятнадцать лет свидетельство о возрасте Дюри было бы все-таки получено, но этот взбалмошный человек потерял вдруг всякое терпение, и когда дело уже находилось в самой обнадеживающей стадии, смеясь, заявил:

– Оставимте-ка это дело, ваша милость! Оно не стоит того, чтобы пальцем ради него шевельнуть. Я же не дурак, чтобы идти к алтарю теперь, с седой головой и беззубой невестой.

– Теперь?! Что вы, Дюри, помилуйте! Ведь мы только на полпути. Вы правы, если бросите все. Я еще понимаю, если бы сын был жив.

– Да, ежели бы сын был жив, – проговорил, вздыхая, Дюри, – он был бы уже взрослым и теперь хлопотал бы сам.

1888

ТЕТУШКА ПРИКЛЕР

Перевод И. Салимона

Похоронное бюро – это общество, занимающееся наипочтеннейшим в мире делом. Пусть оно и не самое привлекательное, но разве не почетно отправлять людей на тот свет по определенной таксе.

Правда, пользоваться его услугами несколько накладно, да ведь человек-то отправляется далеко, а нынешние средства передвижения, что ни говорите, дороги. По крайней мере, тут есть одно преимущество: клиент может быть вполне спокоен – обратно возвращаться ему, во всяком случае, не придется.

В старые добрые времена, когда подобной перевозкой занимался конь святого Михая, все было куда проще. В деревнях и по сей день этот дешевый транспорт доставляет мертвецов и в ад и в рай. Хорошая, неприхотливая лошадка: ни сена не ест, ни овса не просит. И те, кого она обслуживает, тоже не ропщут – значит, довольны.

Но в городах люди уж очень свыкаются с шиком и, даже навеки расставаясь со всем, что было им дорого, – с самой жизнью, – не в силах отказаться от этого закадычного своего приятеля, который в большинстве случаев оказывает на них дурное влияние, как, впрочем, все приятели. Вот почему их обслуживает целое похоронное бюро, причем каждого в соответствии с его общественным положением.

Мы назвали это дело только почетным. Однако встречаются люди, которые находят его даже привлекательным и с огромным удовольствием глазеют на похоронные процессии.

За примером недалеко ходить. Взять хотя бы тетушку Приклер, дворничиху из двухэтажного дома на Керепешском проспекте, состарившуюся в трудах праведных. Похороны для нее наивысшее наслаждение.

Правда, проживя пятьдесят лет на упомянутом проспекте, можно привыкнуть к похоронным псалмам *, как привыкают к тиканью фамильных часов.

Тетушка тоже привыкла к мысли о своей будущей смерти, – больше того, она совершенно сдружилась с ней. К жизни ее уже не привязывало ничто, ничто на свете. Все, кого она знала когда-то, давно уже умерли, а появившиеся вокруг новые люди были ей совсем чужими.

Собственно говоря, она ничем уже больше и не интересовалась. Был у нее изношенный, весь в заплатках, чулок, а в нем скоплено одними только серебряными форинтами и десятикрейцеровыми монетами ровнешенько девяносто пять форинтов и сорок крейцеров. Единственно, чего еще хотелось в жизни тетушке Приклер, это округлить указанную сумму до ста форинтов. Добрейшая тетушка мечтала для себя о похоронах, которые стоили бы сто форинтов.

Девяносто пять форинтов – это уже кое-что! На них тоже можно устроить вполне приличные похороны, но сто форинтов все-таки лучше. Даже безотносительно к их употреблению сто всегда больше девяноста пяти, а тут можно будет пригласить и лишнего факельщика!

Единственной отрадой тетушки Приклер было наблюдать из своих ворот за похоронами. На некоторых она присутствовала собственной персоной и плакала в свое удовольствие, независимо от того, знала погребаемого раба Божия или нет. Похороны интересовали ее также и по другой причине: она мысленно сравнивала их с теми, которые предстояли ей самой. Тетушка безошибочно угадывала, сколько могут стоить те или иные похороны.

– Вот такие будут и у меня, – шептала она, а иной раз с гордостью говорила: – Мои обойдутся на пятнадцать форинтов дороже.

Иногда она возвращалась в свой бедный подвал подавленная, особенно после погребения богатых и знатных господ.

– Вот это уж настоящие похороны! – восклицала она, и глаза у нее блестели: быть может, в ней говорила зависть. – Такие стоят целое состояние. Счастливцы эти богатые и знатные!

Тетушка вздыхала, становилась печальной, но это продолжалось недолго. Обычно она тут же спешила себя утешить:

– Кто знает, верно, у этого неугомонного Кароя Вереша тоже когда-нибудь будут точно такие же похороны… У него-то они будут… да почему бы и нет? Он ведь был умница, большая умница…

Значит, существует все-таки живая душа, которой интересуется тетушка Приклер! Кто же он? Может, какой-нибудь родственник? О нет. Родственников у тетушки Приклер давно не осталось. Карой Вереш всего-навсего ее бывший квартирант. Бедный горемыка-студент, который двадцать лет назад жил в ее затхлой, подвальной комнатушке.

Юноша был некрасив и рыж, никого и ничего не имел на белом свете, кроме разума и старания. А разве этого мало, чтобы преуспеть?

Когда рыжий молодой человек, со своим недюжинным умом, отправился искать в жизни счастья, бедная старушка долгое время не выпускала его из виду, следя из своего жалкого подвала за тем, что же в конце концов станется с этим молодым человеком.

А он изо дня в день поднимался все выше и выше. Его имя как-то появилось даже на страницах газет, и с тех пор бедная старушка не переставала искать его среди других встречавшихся там фамилий. Иногда поиски продолжались целые полгода, пока, наконец, тетушка Приклер не узнавала о местонахождении своего любимца. То он оказывался в Трансильвании, где его избирали секретарем какого-то общества. То его назначали помощником уездного начальника куда-то в северную Венгрию. А потом наступило и такое время, когда тетушка Приклер могла ежедневно встречать в газетах его имя: Карой Вереш был избран депутатом. Он стал большим человеком, знаменитостью: Быть может, при встрече тетушка и не узнала бы Кароя, ведь она его и в лицо-то уже не помнит. Может, он даже живет где-нибудь поблизости… Но что ей, в сущности, за дело до этого важного господина! Ее интересует лишь судьба студента Кароя, как всякого, дочитавшего книгу до середины, интересует дальнейшая судьба героя.

Но по отношению к Карою она испытывала не просто интерес, ее радовали его успехи. Как он продвигается! Как стремительно рвется вверх, на какую вознесся головокружительную высоту! О нем говорят везде и всюду, он произносит речи, участвует в комиссиях, неугомонный человек! Какие же похороны ожидают его, если когда-нибудь ему суждено будет умереть?

Видите ли, по мнению тетушки Приклер, пышность похорон – самое верное мерило человеческого достоинства. Кто чего достиг в жизни, становится всего очевиднее на его похоронах. И тетушка была отчасти права.

О Карое Вереше шла повсеместная молва, как о человеке, который защищает народные права и острым словом бичует власть имущих.

Проходил год за годом; когда их пролетело целых четыре, девяносто пять форинтов выросли до девяноста восьми, хоть и с превеликим трудом: из мизерного дохода дворничихи, право же, редко удавалось отложить даже какие-нибудь десять крейцеров. Старый грязный чулок наполнялся медленно.

А что же сталось за это время с Кароем?

Кто может ответить на этот вопрос? Как-то сразу имя его бесследно испарилось из газет, никто никогда его больше не упоминал. Казалось, он исчез с самого лица земли. Жизнь по-прежнему била ключом, люди продолжали копошиться, словно в муравейнике, за что-то бороться, газеты приносили самые свежие новости, но в них никогда больше не встречалось имя Кароя Вереша. Куда он делся, что с ним стряслось? Может быть, он уехал за границу или переменил фамилию; возможно, стал за это время князем, – кто знает, как его сейчас величают?

Старушка уже почти позабыла об этой столь неожиданно оборвавшейся человеческой судьбе. И вспоминала теперь о Карое, лишь когда хоронили какого-нибудь знатного человека.

Но знатных хоронят редко, – хорошо, если одного за три года. Знатные люди не столь глупы, чтобы часто умирать ради удовольствия зевак. А ведь если хорошенько вдуматься, пышная похоронная процессия стоит того, чтоб они почаще умирали.

Быстро шли годы. Многое множество гробов пронесли за это время по Керепешскому проспекту, целые поколения переселились на погост. А старую тетушку Приклер все еще можно было встретить на похоронах и слышать ее знакомое шамканье:

– Точно такие будут и у меня – девяностовосьмифоринтовые!

Как-то раз, в день поминовения усопших, тетушка возвращалась вечером с кладбища и остановилась перёд витриной посмотреть надгробные венки, разложенные соответственно их стоимости. Мимо нее прошмыгнула какая-то жалкая, дрожащая от холода фигура в сильно поношенном платье.

Тетушка взглянула вслед удалявшемуся человеку, и он показался ей знакомым. Как хорошо, что он остановился перед булочной, там ей, по крайней мере, удастся получше разглядеть несчастного. Человек с жадностью уставился на витрину с булками. На нем было жиденькое рваное пальто, из одного ботинка торчал палец. В этот момент свет ближайшего газового фонаря упал на его лицо. И тетушка Приклер узнала…

– Карой! – тихо окликнула она.

Оборванец вздрогнул, поднял голову и огляделся. Старушка бросилась к нему.

– Вы ли это, Карой?! Неужели вы не узнаете меня? Даже и сейчас не узнаете? Я та самая вдова Приклер, у которой вы когда-то жили. Ну, не смотрите же на меня такими чужими глазами!

Несчастный горемыка продолжал смотреть на нее все тем же взглядом. Затем ноги его подкосились, и, чтобы не упасть, он вынужден был опереться о фонарный столб.

– Вы больны, Карой… Бедный Карой! Идемте со мной. Боже, боже, до чего мы дошли! Я знала, что так будет, зачем вы перечили сильным мира сего?

Мужчина был не в силах произнести ни слова. Он молча позволил себя увести и через полчаса снова находился в своей давнишней комнатушке, откуда двадцать пять лет назад начиналась его карьера. Светлые, лучшие дни – все, все растаяло без следа. Казалось, будто вернулось печальное «вчера». И вот он лежит там же, где прежде, быть может, даже на той же самой кровати.

Добрая старушка всю ночь ухаживала за ним, укутывала потеплее, готовила ему отвары. Однако наутро больному стало хуже, а на третий день, проснувшись еще затемно, тетушка Приклер нашла его мертвым.

Старушка вытерла набежавшую слезу, потом достала из сундука заветный старый чулок. Она высыпала из него свои сбережения и разделила пополам.

– На мои похороны достаточно и сорока девяти форинтов. Для такой старушки хватит и этого… Можно обойтись и без факела, саван тоже заказать подешевле… Для меня и этого будет довольно.

На другие сорок девять форинтов, тетушка Приклер устроила похороны своему бывшему квартиранту и тогда уж доподлинно узнала, какое погребение ожидает ее.

1890